Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

...либо черноклобуцкие родовые подразделения, возглавляемые родовым вож­дем по имени Tobyeaq (букв, «красивый, статный» или «сытая, породистая лошадь»), либо название рода по собств. мужскому имени Тереек (букв, «наследник, млад­ший из сыновей»).

Н.А. Баскаков
Понятно, что в качестве «тюркского» слово это весьма соблазнительно — при желании в нем вполне реально можно усмотреть что-то близкое к слову «кыпчаки», т.е. «половцы». «Толстая, сильная, упитанная лошадь», — толкуют его лингвисты (а за ними послушно и литературоведы), но не спеши, читатель, принять на веру. В подобных объяснениях «тобчак» никогда на дается специа­листами отдельно, а всегда только в сочетании: в тюркском это тобчак am, в монгольском — тобчакморин. Причем вовсе не «тобчак», а как раз эти «излиш­ние» как будто «ат» и «морин» (ср. с рус. «мерин») передают в соответствующих языках понятие «лошадь». Ну а собственно какую смысловую нагрузку несет это слово в сочетании «тобчак — лошадь»?

Как и во всех непонятных словах произведения, для уяснения истины не стоит сразу же слишком далеко уходить от русского языка, на котором оно на­писано. Обратимся для начала к сравнительно недавнему прошлому, к 50—60-м годам XIX столетия, когда в отечественной периодике часто публиковалась рек­лама так называемых «американских топчаков» местного производства.

Справившись в «Сельскохозяйственной энциклопедии», узнаем, что топ­чак — это конный привод, «существующий с глубокой древности», а также, что это «механизм, при посредстве которого силой животных, главным образом лошадей, приводятся в движение стационарные с/х машины и приспособле­ния, как, например, молотилки, соломорезки, веялки, пилы, насосы и т.п... в силу напряженности режима работы в них и быстрой утомляемости животных от применения топчаков отказались». Стоит добавить, что топчаки использо­вались чуть ли не до 30-х годов XX века и были очень эффективны — три обо­рота, совершаемые лошадью, преобразовывались приводом в 900 оборотов ба­рабана молотилки. Разве из этого не ясно, почему «топчаковая лошадь» или «тобчак ат» была когда-то переосмыслена у тюрков не в какую-то, а в «толстую, сильную, упитанную лошадь»? Да другая в топчаке просто не выдержала бы!

В той седой древности, из которой конный привод пришел, он назывался по-русски чаще всего коловоротом. Исходя же из характера двух выявленных предметов нашего перечня, последнее название позволяет увидеть в топчаке «самострел коловоротный»: в 1290 году князь Лев, внук Романа Галицкого, не смог, например, взять Краков из-за того, что город был «учинен от камени и утверждение его не мало пороки я самострелы коловоротными, великими и малыми».

Топчак, похоже, — одно из Авторских «старых словес», употреблявшихся на территории Чернигово-Северской земли не позже X века. Ираноязычно­му, возможно еще скифо-сарматскому по происхождению, ему вряд ли по­требовалось «тюркское посредничество», ведь именно на территориях «Посе- мья» и вокруг него, по мнению ряда ученых, длительное время происходило взаимопроникновение иранских, балтийских и славянских языков. Так, на­пример, В.В. Иванов и В.Н. Топоров свидетельствуют: «Поданным исследо­ваний иранских топонимов и гидронимов на Украине и юге России, земля племени север (Курская область) относилась к северной окраине иранского мира... Следует отметить, что в этом районе известно немало примеров сла­вяно-иранских и балто-иранских переводов».

Янис Эндзелинс, выдающийся филолог-балтист, отметил как-то, что в ла­тышском языке и его диалектах некоторые слова, особенно из числа иностран­ных заимствований, имеют «лишнюю» начальную «с». Исходя из предполагае­мого коловоротного самострела, к таким же «балто-иранским» переводам мож­но, вероятно, отнести латыш, stops — «самострел» и иран. top — «пушка».

Древнейшие баллисты действовали силой упругости скрученных волокон (сухожилий, кишок, волос, веревок и т.д.). Прежде чем произвести выстрел, необходимо было при помощи ворота («коловорота») дополнительно свить эти волокна в тугие жгуты и тем самым привести всю систему в состояние предель­ного напряжения.

Принцип действия таких орудий подробно описал А.Н. Кирпичников. Они характерны для античности и относятся ктак называемому торсионному типу, ко времени «Полка Игорева» документами и археологией не подтвержденно­му. Однако, поскольку как античная, так и средневековая баллиста имели один и тог же коловоротный механизм, Автор вполне мог использовать известное ему более древнее и, стало быть, «более благородное» название для современ­ной ему коловоротной «пушки».

Именно на этих особенностях основывается, по-видимому, семан­тика слова «топчак» в иранских языках:

Для «топ» таджикский, персидский, гилянский и сарыкольский языки дают форму tab в значениях «скручивать», «свивать» и «сучить нить», «сила сопротивления», «напряжение», а сарыкольский topt— «заводить механизм (например, часов). От этой же формы и гилянс- кое tab-e-dan — «класть» и «метать», а также tir tabedan — «стрелять» (букв, «метать стрелы»),

«Чак» — поясняется др.-иран. (авест.) ccikus «метательный топор», «метательный молот», дари cakos «молот», курд. сак. «бросок», «ору­жие» и сакеп «колоть, втыкать», сарык. сак «ударять, бить», «вбивать, вколачивать», дари сак «укус». Сюда же примыкает и множество сла­вянских эквивалентов в форме сакап, секап (чекан) со значениями: рус. ц.-слав. «клевец-боевой топор», «кирка», укр. и чеш. «палица», словац. и польск. «кирка», словен. «боевой молот», «клык кабана».

«Топчак» следовало бы отнести к группе слов, которые, по определению А.П. Новосельцева, «имеют явную иранскую этимологию, и если принимать таковую, то речь пойдет не о заимствованиях от пришлых тюрок, а о лексическом и даже общественном наследии древних насельников нашего юга — иранцев Причерноморья, часть которых слилась со славянами и участвовала в этногенезе юго-восточной части русского славянства».

Топчакы в нашем перечне вписаны сразу вслед за шельбирами и означают, судя по всему, оружие, отличающееся от арбалетов прежде всего размерами. Наибо­лее точным переводом для них было бы: «баллисты» или «большие самострелы».
Ревугы
... название черноклобуцкого родового подразделения, возглавляемого родо­вым старейшиной но имени Erbuga, букв, «муж-бык».

Н.А. Баскаков

Ховати, т.е. хоронить убитого казачка, несли под какой-то «рев», издавае­мый дзвонами, т.е. «колоколами». Стало быть, «рев колоколов» есть просто «звон колоколов», тем более что одним из значений украинского ревти (реветь) явля­ется именно «сильно звонить (о колоколах)». Что же касается загадок В. И. Даля, то, зная о весьма развитом в его времен:! ямщицком промысле, в «бегунчиках» совсем несложно различить конские копыта, а в «ревунчиках» — модные, под­вешенные к лошадиной упряжи колокольчики, наиболее знаменитые из кото­рых имели клеймо-надпись «Даръ Валдая».

Из других изысканий Владимира Ивановича можно почерпнуть, что одним из названий старинных русских колоколов было «реуты» — слово, уверенно выводимое М. Фасмером из более древнего ревуты (от глагола «реветь», кото­рое, как мы теперь знаем, означало еще и «звенеть»). Очевидно, что именно это слово мы имеем в нашем перечне — ревуТы (а не ревуГы!). Учитывая орфогра­фию источников как XII века, так и всех последующих, легко представить, что именно левое плечо полустершейся буквы «т» было утрачено в одной из пере­писок произведения.

Любопытно, что как раз в форме ревуты, а не ревугы, слово употреблено в переводе В.М. Жуковского. Поскольку поэт переделал на свой лад и другие «пле­мена» («моНгуты и татрИны»), можно говорить о намеренном «искажении» в ревуТы, восстановившем, в данном случае, верную исходную форму. Кроме В.М. Жуковского, ревуТы употребил в одном из переводов на украинский язык (1874) священник В.А. Кендзерский.

Итак, под ревутами Автор, похоже, имел в виду боевые колокола чернигов­ского войска. Не исключаю также, что «могуты» и «ревуты» были намеренно им срифмованы.
Ольберы

... название черноклобуцкого родового подразделения, возглавляемого родо­вым старейшиной Олпером - Алнаром (alp — «герой» + еr «муж»).

П.А. Баскаков

Объясняя значение слова «татраны», я упоминал, что в перечне еще дважды названы крупные метательные орудия. «Топчакы», судя по приведенной эти­мологии, стреляли большими стрелами — «сулицами» (они же шереширы) и, следовательно, представляли собой орудия настильной стрельбы, баллисты. В отличие от них «татраны», метавшие громадные камни, были, скорее всего, орудиями навесной стрельбы, катапультами. Теперь осталось представить чи­тателю последнее метательное орудие.

Из «Слова» известно, что какие-то «бремены» Ярослав Галипкий «Осмомысл» тоже «метал», причем не прямо перед собой, а «чрез облакы». Даже если сделать скидку на авторскую гиперболу, все равно эти «облакы» однозначно указывают на крутизну траектории, соответствующую опять-таки полету при навесной стрельбе из катапульт. «Некоторые ученые полагали, — пишет В.И. Стеллецкий, — что автор указывает здесь на наличие мощных камнеметов в войсках Ярос­лава». Правы эти ученые! Более того, Автор указывает и на то, что такие камне­меты были не только у Ярослава Галицкого, но и у его тезки из Чернигова!

То что «снаряды» этой катапульты названы «бременами» (отметим их пол­ное соответствие современным диал. бремя и беремя — «ноша», «тяжесть»), т.е. общим, не конкретизированным понятием, указывает, что предметы, выстре­ливаемые князем Галицким, явно не ограничивались одними только «камень­ями».

Слово беремя — «ноша», имеет во всех индоевропейских языках полные ана­логии как по значению, так и по произношению. «В данном производном со­хранено древнее значение «нести», — отмечал в своем словаре М. Фасмер. Дей­ствительно, индоевропейское bero означает «несу», и именно этот древний ко­рень составляет вторую часть слова олеберы.

Исходя из снарядов — «бремен», наша катапульта, как «несущая бремены», могла бы условно называться «бремебера» («нести» и «метать» иногда одно и то же; ср. др.-инд.: кдера — «перенесение, перемещение, а также «швыряние», а kgepani — уже «праща» и «катапульта».) Однако мы имеем дело не с абстракт­ными «бременами», а с конкретным снарядом, называющимся ол или ола.

О том, что русские книжники порою заимствовали терминологию «немцев и венедицей» (включая и латинскую), можно судить по новгородской «Повести о взятии Царьграда фрязями» (1204), в которой штурмовые лестницы названы «скалы» (от лат. scala). Упомянуты в этой повести тарасы (из итал. террасы), описаны и катапульты, метавшие через стены «бочки накладени смолы», кото­рыми крестоносцы, «лучины зажегше», «пожегоша град». Нельзя ли предполо­жить, что в слове ол или ола скрыто нечто похожее на эти «бочки», т.е. боевые зажигательные сосуды? Проверим справедливость такого предположения по за­падноевропейским источникам.

В 1078 году Адам Бременский, описывая славянский город Волин на Бал­тике, особо отметил, что в нем «имеются и вулкановые сосуды, которые мест­ные жители называют греческим огнем».

Генрих Латвийский, повествуя об осаде в 1223 году русского гарнизона го­рода Юрьева (Тарту), писал, что немцы «бросали в замок из патереллов железо с огнем и огненные горшки» и что русские отвечали им тем же.

«Вулкановые сосуды» и «огненные горшки» переданы в латинском тексте как olli vulcani и olli igneas. Оll и olla означают «горшок, сосуд, бочка» (ср. совр. румын, оl и молд. oala, — «горшок»). Примечательно, что и упомянутая не­мецкая paterella является уменьшительной формой к латин. patera — «сосуд». Катапульта-олебера названа здесь либо реально существовавшим синонимом русского «пракъ», либо, что скорее, авторским неологизмом, буквально озна­чавшим «несущая сосуды», «горшкомет» или «бочкомет». Образование подоб­ных неологизмов весьма характерно для Средневековья. Достаточно сравнить олеберу с древнеиндийским поэтическим заменителем для слова «лук» — isvasa (букв, «мечущий стрелы»). Рассмотренное нами орудие соответствует антич­ному онагру (букв, «дикий осел»), который применялся для бросания сосудов с зажигательной смесью. Образно говоря, это был прапрадедушка современ­ного миномета.

Ольберы, исходя из изложенного, следует переводить как «огневые катапуль­ты» или «онагры».

Таким образом, выявленные в перечне коловоротные самострелы (топчакы), камнеметы (татраны) и онагры (ольберы) входили в тот самый парк «кре­постных самострелов и рычажно-пращевыхустройств», который, по свидетель­ству А.Н. Кирпичникова, уже в середине XII века «сопровождали войско даже во время форсированных многокилометровых маршей». Нет никакого сомне­ния в том, что войско Чернигова располагало таким парком. Кстати, имея уз­ловые детали, совсем не обязательно было везти за собою всю эту громоздкую технику — при необходимости ее быстро строили из подручных материалов. Об этом можно судить по описанию вышеупомянутой немецкой осады Юрьева: «Поля покрылись шатрами, началась осада замка. Стали строить малые осад­ные машины и патереллы, наготовили множество военных орудий, подняли крепкую осадную башню...»

Питаю надежду, что наше исследование удержит сочинителей «по мотивам «Слова»» от замышления сцен с участием наших бравых кыпчакских союзни­ков, как это случилось, например, в повести Г. Троицкого «Иду на вы» (1939): «Кругом широкого и низкого стола сидели двое тысяцких Игоря, двадцать сот­ников, шесть ольберов, три шельбира и певец Василько Славята...» Шесть ог­неметов и три арбалета, видать, славно пображничали за одним столом с ты­сяцкими и сотскими под песни Славяты!

Итак, никаких «тюркизмов» в описании черниговского войска нет и в по­мине. Однако необходимо рассмотреть последнюю фразу, смысл которой оста­ется загадочным и без помощи востоковедов: «Тии бо бес щитовь с засапожникы кликом плъкы побеждають, звонячи в прадеднюю славу».

С точки зрения опытных военачальников тех времен, сапоги были отли­чительным признаком профессионального войска. Именно поэтому, в 985 году, увидев их на всех плененных болгарах, Владимир со своим дядей Добрыней проявили разумную осторожность, отказавшись от сбора дани с побежденных. В качестве данников они предпочли «искать лапотников». На­сколько же уместен «засапожный нож» уголовника в средневековом войске Чернигова и по какой надобности он дублировал «табельный» нож, носив­шийся, как известно, в ножнах у пояса? Никто из исследователей «Слова» никогда не видел такого древнего «засапожника» и не знает, как он выглядел (кроме, может быть, В.И. Стеллецкого, который утверждал, что это «боевые ножи с кривым клинком»). Мстислав Храбрый «вынзе ножь и зареза Реде- дю» — тоже совершенно непонятно, откуда комментирующие этот летопис­ный эпизод А.К. Югов и А.А. Дмитриев узнали, что князь убил противника именно «засапожным», а не обыкновенным поясным ножом? Ведь, в отличие от поясного ножа, часто находимого в средневековых захоронениях русских воинов, предполагаемый «засапожник» ни разу не был подтвержден археоло­гически — нельзя же считать и называть таковыми бытовые ножи, находимые в городских раскопках.

Могли ли пешие ополченцы «побеждать полки» кочевников, свирепо раз­махивая такими «засапожниками»? Разве не подходит это толкование скорее к ярмарочной драке мастеровых конца XIX века, чем к реальным боевым действиям XII века, да еще совершаемым во славу прадеда — Святослава Ярославича Черниговского? Если же вообразить, что это делали не пешие, а конные, то картина становится еще более нелепой.

В переводе Н. Рыленкова (1966):
Без щитов справляли торжество

Засапожный нож служил им в драке.

Чьи «полки», каких современных ему врагов имел в виду Святослав Киев­ский? Вне всякого сомнения, это были все те же половцы, которых он вместе с Автором называет «кощеями», то есть «холопами-рабами». Подневольных лю­дей во все времена сравнивали с рабочим скотом. Какое же оружие, с точки зрения князей, достойно было того, чтобы его использовали против рабов или скота? Каким «оружием», засунутым чаще всего именно за голенище, еще и сегодня владеет любой профессиональный наездник в любой части света? Ка­ким предметом во времена не столь отдаленные казаки разгоняли рабочие де­монстрации?

Предмет этот — плеть, и его-то, по свидетельству А.Н. Кирпичникова, чаще всего находят в погребальных курганах IX—XIII веков «в сочетании с оружием».

Именно таким «засапожником» после неожиданного нападения или пере­лома в битве вполне можно было «побеждать» и гнать «кликом» впавшего в па­нику врага, отбросив в сторону «щиты—оружие» и облегчив тем самым взмы­ленных лошадей.

Как «оружие» против рабов, плеть подтверждается литературной и устной традицией. Обратимся к уже цитированному С. Герберштейну, который в сво­их «Записках о Московии» пересказал старинную новгородскую легенду о том, как, не имея вестей от дружинников, семь лет осаждавших Корсунь, их жены вышли замуж за собственных рабов. Вернувшись в Новгород с трофеями, вои­ны испытали потрясение: «Рабы пытались отразить своих господ, на супругах которых они женились. Тогда господа, рассердившись этим возмутительным поступком, отложили, по чьему-то совету, в сторону оружие и взялись, как имевшие дело со своими рабами, только за кнуты и батоги; устрашенные этим рабы обратились в бегство...» Еще и во время Отечественной войны 1812 года много­численные литографии изображали лихого казака, гонящего француза, с под­писью: «Чем победил врага? — Нагайкою!»

Таким образом, у нас практически не остается сомнений, что под «засапожниками» Автор «Слова» подразумевал плети.

И, наконец, о звенящей «славе», сопровождающей победный бросок. Мы полагаем, что это не просто поэтический образ, но весь­ма конкретное упоминание, которое совершенно верно истолковал И.И. Срезневский. Выражение «звонячи в прадедную славу» он пе­реводил в значении «бить в колокол». Так же понимал его В. В. Капнист, один из самых первых серьезных исследователей «Слова»: «слава» в произведении есть именно «колокол».

Узурпатор Олеговой вотчины Владимир Мономах, слыша в свое время «давний великий звон» (который напоминал о былом походе Ярослава Мудрого на Чернигов), «по вся утра уши закладаше» (в том же Чернигове). А разве черниговское войско Ярослава, «звонячи в прадеднюю славу» черниговского князя Святослава Ярославича, бьет не в его же исторические колокола?

Не «список названий экзотических народностей», но перечисление сил чер­ниговского войска с атрибутами действительно «само по себе поэтично». «Шель- биры», вне всякого сомнения, звучит изысканней, чем «арбалеты». Поэтому лучше и в переводе оставить все эти Авторские находки, снабдив их соответ­ствующей пояснительной сноской. Но если требуется не поэтический, а точ­ный перевод, он может быть следующим:
« А уже не вижду власти сильнаго, и

богагаго, и многовои брата моего Ярослава,

съ черниговьскими былями, съ могуты,

и съ татраны, и съ шельбиры, и съ

топчакы, и съ ревуты, и съ ольберы. Tiи

бо бес щитовь, съ засапожникы,

кликомъ плъкы побеждаютъ, звонячи въ

прадедшою славу».

богатого и многоратного брата

моего Ярослава с его черниговскими

боярами и вельможами, с камнеметами, с

арбалетами и баллистами, боевыми

колоколами и огневыми катапультами.

Они ведь и без оружья — плетьми,

кликом полки побеждают, звоня во славу

прадеда».
КАКОЙ ИЗНАНКОЙ ПОВЕРНУЛИСЬ ВРЕМЕНА?

«А чи диво ся, братiе, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ, не дасть гнезда своего въ обиду. Нъ се зло — княже ми нeпocoбie, наниче ся годины обратиша».

Таков этот отрывок из знаменитого «златого слова» князя Святослава, про­изнесенного им перед думскими боярами «на горах Киевских». Здесь, как и во многих других случаях, тоже сплошь недопонимание, искажения, а также не­точности, в очередной раз иллюстрирующие, как из ряда верных в целом посы­лок можно прийти к ложным выводам.

Начнем с сочетания «сокол в мытех». Исследователям известно понятие «мытчий (т.е. линяющий) сокол», но они оказались словно околдованными со­четанием из другого средневекового произведения — «орел четырех мытей». В результате этой подмены понятий возник образ «матерого сокола» Святос­лава, не имеющий ничего общего с тем, что имел в виду Автор. О чем же на самом деле идет речь?

«Сокол, высоко птиц взбивающий» — характерный для произведения образ князя и противостоящих ему врагов. Бывати, применительно к князю-соколу, означает не просто «быть, бывать (т.е. находиться)», но «приходить (с войском)» — ср. о Всеволоде Суздальском: «Не мыслию ти прилетети... Аже бы ты был, то...»; или в «Задонщине»: «чтобы тые поганые татарове и потом к нам не бывали (в другом списке: «к нам не ездили»); «И рече царь Мамай: «Имам убо на Русь быти»; «Не дай Бог нам бывать ко Киеву, не дай Бог нам видать рус­ских людей!» (Кирша Данилов); «трубите трубою... яко злая произникоша от севера и сотрение велико бывает» (Иер. 6:1 — «просигнальте, что враги вторг­лись с севера и гибель страшная надвигается»).

Теперь о «соколе в мытех». Справьтесь у знатоков: линяющий сокол — неза­висимо оттого, сколько бы раз он не линял в прошлом, — всегда болен и немо­щен. И так воспринимают это явление повсюду! Недаром в древнеиндийском языке понятия «гибель, смерть» и «линька» равноценны — они передаются од­ним и тем же словом pata. У афганцев (дари) одно и то же словосочетание озна­чает как «линять, терять оперение», так и «ослабевать, терять силы», да и серб­ское линьати — «худеть, чахнуть», линьати се — «линять» и «изматываться, вы­биваться из сил».

Уберем бодряческую позу и игру несуществующими мускулами, а вместо подразумеваемого восклицательного поставим пару вопросительных знаков. «А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли сокол в мытех бывает, высоко птиц възбивает, не даст гнезда своего в обиду?» — горестно сетует Святослав Киевский. Получается: «Если придет сокол в немощи своей, высоко ли он птиц взобьет, сумеет ли не дать в обиду гнезда своего?» Как любому умудренному жизнью человеку, князю не чужды были мысли, ставшие афоризмом под пе­ром у грека Теофраста или увековеченные русской пословицей: «Молодиться — это значит поздно приниматься за образ жизни, не соответствующий возрас­ту»; «Старого дурака не перемолаживать стать».

А что же в переводах? «Диво ль старцу — мне помолодеть?»; «А разве диво было стару помолодети?!»; «А диво ли, братья, старому молодым обернуться?» — переводят Н.А. Заболоцкий, А. К. Югови В.И. Стелл ецкий. Так же толкует это место и Б.А. Рыбаков: «Князем выражена готовность к борьбе: «А чи диво ся, братие, стару помолодити?!»

Конечно же «диво», да еще какое! Так ответил бы любой из слушателей «злата слова» — при условии, что «диво» и сам вопрос имели именно тот смысл, кото­рый в них усматривают сегодня. Но у переводчиков на это совсем другой ответ, а некоторые и вовсе не видят здесь вопроса, как это следует, например, из клас­сических переводов В.А. Жуковского и А. Н. Майкова: «И не диво бы, братья, старому стать молодым»; «Старику б помолодеть не диво!» Оглядываясь на клас­сиков, дерзают и сегодняшние авторы «переложений», вылепливая из князя мо­нументальный образ Спасителя Отечества, этакого Ильи Муромца, слезшего наконец с теплой печки после многолетней болезни:

И не диво, братья, молодеть старику

В такое злое время:

За Отчизну надобно радеть,

Становиться в боевое стремя!

(Г.Медведев. 1992)

Отметим, что звучит эта фраза из уст старого князя сразу же после его горь­кого упрека «сыновчам» Игорю и Всеволоду в том, что они решились «одни, собрав только своих мужей» («мужа имеве сами), подхватить славу прежнюю, а новую между собой разделить. В результате они пленены, и у Святослава нет теперь под рукой того Игоря, которому он, не доверяя другим, вручал «в себя место» командование объединенными русскими войсками. А это как бы те­перь вынуждает его, старого, «линяющего сокола», лично вести войска и «вы­соко птиц взбивать». Об этом и сетование.

В переводах же — сплошь победные военные марши! «Сокол ученый птиц высоко взбивает, не даст он в обиду гнезда своего» (В.А. Жуковский); «Когда сокол перемужает — высоко птиц взбивает, — не даст гнезда своего в обиду!» (А.К. Югов); «Когда сокол перелиняет, высоко птиц загоняет — не даст гнезда своего в обиду!» (В.И. Стеллецкий); «Старый сокол, хоть и слаб он с виду, вы­соко заставит птиц лететь, никому не даст гнезда в обиду» (Н.А. Заболоцкий). Не удержался и Д.С. Лихачев, комментируя слова Святослава: «Следователь­но: я-то силен, хоть и стар, защищаю свое гнездо».

Здесь произошло именно то, чего, судя по его словам, так боялся Святослав Киевский, учитывавший общественное мнение своего времени, — нелеп и сме­шон молодящийся старец в таких изображениях! Опозорили старика потомки- переводчики! Верно — т.е. именно как старческое сетование — истолковали это место текста только М.А. Робинсон и Л.И. Сазонова в одной из статей, но их нестандартное понимание так и учтено комментаторами: старый князь попрежнему воинственно надувает впалые щеки и молодечески выпячивает иссох­шую грудь.

Ну а как переводить дальше? Что значит «наниче ся годины обратиша»?

«Наничь одежду одевать» — надевать одежду наизнанку», — отметил как-то В.А. Яковлев. Отсюда пошло и в некоторых переводах: «Наизнанку времена перевернулись» (С.К. Шамбйнаго и В.Ф. Ржига); «Изнанкою судьбы оберну­лись» (Г.П. Шторм); «Назворот часи обернулись» (В.Е. Свидзинский); «Наи­знанку себя времена вывернули» (И.Ф. Черков).

Упал ничком, пал ницъ, уничижение, уничтожение, поникнуть — что общего между всеми этими словами? Не просится ли сюда и наше «наниче»! «Упал (чем? кем?) ничком» — судя по оформлению, похоже, что ничькъ здесь выступает как существительное. Но что это такое? Голова или же какая-то иная часть тела, которой человек падает? Если следовать вышеприведенной логике, это должна быть какая-то «изнанка» головы, соответствующая, скорее всего, затылку. Од­нако, когда говорят «ничком», то подразумевают падение вниз лицом — лбом, а не затылком. Это напоминает древний обычай падения ницъ, когда падали даже не на колени, но буквально бухались пластом перед правителем — прямо к его ногам, уничиженно моля о милости и пощаде. Так что же такое «ницъ» в сочета­нии «пасти ницъ»? Вопреки первому впечатлению слово не отвечает на вопрос: «(у) пал как?» — скорее «(у) пал каким!» — ницым (т.е. припал к ногам, будучи ничтожным, никчемным).
Ср. с польск. nic niema — «нет ничего». В том что ницъ в выраже­нии «пал ниц» является краткой формой прилагательного ницый, лег­ко убедиться, обратившись к древнерусскому тексту библейской ле­генды о мудром Иосифе, брошенном завистливыми братьями насмерть в яму посреди пустыни. Иосиф спасся и через несколько лет стал мо­гущественным визирем фараона. В голодный год братья пришли за едой в Египет, предстали перед визирем «и поклонишася ему падъше НИЦИ на земли».
Из этого можно заключить, что ничькъ (ср. со словенским nicka — «ничто, нуль») есть существительное, производное от прилагательного ницъ.

О падении затылком говорят иначе — ср. в пословице: «Не то пья­ный, что ничком падает, а то пьяный, что навзничь». В первой поло­вине XIX века в Тульской губернии отмечали слово зничь — «спина»: «На зничь упал — пропал». Вероятно, сопоставимо с укр. зникнути — «исчезнуть, пропасть» («Що гинуть без cnidy, що мое сон зникають», Гринч.) и связано с понятием «упасть на лопатки» — ведь живот, от­крытый для врага, повергшего тебя на землю, — это уже сама смерть. Неслучайно мягкое подбрюшье стало называться словом живот, преж­де означавшим «жизнь». Мстислав Храбрый («иже зареза Редедю пред пълкы Касожьскыми» в «Слове о полку Игореве»), изнемогая в еди­ноборстве, взмолился: «О, Пресвятая Богородица, помози ми, аще одолею сего, созижду церковь во имя твое». И се рек, удари им о землю и, выня нож, зареза Редедю».

Становиться ничтожным, сникать, никнуть означает «превращаться в нич­то», т.е. «падать, уничтожаться, погибать» — именно такие значения переда­ются словами с индоевропейским корнем *пек-, для которого отечественный этимолог Б.А. Ларин уверенно выводил исходный смысл «убивать, умерщвлять». Если словенскому nic соответствуют украинское нщо и русское ничто, то понятны и соответствующие образования с одинаковым значением: niciti, защити и уничтожить.

Вернемся теперь к нашему «наниче ся обратиша», которое, исходя из выше­изложенного, должно переводиться не как «изнанкой обернулись», а «превра­тились в ничто»! При этом, если текстуальное наниче (наничъ) вполне подтвер­ждается словен. name (nanic priti — «разрушиться, уничтожиться» — при nic «нич­то»), то сочетание «обратитися НА» означает не «повернуться К», а «превратиться В». Примеров тому предостаточно:

Утрату власти князья воспринимали как позор — и именно с такими чув­ствами покидали прежние владения. В литературе это прослеживается много­кратно: «И бысть ему в грех и в студ велик, и с того побеже к Орде, не терпя горкаго своего безвремениа и срама и безсчастиа» (1406); «Приеха во Псков из Литвы князь Иван Андреевич, внук Ольгердов, а в своемь безверемении» (1436); «Каково по грехом придет твое неверемя, и мне бы твоя истома поднята» (1479). Добавим сюда примеры из былин и из пословиц, собранных В. И. Далем: «Было время, осталось одно безвременье»; «В те поры холопу время, когда господину безвременье»; «Время красит, безвременье чернит (или старит)»; «Доля во време­ни живет, бездолье в безвремянье»; «Не радуйся чужому безвременью, сам под Богом ходишь».

Верно разъясняет сочетание «на ниче» украинский автор В. В. Нимчук, про­делавший по нему большую исследовательскую работу: «Ничь, ничь же — нiщо, нiчого. На ничь обратиша — обернули в нiщо, звели нанiвець». Кстати, наи­более точными в большинстве случаев оказались именно украинские пере­водчики этого места: «i та добрая година внiвець обернулась» (М.А. Макси­мович); «i часи звелись нiнащо» (В.Г. Щурат); «на нiщо сей час обернувсь у нас» (И.М. Стешенко); «нiнащо година обернулась» (Л.Е. Махновець).

Таков истинный смысл выражения «наниче ся годины обратиша».

В целом перевод цитированной фразы таков:

«А пристало ли, братия, старому молодиться? Коли сокол линяет, высоко ли он птиц взобьет, не даст ли гнезда своего в обиду? Но вот беда — не пособляют мне князья, наступило безвременье».