Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

У Ф.И. Буслаева: «Буй тур» — ярый, дикий вол: украшающий эпитет народной эпической поэзии»; у Г.П. Шторма: «Буй — ярый, буйный, неистовый», «Яр — тоже, что «буй»: ярый, буйный; эпитет к слову тур». Или у А. Сазоновой: «Эпитет брата Игоря Всеволода — «буй тур» пред­ставляет собой, какдоказал (?! — В. Т.) А. Зайончковский, кальку поло­вецкого прозвища «Telebuga» — «бешеный бык», указывающего на спо­собность героя достигать состояния военного аффекта». Неплохой эпи­тет для князя! Но востоковеды еще и не то «доказывали»! Достаточно вспомнить Ф.И. Эрдмана, у которого «в том же турецко-татарском, рав­но как и в персидском языках буй значит: благоуханный, приятный, крас­норечивый... и яръ — помощник, сподвижник». «Сильный тур Всеволод», «лютый тур Всеволод» (Н.Ф. Грамматин); «Ты, дерзостный Рюрик», «А ты, отважный Роман» (В.А. Келтуяла); «Ты, храбрый Рюрик», «А ты, славный Роман» (И.П. Еремин); «Ты, рьяный Рюрик» (В.И. Засимо- вич); «А ты, буйный Рюрик», «А ты, буйный Роман» (Д.С. Лихачев). Сильный, лютый, дерзостный, отважный, храбрый, славный, рьяный, буйный — все эти переводы близки по значению.

Но вот еще загадка: Е.В. Барсова, признанного специалиста по «Слову», белорусский исследователь С.К. Майхрович тоже почему-то назвал в своей кни­ге «буйным», а Д.С. Лихачева вообще причислил к «буйнейшим»(!)... ученым («тaкiмi буйнымi вучонымi, як Е. Барсау»; «адзiн з буйнейших даследчакау «Сло­ва» прафесар Д. Лixaчoy»). За что же так? Неужто за научную «неистовость»? А если с этим сопоставить библейские: «Пять же от них бе буи, а пять мудре» и «сии люди буии и не мудри», или же: «Луче человек, съкрывая буесть свою, не­жели съкрывая мудрость свою» и «буйный же не мудрый не сохранит часу»? Тут уже значения вовсе, кажется, взаимоисключающие. А вот еще примеры из со­временных брянских говоров, где нет и намека на современное понятие «буй­ство», но говорится о чем-то крупном или красивом: «Картошку сыпь в подпо­лье, мяльчей свиньям парим, буйнее сябе откладаем»; «Набяри бульбы буйнейшей». Если в речи брянца услышишь, что какой-то человек «буйно больной», то это не основание надеть на него смирительную рубашку, а констатация того, что тот «очень болен».

Если буйный так удивительно проявляет себя в речи сегодняшних брянцев и белорусов, то что уж говорить о языке древнерусском? И хотя значение «буй­ный, свирепый, неистовый» в нем действительно есть, то понятно все же, что буй, как и буйный, имели в нем разные смысловые оттенки. Поэтому слова Сте­фана Новгородского «Юстиниан Великий на коне... а правую руку от себя простре буйно» были совершенно справедливо сравнены А.А. Потебней со словами Афанасия Никитина о подобной же статуе Будды — «да правую руку поднял высоко, аки Устьян Цареградскый». А как следует понимать фразу Даниила За­точника: «Паче меры гордел и буял»?

Если обратиться к былинам, то вряд ли отличалась какой-то особой смело­стью или бешеным нравом та русская красавица, которой татарин обещает сру­бить в неволе «буйну голову». Ведь это не о «бешеной», а о высоко поднятой, гордой голове! А летописи? Вызванный на судилище к жаждущим расправы князьям-соперникам, Олег («Гориславич») не пошел к ним с повинной, но, напротив, «восприим смысл буй и слова величава». А «Задонщина», где «гусленными буйными словесы» собирается рассказать ее автор о князе Дмитрии? И если понятно, что в этом он подражает Автору «Слова», поведавшему об Игоре «старыми словесы», то разве не такие же «старые» (то есть уже вышед­шие из употребления) слова во все времена использовались поэтами для созда­ния «величавого», «гордого» или «высокого» стиля?

Буй и буйный аргументировались А.А. Потебней и Б.А. Лариным как свя­занные с чем-то высоким или находящимся на высоте: «буйный ветер» — изна­чально «высотный ветер», «буян» и «буй» — «высокое место, холм» («Стоишь на буи, на бугре, и як ветер сильный до костей проимае»; «Не стой на буи, буй — открытое, высокое место» тать, носиться по воздуху», ст.-укр. буяти — «свободно и высоко летать», укр. буяти —- «парить, реять».

А взять буйство и буесть, использованные в «Слове», — ведь и в одном Сло­варе-справочнике В.Л. Виноградовой для них вполне хватило бы примеров с широчайшим спектром однопорядковых значений — от высокомерного чван­ства, гордыни и спеси (т.е. того, что всеми воспринимается только как «глупость») до гордости и честолюбия (т.е. «высоких и благородных помыслов»): «Велика бо бе гордость и буйство латиньское»; «Взят великый Новгород со многою гордостию и буйством». Добавим сюда белорусское «Нихто не ускромниць гетого буя», румынские bui «подниматься, взбираться», buici «задрать нос, заважни­чать», нижне-лужицкое bujnis se «величаться, хвастаться, важничать» и балтий­ско-поморские buchac «щеголять, заноситься» и buche «гордость».

Именно такое значение «буйства» находим мы и в других эпизодах «Слова». Поражение Игоревой рати «великое буйство подасть хинови», а в летописи об этом же: «поганые половци... взяша гордость велику». Нелепо, будто «хинова»- половцы разъярилась из-за того, что русские не выиграли, а проиграли битву: «... тьмою поволоклись и в море погрузились и великую ярость придали поганым» (Г. Шторм). Прав здесь О. Сулейменов: «Великое буйство, вероятно, — великая гордыня». Не «дерзость», «буйство» или «отвагу» (как утверждается в ряде пере­водов), но именно «гордость» обрели «хины» в результате своей победы.

«Паче всего гордости не имейте в сердци и в уме!» — поучал потомков Вла­димир Мономах. Но от этого греха и сам он не был свободен, ибо слезно взывал к Богородице: «Отъими от убогаго сердца моего гордость и буесть!» Мономах хорошо знал, что говорил — гордость и стремление смотреть свысока, особен­но на врагов, были характерными чертами наших предков. Ибн Мискавейх, повествуя о походе русских на Каспий в 943 году, передавал «удивительные рас­сказы о храбрости их и о пренебрежительном их отношении к собранным про­тив них мусульманам»; в поэме Низами «горделивый рус выстроил войско по обычаю и порядку», да и сам Искендер (Александр Македонский), говоря о русах в том же произведении, обещался «сломить гордецов». Хронист немецких крестоносцев Генрих Латвийский, упоминая о делах на Руси в 1217 году, со зло­стью отмечал, что «люди там полны надменной спеси и в гордыне своей весьма заносчивы».

Если сочетания «гордость и буйство», «гордость и буесть» обычны в средне­вековой литературе, то ведь встречается и более редкое — «ярость и буесть»: «А иже мнить над человеком власть имети, а ярости и буести и славости рабо­тая, то первое будет посмешен людем». Все три выделенных слова — сходные понятия одного и того же порядка. Как же не сопоставить с ними наши «буй тур» и «яр тур», в которых, как и в этих, нет и тени от какой-то особой «свире­пости» или современного «буйства»!

Соответственно, требуется убрать нелепицу из переводов следующей фра­зы «Слова» о «соколе» — «буем Романе»: «Высоко плаваеши на дело. Въ буести, яко соколъ на ветрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйств одолети». Не может здесь быть оправдан весьма частый перевод буйства «смелостью» и, тем более, «яро­стью»: «стремясь птицу в ярости (!) одолеть». С чего бы это соколу «яриться» на свою несчастную жертву? Было бы верней принять толкование А.А. Потебни: «буйство» — высота. Учтем к тому же, что сочетание «хотети + инфинитив глагола» в итоге передает деепричастный оттенок: «превосходя птицу высотою». Каких же «птиц» превосходил высотой князь? Да того же сокола, с которым его сравнивают!

Что же в конце концов получается с нашими «буйными» князьями? Упот­ребление прилагательного «буй» в качестве приставки при обращении к ним носит явно выраженный оттенок уважительности — нечто вроде «гордый», «вы­сокородный», оно как бы предшествует появлению более поздних титулований типа «высочество» и «величество».

А более редкое в Слове «яръ»? Мы вправе предположить, что оно аналогич­но предшествует титулованиям «светлость», «сиятельство», «светлейший», «си­ятельный», «ясновельможный» и происходит от понятий света и сияния.

Неслучайно в «Слове о воскресении Господнем»: «к полунощи солнцю от ярости восиявшу». Не от «злости» же засияло солнце в радостный миг Воскре­сения!
Сюда же отнесем словацкие rozjareny «сияющий», rozjarit «привес­ти в восторг, в веселое настроение», болгарское яра «блеск, зарево», русское ярь «игра и перелив блеска», украинскиеярйпи «сверкать, бли­стать» и ярий «пылающий», польские zajarzyc «засиять» и jarzyc siе «си­ять, сверкать», русское наяривать «наводить блеск», а также имена Ярослав, Ярополк, Яромир и т.п. А ярицы — чешуйчатые латы древнос­ти, более поздняя модификация которых стала называться зерцалом, то есть «зеркалом»?

В 1252 году Даниил Галицкий со своим войском пришел на помощь вен­герскому королю: «И людье во ярицех, и бе полков его светлость велика от ору­жья блистающася». В другом месте о его же войске: «щите же их яко зоря бе, шалом же их яко солнцу восходящу». Низами, современник «Слова» (конечно же тоже не случайно отметивший: «со щитом, принадлежностью каждого руса»), среди трофеев, захваченных Искендером у русских, числил «хризолиты, фи­нифть, золотые щиты, сколько лучших кольчуг!», а в ходе сражения описывал русских воинов следующим образом: «И меж русов, где каждый был блещу­щий витязь, из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! — некто в шубе потрепанной»; «Краснолицые русы сверкали. Они так сверкали, как магов сверкают огни». Если «ярътур Всеволод» бил половцев, «своим златым шеломом посве­чивая», то и в «Задоншине» у русских «звенят доспехи злаченыя», да и сам князь Дмитрийговорит: «а подсобою имеем добрые кони, а насобе злаченые доспе­хи». И если в Средневековье вместо «в доспехах» чаще писали «во оружьехъ», то понятно, что и «блистающее оружье» войска Даниила Галицкого — суть все те же «ярицы». О таких же доспехах встречаем в «Успенском сборнике»: «что бо есть страшьно на брани: плъци на обе стороне стануть оковани, блистающе ся оружиемь и землю светяще».

Все это, как мы видим, не имеет ничего общего с той необузданной «ярос­тью», которую переводчики усмотрели в титуловании Всеволода словами «буй» и «яръ».

Добавлю к этому, что даже в относительно недавнем прошлом (а кое-где и до сих пор) определение «ярый» несло в себе оттенок благородства, чистоты и бод­рости, как об этом можно судить из материалов северных былин, из русских, ук­раинских, польских и словацких сочетаний.

Некоторые данные заставляют предположить, что восточнославянские вель­можи уже под властью первых «рюриковичей» обладали чем-то похожим на вышеуказанные титулы: в 930 году для подписания договора с греками в Царград прибыли послы, «иже послани от Олга, великаго князя рускаго, и от всех, иже суть под рукою его, светлых и великих князь и его великих бояр». Б.А. Рыба­ков тоже показал, что термин «светлый князь» (в арабских описаниях — «свиет-малик») прежде означал князя, под началом которого находятся более мел­кие князья. Да и в древнейших русских текстах, изученных С.П. Обнорским, встречаются обороты: «наша светлость... многажды право судихом», «под ру­кою светлого князя нашего».

Итак, наши «яр тур Всеволод» и «буй тур Всеволод» соответственно — «гор­дый (сиятельный) тур-Всеволод» и «гордый (высокий) тур-Всеволод». Таково зна­чение этих обращений. Но вовсе не обязательно их переводить — ни таким, ни другим образом. Можно ли, и нужно ли переводить современное «сэр» как «стар­ший» — от изначального senior!

Следует согласиться с А.Ю. Черновым: «гордый тур», но уж никак нес Зайончковским: «бешеный бык (Telebuga) Всеволод». В народных песнях именно буйный туръ долго сохранялся как символ благородно-возвышенного начала, которого в этом качестве превосходил только единорогъ — мифический библей­ский бык (позже конь) с длинным прямым рогом во лбу, символизирующий чистоту и девственность. Исходя из этого, отнюдь не случайна та «табель о ран­гах», по которой распределены рога-трубы между Всевышним, св. Георгием и св. Димитрием в буковинской колядке прошлого века:

В Святого Юра з буйного тура,

В Господа Бога а з однорога.
Таковы, на поверку, «буйство» и «ярость» князей. Но если «буих», как мы уже отметили вначале, в произведении числится целых шестеро, то «туром» назван лишь один из них. По поводу устойчивой связи указанных определений с эпитетом тур можно полагать, что, скорее всего, речь идет о неслучайном прозвище. Быть может, это животное, символ смелости, благородства и неуем­ной силы, изображалось на княжеском флаге или личном гербе Всеволода? Для сравнения можно привести Юрия Долгорукого, у которого на гербе был изоб­ражен лев (на полях Радзивилловской летописи рядом с описанием поражения Долгорукого художник запечатлел льва, избиваемого дубиной).

Если отбросить, наконец, предположение и «буйстве» Всеволода, иначе выглядит и сцена его битвы с половцами, где его часто представляют едва ли не одержимым, берсерком.

«Каяраны дорога, брапие, забывъ чти и живота, и града Чрънигова отня злата стола, и своя милыя хоти, красныя Глебовны, свычая и обычая?»

Что перед нами — «дорога братия» или «раны дорога (дорогие)»? У некото­рых переводчиков Автор в этом месте внезапно растрогался и перешел на пря­мое обращение к любезному слушателю: «Презрел он раны, дорогие братья, забыл помести и богатство и город Чернигов» (Н.К. Гудзий). С чего бы это? Мно­гие другие исследователи попытались обойти эту едва ли чем-то оправданную Авторскую нежность: «Какая из ран дорога (чувствительна) тому, кто...»; «Да и что ему, ребята, головы жалеть, коль...»; «Братцы! Какие же раны опасны ему, когда он...» (Д.С. Лихачев, Л.А. Мей, Н. Гербель).

Но даже если согласиться с каким-либо из этих двух путей, то что такое «кая»? В большинстве посчитали, что речь идет о «какая» (ср. у Кирилла Ту­ровского: «Кая душа не веселится о милости его?» или в Евангелии: «Кая есть первая всех заповедей?»). Однако здесь-то может быть только «какие»: «Какие раны, братцы, дороже его ран?» А для множественного числа тот же Кирилл Туровский использует иную форму: «Кыя воня возлею на твое святое тело?», «Кiя ли гробныа песни исходу твоему въспою?»). Следовательно, возможны «кыя ранЫ» или «кая ранА», но ни в коем случае не «кая ранЫ».

Некоторые переводчики увидели здесь форму глагола каяти в значении «проклинать», «оплакивать». «Из-за тебя, яр тур Всеволод, проклинает раны до гроба (?) братия» — невероятно для «братии-дружины». В других вариантах по­чему-то сам Всеволод стал вдруг проклинать или оплакивать собственные или чужие (например, «дорогого брата») раны? Чуть логичнее в переводе: «Он ото­мстил раны...», где за основу взято серб. каjати в редчайшем значении «мстить». И уж совсем невероятны переводы: «Пожалей себя, ярый Всеволод: не от вся­ких ран лечат знахари! Сбереги себя для Чернигова»; «От какой раны дрогнул, братия, забыв честь и жизнь...»

Неужели наш герой проклял их или забыл о ранах так же, как забыл обо всем на свете в упоении битвой? И неужели Автор осуждает Всеволода, как веком раньше ругал князей святой Феодосий, писавший следующее: «Да или то они за тщую славу и изгыбаюшую не помпятъ ни жены, ни детей, ни име­ния»? Едва ли. Как при жизни Автора, так и позже подобные слова (о забве­нии в бою всех и вся) обычно свидетельствовали о доблести воина и служи­ли похвалой. Неслучайно в 1216 году Мстислав Мстиславич подобным же образом воодушевлял перед боем подчиненных ему новгородцев и смолян: «Забудем убо дому, и жены, и детей, и всего стяжания своего, и пойдем на

дело усердно и пешьци и конници». О «ранах» в таких случаях, как будто, не принято говорить.

А может быть, столь странное отношение к собственным ранам — вымы­сел позднейших интерпретаторов «Слова»? Ведь, в отличие от ранений у кня­зей Владимира Глебовича и Игоря Святославича, ни летописи, ни само «Сло­во» не дают никаких сведений о том, что наш «буй тур» получил хотя бы самую незначительную рану не только в этом бою, но и вообще в военных действиях 1185 года. Наоборот, все предшествующее описание «Слова» — только о том, как сам он геройски побивал врагов, а приведенный текст передает азарт и упое­ние битвой, но никак не то, что он превозмогал боль от собственных ран! Ско­рее, сам буй тур в описываемом эпизоде наносил страшнейшие раны «пога­ным», чем они ему! А уж половцы, судя по тексту, были вынуждены «приима- ти» и «восприяша» от него эти раны во множестве!

Широко распространенному в Средневековье выражению «приимати раны» имеется антонимичное «дати раны»: «Он же... пакостить нача... да друзиираны емудаяху». В былинах читаем:

А ударились они да палицами тяжолыма,

Они друг друга не ранили.

А как не дали па себя раны кровавыя.

К ретивым де сердцам рапы не придали.

В летописях: «Приидоша пеши в домы своя, приимшерану немалу» «Прогнаша их, давши им рану не малу». Или же из «Деяний апостолов» (16:22—23): «...многи же давше има раны, всадиша в темницу». Или же пример из позднесредневековой «Истории о Александре, российском дворянине»: «Александр дал ему две тяшкие раны, победителем явился». Любопытно, что «Слово о челя­ди» советовало нашим предкам, наказывая слугу, «лозы на нь не щадити до 5 ранъ, и до 12. Ащели велика вина, то и до 20 ранъ, а боле 30 ранъ не велим», из чего видно, что раны суть — «удары». Да и псалтырское «Остави от мене раны твоя» переводится как «отклони от меня удары твои».

Быть может, и в тексте «Слова»: «Дая рапы» вместо «Кая раны»? Считаю, что такое исправление — одно из единичных в нашем прочтении памятника — возможно. И в таком случае, сочетание «дая раны» следует переводить как «на­нося удары».

Всеволод, как известно, был очень силен физически, слыл лихим рубакой, а в «Слове» и вовсе изображен эпическим богатырем. В многообразных описа­ниях такие витязи не просто рубят, а «раскалывают, разваливают аж до седла» — «на полтеи» («полтеи по улице валяютца — тех мужиков новгородецкиех»), О ха­рактере подобного удара можно судить по эпизодам из «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году»: «Рахкавей же... удары его мечем по плечю оберуч и разсече его надвое: силу бо имяше велию в руках»; «Цесарь же... отведе ему копие и, ударив его мечем в главу, и разсече его до седла». Тот же образ использо­ван и в «Повести о разорении Рязани Батыем»: «Еупатей же исполин силою и разсече Хостоврула (татарского полководца) на полы до седла. И начата сечи силу татарскую, и многих тут нарочитых багатырей Батыевых побил, ових на полы пресекоша, а иных до седла краяше».

Есть все основания предполагать, что Автор восхищался тем, как буй тур побивал врагов, «дая им раны даже... до рога, братия!». Именно так, раздельно, следует читать «дорога». Ведь едва ли не у каждого из половцев, этих прирож­денных табунщиков и охотников, на облучке (на передней луке седла) висел гро­могласный турий рог.

О том, что подобный инструмент применялся не только на пастбище или на охоте, но и на войне для подачи сигналов, можно судить как по св. Георгию, так и по популярнейшему средневековому сюжету о царе Соломоне и его не­верной жене. Вероломно захваченного Соломона должны казнить, и он обра­щается с последней просьбой:

А ведь выпросил да ведь

А взыграть при последях во тур рог:

...А ведь рань скотинку я попасывал,

А ведь ко тому рожку привык ли мне,

А ты послушай, как буду я играть.
На прозвучавшие сигналы прискакали войска и освободили Соломона. Па­стушьим турьим рогом, как мы видим, не гнушались и цари. О связи рога и «клика» свидетельствуют летописные эпизоды 1091 и 968 годов, а также древ­нерусский перевод «Александрии»: «Всеволоду ловы деющю зверины... и кличаном кликнувшим, спаде превелик змий с небесе»; во время печенежской оса­ды Киева небольшая русская дружина, находившаяся в укрытии за рекой, ими­тировав подход в ладьях крупн ых сил во главе со Святославом, «въструбиша вельми трубами, илюдье в граде кликнуша», и печенеги в панике бежали; «Всед Алек­сандр на конь, повеле вструбити в бранный глас полком обоим стоящим, и веику кличю бывшу...» Во всех трех случаях (на охоте и, главное, во время боевых действий) присутствуют сигнальные трубы-рожки. Что же касается рога на седле у половцев, то именно им, судя по всему, «бесовы дети» издавали тот самый «клик», которым они «поля перегородиша».

Прямая связь рога и клика прослеживается в самом «Слове» — там, где «за ним (полком Игоревым) кликну карна». Эта строчка переводится: «рог (карнай, являвшийся сборной трубой) его созывал».

Таким образом, вместо предполагаемых «дорогих братьев» или «дорогой раны» в рассмотренном тексте о гордом Всеволоде вырисовывается следующее содержание:


...дая раны до рога, брaтie, забывъ чти и живота, и града Чрънигова отня злата стола, и своя милыя хоти, красныя Глебовны, свычая и обычая!

Разя ударами до рога <до седла>, братья, забыв о почестях и жизни, об отчем златом черниговском престоле, о любви и ласке милой своей Глебовны.

Высоко плаваеши на дело. Въ буести яко соколъ на ветрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйсте одолети.
Высоко летишь ты на битву. В вышине как сокол на ветрах ты носишься, превосходя птицу высотою.
О МЕЧАХ ХАРАЛУЖНЫХ
«Яръ туре Всеволоде! Стоиши на борони, прыщеши на вой стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными».

«Святъславъ грозный великыи Кыевьскыи грозою бяшеть притрепеталъ, сво­ими сильными пълкы и харалужными мечи»

«...трещять копiя харалужная въ поле незнаеме среди земли Половецкыя».

«На Немизе снопы стелють головами, молотять цепы харалужными»

«Ваю храбрая сьрдця въ жестоцемъ харалузе скована, а въ буести закалена»

Исследователи давно отметили, что эпитет харалужный встречается только в «Слове» и подражательных ему произведениях Куликовского цикла. Конечно же такая редкость не могла не вдохновить востоковедов на поиски его корней по всей необъятной Евразии. И они принесли богатые плоды.

П. Мелиоранский уверенно констатировал: «Что «харалуг» сводится к тур. «каралык» — «чернота», давно признано всеми»; эпитет «кара, черный» неред­ко прилагается в турецких языках к словам «сталь, чугун», так что ничего нет невозможного в том, что харалуг'ом в каком-нибудь диалекте назывался какой-нибудь сорт «вороненой» стали, а потом, может быть, и стали, булата во­обще». Его мнение поддержали Ф.Е. Корш, Д.Н. Дубенский, В.В. Колесов и многие другие.

С.К. Шамбинаго принадлежит заслуга в нахождении в узбекском языке сло­ва, восходящего к арабскому корню хараба. Первоначальное хараблиг («гибель, разрушение») дало хараблуг, а отсюда уже на русской почве «харалуг». Семитские корни слова подтвердил Ф.И. Эрдман, нашедший похожий еврейский глагол со значением «разрезать, разрубать». И если эпитет «харалужный» относился не к мечам, а к сердцам, то он логически означал «гибель», «истребление».

Даже А.К. Югов не устоял в данном случае перед тюркским соблазном, раз­делив мнение В.Г. Анастасевича о монгольском (и калмыцком) происхожде­нии слова от харал — брань, война.

О. В. Творогов насчитал более десятка этимологий, связанных в основном с восточными (тюркскими и арабскими) корнями. Сочтя их малоправдоподобными, он принял объяснение H.A. Мещерского и А. А.Бурыкина о санскритс­ком происхождении от khara — твердый, острый и langh — поражать, сверкать, блестеть.

Тюркские объяснения этого, как и многих других непонятных слов, отли­чаются одной странной особенностью: ни в одном из восточных языков соот­ветствующего термина нет. Он конструируется исследователями исходя из со­звучия с нужным русским словом абсолютно безо всякого обоснования: как, когда и кто его использовал, какими путями и почему его должны были заим­ствовать. Ведь даже половецкие отряды в русском войске назывались черными клобуками, никакого «кара» в их наименовании не появилось. Или, быть мо­жет, «харалужные» мечи пришли из мусульманских стран вместе с названием?

С IX века — то есть за три с половиной столетия до «Слова» — арабские писатели начинают упоминать русов и их вооружение. Аль-Кинди в 840 году пишет о русских «слиманских» мечах, не уступающих, а то и превосходящих прославленные франкские. И столетие спустя Ибн Мискавейх свидетельству­ет: «После того, как дело русов погибло, потревожили мусульмане могилы их и извлекли оттуда мечи их, которые имеют спрос и в наши дни, по причине своей остроты и своего превосходства».

Могло ли оружие, составлявшее гордость мастера и воина, получить какое-то чужеземное название? Как мы помним, именно русское слово «спутник» вошло в международный лексикон в XX веке после того, как Советский Союз запустил первый искусственный спутник Земли. А в те давние времена по ме­сту происхождения получили свои наименования и упоминавшиеся франкс­кие мечи, и дамасская сталь...

Дать ключ к расшифровке «харалужных» мечей может технология их про­изводства. Вот как описывает ее хорезмийский ученый Аль-Бируни (X в.): «Русы выделывают свои мечи из шапурхана (стали), а долы посреди них из нармохана (железа), чтобы придать им прочность при ударе, предотвратить их хрупкость. Аль-фулад (литая сталь) не выносит холода их зим и ломается при ударе. Когда они познакомились с фарандом (сплавленным узорчатым металлом), то изоб­рели для долов плетенье из длинных проволок, изготовленных из обеих разно­видностей железа — шапурхана и нармохана. И стали у них получаться на свар­ных плетениях при погружении в травитель вещи удивительные и редкостные, такие, какие они желали и намеревались получить. Фаранд же не получается соответственно намерению, но он (его узор) случаен».

Это описание, подтвержденное сведениями Аль-Кинди, показывает, что главная сложность технологического процесса состояла в том, чтобы выковать вязкую и упругую основу меча, на которую наваривались стальные полосы, вы­ходящие на лезвие. Для облегчения и, возможно, придания дополнительной жесткости, посередине клинка вытачивался дол, иногда широкий, иногда узкий и более глубокий. На нем-то и проступал рисунок, традиционно вызывав­ший восхищение знатоков. Помимо арабских свидетельств, сохранился отзыв Теодориха Остготского о вандальских клинках: «В их выточенных прекрасны­ми долами серединах, кажется, видишь мельчайшее переплетение червячков столь разнородных оттенков, что чудится, будто светящийся металл пропитан разными красками». Так, «пёстро-червячным», этот узор в германской литера­туре называется до сих пор.

По свидетельству современного специалиста-оружейника, рисунок напо­минает «цветок с чёрными лепестками, поэтому названия «розовый», «чёрный цветок» или «харалужный» даже точнее, чем «пёстро-червячный», отражает сущ­ность узора».

Итак, черный цветок, черная роза с объяснением из того же тюркск. кара? Невольное созвучие харалужный—радужный подталкивает к тому, чтобы при­нять эту версию. Однако она порождает существенные возражения.

Во-первых, если можно себе представить копья того же типа, то как быть с харалужными цепами? Шар с шипами, скрепленный цепью с рукоятью, явно не мог отличаться тем же узором.

Во-вторых, выражение «сьрдця въ жестоцемъ харалузе скована» превраща­ется в явную бессмыслицу. Быть может, дело вовсе не в узоре?

Автор, как мы видели, не просто использовал старые словеса, но и (пара­доксы гения!) из них же создавал неологизмы для обозначения современных ему реалий. А одной из них был переход к новому типу меча — полутора- или дву­ручному. Утяжеленный до 2 кг и удлиненный до 120—140 см, он появляется как раз к концу XII века: «дол у него исчезает полностью... острие приобретает ис­конные колющие свойства, что связано с появлением составного доспеха».

Не такого ли типа меч получил название харалужного? Проверим.

Harovac в современном польском языке означает что-то вроде «вкалывать»: «jak kon harowalem w Amerike». В старопольском harovac (применительно к ло­шади) использовалось в значении пахать. При соотнесении со словац. haraj, harajch — желоб для воды, горный ручей — выясняется более узкий смысл того же harovac — прокладывать борозду.

Он подтверждается и корнем в др.-греч.  — пробивать русло (о по­токе); чертить, царапать, делать рубцы,  — поток, пробивающий доро­гу; рытвина (русло горного потока), ущелье, дефиле.

Эти значения не только сохранилась в ново-греч. ( — овраг, балка, лощина), но и отразились в русском харя и болгарском хара. Первоначально они означали «маску». «Приидоша в село мое скоморохи с медведьми и з буб­нами и з домрами: и я... изгнал их, и хари и бубны изломал» (Авв. 1682); «...бояра та вси по домам разъехались, и никово больше ни в харях, ни без харь не осталось» (1765); харя — «1е masque» (словарь Норстета, 1782).

«Личина», вырезанная из дерева, вновь выводит нас на значение хара — чер­та, прорезь. В слове харалужный она может означать тот самый дол, который вырезался посередине клинка, обнажая его основу.

Объяснить значениелужный будет несложно: древний технологический тер­мин лудить (сегодня в узком значении «покрывать оловом») возник из «нава­ривать луду (твердое покрытие)». И.И. Срезневский приводил хорв. luda в зна­чении «покров», a luditi — «покрывать». У Дьяченко: луда — панцырь, доспехи луженые, броня. Из того же лудити выводится ст.-чеш. имя Ludislav, которое впоследствии было вытеснено Брониславом.

Учтем, однако, что древний кузнец лудил-наваривал раскаленные полоски сырцовой стали ударами молота, то есть посредством ковки. И в описании ору­жия Бориса Годунова (1589 г.) упоминается «Сабля турская, красной булат, с кованым долом».

Скорее всего, именно мечи с кованым (или, точнее, закованным) долом Автор и назвал харалужными.

Проверим нашу версию копьями. Их наконечники изготавливались анало­гичным способом, т.е. навариванием стальных полос на мягкую железную ос­нову. И если до XII века вес наконечника составлял 200—400 граммов при длине до полуметра, то ко времени создания «Слова» выделяются пики «таранного действия». Появляется и еще один вид оружия, рогатина с лавровидным нако­нечником — «утяжеленное до 1 кг копье, с шириной пера до б см, толщиной около 1,5 см. Длина лезвия составляла 30 см». Она годилась и для колющих, и для рубящих ударов, пробивая «и кольчугу, и поддоспешник» (http: // pvcu4u.izzi.ru/forum/viewtopic.php? t== 100).

Граненая, ромбовидная в сечении форма обеспечивала копью большую прочность и вес, также как и мечу. Ее повторяли и четырехгранные шипы на «харалужпых цепах».

Таким образом, харалужными Автор мог назвать граненые острия и клинки с закованной внутри железной серединой или сердечником.

Это подводит нас к образу «сердец, в жестоцем харалузе скованных». Чело­веческое сердце, получившее наименование оттого, что находится в середине, с принятием христианства стало восприниматься как вместилище души (от язы­ческих времен осталось другое понимание: жизнь — живот). И человеческая добродетель ассоциировалась с твердостью души и сердца: «Устне мудрых связуются чувством, сердца же безумных не тверда» (Притч. 15:7). Тем более отно­силось это к воинской доблести.

Сердце, подобно мягкой основе клинка, проходило горнило, заковыва­лось в твердую стальную оболочку, броню — таков смысл замечательной ав­торской метафоры. А закалялись княжеские сердца в хладнокровной гордос­ти (буести).

Остается понять, почему же столь выразительный образ странно трансфор­мировался в произведениях Куликовского цикла: харалужные копья упомина­ются лишь в нескольких списках «Сказания», а мечи заменяются на «булат­ные». «Задонщина», вдобавок, употребляет «харалужные» в «бессмысленном», как считают исследователи, контексте:

«Доне, Доне, Быстрый Доне, прошел еси землю Половецкую, пробил еси березы харалужныя»

Заимствование из плача Ярославны: «О Днепре Словутицю! Ты пробил eси каменныя горы сквозе землю Половецкую» — здесь не вызывает сомнений. Но почему вместо каменных гор возникли харалужные берега?

В описании В. Томсена, «несколько к югу от нынешнего Екатеринослава Днепр принужден прокладывать себе путь сквозь широкий пояс гранитных скал, принадлежащих к отрогам Карпатского хребта. На протяжении приблизитель­но 90 километров мощная река течет в более или менее высоких скалистых бе­регах и через бесчисленное множество утесов и подводных камней».

Приведенное выше словацкое haraj вкупе с однокоренными греческими словами как нельзя лучше описывает такое русло, промытое или, лучше ска­зать, пробитое в камне. Этот образ встречается и в песнях русского народа:

Прорыл-протек, Горынович, все горушки, долушки,

Выметал, Яикушка, посредьсебя часты острова.

Запромыл да пробил батюшка Урал-река все горы высокие,

Он до самого синя моря, до моря Скарлицкого.

Примечательно, что такие же острова и горы называются слудными, или лудой. У В.И Даля «Луда арх. — плитняковое дно реки, природная настилка; арх. подводные или надводные плоские камни, мели; гранитные плешины». Н.Я. Данилевский слышал на Валааме, что лудой называют просто «твердую землю». А в конце XX века в северных говорах И.М. Меркулов отметил такие значения луды: высокая каменная скала, ущелье в лудах; небольшой скалис­тый остров; подводный камень; обнажающаяся при отливе подводная мель. (Живая речь кольских поморов, 1979)

Так что автор Задонщины, не вялый подражатель, но поэт, владеющий сло­вом и его смысловыми оттенками, не просто механически перенес определе­ние «харалужный» с мечей на донские берега. Архаизирующий неологизм «Слова о полку» он употребил во всей его многозначности: крутой или отвесный (ср.: ограненный), закованный в камень (выбитый в камне). И ведь остался в рус­ской литературе этот выразительный образ, породивший «закованные в гра­нит» невские берега!

Почему же не сохранился «харалужный» в первоначальном контексте? — спросит читатель. На то, разумеется, имелись основания. За два столетия от Каялы до Дона изменилось вооружение воина, ушла вперед технология. Дол меча вытеснила грань, так что серединный желоб-хара уже не мог восприни­маться как его сердцевина. Появилась так называемая узорчатая сварка: поло­сы из многократно перекрученных и перекованных прутьев железа и стали по­крывали теперь весь клинок, а лезвиями служили приваренные полосы из чис­той стали. Рисунок структурной неоднородности напоминал.булат, а потому за мечами и закрепилось «международное» наименование, известное по сей день.

Надеюсь все же, что останется в нашем языке и наполненное смыслом, звуч­ное имя харалужных мечей.

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: