ЛЕГЕНДА И БЫЛЬ О ВСЕСЛАВЕ ПОЛОЦКОМ

Основания для сравнения девицы со столицей найти действительно мож­но — хотя бы у Илариона, причем в отрывке, посвященном именно Киеву: «...да аще целование архангел дает девици, будет и граду сему. К оной же: «Радуйся, обрадованная, Господь с тобою; к граду же: радуйся, благоверный граде, Гос­подь с тобою!» После такой тирады опровергнуть «очевидное», кажется, уже просто невозможно. Но все же попытаемся.

И для начала попробуем разобраться, откуда взялось странное утвержде­ние, будто Всеслав мечтал о киевском троне и даже стал зачинщиком княжес­ких междоусобиц. Ведь и злейшие враги из числа современников не предъяв­ляли ему столь тяжкого обвинения! Если мы обратимся к самым ранним оцен­кам того запутанного периода русской истории, то найдем среди них и мнение Яна Длугоша — исследователя нейтрального и вполне объективного в делах, не затрагивавших польских правителей. Еще в начале XV века он тщательно про­работал доступные ему русские летописи и, основываясь на них, не только не считал Всеслава крамольником, но и высказывал мнение прямо противополож­ное: «Родные братья, князья Изяслав Киевский, Святослав из Чернигова и Все­волод из Переяславля, влекомые завистью, собрали войска и двинулись против полоцкого князя Всеслава, сына их двоюродного брата Брячислава, желая под­чинить своей власти его и его княжество». Так кто же хотел чужого престола? Приведем также суждение Б.А. Рыбакова: «Трое Ярославичей... вторглись зи­мою 1066/67 года в Полоцкую землю, зверски расправились с населением Минс­ка («исекоша муже, а жены и дети възяша на щит»), 3 марта 1067 года на речке Немиге... вступили в «сечу злую»; Всеслав был побежден, и победители по­клялись не делать ему зла, но когда Всеслав 10 июля прибыл по Оршу в шатер великого князя Изяслава, то был вероломно схвачен и посажен в Киеве в «поруб» (тюрьму без дверей, построенную вокруг заключенного)». Но, быть мо­жет, современники были иного мнения? Врядли. Д.С. Леонардов (1912) от­мечал: «В этом черном деле, которое подняло против себя громкий голос еди­нодушного протеста и осуждения не только в массах простонародья, но и среди высших классов киевского общества: боярства и духовенства, отпечатлелся как в зеркале затаенный замысел Ярославичей касательно Полоцкой земли» (вы­делено мной. — В. Т.).

Почему Всеслав «заратился» на Новгород?

В подтверждение коварных замыслов князя вспоминают, что принадлежал он к полоцкой ветви, считающей своим предком не Владимира (Крестителя), а убитого им Рогволода, затем обычно приводится летописный эпизод, в котором Всеслав и захватил Новгород. Однако если он завоевал «паренька»-Новгород, нацеливаясь на «девицу»-Киев, то чересчур уж кружной путь он избрал. Да и «се­верную столицу» он почему-то не оставил за собой, а только разграбил и вернул­ся в свой Полоцк. Очень это похоже на сведение счетов в конфликте, касавшем­ся в первую очередь Полоцка и Новгорода... «Эта гипотеза старой исторической школы о вековой будто бы наследственности непреклонного честолюбия в кня­жеском роде Рогволодовичей столь же наивна, как и фантастическая символика борьбы внуков Рогволодовых с Ярославичами в народных сагах: не опираясь на принцип действительных фактов, та и другая одинаково лишены твердой по­чвы», — так оценивал события Д.С. Леонардов.

Д.С. Леонардов, в отличие от всех других исследователей, видит причину трений Полоцка с Киевом в стремлении последнего убрать, уничтожить «че­респолосицу» в своих владениях: «... на пространстве трех столетий, от Влади­мира до Мстислава и от Рогволода до Давида, красной нитью протягивается однородно-историческое явление: путь из Новгорода в Киев и обратно проле­гает через Полоцкую землю». Похоже, что в этом мнении действительно есть очень важное зерно истины.

Где же лежал источник конфликта Полоцка с Новгородом? Когда Нестор-летописец, современник Всеслава, среди подданных Руси из «инех языцей» пе­речислял «зимиголу», «корсь» и «либь» (земгалов, куршей и ливов — будущих латышей), дань с этих народов взимал Полоцк. К XI веку историки отмечают не только большие богатства, накопленные Полоцким княжеством, но и его опере­жающее, по сравнению с остальной Русью, экономическое развитие. Удерживая в руках практически весь бассейн Западной Двины, Полоцк быстро богател на торговых путях между странами Балтики и мусульманским Востоком. Немцы, впервые появившиеся в устье Двины как раз во время написания «Слова о полку Игореве», желая осесть и построить церковь, пошли для этого с дарами на по­клон не к кому-нибудь, а к «полоцкому королю Владимиру». Вместе с ними и Ватикан не ставил под сомнение русскую принадлежность этих балтийских тер­риторий — они находились «в Руси» («in Ruthenia»), как об этом сказано в булле папы Климента III, утвердившего в 1188 году создание первого немецкого епис­копства Икескола (совр. Икшкиле под Ригой). Суверенитет над этим краем при­надлежал тогда Полоцку, ему же изначально платила дань и Литва.

Главными его соперниками были Киев и Новгород. Владимир захватил город и принудил полоцкую княжну Рогнеду выйти за него замуж, однако еще при его жизни полочане вернули право собирать дань. После 1129 года ее по­лучали князья киевские, черниговские, смоленские, и даже венгерский ко­роль. У Ярославичей, следовательно, были причины для упомянутой Длугошем зависти — полоцкие права на привлекательную для Киева Прибалтику при Всеславе были достаточно весомы.

Археологические и языковые данные в латвийской части прибалтийских зе­мель подтверждают интенсивное, не менее чем двухвековое русское присутствие еще до появления немцев. Археологи до сих пор находят в Латвии древнейшие (из известных науке) православные нательные крестики, русские хозяйственные и промысловые предметы, русские гривны (меры веса) и т.п. В пяти раскопан­ных городищах обнаружены подвески с родовой «тамгой Рюриковичей» — отли­чительные знаки русских сборщиков дани. На фоне исключительной редкости подобных находок (всего по две найдено в Киеве и Новгороде, по одной — в Бе- лоозере и Смоленске) весьма показательна их многочисленность именно здесь, тем более что некоторые экземпляры принадлежат к самым древним — с тамгой Владимира Святого. Независимо от менявшейся в последующие века полити­ческой принадлежности этих земель (а до петровского завоевания они были под немцами, шведами и поляками), важная часть латышской административно-цер- ковной лексики — даже после семивекового немецкого господства в культурной жизни — так и осталась по сути своей древнерусской: baznica «церковь» — др.рус. божница (но не кирхе, чурка, кощчёл — как ожидалось бы), kristit— крестити, greks — грехъ, svetki «праздник» — святки, klanities — кланятися, zyans — звонъ, gramata «книга» — грамота «письмо, послание»; pagrabs — погребъ, solit «обе­щать» — сулити, zabaks «сапог» — запогъ, muita «пошлина» — мыто, pagasts «во­лость» — погостъ «место сбора податей; волость» (ср. с карел, погосту «село»), valsts «государство» — волость власть) «земля, княжество», robeza «граница» — рубвжъ и т.д. О тесных связях древнейшего периода напоминает и этноним krievi — «русские», закрепившийся в латышском языке еще по племенному на­званию псковских и смоленско-полоцких кривичей (при этом белорусы называ­ются baltkrievi, т.е.«белые кривичи»). Интересны и ответные (т.е. даваемые рус­скими) этнические названия: исследователь С.В. Горюнков полагает, что под былинной «Латыгоркой» следует понимать не кого-то, а княгиню Ольгу — на том основании, что «место рождения Ольги под Избором находилось практически на самой границе расселения кривичей и латгалов («латыгола»)».

Это, однако, не мешало предприимчивым новгородцам и псковичам, соби­равшим дань с Латгалии (северо-восток Прибалтики), вторгаться в земли ливов, селов и земгалов. Подданные Полоцка, судя по старым хроникам, отвеча­ли им тем же. Борьба продолжалась с переменным успехом до тех пор, пока в нее не включилась третья сила — крепнущие крестоносное духовенство и ры­царство...

Вернемся, однако, к обстоятельствам, при которых Всеслав захватил Нов­город. «Заратился» он, конечно, не от желания сделаться киевским князем. Совершенно невероятна такая наивная мечта — да кто б ему это позволил? Историки отмечают в начальный период правления Всеслава двадцать лет спокойных, добрых отношений с Киевом: десять при Ярославе и десять при Изяславе Ярославиче. Более того, в 1060 году Всеслав серьезно помог свои­ми войсками всем трем Ярославичам против торков. Поэтому не могу не со­гласиться с Д.С. Леонардовым: «Такое участие Всеслава в общенародной защите земли Русской и еще младенческой её культуры от натиска дикой Степи в то время, когда полоцкая окраина уже начала подвергаться гроз­ным набегам Литвы, показывает, что он едва ли мог порвать долголетний (1044—1064) союз с Киевом без достаточно серьезных к тому оснований, только под влиянием кровожадного инстинкта завоевания или же вследствие неудовлетворенного честолюбия».

Не кто иной, как сам Изяслав Ярославич, великий князь Киевский, похо­же, спровоцировал князя Полоцкого на походы в направлении Пскова и Нов­города, а затем, пользуясь верховной властью, призвал войска братьев и сам же «наказал» чужака. Об этом можно судить по летописной записи, относящейся к 1060 году: «Ходи Изяслав на Сосолы и дань заповеда даяти по 2000 гривен. Они же поручшеся, и изгнаша данники. На весну же пришедше, повоеваша села о Юрьеве, и город и хоромы пожгоша, и много зла створиша, и Плескова доидоша воююще. И изидоша противу им Плесковице и Новгородци на сечю, и паде Руси 1000, а Сосол бещисла».

Если мы имеем дело не с презрительным прозвищем «суслики» (др.-рус. сусолы), то направление ударов «сосолов» — на Юрьев (Тарту) и Псков — по­зволяет идентифицировать их как латышских селов. Очевидно, Изяслав побе­дил их с помощью псковичей и новгородцев, которые после этого стали упомя­нутыми «данниками», т.е. сборщиками дани. Земли селов находились в непосредственной близости к Полоцкому княжеству и платили ему дань — поэтому действия против них Изяслава Киевского были сознательно рассчитанной про­вокацией. Мужественное сопротивление и высочайший ратный дух селов впол­не понятны, если учесть, что с ними, судя по польским хроникам, воевал и ко­роль Болеслав I. По свидетельству Галла Анонима, «он так упорно уничтожал закосневших в язычестве в Селенции, Поморье и Пруссии, а обратившихся в истинную веру поддерживал...» (В немецких хрониках: castrum Selen — «замок селоЬ>.) Мог ли Всеслав, утерев плевок этой «обиды», не заметить утраты для своей казны ежегодных двух тысяч гривен? И это после того, как в том же 1060 году Всеслав деятельно помог Ярославичам разгромить торков! Случайно ли, что он вошел в те же псковско-новгородские пределы — то есть именно туда, куда и селы до него направили свой мстительный удар?

История с обоюдными «мщениями» на этих территориях повторялась мно­гократно. Об этом говорят события первых десятилетий XIII века, когда значи­тельная часть селов и латгалов только что перестала быть данниками вышеупо­мянутого Вячко, оставившего свой Кукенос. Генрих Латвийский, называя тех и других обобщенно «лэттами», пишет под 1219 г.: «лэтты из Кукеноса и неко­торые другие лэтты братьев-рыцарей, помня все зло, причиненное в прошлом году русскими из Пскова и новгородцами в Ливонии, пошли в Руссию, стали грабить деревни, убивать мужчин, брать в плен женщин и обратили в пустыню всю мес­тность вокруг Пскова, а когда они вернулись, пошли другие и нанесли такой же вред и всякий раз уносили много добычи... Русские же из Пскова, под осень, собрали войско, явились в землю лэттов и разграбили ихдеревни... опустошили все, что те имели, сожгли хлеб и всячески старались причинить зло, какое могли».

Речь, вероятно, шла не только об «обиде», нанесенной лично Всеславу, — ведь и сами вторично разгромленные селы тоже могли попросить заступниче­ства у своего сюзерена. Позднее точно так же действовали и ливы, которые в 1206 году просили у Полоцка помощи против крестоносцев, когда они, по со­общению Генриха Латвийского, «старались склонить короля (т.е. князя) к изгнанию тевтонов из Ливонии». Года два ушло у Всеслава на сборы и всесторон­нюю подготовку военной кампании, после чего в 1063—1066 годах историки и отмечают походы «заратившегося» князя в направлении Новгорода. А могло ли это остаться для него безнаказанным, если учесть, что Изяслав Киевский вступился не за какой-то посторонний для него город? Ведь киевлянин одно­временно был и князем Новгородским, унаследовавшим это северное княже­ние от безвременно умершего старшего брата Владимира...

В 1065 году Всеслав, собрав внушительное войско, осадил Псков, но пско­вичи стойко оборонялись и полочанин вынужден был уйти без какого-либо проку, кроме хорошего осадного опыта («собрав силы своя многыя, прииде ко Пскову и много тружався, с многыми замыслении и пороками шибав, отъиде, ничтоже успев»). Этот опыт оказался весьма кстати, ибо уже в будущем году он блестяще захватил Новгород, с которым сотворил то же, что Игорь сделал с го­родом Глебовым. И даже если «сосолы» не имели никакого отношения к на­шему делу, захват и разграбление Всеславом Новгорода куда логичней рассмат­ривать как обычное «наказание» за столь же обычную по тем временам фео­дальную «обиду», чем увязывать с фантастическими планами узурпации великого княжения в Киеве. Вполне может быть, что Всеслав использовал зах­ват, чтобы показать свою готовность противостоять какому-то более мощному давлению, которое пытались оказать на него Ярославичи. Какому же именно? Д.С. Леонардов представлял это следующим образом: «На пространстве трех столетий, от Владимира до Мстислава и от Рогволода до Давида, красной нитью протягивается однородно-историческое явление: путь из Новгорода в Киев и обратно пролегает через Полоцкую землю; непреклонное желание Ярославичей прочно обладать этой широкой географической дорогой вовлекает их, нео­твратимо и стихийно, в кровавую распрю с теми из Рогволодовичей, которые, отличаясь, как Всеслав Брячиславич, ярко выраженной и сильно развитой ин­дивидуальностью, не имеют особой склонности безропотно слушаться власт­ной указки Киева».

С не меньшим успехом в стремлении узурпировать киевский трон можно обвинить и Брячислава, Всеславова отца. Он ведь тоже в 1021 году захватывал Новгород, разграбил его и увел большой полон. Хотя Ярослав Мудрый и раз­громил его тогда, но уже одна только вероятность повтора такого налета заста­вила киевского князя признать полоцкую принадлежность Витебска и Усвяти. Нечто подобное вынужден был совершить и Всеслав. Кстати, именно тот дав­ний Брячиславов поход позволяет достаточно убедительно, на мой взгляд, ин­терпретировать одну строку из «Слова», все переводы которой до сих пор вызы­вают серьезные сомнения: «Обесися сине мьгле, утръже воззпи стрикусы, от- твори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу».

Стрикусы: секиры, тараны или «куски удачи»?

По мнению современных исследователей, Всеслав то ли бежал из Киева, «окутавшись синей мглой» (или даже «одержимый бесом»!), то ли взял и «под­весился к туче». Увы, предваряя собственное объяснение, спешу заверить чи­тателя, что популярное в практике «изгнания бесов» церковное выражение: «бе­сом обладай быв, и сего ради ума своего иступил бяше» ко Всеславу никак не применимо, да и к туче он не подвешивался. Весь XIX и в начале XX века в литературе преобладали нижеследующие толкования. Утръже — как «утром же», воззни — как искаженное «вонзи», а стрикусы — как передача старонемец­кого stritaxte — «боевые топоры, секиры». Все это периодически реанимируется и в сегодняшних переводах: «Пролетел, ухватившись за облако синее, утром в Новгород стукнул секирою» (И. Скляревский). Было также мнение, высказанное еще первоиздателями, что стрикусы — «тараны»: «По смыслу стрикус не что иное, как стенобитное орудие, или род тарана, при осаде городских ворот потребляемого». Это мнение было широко распространено в переводах («а на­утро ударил стенобоями»; «Утром же вдолбил колотыри-стрикусы»; «У ранш ж пак ухопив був таранюги»), но встречались и другие: «Стрек — овод от укушения которого бесятся коровы. Отсюда стрекати... Итак, стрикали и стрикусы означают стрелы»; «имея в виду насмешливость, с какою поэт изобразил Всеслава... всего скорее слово «стрикусы» греческое  (strix) = филин, сова, по­чему Всеслав, взревевший стрикусами (воззни стрикусы), т.е. по-совиному, будет очень похож на Всеслава, сидящего на кляче и подпершегося костылями с палкою в руках, вместо оружия». Сумбур в толкованиях можно проследить и на примере переводов И. Безсонова (1895) и В. Никольского (1908): «Завернув­шись в синюю мглу, вторгнул в подкатные стрыкалища, пробил ими ворота у Новагорода, расшиб эту славу Ярославову и, надудавшись досыта (?) в поле в захваченные им колокола, внезапно бросил все и волком ускакал...»; «повис в синей мгле, а наутро вонзил шпоры в коня».

Связав «стрикусы» со «славой Ярослава», одно из самых неожиданных тол­кований предложил недавно украинский исследователь В. В. Нимчук: «Але можливий i такий подiл: стрику сы (точнiше — стрыку си). Стрый, стрыкъ — дядько, батькiв брат. Ярослав Мудрий справдi доводився Всеславовi дядьком...» Из такого странного объяснения следует, что Всеслав «расшиб славу дядьке Ярославу».

Сегодня «стрикусы», лишившие сна не одно поколение ученых, безнадеж­но отложены до лучших времен или переосмыслены тремя словами с опорой на древнерусское слово вазнь — «везенье, счастье, удача» (в Екатерининской ко­пии вместо «воззни» написано «вазни»). При этом преобладают два основных толкования: «знать трижды ему удалось урвать по куску удачи — отворил было он ворота Новгорода» (P.O. Якобсон) и «урвал счастье, в три попытки отворил врата Нову-городу» (Д.С. Лихачев). При дробном прочтении «стрикусов» не обо­шлось без курьезов: из одного варианта узнаём, что Всеслав, «окутанный си­ним туманом, утром, тяжело, с третьего укуса, отворил ворота Новгорода»; из другого, что «стрикусы» есть искаженное «острые зубы» (от польск. kesy — «зубы хищных зверей»), которыми князь «урвал удачу». Встречаются и модификации: «Утром выколдовал везение — с трех ударов разбил противника».

Иной вариант связан с разбиением слова: «съ три кусы». Н.М. Дылевский показал, что сочетание предлога «съ» с винительным падежом может означать приблизительное количество, но, не возражая в принципе против такого пере­вода американца Якобсона (с дополнениями А.В. Соловьева), он, тем не ме­нее, выразил удивление: «Почему представление приблизительного количества связывалось с величиной, которая, казалось бы, не должна вызывать такого представления? Более естественным в данном случае было бы сочетание «три кусы вазни» (без предлога «с») — «урвал три куса, клока удачи».

Интерпретация Д.С. Лихачева выгодно отличается от американской — ему удалось избежать этой вызывающей сомнения «приблизительности», так как, по его мнению, именно с трех попыток Всеславу удалось захватить Новгород. Но и это толкование — теперь уже в связи с грамматическими затруднения­ми — удовлетворило не всех. По мнению Н.А. Мещерского, «при интерпрета­ции Д.С. Лихачева в данном контексте ожидался бы только родительный па­деж: «с трьи кусъ», а отнюдь не «с три кусы»... ведь форма родительного падежа этого числительного писалась бы «трьи» (или «трии»), а не «три».

Поскольку речь пошла о грамматике, то, предваряя иные, уже собственные объяснения, хочу обратить внимание читателей на отсутствие твердого знака в предполагаемом предлоге «съ». И хотя подобные описки в старых текстах не­редки, в самом «Слове» их попросту нет — если не причислять к ним столь же неверно воспринятые «с тугою къ земли приклонило» и «с хотию на кровать». Зато повсюду встречаем иное «съ», вполне исправное: «съ вами, Русици», «съ могуты, и съ...», «съ Кончаком», «съ трудомъ», «съ всехъ странъ» и т.д.

Рассмотрим всю приведенную фразу сточки зрения реалий XI—XII веков, начав с поиска той ярославовой славы, которую столь лихо — себе на горе — «расшибе» Всеслав Полоцкий. Поскольку он сделал это, захватив Новгород (где нескольо лет княжил Ярослав Мудрый), считается, что сам город и есть эта «слава»: «Всеслав, разорив Новгород, — пишет по этому поводу Л.А.Дмит­риев, — на какое-то время нарушил в нем государственный порядок, даро­ванный новгородцам «грамотами» Ярослава Мудрого, княжившего в Новго­роде до 1016 года... Таким образом, «разшибе славу Ярославу» означает, что Всеслав, разрушив Новгород, разбил славу, присвоенную этому городу Ярос­лавом». «Таким образом, — делает тот же вывод В.И. Стеллецкий, — Нов­город — это «слава Ярослава». Но можно ли быть столь уверенным в этом, если учесть, что, в отличие от всех своих обычных значений, слава в «Слове о полку» — понятие не только персонифицированно княжеское, но и сугубо военное: кмети, «искавшие себе чести» в кровавых сражениях, одновремен­но «искали славы» своему князю. Поэтому может ли «государственный по­рядок, дарованный грамотами», быть приравнен в нашем контексте к чьей-то военной славе?

Не задаваясь пока вопросом «как?», задумаемся над тем, какую именно славу «расшиб» Всеслав. Известно, что в Средневековье, в зависимости от ис­хода сражения, один из противоборствующих военачальников считался до­бывшим себе и своим потомкам «славу», или «хвалу», а его противник, соот­ветственно, снискавшим «хулу-позор». Так как князья в течение жизни уча­ствовали во множестве битв, дети их одновременно являлись наследниками как «славы», так и «позора» отцов. «Смывание позора» считалось делом чес­ти, поэтому в качестве повода к неспровоцированному нападению нередко припоминалась «обида», нанесенная предку. Победа, одержанная над «обидчиком» или его потомком, как бы перекрывала «славу» прежнего победителя и снимала наследный «позор». Особой доблестью считалось повторить побе­ду отца при сходных с его подвигом обстоятельствах — в гаком случае пред­полагалось, что к прежней «славе» прибавилась новая, а сам победитель «на­следил путь отца». «Слава» победителю воспевалась тут же — на поле боя, — а затем пелась и звенела колоколами в городах его княжества (ср. «звенит слава в Киеве»).

По свидетельству Яна Длугоша, русские, одержав в 1209 году победу над польско-венгерской коалицией, воспели «славу» Мстиславу Удалому в следу­ющих выражениях: «О великий князь и победитель Мстислав Мстиславич! О храбрый сокол, на устрашение храбрых и сильных и оружия их посланный Богом! Пусть перестанут прославлять себя те, кто попытался, тебя победив, у тебя перебить победу: ведь все они посрамлены и разбиты тобой, великим и славным государем нашим». В «Житии Александра Невского» тоже расска­зывается о том, что в 1242 году, после Ледового побоища, ликующие пскови­чи выбегали на улицы, «поюще песнь и славу государю, великому князю Алек­сандру Ярославичу». Да и русские летописи под 1251 годом дают нам нагляд­ный пример воспевания военной «славы» по случаю победы над ятвягами, одержанной галицкими князьями Даниилом и Васильком Романовичами: «От­туда же князь Данил (с братом) приде ко Визьне и преиде Наровь, и многи крестьяны от пленения избависта. И песнь славну пояху има, Богу помогшу има. И придоста со славою в землю свою, наследивше путь отца своего вели­кого князя Романа».

Основываясь на изложенном, нетрудно найти причины, объясняющие враждебность Всеслава к «Ярославовой славе», прежде чем он ее «разшибе». Если братьям Романовичам после разгрома ятвягов воспели «славу» освобож­денные из плена христиане, то, по-видимому, нечто подобное произошло и со «славой», которую угнанные и освобожденные новгородцы воспели побе­дителю Ярославу. Ведь никто иной, как Брячислав, отец Всеслава, в 1021 году «зая Новьгород и поем (т.е. «захватив с собой») множество новгородець, име­ние их, поиде к Полотьску опять. И пришедшю ему к Судмири реце, Ярослав выиде ис Киева, в 7-й день постиже и (т.е. «настиг его»). Ту победи Ярослав Брячислава, и новгородци вороти ту Новугороду, а Брячислав бежа к Полоть­ску». Именно так была добыта «Ярославова слава», засвидетельствованная новгородцами и означавшая для полоцкого князя «позор», унаследованный его сыном. Через сорок шесть лет Всеслав все же расквитался тем, что «насле­дил путь отца» — подобно ему, захватил и разграбил Новгород и увел в По­лоцк большой полон.

Этими действиями он «вырвал» и взял на щит «старый кусъ» отца — точно так же, как в 1184 году свой военный «кус» «вырвал» и Святослав Киевский, когда он «поганого Кобяка из железных полков Половецких яко вихрь вытор- же», — и это с его победного щита «падеся» хан в княжеской гриднице стольного Киева. В том, что слово утръже есть не «утром же», а всё то же выторже (при­чем с угрожающим для Всеслава оттенком), легко убедиться из «Поучений Ки­рилла Туровского»: «Он (Адам) простре руце к древу възбранному (т.е. запрет­ному), смрътное уторже ядро и быв раб греху, сниде от Едема в ад». То же сло­во встречаем и в словенском, где utrgati si od ust полностью идентично нашему «отрывать ото рта», или же в словацком, где utrhnut' означает «отторгнуть», а также «взять, отобрать».

Можно переводить и «оторвать, отхватить», как в примере, приводимом в словаре И.И. Срезневского: «Да принесет жрець к требнику и да уторгнет главу». Считаю указанное достаточным аргументом против странной иронии Г.Ф. Карпунина, который для обоснования уже упомянутого толкования «утром же» (в собственном переводе: «утром же возник на стрежени») пытается торпедиро­вать конкурирующее мнение насмешкой в адрес тех, кто «превращаетутръ же в «утръже», якобы существовавшее в древнерусском языке и якобы означавшее «ур­вать»...» Такое слово действительно «существовало» и действительно «означало» — безо всяких насмешливых «якобы»!

Естественно, что и в «Слове» перед нами не чьи-то «куски удачи», и даже не «попытки», а явно навеянный этим библейским сюжетом «запретный плод», из-за которого Всеслав рисковал «сойти в ад», но одновременно это еще и са­мый реальный, физически ощутимый «кус», вырвать который у зазевавшегося обладателя вовсе не считалось чем-то зазорным: «вынял з торбы свой кусъ ут­робы и взложил ю на углье жаристое»; «Велможа же оставльшююся часть хлеб выторгаху, нарецаеми же ревнители видяху человека жруща кус, задавивше гор­ло, выторгъше кусъ, расхитаху». Так что, неправа пословица: «Из горла кус не вырвешь. Проглотил, что похоронил». Кусъ вовсе не обязательно предполагал нечто съестное — в торговле, согласно В.И. Далю, таким словом мог называть­ся любой товар: «Кус деньга, а кус гривна (т.е. по товару глядя)». Кроме того, слово кусъ было очень употребительно и в значении «добыча», что видно, на­пример, из былины о Волхе Всеславьевиче:

«А бьет он звери сохатыя,

А и волку, медведю спуска нет,

А и соболи, барсы —любимый кус...»
Уже одного этого последнего было бы, наверное, достаточно для объясне­ния «куса», «уторгнутого» Всеславом («Не разводи усок на чужой кусок»). Тем более что такое объяснение может естественным образом опереться на заме­чание Н.А. Мещерского, предлагавшего учесть вариант значения слова кусъ в исторической песне об Иване Грозном (в записи И.П.Сахарова). Один из ге­роев песни обращается там к опричному воеводе, собравшемуся убить царс­кого сына:

«Ты, Малюта, Малюта Скуратович! Не за свой ты кус принимаешься, Ты этим куском подавишься!»

В другом варианте песни Малюте тоже говорят:

«Ты не ешь, собака, куса сахарнаго.

Хоть съешь, собака, подавишься.

Из-за интриг и провокаций киевско-новгородского князя Всеславу тоже предстояло «подавиться» старым отцовским «кусом», ибо его выхватывание — как по бытовым, так и по религиозным меркам — предвещало гибель: «различьныя смерти от Бога посылаеми человеком: или в воде утонути смерть или кусом подавитися».

Не было, следовательно, в произведении удивительных «стрикусов», как не было «кусков удачи» или «трех попыток», а был «старый кусъ»! «Старый» в значе­нии «былой, прежний» — как «старое время», «старый Владимир» и т.д. Чтобы убедиться в этом, следует учесть особенности древнерусского письма. Опущение гласных в словах нередко встречается в старинных текстах: это поткоша вместо потекоша, это жля вместо жалея, это и некоторые другие слова. Опущение «а» в корне «стар-» тоже подтверждается («Изборник Святослава» 1073 года): «Лицетворение же есть, егда кто к бездушным аки к телеси другоици и слова стрина прилагаеть». Но едва ли здесь речь об описке или случайном опущении буквы — правильней было бы исходить не из этого, а из версии непрочтения переписчи­ками или первоиздателями отдельных надстрочных знаков, что весьма характер­но именно для мусин-пушкинского издания. Если это так, то в исходном тексте «стрикусы» стояло под двумя титлами (~): стри читалось «старый», а кусы пред­ставляло собой «кусъ /». В этой второй части мнимого слова следует учесть осо­бенности средневекового написания буквы «ы» («ъi> = «ъ + i»). Уже само ее на­звание («ерЫ», а не «ерИ») предполагало, что первым ее элементом тогда был твердый, а не мягкий, как теперь, знак (Ъ — «ерЪ», Ь — «ерЬ»). Ее второй эле­мент уже сам по себе представлял букву (i — «и десятиричная») или цифру «10» («десятерица»), которая под титлом передавала понятия, связанные с этой циф­рой — ср.: «тогда пущашеть i соколов на стадо лебедей». Поэтому мнимое «стри­кусы» читается «старый кусъ десятерицею (или десятью)».

Слова, подобные «десятерице», были вполне обычными, когда речь шла о возмездии или возвращении долга, а это — по ситуации — очень подходило ктому, что совершил Всеслав, захватив Новгород: «и аще есмь кого чим обидел, възвра- щу ти четверицею»; «Аще который... въземлетьли свещю, ли масло, да отлучить­ся—и пятерицею да възвратить с истиною»; «Воздаждь соседом нашим седме- рицею... Поносишатя, Господи»; «Не сей на браздах неправьды — и не пожьнеши их седмерицею»; «Краденое десятерицею отдаяти»; «Десятью примерь, однова' отрежь!»; «даруй малое и възьми вечное, дажь едино, възьми Р-рицею (т.е. стори­цею)»; «Р-рицею отдати грабленое, а краденое десятерицею».

Итак, по сравнению с тем, что урвал от Новгорода Брячислав, его сын, по мне­нию Автора, ухватил в десятикратном размере. Но прочтение нашего предложе­ния еще не закончено. Обратимся к еще одному миражу — к столь же мнимой «вазни-удаче». В мусин-пушкинском издании, которому чаще отдается предпочтение в спорных случаях, соответствующее слово написано «воззни». Поэтому попробу­ем исходить именно из этой формы. Буква «3» удвоена в ней точно так же, как «Т» удвоена в следующем за этим словом глаголе «оттвори», из чего вполне допусти­мо, что и само оно является таким же глаголом. Действительно, «возияти» был еще относительно недавно широко распространен в русском языке в значениях «под­нять», «взять и поднять», «вздымать», «подхватить», что видно не только из бога­той литературы XVIII века, но и из древнерусского употребления префиксных гла­голов на «яти-няти» в однотипных ситуациях: «подня руки на царя» и «възняти рукы на брата», «взяша градъ Киевъ на шить» и «въжня щитъ над главу левою ру­кою». Да и сегодня ему можно подобрать множество диалектных аналогов: «Я как ветку вызняла — много ягод росьтёт»; «Пуп сорвал — вызнял чево-то».

Как и в случае с «воззни», в предложении не совсем понятен смысл сло­ва «обесися»: едва ли князь «летал, подвесившись к облаку», как доказывал А.К. Югов, или «бежал в полночь из Белгорода, ухватившись за облако», как у Б.А. Рыбакова (это будучи-то «лютым зверем»?), или «укрывшися в синей мгле», как у В.А. Яковлева, или же, и того мудрёнее, — «Всеслава бес попу­тал, на бесе, словно на коне, скакнул», как у Г.Ф. Карпунина. Глагол обесити («повесить») достаточно известен в древнерусском языке: «повеле... камень на выю ему обесити и въврещи в воду» (Печерский Патерик). До сих пор упот­ребителен он и в словенском языке: obesitinakitпа se — «увешаться украшени­ями», obesiti коти па vrat — «навязывать кому-либо что-либо», obesiti si tul cez rame — «повесить колчан через плечо», drugam obesiti — «покрывать что-либо». Имея подобные значения, остается только выяснить взаимодействие этих «обесися» и «воззни», что вполне можно сделать, начав со сравнения нашего текста с другими примерами (древнерусским и диалектным):

«(Всеслав) обесися сине мьгле —утръже, воззни старый кус...»;

«Елень въсхити царя рогом за пояс, и обесися (царь) на рогу его»;

«Бык поддел пастуха за опояску-то, да и взнял под собой».

Ясно, что «восхитити» и «вознять» здесь вполне синонимичны, передают подхватывание, поднятие чего-либо. Но вот еще примеры с глаголом восхити­ти (Жит. Фер. Белозер.: молитва): «духы лукавьства... ищучи коегождо нас... въсхытити от ограды добраго нашего пастыря Христа»; «желание ми вложь змий вселукавный... яко пленника восхити».

Без приставки ВОС-(воз-): др.-рус. хитати и няти в значении «брать, хва­тать», а также сербо-хорв. хитити се и рус. диал. мяться в значении «взяться, схватиться (за что-либо)». Указанная приставка придает этим глаголам значе­ние поднятия, хотя, следует заметить, что изначально възняти и взять — одно и то же: въз-яти = въз-няти.

Отстранившись от лукавых (злых) «духов» и «змиев», обратимся к матери­ально-бытовой подкладке этих предложений. И вот перед нами волк, умыкаю­щий в зубах «восхищенного» через хребтину ягненка, и кочевник, уносящийся в степь с «восхищенным» и притороченным к седлу пленником. Оба убегают с по­живой, добытой в стремительном набеге. Но разве не то же самое совершил и Всеслав, добыв колокола и пленников Новгорода — этого «уторгнутого и вознятого» им «старого куса»! Автор здесь явно сравнил его с хищником — с таким же, каким охарактеризовали древлянские послы И горя Старого, пришедшие сватать за своего князя его вдову Ольгу: «Бяше бо мужь твой акы вълк, въсхыщая и гра­бя». И уже не удивляет еще одно маленькое открытие: сочетанию «уторгнути и возняти» в церковнославянской литературе соответствует целиком аналогичное ему «исторгнути и восхитити» — ср. со словами молитвы: «...разбойник невиди­мых, ищущих душу мою исторгнути и восхитити» (Канонник).

Становится понятно, почему о Всеславе, вырвавшем и подхватившем Нов­город, сказано, что он «обесися сине мгле» — он сам себя подверг смертельной опасности в полном соответствии со шкалою «знамений». Сошлюсь на некото­рые примеры смертельной угрозы, выраженной «тучей» и «тьмой» (синонимич­ны нашей «мгле»). Вспомним, что Игорь в походе со страхом увидел «тьмою вся своя воя прикрыты», а перед его поражением «чръныя тучя хотять прикры­та 4 солнца (4 князей-руководителей и их войска)». Воины погибли — тень смер­ти укрыла их накануне. Подобная метафора, свидетельствующая о непосред­ственной угрозе жизни, использована в «Житии Василия Новгородского»: «И се облаксинь покры и бысть акы мертвь и к дну аду сходя...»

Мы говорим сегодня «иссиня-черная», да и предки наши почему-то гово­рили «синя, яко сажа». Грозные для военного человека предзнаменования, по­добные синей мгле или черной туче, были во времена «Слова» понятием ин­тернациональным, поскольку его охотно использовали поэты многих стран. У Низами, например, в «Искендер-наме» (1201) к решающей битве войск всей Азии с Русью «небосвод одежды свои бросил в кувшин с индиго» — т.е., как объясняют специалисты, окрасил эти «одежды» в синий траурный цвет. Ха­рактерно, что в подобной же «цветовой» манере (только с «зонтом» вместо «тучи») Низами описал истребление войска одного из союзников Руси: « Чер­ный зонт аббасидов накрыл буртасов».

Примечательно, что и в «Житии Александра Невского» такою же «мглой» («си­ним облаком») были покрыты мертвые предки, которые во главе с Борисом и Глебом спешили помочь Александру против шведов, пришедших «пленити и Ладогу и великий Новъград». Речь идет о пророческом видении, явившемся од­ному из княжеских воевод: «...виде насад един гребушь, посреди же насада стояс- та святая мученика Бориса и Глеба... гребци же седяху акы мглою одени».

Мрак и ад в средневековых представлениях связаны теснейшим образом, и даже греческое adys ('«ад») означает буквально — «место, лишенное света» (др.- евр. Sheol). Как выразительна строка из Остромирова евангелия 1057 года: «Доньдеже свет имаате, да тма вас не иметь»! Люди, укрытые или одетые «тьмою», «мглою», «синим облаком», принадлежали к числу мертвых. Всеслав таковым не стал, но был, как говорится, «на грани», что видно из употреблен­ного в сочетании дательного падежа, который по сей день вызывает исследова­тельское недоумение: «обесися (чему?) сине мгле». Формально выходит, что Всеслав не «обвесился (окутался) чем», как переводит большинство, но «повис на чем», как поняли остальные, — именно этим объясняются все курьезы с «ви­сящим (или летящим) на облаке» колдуном. У первых перевод почти верен по смыслу, у вторых — по форме, но обоим критериям не удовлетворяет ни тот ни другой. В действительности же речь идет о том, что князь как бы «завис» на самой кромке этой адовой «мглы», жаждущей его поглотить, «пршгьнул к синей мгле», приложился к ней, т.е. стал близок к смерти. (Ср. с тем, как Мономах передает «сближение» Олега с половцами: «идоша на Олга, зане ся бяше при­ложил к половцем»).

«Труфена обесъшися Фекле» — текст, приводимый Срезневским к слову обе- ситися, означает «Труфена обняла Феклу», а не «обнятая Феклой». И другой пример: «Александр обесися ей на распутии» — точно так же означает, что Алек­сандр обнял, а не его обняли; буквально говоря — «Александр повиснул на ее шее». При всей убедительности этого запальчивого объяснения А. К. Югова можно за­метить, что Александру, при его малом росте, все-таки не пришлось подпрыги­вать, чтобы «повиснуть на ее шее». Речь идет о плотном прижатии к кому-то или чему-то. Можно ведь привести и еще примеры. Пречистая дева Мария, которая должна скоро родить Христа, никак не может объяснить своему жениху Иосифу, откуда у нее ребенок, и потому мечтает, чтобы вновь пришел архангел: «Да ту пришедъши, обешюся твоей выи, донъдеже пришед известиши Иосифа, чий сын се есть, играя в ложеснах моих». И еще один пример — из библейской легенды о другом Иосифе, ставшем могущественным визирем фараона и много лет не ви­девшем братьев: «И напада на выю Венияминю, брата своего, плакася горко о немь, и Вениямин плакася на выи его». Естественно, что никто не «повисал» на чьей-то шее и не «нападал» на нее. Во всех случаях правильней было бы пони­мать: «прильнул, прижался к шее», т.е. обняв кого-то, прижаться, приложиться к нему. О «приложении» к опасности ср. в молитве к Богородице (Канонник): «На­пастей ты прилоги отгоняеши и страстей находы, Дево».

Не вызывает сомнения, что захватом Новгорода князь вызвал на себя от­ветную агрессию со стороны могущественных врагов: «врази же твои, яко облак покрывають тя» («Изборник Святослава» 1076 г.). Поэтому фраза о «синей мгле» находится в тесной причинно-следственной связи с другой фразой, относящейся тоже к Всеславу — о том, что ему «Божьего суда не минути».

Знамение, грозящее Всеславу «карой небесной», сбылось с той же неизбеж­ностью, как в случае с дружиной Игоря: на реке Немиге три Ярославича раз­громили полочанина за «обиду» вассального Киеву Новгорода, припомнили ему «старый кус». Сопоставим:

Параллель ратей вокруг «старого куса» — Новгорода — здесь совершенно очевидна. Таковы они, «стрикусы». Как и в предыдущем случае, излюбленный Автором прием поэтического сопоставления событий из разных времен говорит в пользу такой интерпретации.

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: