Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

Итак, первая победа Игоря позволила захватить половецкий обоз. Назва­ния трофеев сохранились отчасти в современных языках. Оксамит, например, непонятен сегодня великороссу, но все еще известен в украинском и в некото­рых западно- и южно-славянских языках в значении «бархат». Подобно наше­му былинному самитъ и немецкому Samt это слово произошло из греч. examiton (hex «шесть» и mhos «нить»). Что же касается выделенных в цитате слов орьтъма и япончица, то в таком виде они, кроме «Слова о полку Игореве», вообще нигде не зафиксированы. А это снова дает повод тюркологам предъявлять на них свои «родительские» права.

«Нельзя, конечно, сомневаться в том, что орыпъмы и япотицы являются подлинными тюркизмами, заимствованными русской дружинной речю из куманского (половецкого) языка или от родственных половцам торков, беренде­ев и прочих тюркских защитников границ Киевской и Черниговской Руси», — считают наши ученые современники и, кстати, не одни только тюркологи.

«Нельзя сомневаться»? Подобный апломб еще полтора столетия назад Ф.И. Буслаев отметил у «специалистов» по былинам, которые «все темное и неудобопонятное объяснили из татарщины... путем смелых, ничем не стесня­ющихся натяжек»!

Итак, начнем с орьтъмы. Считается, что речь идет о какой-то накидке, на­звание которой происходит якобы от тюркского орт — «покрывать». Такую эти­мологию обычно приписывают П.М. Мелиоранскому, наиболее известному к началу XX века знатоку турецких (по-современному тюркских) языков. Но, любопытно, что сам он, в отличие от охотно ссылающихся на него ученых, в таком объяснении абсолютно уверенным не был, ибо говорил более осторож­но: «Это слово хорошо объясняется из одного турецкого корня, хотя такого слова в турецком языке и до сих пор ни в одном диалекте и памятнике не найдено». «Не найдено»! Тогда ищите же! Но историк древнерусского языка Л.П. Якубинский уже не утруждает себя отысканием — ведь он нисколько не сомнева­ется: «Орьтъма — из тюрк, ortma покрывало». Тогда, будьте столь любезны, предъявите нам это тюркское «покрывало» из реального тюркского текста! Не предъявляют, но уверенно утверждают — все тем же «путем смелых, ничем не стесняющихся натяжек»!

Сегодня слово надежно схвачено в тюркологическую сеть и при нынешнем уровне исследований выскочить из нее ему не дадут. Почему? Да потому что, прежде чем замороченные «турецким корнем» исследователи успеют догадать­ся об одной фальшивой ячейке, слово постараются перебросить в другую, зара­нее сплетенную на аварийный случай. Об этой запасной ячейке можно судить из нижеследующихданных. Еще М.А. Максимович (с подачи О.М. Бодянского) обратил внимание в «Куманском (половецком) лексиконе» на словечко artmak в значении «переметные сумы», но лишь недавно тюркологи подыскали и не­сомненных родственников этого слова — чувашские уртмак, ортмак (перемет­ный кожаный мешок). Нет нужды отрицать очевидное — такое слово у тюрков действительно есть, однако нато, что именно оно является источником для ОРЬТЪМЫ, возразить конечно же следует.

Начальное русское «о-» вместо тюркского «а-» не вызвало бы удивления в этом слове, но вот отсутствие у него конечного «-к» наводит на серьезные сомнения, которое толкователи пытаются приглушить в свою пользу — «ана­логией» из «Слова о полку Игореве» с двояким написанием половецкого имени «Гзак» и «Гза». Такое объяснение опять же озадачивает: ведь, судя по летописям, исходно половецким было все-таки «Гза» (оно же «Коза»), а рус­ским производным — «Гзак» (вероятно, под влиянием имени «Кончак»). По­этому, если действительно имело место русское заимствование, то конеч­ное «-к» скорей бы добавилось к имеющемуся слову, чем утратилось из пред­ложенного «артмак».

Но если даже и «переметная сума» не пройдет, то слово все равно объявят «тюркским»! Для этого в ход будет пущено еще одно объяснение, найденное И.Г. Добродомовым: «орьтъма своим первоисточником имеет тюркский ко­рень ёр «плести, заплетать». Ср. казёр«плести»; ёрме «плетеный»; ёрiм «плетен­ка» и т.д.».

Так от чего же, все-таки, наша орьтъма — от «орт-» («покрывало»), от «ёр» («плетенка») или же от артмак («переметная сума»)? Думаю, что тюркистам все равно, от чего — главное для них то, чтобы слово оказалось «тюркским».

Так что же делать? Согласиться от безысходности под столь массирован­ным нажимом тюркских энтузиастов? Ну уж нет! Подвергая сомнению «тюркскость» орьтъмы, я вовсе не утверждаю ее исконность и самобытность именно в русском языке. Слово конечно же заимствованное, и остается только назвать его наиболее вероятный источник. Попробуем это сделать.

Орьтъма, как поняло большинство исследователей, представляет собой какую-то накидку или покрытие (или какую-то ткань — раз уж это слово приво­дится в одном ряду со словом оксамиты).
Ряд ученых прошлого века считали (а некоторые и сегодня счита­ют), что речь идет о греческом artema — «серьги, подвески, украше­ния». Однако возможно ли и логично ли «мосты мостить» по топким местам, забрасывая их под ногами у коней... серьгами-украшениями?
Примерно таким же значениям соответствует и другое слово, дважды встре­чающееся в произведении, — паполома, которое в древнерусском языке обыч­но употребляется в женском роде. Я не случайно ставлю орьтъма и паполома рядом — оба слова были заимствованы из одного и того же языка-источника, но, разумеется, не тюркского, да и не греческого (из которого оксамит). Увы, и здесь приходится идти против давно узаконенных «истин» — ведь родителем нашего паполома является не средне-греческая efaptoma (paploma), как по сей день считается, а латинский peplum («накидка, балахон, покрытие»). Именно средне-латинским источником вполне удовлетворительно объясняется не жен­ский (как в греческом), а сплошь мужской род этого слова во всех славянских языках, кроме древнерусского: poplum, paplun, poplun, paplon, pablon и т.д. На Руси же оно употреблялось и в женском, и в мужском: «Вьрху же мьртвьца простирается два паполома». При греческом источнике вряд ли стал бы возмо­жен этот преобладающий мужской род. Но, справедливости ради, следует все же отметить, что и в латыни это слово когда-то появилось в результате более раннего заимствования — греческого peplos. После заимствования из латыни славянизация слова сопровождалась, вероятно, усилиями «народной этимоло­гии»: «-плон» было воспринято как корень слова со значением «пелена, оболоч­ка, покров», а начальное «по-», «па-» — как приставка, указывающая на нало­жение, прилегание (ср. с по-пона, где пона — от пънути, пяти «натянуть»). По­казателен в этом отношении и чешский ра-blon, вполне сравнимый с русским блона («пленочная оболочка»), «сорочка», в которой вынашивается внутриут­робный плод».

С этим, как будто, ясно. Но причем же здесь орьтъма? А вот при чем. По­добно тому, как паполомъ и паполома произошли от латинского peplum, от тако­го же латинского слова artum «густой, частый (о ткани одежды!)» и «плотно об­легающая (тога)» образовались наши *орыпъмъ и орьтъма («густая, частая ткань» — вероятно, шерстяная, что-нибудь близкое к войлоку или толстому сукну). От него же возникли и уменьшительные слова — летописные орницъ и орница:

Вероятно, того же самого — отнюдь не тюркского — происхождения было и староболгарское слово ортома «толстая веревка» — т.е. частая, плотная, свитая из множества нитей.

Artum =орьтъмъ, орътъма > *орьтъмица > ормица > орница — таковы видоизменения исходного латинского слова. Перегласовки а > о, и > ъ типичны именно для письменной передачи иноязычных слов соответ­ствующими гласными в русском Средневековье, а «ь» в корне возник, вероятно, под влиянием слова орь «конь, жеребец» («учащенной» тка­нью, вероятно, не только одевали монахов, но и покрывали лошадей). Объяснимо и превращение уменьшительного *орьтмица в орница, если учесть следующие два обстоятельства:

1) характерное выпадение «т/д» перед согласными: др.-рус. берце «голень» — из бедрьце < бедро, общеслав. вемъ «знаю» — из ведмь «ве­дать, ведьма», др.-рус. свиснути, если — из «естьли», нужно — из «нуж- дно», осерчал — из «осердчал», простореч. празник и охолонуть «ос­тыть» — из «охолоднуть», укр. чесный, и т.д. Процесс преобразования РЬТЪ > Р в словах ОРЬТЪМА > ОРМИЦА — тот же самый, что и в ЧЕТВРЬТЪКЪ > ЧЕТВЕРГ;

2) частая в русском речевом обиходе взаимозаменяемость «м» и «н» (ср. др.-рус. жеНьчюгъ и жеМчуг, Мурманъ — сканд. Norman «норвежец», былин, имя БерМята вместо БерНята — отмечено в русских актах XV—XVI веков, диал. корМица и корНица «гибкий прут для пе­реноски сена», просторечн. коНфорт, коНфорка, сиНфония и т.п.).
Паполом(а) из орътъмы, т.е. теплый шерстяной балахон с капюшоном, пе­режил длинную историю, прежде чем стал, как мы видим из примера 1193 года, излюбленной одеждой русских монахов. Из-за нее и путешественников в Иеру­салим, идущих к Гробу Господню, позже стали называть паломниками — по­добно тому, как по другой характерной детали одежды их же назвали словом калики — от такого же латинского caliga («легкая походная обувь»).
Во всех энциклопедиях слово паломники объясняют понятием «не­сущие пальмовую ветвь», но никто на Руси не встречал пилигримов с такой ветвыо. Для чего же было приносить ее, иссохшую еще вблизи Гроба Господня, и, тем более, называть странников на основании при­знака, какого никто и не видывал? Ведь не случайно же, что в соответ­ствующем обряде пальмовая веточка была заменена на веточку вербы («Вербное Воскресенье»). Но вот одеяние у этих странников было весь­ма примечательным, сильно отличавшимся от привычной одежды. По признакам именно такого рода монахов и священнослужителей назы­вали на Руси чернецами, черноризцами и белоризцами, а также балахонниками («Из той же из-под северной сторонушки, а стоят же мужики да балахонники»; былина), а воинов-наемников — черными клобуками, «черными шапками» (ср. этимологически аналогичное название бой­цов из отрядов Гарибальди — краснорубашечники). Прозвища такого рода возникают очень естественно: магистра Тевтонского ордена про­звали «Ватмал» по названию шерстяного плаща, который он ввел в ка­честве форменной одежды «братьев». Так неужели ж наше паломники от иноземной «пальмы»? «Но если не так, тогда почему же от слова паполомники осталось лишь па-ломники?» — спросит недоверчивый чи­татель. О том, как повторяющиеся в словах созвучия выпадают в ре­чевом обиходе, можно привести многие примеры, но достаточно со­слаться хотя бы на один. Ведь по той же причине латинский peper, пройдя у нас через уменьшительно-ласкательную форму пеперець (пе-пе-р-ець), превратился в русский перец и украинский перець.

Такая латино-славянская преемственность позволяет считать, что понятия орьтъма и паполома (artum, peplum) могли быть рядом еще во времена Древнего Рима. Если в «Слове о полку», обращаясь к Богу с предсмертной молитвой, князь Святослав «одевах темя чръною паполомою», то, как рассказывает Тит Ливий, в критический момент объявления войны посол Рима тоже обращается к богу (Юпитеру) и «покрывает голову (покрывало это из шерсти)...»

Перейдем теперь к япончице. Приходится с сожалением констатировать, что едва ли не все лингвисты безоговорочно согласились с тюркским происхождени­ем этого слова. Из-за епанчи, несомненно, ей родственной, утверждается даже, что перед нами чуть ли не самое «бесспорное» свидетельство тюрко-половецкого влияния на лексикон «Слова»: «Что касается слова япончица, то оно, несомнен­но, происходит от указанного П.М. Мелиоранским глагола japtak, дающего це­лый ряд производных имен, имеющих значение плащ, покрывало, бурка, чеп­рак, попона», — пишет А.И. Попов, которому принадлежит и сакраментальное «нельзя, конечно, сомневаться», цитированное в начале этой главы.

Было бы, однако, небесполезно конкретизировать такие утверждения от­ветом на вопрос: от каких именно тюрков мы его получили? От половцев, печенегов, волжских булгар или «от родственных половцам торков, берен­деев и прочих тюркских защитников границ Киевской и Черниговской Руси»? Но ведь ни в одном из языков признанных наследников указанных этносов слова епанча нет и в помине! Не обнаружить его и в дошедшем до нас куманском лексиконе, как не отыскать и в сводном древнетюркском словаре.

Тогда как же именно от нее — от епанчи — могла возникнуть япопчица аж в веке двенадцатом? И если епанча встречается сегодня во всех без исключения славянских языках, то почему же из многочисленных языков тюркских пред­полагаемый «первоисточник» япынджа уцелел только в турецком, да еще в крым­ско-татарском?

Что же касается япончицы, то тут уж действительно следует говорить о явном и несомненном заимствовании... самими турками. Удивительно все же, сколь глу­боко в нас вколочено представление, согласно которому недотёпа-народ наш по­стоянно что-то заимствовал от соседей, а уж они-то, доноры-альтруисты, вообще от нас ничего не брали. Ведь для подтверждения славянского лексического заим­ствования всегда было вполне достаточно обнаружить похожее слово в языке лю­бого народа — даже такого, чье и название-то мало кто слышал! Наоборот не быва­ет! А дальше уже «дело техники» — при желании всегда найдутся пустопорожние, но достаточно паукообразные «доказательства», воспринимаемые доверчиво и бла­госклонно, особенно если они приводятся титулованными авторами.

Турки тоже заимствовали чужие слова в любые времена, будь то древность или недавние столетия. Заимствовали, например, французское фонт, когда почему-то не обнаружили у себя «исконно тюркского» слова чугун (но русские, как утверждается, все же позаимствовали его от «своих» тюрков — от поддан­ных Российской империи). Заимствовали турки и древнерусское слово ковъ в зауженном значении «оговор, злословие, клевета», образовав от него собствен­ное kovcu (интриган, клеветник). Заимствовали слово самовар (появилось у нас двести пятьдесят лет назад), но я помню, как пылко мой стамбульский друг, блестящий, кстати, лингвист, отстаивал его турецкую самобытность, ссылаясь на древность тюркской культуры чаепития.

Нельзя забывать и о так называемых европейских турках, через которых сла­вянские слова могли попадать в турецкий язык. Сигизмунд Герберштейн, об­разованнейший австрийский дипломат начала XVI века, написал примечатель­ные строки: «Европейские турки, которые употребляют славянский язык, назы­вают Константинополь Царьград, т.е. как бы Королевский город». Так что нельзя исключить и обратное направление заимствования спорных слов. Но именно сегодня, во времена катаклизмов, когда русский народ не пинает разве только очень ленивый, у бывалых тюркистов появился доселе новый энергич­ный союзник — наш соотечественник Мурад Агджи. Отрицая даже само суще­ствование русских как народа, он вдохновенно и не стесняясь доказывает «тюркско-кипчакскую самобытность» таких наших слов, как самовар, избушка, со­кол, колокол, сапог, бог, икона, алтарь, аминь, и др.

Итак, в любом словаре утверждается, что русское епанча есть искаженное турецкое япунджа (япынджа), образованное от глаголали (укутывать, закры­вать). Вполне убедительно — если учесть, что наша же япончица представлена в старосербской песне как япунджеца, да и саму епанчу в сербских и болгарс­ких словарях встречаем именно в форме япунджа. Конечно, убедительно — если забудем, что такое произношение (с дж вместо ч) встречается только на Балканах, которые несколько столетий находились под мощным османским прессом. Не случайно ведь, что сельские грамотеи-писари в Болгарии стали называться турецким словом китип, и можно ли сомневаться, что очень мно­гие китипы не только писали под диктовку, но порой и говорили, копируя произношение своих поработителей. Однако у тех славян, что находились вне турецкой сферы влияния, это же слово почему-то сохранилось в других, на­водящих на размышление формах: опонча (ц.-слав., др.-рус.), епанча, епанца, опанча (рус.), опанча, опонча (укр.), опонча, епонча (ст.-блр.), апанча (блр.), опонча (oponcza — польск.) и японча (japoncza — ст.-польск.).

А наводят эти формы на размышление из-за того, что при сравнении «ЕпАнча — ЕпОнча — ОпОнча» заметны две важнейшие детали:

1) характерное для славянских языков колебание начальных «о» и «е» (олень-елень, озеро-езеро, осень-есень, одъва-едва, ож-еж);

2) наличие в слове корня *роп (pen, pan) — одного из самых продуктивных не в тюркских, а во всех индоевропейских языках.

Смею утверждать, что и начальное «о-» при этом корне является ничем иным, как обыкновенной славянской приставкой «о-» («об-»).

Однако, прежде чем обсудить эти три момента, предлагаю вернуться к фор­ме япончица — слишком уж многое мешает признать ее производной от турецкого япынджа, дай вообще считать ее уменьшительным именно от епан­ча. И это при том, что Словарь-справочник B.Л. Виноградовой, к сожалению, тоже утверждает, что «япончица — уменьшительное от япанча, епанча» и приводит слово, действительно являющееся уменьшительным от указанного — епанечка («Епанечка камчатая, мех белей хребтовый», XVII в.).

Следовательно, исходным все авторы считают именно слово япанча, «заим­ствованное из турецкого». Поразительно, если учесть, что япончицу мы встре­чаем в период, когда сами турки, еще не сформировавшиеся как нация, были надежно отделены от Руси кавказскими народами и греками-византийцами. Можно бы, кажется, посчитать какой-либо из этих народов посредником, но ведь у них самих это слово почему-то не отмечается. Есть слишком много вся­ческих «но», не позволяющих признать русское слово производным от турец­кого япунджа. Начнем с простейшего.

Всегда ли ласкательно-уменьшительные существительные являются про­изводными, то есть вторичными — как стульчик от стул? При всей очевиднос­ти утвердительного ответа в некоторых случаях можно опростоволоситься, на­пример с объяснением зонтика и фляжки от зонта и фляги: еще при Петре I вошло в наш язык голландское зондек (zonne — «солнце» и deck — «тент, покры­тие»), да и фляжка происходит не от фляга, а от польского фляшка (flaszka) — уменьшительного от немецкого Flasche (бутылка). Вопреки формальной логи­ке в этих случаях получается, что уменьшительные существительные являются первичными для образования слов. Не могла ли и япончица быть первичной по отношению к более поздней епанче?

Итак, утверждается, что заимствование происходило следующим образом: япунджа >япанча >япончица. Но ведь это же чистая двойка по русскому языку! Следуя этой логике (точнее, схеме), горЧица произошла от горЧа, волЧица — от волЧа, владыЧица — от владыЧа, клюЧица — от клюЧа и т.д. Между тем русско­му языку свойственны иные чередования: волЧица — от волК, игольЧатый — от иголКа, кольЧуга — от кольЦе (коло), мальЧик — от мальЦь (малец), колокольЧик — от колокольЦь (колоколъ) и т.п. Да и небольшая речка Глубочица, проте­кавшая в Киеве во времена «Слова», называлась от «глубоКа», а не от «глубоЧа». То же относится и к старославянским паниЦа и паниЧица, из коих второе явно произошло от первого (оба в значении «чан, сосуд»). Что в таких случаях пер­вично — как в современном, так и в средневековом русском языке — в таких случаях предельно ясно. Таким образом, «ч» в японЧица могло возникнуть только из славянских «к» или «ц», но никак не из русского «ч» или — еще более невероятного — турецкого «дж»! Разве не примечательно, что в архангельских говорах сохранилась именно епапЦа — «женская нарядная, вроде мантильи, одежда, женская одежда, завязываемая у шеи шелковыми лентами».

Поэтому, восстанавливая исходную форму, приходим к примечательной цепочке: япончица <японка (епонка, опонца) < опона. Исходное для этой цепоч­ки слово опона широко представлено в древнерусском и церковно-славянском языках в значениях «покрытие, занавес, попона».

Разве ж не показательно, что едва ли не все мыслимые значения епанчи-епончи («накидка, плащ, покрытие, попона») перекрываются соответствующи­ми значениями древнерусских опона, попона, запона, не только родственных, но и синонимичных между собой — ср., например, во фразах, относящихся к XII и XVI векам: «Смерть — греху попона»; «Смерть — грехом опона».
В библейском «Исходе» (25:1 — 13) слово опона употребляется око­ло тридцати раз: «Скинию (шатер) же да сотвориши от десяти опон — от виссона сканаго, и синеты, и багряницы, и червленицы сканыя»; «И да сотвориши опоны власяныя в покров над скиниею»; «И да подложиши излишнее от опон скинии, полуопоною оставшеюся да покры­вши излишнее опон скинии».

Если принять, что опона и япончица — одно и то же, сопоставимое с библей­ским «опоны от виссона сканаго, и синеты, и багряницы, и червленицы сканыя» (канонически переводится как «покрывала крученого виссона и из голубой, пурпуровой и червленой шерсти»), то было бы интересно сравнить Игоревы трофеи с теми богатствами, которые Моисей повелел евреям принести Богу (Исх. 35:5-7):