ДРЕВНЕРУССКИЕ ЗНАМЕНА И ИХ НАЗВАНИЯ

Главный стяг, обозначавший ставку, устанавливался на возвышении перед шатром командующего. Естественно, что рядом с князем постоянно находился сигнальщик (он же знаменосец), передававший в войска команды «воеводы предняго». Для руководства боем у воевод разного уровня под рукой были дру­гие, более легкие сигнальные стяги. В этом эпизоде у Игоря, вероятно, снача­ла «ревел» стационарный стяг, но затем, удалившись от ставки, князь восполь­зовался мобильным, сигналя ковуям приказ остановиться.
Подобные сигнальные инструменты (по-древнерусски знамени — «знаки») для целей управления оказались очень живучими. Приме­чательно, что даже в 1819 году в Москве, во время поднятия тяже­ленного колокола «Успенский» (4 тыс. пудов!) на колокольню Ива­на Великого, использовали нечто сходное. В своей книге «Старое житье» М.И. Пыляев писал, что мастер Богданов «стойко управлял действиями многих воротов посредством колокольчика и палочки с на­вязанным на ней платком и все время умел удержать работников на своих местах, и своею расторопностью отвратил большую беду».
Но во время их панического бегства звону и без того хватало — от многих других стягов. Поэтому Игорь, от бессилия, и решился, сняв шлем, подать уже зрительный «сигнал» — показать свое лицо: «Знайте, что это я, Игорь, ваш князь, приказываю вам остановиться!»

А вот еще один пример — из летописи под 1157 годом. Киевский князь Изяслав пришел в Галицкую землю, где в завязавшемся кровопролитном бою сумел к концу дня вырвать победу: «И остася Изяслав с малом дружины на плъчищи (на поле боя) и постави стягы Галичьскыя. И поидоша галичане под своя стягы. И изима (захватил) Изяслав множество галичан. На ту же нощь убояся Изяслав, зане бо (так как) остался с малом дружины, река: «Да не вы- суются на нас из города!» (говоря: «Как бы не напали на нас из города!») Повеле избити колодникы (перебить пленных), а лучьшия мужи их веде с собою к Кыеву».

Почему галичане выходили к своим знаменам, если видели, что они уже зах­вачены неприятелем? Ясно, что дело происходило «на ту же нощь», и как раз видеть-то их они не могли. Они шли в темноте навстречу собственной гибели, ориентируясь на хорошо знакомый звон, присущий только их стягу!
Рында
Но вот перед нами нечто другое — современное: «Все мы услышали далекое дребезжание корабельного колокола. И это был посторонний корабль, потому что рында на «Смелом» звенит светло и тонко» (Диковский); «В белом, словно молоко, тумане отовсюду раздавался тревожный звон судовых рынд. Это паро­ходы, опасаясь столкновения, давали друг другу сигнал о себе» (Бадигин).

Не правда ли, очень напоминает все то, о чем мы сейчас говорим? Но, увы, средневековые источники ничем не подтверждают рынду в этом книжном зна­чении «колокол». Большинство лингвистов, включая Даля и Фасмера, счита­ют, что слово возникло из неправильного толкования морской команды «рынду бей!». Отчего ж «неправильного»? Да потому, что она, в свою очередь, тоже «не­правильна», ибо являет собой якобы весьма приблизительную звуковую пере­дачу английского ring the bell («звони в колокол»). Полноте! Неужели и в самом деле наши моряки столь вульгарно усвоили эту команду по рецепту сегодняш­него «Сенька, бери мяч!» — thank you very much («большое спасибо»)? Особенно комично выглядит такое толкование, если учесть, что рындой ко времени «пер­вой вестернизации России» именовался «оруженосец-телохранитель» из знат­ных боярских родов, чье многовековое почетное звание было упразднено толь­ко Петром I в 1698 году.

В источниках, описывающих 1380 год (Куликовская битва), встречаются термины рында, рындель, рындаль — о крепких витязях, принадлежащих к бли­жайшему окружению князя. Филологи (Преображенский, Фасмер) выводят эти слова из нем. ridder, Ritter (рыцарь) и функционально разделяют их по значени­ям, которые отметил еще В.И.Даль: «рында стар.—-телохранитель, оруженосец; рындель стар.— знаменосец». Не могу согласиться ни с немецким происхожде­нием, ни с функциональным разделением — речь идет об одних и тех же людях, главной задачей которых было «рындать» знаменем, т.е. сигналить. Об этом сви­детельствуют два варианта одного и того же эпизода в киевском «Синопсисе» и «Сказании о Мамаевом побоище»: Дмитрий, облачив перед битвой в свою одеж­ду князя Михаила, «повеле же и знамя свое рындалю своему над ним возити»; «и то знамя повеле рынде своему над ним возвысити».

Можно попытаться вычислить и происхождение этого слова. Рындаль — потому, что у него есть рында (колокол, колокольное знамя), но почему ее саму так называют?

Даль приводит русские диалектизмы: «рындать — проступать, проваливаться ногами в болоте, по чиру (т.е. льду), сквозь лед или снег: Кони рындают, нельзя ехать; рындало — болото, трясина». Фасмер, не найдя лучшего, объясняет оба слова заимствованием (фин. rentia, rennin «брести, идти в брод, шлепать»), но сам же и удивляется их слишком большой географической распространенности. Увы, суждение о заимствовании неверно.

Если рындать «проступать, проваливаться ногами в болоте», то не приме­чательны ли при рындало его синонимы болото, трясина, дрягва (дрегва, дрыгва), зыбун? Болтать(ся), трясти(ся), дрыгать(ся), зыбатьс(ся) — таковы словообразующие глаголы, передающие понятие рындало.

Общеславянские болото «грязь, трясина» и болтать «трясти, взбал­тывать, взбаламучивать (ср. «болтушка»)» тоже восходят к общему смыслу — «качать(ся), колыхать(ся)». От этого «болтать языком ко­локола», «трепать» (ср.«притрепал славу»); и позже — «болтать, трепаться»,«раззвонить» (о досужей болтовне) — ср. «колоколить — сплетничать, распускать слухи» (Даль).

Далее: что именно «проступают», сквозь что «проваливаются ногами» в болоте? Сквозь ту же трясину, дрегву, зыбун — то есть сквозь тряскую, дро­жащую, зыбкую поверхность. Легко представить, что рындати, со временем явно переосмысленное, изначально было полным синонимом глаголу зыбати — «колебать, покачивать, трясти»: «Трясина зыбнет под ступнею» (Даль). Как мы уже выяснили, звуковые сигналы подавали тем, что колокола на древ­ках трясли. Потому-то и наше колокольное знамя когда-то называли рындой (как «нечто раскачиваемое») — именно ее трясли-качали княжеские рындали (они же рынды). Рында (знаменный колокол) и рындало (болото, трясина) вполне сравнимы с далевским же «зыбель» в значениях «качели» и «трясина, зыбун». И если долговязых людей и сегодня еще дразнят словом «каланча», то прежде их, если опять же верить словарю Даля, сравнивали с жердью, на которой что-то раскачивалось: «рында — нескладный верзила, долгай; сухо­парая баба; исхудалая кляча, одер»; «зыбала — дылда, долгай, жердяй, оглоб­ля, долговязый»; «зыбок — доска или шест, положенный или приделанный где для упругой качки».

Это ли не доказательства беспочвенности анекдота о происхождении на­шей команды «рынду бей»? Морская профессиональная лексика относится к самым архаичным в русском языке и берет начало конечно же не с Петра I, не с его голландцев, немцев или англичан. Подобно старинным словам, и старин­ные традиции на флоте тоже хранятся куда бережней, чем где-либо. Достаточ­но упомянуть, что, передавая устно слова и инициалы (например, по радио или телефону), моряки до сих пор употребляют «аз», «буки», «веди», а не «а», «б», «в» (и тем более не «Алла», «Борис», «Валентина»). На слух не спутаешь. Потому-то и команда «рынду бей!» значительно древней предполагаемого времени ее заимствования.
Бунчукъ
Оркестровый бунчук у немцев называется Schellenbaum — «бубенцовое де­рево». Когда-то такие «бубенцовые дерева» украшали янычарский оркестр, состоявший из 54 человек и подразделявшийся на девятки, каждая из кото­рых играла на своем инструменте: на зурнах, трубах, барабанах, кимвалах, накрах и на «полумесяцах». Последние представляли собой древко с укреп­ленными на нем колокольцами, иногда увенчанное бунчуком или изображением полумесяца. Показательно, что полумесяцем в Турции увенчаны и му­сульманские знамена.

Считается, что военный оркестровый бунчук попал в Европу из янычар­ского оркестра. Пожалуй, так оно и есть, но только можно ли на этом основа­нии считать его исконно турецким? Почему же в таком случае великий Низами умолчал, что русские «колокола и бубенцы», так поразившие в его повести во­ображение Искендера, имелись и у народа, ему близко родственного? Кроме того, учтем, что упомянутый инструмент был янычарским и, следовательно, относился к более позднему времени. Да и сами янычары исконно не были эт­ническими турками, представляя собой своеобразный «иностранный легион», состоявший в том числе и из выросших, по-мусульмански воспитанных южно­русских мальчишек. И если не ставить под сомнение суждение английского дипломата о султане Мустафе II, то даже правители Турции бывали по проис­хождению русскими: «У него совсем русское лицо, его мать была русской, а отец — русского происхождения».

Столь же неправомерно утверждение о заимствовании казаками бунчука войскового у турок. Русские ученые (см. словарь Брокгауза—Ефрона) уже дав­но считали, что турецкие туг и кутас никак не могли стать прообразом русского бунчука, ибо «бунчуки были известны нам гораздо ранее знакомства с турками; у турок бунчук, как знак власти и сана пашей, был в употреблении со введения строевых войск... Почему русские и поляки турецкий туг переименовали в бун­чук, неизвестно; так же неизвестно и то, откуда вообще явилось понятие о бун­чуке как регалии власти».

Не найдем ли мы ответ на этот вопрос в незамеченном историками процес­се «онемения знамен», то есть в превращении княжьего колокола в кисть и кон­ский хвост? А такое превращение действительно произошло. Русские кутаз, кутас, подобно турецкому слову, тоже имеют значение «украшение в виде кисти, хвоста». Но ведь точно так же в позднем Средневековье назывался и «коло­кольчик на шнуре, кисти»: «А с ним (приказчиком) идет 70 колокольцев-кута- зов и ширкуннов»; «А с ним руского товару... шездесят колокольчиков-кутасцев»! Да и обычные кутасы («кисти») снабжались какой-то подозрительной «чашкой». Так, в описании предметов конского прибора князей Голицыных исследователь П. Савваитов упоминает «кутас, у него чашка медная, позоло­ченная». Разве ж перед нами не рудимент, напоминающий как «челку», так и «прилбицу»?

Но все это пока еще никак не объясняет происхождения самого названия «бунчук», которого нет и не было у турок. Попробуем вычислить. Рассмотрим этот предмет в его нынешнем исполнении — как «лошадиный хвост, окрашен­ный в красный цвет». Что он напоминает, когда его пряди развеваются на вет­ру? Конечно же пламя! Ведь это же очень распространенное сравнение: «бога­тырей руских хоругви... аки живы пашутся... яловцы же шеломов их, аки пламя огненоепашетца» («Сказание о Мамаевом побоище»). Слово яловец (еловец) оз­начало «флажок, султан на шлеме». То есть бунчук, как и яловец, представляет собой имитацию факела. Как выглядел древнерусский факел? Его изображе­ние можно найти на одной из миниатюр Радзивилловской летописи. Он пред­ставлял собой длинный «стяг» (жердь), на верхушке которого крепилась метал­лическая корзинка-жаровня с полыхающими углями. Именно эта жаровня и определила название: буйчюгъ, буенъчукъ по-славянски, а не на каком ином язы­ке, и означает «высокий жар», «верхние пылающие угли» — то есть «факел» {буй, буенъ — «высокий»; чугъ, чукъ — «жар, горящие угли»). Наши предки, как и в случае с колокольными знаменами, здесь вовсе не оригинальничали — ведь если поискать что-нибудь сходное, то полный аналог встречается у римлян и визан­тийцев: ftammula и flamul — «знамя, флаг (у конных отрядов)», от flamma «пламя», flammo «пылаю, горю».
Стягъ
В «народной этимологии» живуча версия, согласно которой слово стягъ возникло из функции знамени — «стягивать», собирать вокруг себя воинов. Что ж, и такое объяснение имеет право на существование. Но это уже, конечно, переосмысление. Исходное значение этого слова — древко, шест, т.е. не само знамя, а его опорно-несущая часть. Насадка может быть какой угодно: фигур­ка, шар, рамка, полотнище, ленты, конский хвост, копье, колокольцы, пучок перьев и т.д. Однако только стяг превращает эту насадку в знамя.

Впрочем, совсем не обязательно именно в «знамя». В 1658 году, побывав в Китае, наши соотечественники отметили в своих записях местный обычай: «А в городех перед воеводами носят солнишники (т.е. зонтики) бумажные, желтые, велики, на стягах».

Поэтому следует согласиться, что стяг, как знамя, является лишь частным случаем от более общего понятия «шест». Доказательства иноязычного проис­хождения нашего слова построены на обратном. Нем. Stange «шест» (от него наше штанга) родственно др.-сканд. stang «древко, шест» (при stinga «колоть, вонзать»), от которого якобы и возникло наше стяг. Показательно, что корне­вой основой германского слова считается *ste(n)gh— «нечто колющее; имеющее острый, вонзающийся наконечник» (т.е., по сути, «копье»). Конечно же русский стяг мог использоваться как колющее орудие после насадки на него копья-на­конечника, однако ни литература, ни народные говоры не донесли до нас стяга в таком качестве. Зато стягом у нас по сей день называют самую обыкновенную жердь в ее любых других качествах — будь-то простая палка, рычаг или же шест для прижатия воза:

«Палка вот какая-нибудь — стяжок будет, любую палку так можно назвать»; «Стяг-то зарядишь под пень, засунешь, да и качаешь его всем телом — пень и вылетит»; «Стяг сейчас, к примеру, гнёт называют, им сено на возу крепят, длин­ная такая палка, стог на возу держит»; «Жердь большую стягом называют, он сено на телеге держит, чтобы не упал стог».

Последний пример выводит нас на белорусские и украинские названия жер­ди в тех же значениях: «зламау рубля — сломал жэрдку»; «рубчык — жэрдка, якою прыцiскаюць салому, сена на возе: «Рубчык пулумауся, увязываючы снапы»; «Най­мите понакладали вози, притягли рублями й рушили (поехали) до дому».

Перед нами два эпизода — первый рассказывает о битве с половцами, а второй — о междоусобной битве 1216 года. Отыщем в них нечто общее: «И бысть сеча зла, и потяша стяговника нашего, и челку стяговую сторгоша со стяга»; «пешци же идоша по дебри ревуще... и бысть сеча зла, и подсекоша стяг князя Ярослава Всеволодичя, и... досекошася другаго стяга». В первом примере зарубили знаменосца, в руках у которого находился флаг. Во втором же «ревуще» должно относиться, вероятно, к звенящему флагу, причем вои­ны, идущие с ним, пробились («досеклись») к чужому главному флагу и под­рубили его. То же встречаем в «Повести о Мамаевом побоище» (по Лондон, сп.): «А стязи великого князя мнози татарове подсекоша». В «Русской Прав­де» точно такому действию соответствует потяти, а в летописях (напр., в Во­лынской) — подтяти: «аже дуб потнеть знаменный»; «и подтяша стяг». По­лагаю, что полное совпадение значения этих подсекоша стяг и подтяша стяг не вызывает каких-либо сомнений. В данном случае буквальный перевод: «подрубили флаг» (для того, чтобь: он упал).

Хоругвь
Хоругвь, ц.-слав. хоругы, болг. и макед. хоругва, ст.-с.-хорв. хоругва, хоруга, чеш. korouhev, укр. корогва, лтш. karogs. Даль приводит донское хорунка и хорун­жий (стар.) — «кто носит военную хоругвь, знаменщик». Эти слова, а также хоронгви (эскадроны), были заимствованы из польского, в котором особенно ощущается присутствие «и»: choragiew (чит. хоро^нгев), chorazy (хоро^нжи) «хорун­жий, прапорщик». Сегодня языковеды дружно выводят слово из монг. orongo «знак, знамя», недоумевая при этом: через кого же именно получено? В самом деле — термин употреблен в «Слове» за полвека до монгольского нашествия. И хотя здесь, как обычно, провозглашается все то же недоказуемое «тюркское посредничество», мнимые успехи в этом направлении побуждают исследовате­лей ко все новым дерзаниям. «Монгольская этимология слова «хоругвь» бес­спорна», — утверждает, например, JI.Б. Олядыкова и подводититогсвоим изыс­каниям: «Подобному анализу должны подвергнуться и другие предполагаемые монгольские заимствования «Слова».

В важнейшем эпизоде Куликовской битвы (по «Задонщине» и «Минеям») читаем: «стяги ревут, а поганые бежат»; «вси на бежание устремишася; кресто- носнаа же хоруговь доволно гнав в след противных...» Из сопоставления полу­чается, что хоругвь была одним из тех же стягов-знамен (возможно, самым глав­ным), от которых побежали «поганые». Но вот перед нами два симптоматич­ных варианта одной и той же библейской цитаты (I Цар. 14:27) и ее канонический перевод на современный язык:

«простеръ конець хоругви своея, яже в руку ему,

и омочи в съте медвене»;

«простре конецъ жезла своего, иже в руку ему,

и омочи его в соте медвене»;

«протянув конец палки, которая была в руке его,

обмакнул ее в сот медовый».

Случайно ли здесь снова «палка», т.е. все то же соответствие нашему диалект­ному стяг, стяжок? В «Этимологическом словаре славянских языков» (под ред. О.Н. Трубачева) упомянута старая этимология, связывающая «хоругвь» с гот. hruggci «палка, посох». Его ближайшими германскими родственниками (с утра­ченной начальной *kh-) являются нем. Runge «деревянная стойка, подпирающая лестницу на возу», др.-в.-нем. runga, н.-голл. rоng «поперечные перекладины (сту­пеньки) лестницы на возу», англ. rung «перекладина приставной лестницы». Зву­ковое и смысловое сходство проглядывает и в латышских заимствованиях: rungas (мн.ч.) «жерди, используемые для расширения и повышения пространства телеги, чтобы нагрузить воз побольше», runga «дубина, палка» и rungulis «обрубок дерева»] а также в литовском rungas «боковая стойка телеги». Ответвления находим в древнегреческом: charaks, charakos (ср. с лтш. karogs «знамя») — «кол, подпорка виноградной лозы; отрезок, черенок» (при charaksis «нарезывание»), kormos «об­рубок, ствол; пень», korine «булава, палица».

Можно утверждать, что старославянское хоругы [*khr(n) g-, *khr(n) k-] явля­ется прямым родственником нашему черенок, ибо в конечном итоге речь, не­сомненно, идет об индоевропейском корне *(s) ker-, *kher- «сечь, рубить, ре­зать» (представлен в русских скорняк, корень, скрозь, через, похерить). Тем более что и упомянутое готское hrugga «палка» (производное от *horunga, *khorugga) дает нам хороший пример все того же прозрачного значения: «срубок», «жердь»! Показательно, что такое объяснение истоков слова позволяет понять причину бросающейся в глаза «несостыковки» древнерусского (ц.-слав.) и современно­го переводов одного библейского эпизода (Иер. 6:1):

Разве можно объяснить эту «хоругвь» чем-то иным, кроме как огромным факелом на «воздвигнутом» (т.е. «поднятом, поставленном») столбе-мачте? Это ли не своеобразный гигантский «бунчук», тревожно сигналящий с вершины о вражеском вторжении? Или вот еще один пример (Иер. 50:2):

Здесь употреблено уже знамение (знак) в ситуации, полностью соответству­ющей фразе из «Учительного слова» (XIV в.): «Знаменье глаголет стяг, им же знаменают воеводы победу». Как видим, «знаменная» логика во всех случаях по смыслу сходна, как сходна и логика образования терминов, обозначающих сами эти знамена. Итак, прапор, рында, бунчук, стяг, хоругвь — все это исконные сла­вянские названия древних знаков-знамён, главной функцией которых было «глаголати знамения» — передавать сигналы.

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: