О поляках и популярном у них гербе

«А ты, буй Романе, и Мстиславе! Храбрая мысль носить васъ умъ на дело... Суть бо у ваюжелезши папорзи подъ шеломы латинскими теми тресну. Земля и многи страны хинова — Лит­ва, Ятвязи, Деремела и Половци — сулици своя повергоща, а главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи».

А ты, гордый Роман, и ты, Мстис­лав! Храбрая дружина осуществляет ваши ратные замыслы... Ведь ваши че­тыре сотни разгромили зубров железных под шлемами латинскими теми. Войс­ка и многие народы враждебные — Лит­ва, Ятвягы, Деремела и Половцы — сулицы свои побросали, а головы свои скло­нили под те мечи харалужные.

ДЕРЕМЕЛА
Напомним перечень «стран хиновых», которых побеждал Роман:

«Литва, Ятвязи, Деремела и Половци».

Среди известных нам народов здесь названа Деремела, нигде, ни в каких письменных источниках более не упоминаемая. Исходя из текстуального со­седства с Литвой и Ятвягами, большинство исследователей, как XIX, так и XX века, уверенно относят ее к прибалтийским (к литовским, латышским или территориально близким к ним) племенам. Н.М.Карамзин конкретизирует максимально: «Деремела (один из латышских народов)». В 1910 году то же ут­верждал В. Оголевец: «Ятвяги, с которыми вел борьбу еще Владимир Святос­лавич, — племя, родственное литовцам, Деремела — племя, родственное латы­шам». Среди сравнительно недавних публикаций (1986) привлекает исследо­вание Г.Ф. Ковалева, согласно которому «Деремела» есть калька (дословный перевод) «какого-то неизвестного нам названия народа, входившего в состав Чуди или соседнего с нею... В равной степени это племя могло входить в племенные союзы Чуди и Корелы» (выделено мной. — В. Т.).

О. В. Творогов, цитируя объяснение Г.Ф. Ковалева, высказывает неудовлет­воренность: «Тем не менее остается неясным, почему именно это племя, види­мо, малочисленное и малоизвестное, удостоилось в «Слове» упоминания наря­ду с основными военными противниками Руси и входит в контекст, должен­ствующий превознести славу военных побед русских князей». Чтобы снять это недоумение, надо учесть, что речь идет о победах не вообще русских князей, а конкретно Романа Волынского (позже Галицкого), который воевал перечисленные племена до 1185 года. Не странно ли, что волынское войско ходило на них в такую даль? Однако Роман Мстиславич, прежде чем стать волынским князем, начинал свою военную деятельность, будучи князем Новгородским. Именно в этом качестве он отстоял северную столицу от войск Андрея Боголюбского зимой 1170 года и даже разгромил их, не позволив взять дань с двинян. По устойчивой новгородской традиции сам он постоянно ходил с войска­ми по Прибалтике. Поэтому приближаться к разгадке «Деремелы» было бы логичней не со стороны лесистых Карпат, а со стороны «господина Великого Нов­города».

Казалось бы, ясно. Однако даже сюда дотянулась дотошная и всепроника­ющая мысль ориенталиста. «Но есть монгольское имя «Дармала», частое для эпохи Чингисхана... Если допустить, что в числе побежденных Романом и Мстиславом был отряд монгольского баскака Дармала, контролировавшего об­ласть, лежащую между страной ятвягов и Половецкой степью...» Господи, но чтобы это «допустить», как хотелось бы покойному Л.И. Гумилеву, пришлось бы допустить еще одну сущую «пустяковину» — что само «Слово» было напи­сано не раньше середины XIII века! И всё это ради подтверждения более чем сомнительного и никому не нужного допущения, что в указанное время на Руси жил какой-то там баскак! А даже если согласиться с уважаемым востоковедом, то разве возможно объяснить другое: как это Романа, погибшего в 1205 году в Польше, угораздило победить монголов (!!!) лет через двадцать-сорок после соб­ственной смерти? Разве в другое время «баскак Дармала» мог бы «контролиро­вать» указанную область?

Чтобы отыскать нужный след, вспомним латвийскую версию Н.М. Карамзи­на и обратимся к карте заселенности территории Латвии в XI—XII веках. Языко­вые предки латышей — селы, земгалы, латгалы — не названы среди побежденных князем народов. Они сами в те времена вели нескончаемую борьбу за отвоевание родины у финноязычных ливов, могущественного тогда этноса, занимавшего почти все Балтийское побережье теперешней Латвии и нижнее течение основ­ных ее рек. Из балтоязычных племен одни только курши жили у моря — населяли западную часть побережья. И если сегодня ливы, практически полностью асси­милированные латышами, уже исчезли как народ (осталось несколько десятков человек), то в те времена будущие латыши еще охотно вступали в военные союзы против этого сильного соседа, закрывавшего им выход к морю. Что касается рус­ского и латышского названия этого народа — «лыбъ, libiesi», — то, по компетент­ному мнению А.И. Попова, «сами ливы уже в прошлом веке мало помнили его, называя себя по преимуществу randali— «береговой житель». Добавлю здесь, что самоназвание народа образовано от randal — «на берегу» (ср. с совр. карельским frontal — «на фронте», vagzalal— «на вокзале»).

Об этом же пишет и А. Никитин: «Именно береговыми жителями называли себя еще в прошлом веке курземские ливы, подчеркивая свое отличие от куршей и латышей, живших в глубине страны... Язык ливов оказывается наиболее сходным не с языком эстонцев... а с языком финнов и в особенности карел». Любопытно, что и сравнения формы черепа, произведенные во время археоло­гических раскопок двадцатых-тридцатых годов, подтвердили ярко выраженное антропологическое сходство древних ливов именно с карелами. (Не об искон­ном ли родстве свидетельствует и главное из самоназваний карел —ливики?)

Теперь задумаемся, как могли называть этот народ соседи. Сравним: Ни­дерланды, Голландия, Пэй-Ба — всё это разноязычные названия одной и той же страны, передающие ее особенность — «низкие» или «полые» (ниже уровня моря) земли. И скорее всего, древние латыши могли перевести тогдашнее са­моназвание ливов (как и название местности их проживания) — Юрмала — «мор­ской берег» (Jurmala — jura «море», mala «берег»).

Псков и Новгород, с одной стороны, и Полоцк — с другой, бравшие дань в Прибалтике, тоже нередко хаживали на «либь» — через земли латышей и совме­стно с ними. Учтем, что традиционный новгородско-псковский путь к ливам шел через порубежный Юрьев (эст. Тарту, нем. Дерпт, лтш. Тербата). Судя по летописям, название этого, основанного русскими, города в ту пору произно­сили двояко: не только Юрьев, но также Гюргев и Дюргев. Любопытно на этом фоне, что в языке карел заимствованное имя Юрий до сих пор произносится Дюрги. Если учесть вышеупомянутый факт обратного заимствования ливами собственного названия из языка латышей (Либь), то вполне возможно, что из того же источника ими (или же русскими) заимствовалось и второе название — но с начальной «д». Латышская Юрмала-Ермела тоже легко становилась Дюр- мелой, Гермелой или Деремелой. Этому способствовали и особенности русского областного произношения именно в этих краях (мягкое «дь», переходящее в «гь»: «ДожГь дожГить на праведныя и неправедныя»; «Гля» — вместо «Для»).

Похоже, что та же самая «Деремела» выводится в летописи под 1214 годом еще и как «Ерева»: «Иде князь Мстислав Мстиславличь ратью с новгородци на Чюдь — на Ереву — сквозе Чюдскую землю к морю, и власти и села их повоеваша, и к осени их взяша... и Чюдь поклонишася ему. Князь же...взя на них дань». Здесь, как мы видим, перед нами поход такого же, как и Роман, новгородского князя. «Чудью, Чудской землей» русские, как известно, называли финноязычных эстонцев, но новгородцы в данном случае явно ходили не к этим своим ближним соседям, а сквозь их землю — на какую-то другую, отдаленную от них (но, однако же, тоже финноязычную) «Чудь», проживающую на берегу моря. При этом Ерева — от эст. ja rv («озеро») или лтш .jura («море») — есть такое же соби­рательное, как и «хинова». Как тут не вспомнить догадку Г.Ф. Ковалева о каль­ке (обратном переводе) с названия народа, входившего в племенные союзы Чуди или Корелы!

Не исключаю и более простого происхождения названия Дермелы, выво­дящего нас на тех же ливов. Еще Всеволод Миллер указывал на то, что «оконча­ние -ла... напоминает обычные финские имена земель... Для этимологии Дере­мела можно припомнить финск. toma, terms., terma — высокий берег, отвес, об­рыв». То есть и через это, выводимое подобным образом, Termala мы опять же выходим на понятие «береговые жители», о котором при Миллере еще не заду­мывались. Предполагаемая Термала, Термела, учитывая известное соответствие финских глухих и славянских звонких согласных, тоже вполне могла стать Ав­торской Деремелой — тем более что именно в этом регионе наблюдается весьма характерная «чехарда согласных» для одного и того же топонима: рус. Дюргев (Юрьев) — нем. Дорпат (Дерпт) — лтш. Тербата — эст. Тарту. Примечатель­но, что в летописях под 1212 годом где-то упомянута и Торна (в др. списке Торма): «князь Мстислав Мстиславличь ходи ратию на Чюдь, глаголемую Торну, с новгородци, и много пленивше, возвратишася во свояси».

Итак, этимология названия Дермела позволяет нам с достаточной уверен­ностью утверждать, что Автор разумел под ними Ливов.

БОЛОГОЕ

«Сельцо Бологое над озером Бологим» — так впер­вые под 1495 годом упоминает его новгородская пис­цовая книга. Небольшое село, расположенное сре­ди изумительной природы Валдая, многое повида­ло, прежде чем превратилось в город. Здесь, на берегах озера, подолгу жили в своих поместьях ад­мирал Ф.Ф. Матюшкин (участник кругосветных плаваний Головина и Врангеля) и князь Д.А. Эристов — друзья А.С. Пушкина по Царскосельскому лицею. В 1857 году, будучи в гостях у Д.А. Эристо- ва, здесь обвенчался И.И. Пущин, которому наш великий поэт посвятил проникновенные строки: «Мой первый друг, мой друг бесценный...» В 1861 году отдыхал в окрестных лесах и Н. А. Некрасов, одновременно собиравший здесь материал для своих романов. Поблизости жил и открыватель русских былин А.Ф. Гильфердинг, к которому приезжали отдохнуть и поохотиться И.С. Тургенев и И.С. Акса­ков. Летом 1898 года молодой художник Н.К. Рерих познакомился в Бологом со своей будущей женой...

«Немизе кровави брезе не бологомъ бяхуть посеяни, посеяни костьми рускихъ сыновъ».

«Нъ уже, княже Игорю, утрыгЬ солнцю светь, а древо не бологомъ листвiе срони: по Pci и по Сули града поделиша. А Игорева храбраго плъку не кресити».

В обоих отрывках нас интересует странное «не бологом». Что это такое? «В поэме слово болого означает хлебный посев, — писал в 1881 году Д. Прозо­ровский. — В другом месте поэмы говорится: «древо не бологом листвие сро­ни», т.е. не добром, не вовремя, не к добру». Но почему же в одном месте «не хлебным посевом» (у JLA. Дмитриева: «недобрым посевом»), а в другом «не к добру» — при полной идентичности написания в тексте? Большинство пере­водчиков, пытаясь сохранить единообразие, засевают берега «не добром», а ли-

ству сбрасывают «не к добру». Мнимая ясность фразы позволила В.И. Далю вне­сти ее в сборник пословиц русского народа в следующем виде: «Не от добра дерево роняет листья». Не странно ль это?

Итак, «добро» противопоставляется «костям», приобретающим жутковатую конкретность — явно из-за того, что образ распался. Все аналогичные выраже­ния: «лечь костьми», «орли клектом на кости звери зовут», «встав на костех» (то есть «одержав победу» — это о Дмитрии Донском на поле Куликовом), — ника­ких костей-скелетов не подразумевают.

Древнерусскому болого в других славянских языках соответствует старосла­вянское благо, участвовавшее в образовании многих сегодняшних русских слов: благо-дарный, -родный, -склонный, -разумие, -воние, -звучие и т.п.

Интересна гипотеза, которую излишне робко, на мой взгляд, высказал М. Фасмер, — о вероятности для нашего слова исходного значения «пре­красный, лучезарный». В таком случае праславянские *bolgbw могли бы, по мнению ученого, находиться в родстве с греческим phlego и латинс­кими fulgo,flagro (из *bhlg) «пылаю, горю, накаляюсь», с древнеиндийским bharga «лучезарный блеск».

В этот же перечень можно включить др.-инд. bhalam «блеск» и phalgu «красно-рыжий», др.-англ. bael«пламя», др.-исл. bal«пламя» и исл. bal «костер», словац. Ык «огонь, вспышка»; «столб огня, пламе­ни», польск. belk «вспышка (пламени)», лтш. blazma «зарево» и *blagma (огонь), лат. flamma (нем. Flamme, англ. flame), означающее «пламя, пожар, зарево».

По созвучию этот ряд выводит нас от благо-болого прямиком к пламя-поломя. Составив этот небольшой перечень родственных слов, я обращаю внима­ние читателя на цветовой аспект перечисленных «блесков», «пыланий», «пла­меней» и «пожаров», для большинства из которых характерен красно-оранжево-желтый спектр. В таком цветовом контексте неудивительно, что упомянутое английское flame — наряду со своим основным значением — передает обычный «яркий красно-желтый цвет». Да и на Руси за оранжевым цветом долго сохра­нялось название «жаркой» — явный намек на тот же огонь. Не в этом ли разгад­ка «старого слова» благо?

Итак, возьмем для дальнейшего поиска однокоренные лат. flamma, греч. phlegma и балто-славян. *blagma — все в значении «пламя, жар, зарево». Назва­ние птицы фламинго не вызывает сомнения относительно своего происхождения от соответствующего романского слова (она имеет яркий розовый цвет); назва­ние тоже поразительно напоминает греч. phlox — от phlego («горю, пылаю») — остается поискать нечто подобное среди образований в языках славянских.

В «Словаре словенского литературного языка» встречается благъва (blagva), объясняемая как «съедобный гриб с оранжевой шляпкой и желтой ножкой (ли­сичка)». Здесь мы впервые встречаемся с производным от корня благ-, которое явно предполагает ожидаемые цветовые реалии. В словенско-немецком сло­варе Томшича сразу же натыкаемся еще на одно производное — блажичъ (.blazic — echter Nelkenwurz). В буквальном переводе с немецкого оно означает «гвоздичник настоящий».

Подобно тому как блажичь есть несомненное порождение или отпочкова­ние от благъ, так и гвоздичник «настоящий» или «культурный» (блажичь) есть порождение гвоздичника дикорастущего. Ведь окончание «~ич» в славянском словообразовании прямо указывает на родителя (Святославличь < Святославъ, соколичь < соколъ, немчичь < немецъ, русичь <русъ). Таким предком под назва­нием благо (или болого) мог быть гвоздичник дикорастущий: «Кустистые ро­зоцветные травы с желтыми или красными цветками (опущенными у ручей­ного и вертикально поднятыми у культурного)» или горицвет из этого же се­мейства. Нынешнее его название вполне соответствует древнему значению корня. Можно ли, исходя из уже известного, не обратить внимания на цвету­щие красным и желтым цветы на берегах ручьев, а стало быть, и речушек, по­добных Немиге?

Примечательно, что — в другом месте «Слова о полку» — побитая литовца­ми дружина молодого Изяслава Васильковича полегла «под чрьлеными щиты на кроваве траве» — образ, полностью соответствующий нашим «кровавым бере­гам Немиги». Отсюда и Авторское сравнение: не «кровавую» траву, а окровав­ленных воинов «посеяли» на берегах Немиги.

Таким образом, болого, искомое в первом случае, есть существительное, образованное от краткого прилагательного — из «болого-е травие» (подобно тому, как слово войско есть образование от «ополчение войско-е»).

С учетом изложенного перевод этого места может быть следующим: «Не­миги кровавые берега не травою-горицветом были посеяны, а усеяны костьми рус­ских сынов».

Примечательно, что в мирных сценах «Слова» подчеркнут, явно по контра­сту, уже зеленый цвет таких же берегов и деревьев: «Игорь рече: "О Донче! Не мало ти величiя, лелеявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелену траву на своихъ сребреныхъ брезехъ, одевавшу его теплыми мъглами подъ еешю зелену древу"».

И это подводит нас ко второму значению слова «болого» в отрывке:

«Нъ уже, княже Игорю, утръпе солнцю светъ, а древо не бологомъ листвiе срони: по Pci и по Сули гради поделиша. А Игорева храбраго плъку не кресити».

Если верить большинству переводов, то какое-то дерево свою листву уро­нило «не к добру». Причем у некоторых авторов вообще получается, что эту новость Автор сообщает не кому иному, как самому И горю!

Звательное «княже» в тексте необходимо обособлять запятыми. Оборот «княже Игорю» (будто Святослав или Автор обращаются здесь к самому Игорю) недопустим со смысловой точки зрения. Ведь как до, так и после этого отрывка обращение идет все-таки к князю Рома­ну: «А ты, буй Романе... — Но уже, княже... — Дон ти, княже, кли­чет...»

Игорь потерпел поражение в первой половине мая. Могло ли в мае какое-нибудь дерево потерять листву? Что это? Рыдание природы по поводу гибели Игорева войска? Именно так все и понимают. И поэтому пропускают один из самых сильных образов всего произведения. Чтобы выйти на него, требуется вникнуть в сочетание «утръпе солнцю свет». Что такое «утръпе»? «Но уже, о князь Игорь, померк солнца свет» (Д.С. Лихачев); «Но уже, князь, потемнел для Иго­ря солнечный свет» (И.П. Еремин). «Померк» и «потемнел»? Обратимся для проверки к средневековым и современным примерам употребления этого гла­гола.

Святой Борис, поняв, что его вот-вот убьют, «начат телом утърпывати и лице его вьсе сльз исполнися». Тело стало бить дрожью — здесь, как будто, понятно. А вот переводная фраза из греческого источника (в словаре И.И. Срезневского): «Аз биен есмь, а ты утръпа-еши». В ее греческом варианте нашему утръпати соответствует «оцепенеть, око­ченеть», но, с учетом и первого примера, где речь идет о сильной дро­жи от страха, я бы перевел ее: «Избивают меня, а озноб бьет тебя». Ведь и в исторической песне об Иване Грозном о чувстве смертельного ужаса сказано: «Брат-то и озяб», да и в воронежских говорах вместо «напу­гать» до сих пор иногда говорят: «нагнать холоду».

В церковнославянском известно слово отерпе (() — «оцепе­нела, онемела; стянулась». Г. Дьяченко в «Полном церковнославянс­ком словаре» приводит и слово отерпство — «одеревянение, лишение способности действовать», из книги Ефрема Сирина. Как иллюстра­цию «окоченения» можно добавить примеры из разных языков. Рус­ские: «отерпнуть, затерпнуть: замлеть, обмирать, дубеть, деревянеть, неметь, затекать, становиться бесчувственным или недвижным... Нога, рука затерпла, отерпла, не подымешь. На морозе пальцы терпнут» (В.И. Даль) и отерп «состояние нечувствительности, одеревенение», «Отерпли — это когда судорога ноги стягает», «Руки от стужи отерп­ли» (диал.); словацкие: «stromy utrpeli mrazom» — «деревья сковало мо­розом», «strpnute udy, strpnutyjazyk» — «окоченевшие части тела, онемев­ший язык»; словенские: utrpniti, otrpniti «оцепенеть, окоченеть», otrpel «онемевший, окоченевший», otrplost «застывание, отвердевание» (otrplost tilnika «волосы дыбом» — букв, «стянутость затылка»), utrip «дрожь, пульсация»; латышские: tirpt «неметь, затекать», tirpasw tirpuli — «дрожь» («tirpas skrien pa kauliem» — букв, «дрожь пробегает по кос­тям»), notirpt «онеметь, затечь», notirpums «онемелость»; литовское tirpti «затекать, неметь» («ranka tirpsta» — «рука немеет»). Да и наше сегод­няшнее терпкий вкус означает «вяжущий, одеревеняющий (язык)».

Случайно ли во всех этих выражениях незримо присутствует холод? Види­мо, нет. Однако какое может иметь он отношение к свету? Необходимые для сравнения примеры находим опять же в словенском: «Luc па svetilniku utripa» — «мигает (прерывисто светит) огонек светильника»; «utripajoca zyezda» — «мер­цающая (т.е. с пульсирующим свечением) звезда».

Мы вынуждены выстраивать длинный ассоциативный ряд, заключающий оттенки цветов и света, воспринимаемые не только в «непосредственной» при­родной данности, но и — самое главное — в литературной традиции. Ибо зна­чение этих оттенков определялось именно тем, что ныне принято называть «культурным кодом».

«Чръныя тучя съ моря идут... а въ них трепещуть сиши млъши». Вопреки оче­видной понятности сочетание со словом «трепещуть» следует все же перево­дить, а не оставлять без изменения. «Слово синий, по убедительному свидетель­ству В. В. Колесова, происходящее от сиять, означало и степень яркости на ка­ком-нибудь темном фоне.

Сравним: «Звезды бо небесныя... света не просияют» (Ис.), словен. siniti «засиять» и серб, синути «блеснуть, сверкнуть» — синумууьа «свер­кнула молния»! Да и сама молния по-белорусски — блискавица. Показа­тельно и то, что кое-где на Севере чищеные ботинки называют «сини­ми», а нечищеные — «черными», а в древнерусской притче словом «си- нечь» называют эфиопов — видимо, из-за черной блестящей кожи.

Словен. utripi (мн.ч.), применительно к свету или пламени, пере­дает «пульсирующие, перемежающиеся вспышки и угасания» — utripi plamenov («вспышки, сполохи»). Разве не почти теми же словами, как у нашего Автора, говорится и у Иоанна Златоуста: «како, акы млънии сияя, с небес Судий сходить, как трепещюще силы предъгекуть»?

Правильно было бы перевести наш текст: «Черные тучи с моря идут... бьют в них сполохами яркие молнии». Неслучайно в «Задонщине» в месте, соответ­ствующем нашему «Слову о полку Игореве», встречаем: «сильные молнии». Это — не «описка».

Солнце, пробивающееся сквозь облака, молнии в тучах, месяц или звезда в ночном небе имеют характерное холодное свечение. И для Игоря (с его воина­ми) вдруг «остыл солнечный свет».

Не в этом ли разгадка облетевшей от холода листвы? Вот ведь перед нами пушкинская строка: «Роняет лес багряный свой убор». Ее, кстати, уже сопостав­лял с пассажем о «бологе» А. В. Лонгинов (1911), но, увы, не довел сравнение до конца.

«Листвие» по осени опадает багряно-золотым, т.е. «бологым» (каким? — в древнейшей форме «бологом»).

В отличие от первого случая, где «бологомъ» — существительное, здесь мы имеем дело с точно той же архаичной формой прилагатель­ного, что и в «золотОмъ» вместо «золотЫмъ» — в знаменитой фразе о Владимире Мономахе, пившем «золотомъ шеломомъ» воду из Дона; или же в «былиемъ многОмъ» вместо «многЫмъ» — в Супрасль. Руко­пись (XI в.): «место... порастъ былиемъ многомъ и трьншмъ».

Случайно ли, что приведенное в начале главы др.-инд. слово phalgu, созвуч­ное нашему благу-бологу, означает не только «красно-рыжий», но и «бессиль­ный, хилый»? Сопоставим это с латышскими balgans «бледный, блёклый» и rudens «осень» (при ruds «рыжий», rudmiese «рыжик» — ср. с той же blagva «ли­сичка»), а также с русской пословицей и щемящей есенинской строкой: «Ка­ков зародился, таков и зарудился»\ «Увяданья золотом охвачен, я не буду больше молодым».

Знакомый образ? А ведь и у древнего поэта о том же! Однако в Авторском тексте листва всё же опала, не достигнув возраста «золотого» увядания. Она сле­тела на землю зеленой, то есть, так и не став «бологой»:

«Но ведь, князь, остыл для Игоря солнечный свет и дерево не багряной (не увядшей) листву уронило. Разграблены города по Роси и Суле, а Игорева храброго войс­ка уж не вернуть...»

Почему же это описание вклинивается в призывы Святослава о помощи? И какое отношение к Игорю имеет опавшая листва? Старый князь явно опи­рается на Псалтырь (1:3): «И будетяко древо, насажденное при исходищах вод, ежели плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет». «Во время свое»! Дерево олицетворяет здесь князя Игоря, а «листья» — его безвременно погиб­шее войско. И здесь проглядывает понятная слушателям мысль: «А мы, не­счастные, хотя и созданы нетленными, но, подобно сени (листве) и полевой зе­лени, на краткое время и едва только отцветши, неожиданно падаем в землю». В этом комментарии Кирилла к псалму 102:15 речь опять-таки идет о положен­ных сроках жизни.

Не менее широко распространен в средневековой литературе и образ без- временно умирающего юноши.

Вот монолог Глеба, умоляющего не убивать его: «Не пожьнете мене, от жития несъзрела! Не пожьнете класа, не уже съзревша, но млеко безълобия носяща!» В другом варианте: «Не загубите мене преже вре­мени и еще не готова суща... не пожнете мене, класа несъзрела...» Или же вещий сон афинского мудреца Примаха о захвате города македон­цами: «Александра виде на лву во град Антину въехавша, и по шири­нам (площадям) града класие пшенично растуче, и македоняне зелено и незрело серпы пожинаху».

Игорь («древо») «склонился к земле» (см. в следующей главе о выражении «а древо стугою к земле преклониша»), но все же остался цел, а его людей (зеле­ного «листвия») уже не вернуть. Какой выразительный образ, какое изумитель­ное сравнение!

Пожалуй, одному только А.В. Лонгинову удалось в 1892 году приблизиться к истине: «Здесь вижу я указание не только на листопад, но и на понесенный Ру­сью урон в воинском строю. Оставшись беззащитными, Поросье и Посулие были захвачены половцами».

Образ «древа», сбросившего листву или склонившегося, исследователи не­изменно выводят из фольклора. Но нет в фольклоре такого «известного обра­за», зато он очень распространен в Библии. Это наказание за гордыню, которая относится к наиболее осуждаемым грехам:

«Величав человек — древо бесплодно и бескоренно»; «Не возноси себе советом души твоея... листвие твое пояси (т.е. съешь) и плоды твоя погубиши и оставиши себе яко древо сухо» — «Не возноси себя в по­мыслах души твоей... листья твои ты истребишь и плоды твои погу­бишь, и останешься, как сухое дерево» (Сир. 6:2—3). «Не ревнуй лукав­ствующим, ни же завиди творящим беззаконие. Зане яко трава скоро изсшут, и яко зелие злака (т.е. зеленая листва) скоро отпадут» (Пс. 36:1 —2). Такие образы были очень близки всем средневековым сочи­нителям. Примечательно, что Иван Грозный в первом послании Курб­скому тоже использовал, слегка изменив, слова Исайи: «Будут бо яко сади, отметнувши своелествие, и яко вертоград, не имый воды». О гор­дыне правителя говорит и другое библейское место (Иез. 17:24): «Аз, Господь, смиряяй древо высокое и возносяй древо смиреннное, и изсу- шаяй древо зеленое» — «Я, Господь, высокое дерево понижаю, низкое де­рево повышаю, зеленеющее дерево иссушаю».

Игорь, по мнению Автора, «вознёсся в помыслах» — «спала князю ум похо­ти и жалость» — «воспалили страсть и рвение княжеские помыслы». За это и дана ему была Каяла — река покаяния и искупления.

Выделенные отрывки мы предлагаем читать следующим образом: