Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

Итак, начнем с того, что упоминание о «кощее» трижды встречается в тек­сте «Слова»:

«Великий княже Всеволоде!.. Аже бы ты был, то была бы чага по погате, а кощеи по резапе».

«Стреляй, господине, Кончака, поганаго кощея]»

«Игорь князь выседе изъ седла злата а въ а в седло кощiево».

Так уж случилось, что из-за указанной в последнем предложении пересад­ки князя из седла в седло (это произошло сразу же после его пленения) гуляет по исследовательской литературе версия об иносказании «попасть в рабство». Но неж у слова кощей значения «раб» — здесь просто констатация того, что вме­сто породистого коня, отнятого у князя в качестве трофея, его посадили на клячу холопа-простолюдина. Это его конечно же сильно унизило, но вряд ли здесь подразумевается что-либо большее. Да и кощей — не «пленник» и не «раб», а нечто иное. Ведь неслучайно, что знатные феодалы, обычно охотно называв­шие себя «рабами» своего князя, царя или Бога («Веры мы христианской, рабы

великаго князя Юрия Ивановича Рязанскаго»; «Перед Богом все холопы»; «Мы все рабы Божьи»), никогда не использовали термин «кощей» для уверения кого-либо в своей рабской преданности. Не оттого ли, что такое слово по какой-то причине никак нельзя было употребить даже для обыкновенного образного срав­нения?

О том же читаем и в исследовании А. И. Попова: «Рассмотрев внимательно все материалы, относящиеся к термину кощей (кошчы) как в тюркской, так и в русской среде, мы нигде не можем найти оснований для передачи значения этого слова в виде «раб», «пленник», как обычно делают комментаторы, начиная с самых первых исследователей «Слова о полку Игореве».

В целом я согласен с мнением исследователя об отсутствии значения «раб» и «пленник» у кощея, но только, спрашивается, «откуда у хлопца испанская грусть?» При чтении этого верного по сути заключения в памяти всплывает анек­дотичный случай, не имеющий как будто никакого отношения к предмету на­шего разговора. Известно, что связи между СССР и Испанией, прерванные более чем на тридцать лет, стали быстро налаживаться сразу после смерти дик­татора Франко. В числе первых круизных теплоходов с советскими туристами на борту, зашедших в 1970 году в испанские порты, оказался и лайнер «Иван Франко», который был как-то по-особому тепло и восторженно принят значи­тельной частью населения. Как позже выяснилось, причиной ажиотажа послу­жило название корабля. Встречавшие испанцы были заинтригованы и весьма озадачены: «Это прекрасно, что корабль называется «Франко», но при чем же здесь «Иван»?!»

Полностью согласен, что нет причин считать нашего КОЩЕЯ «рабом» или «пленником», но только при чем же здесь «кошчы»! Да и вообще материалы из «тюркской среды», оцениваемой столь высоко, что она названа даже раньше, чем собственно русская? Или же речь идет о тюркском произведении? Испан­цы, естественно, не знали имени великого классика украинской литературы. Но тюркологи-то знакомы с русским словообразованием! Зачем же они и не­тюркологов морочат? Вот ведь и Б.А. Рыбаков согласился с их «бесспорными доказательствами» и, по собственному признанию, «тоже отдал даньтакой этимологии»: «Слово явно заимствовано из тюркского». Да и Н.А. Мещерский, ничтоже сумняшеся, пишет: «В древнейшую эпоху были заимствованы следующие слова тюркского происхождения:... япанча — покрывало... кощей (тюрк, кош­чы — невольник, пленник)... чага — рабыня... Заметим, что слово когтей (плен­ник) переосмыслено по сходству с исконно славянским прилагательным кощьнъ (от кость) — костлявый, худой, что вполне естественно, так как половецкие пленники, конечно, не могли быть особенно упитанными».

Итак, предполагается, что речь идет о русском «переосмыслении» исконно тюркского слова. Любопытно в связи с этим, что «кощей» тоже принадлежит к тем словам, что выдаются тюркологами за убедительнейшие доказательства тюркского влияния на словарь «Слова о полку Игореве». Однако и об очеред­ном из серийных «тюркизмов» можно сказать то же самое, что и о всех других, ему подобных: несмотря на полную «свободу рук» (ибо тюркистские объясне­ния, ставшие у нас общепринятыми, не встречают никакого противодействия), разыскатели «восточных элементов» в очередной раз переусердствовали. Те­перь уже со своим кошчы в качестве «несомненного источника» русского слова (gos «обоз», а -сi — суффикс деятеля, т.е. «обозник», «человек, ухаживающий за лошадьми»).

Теперь этими сомнительными объяснениями оперируют и ли­тераторы, не входящие в число тюркологов, но активно им помога­ющие — ср., например, у В.И. Стеллецкого: «Слово кощей проис­ходит от тюркского слова кош — обоз, кошчи — состоящий при обо­зе, погонщик, выочник. Эту работу выполняли рабы, вербовавшиеся из пленников, преимущественно тюрков. Слово приобрело пренеб­режительный оттенок». Увы, дело обстоит, мягко говоря, совсем не так. В современных тюркских языках кош, куш означают «упряжка (с сохой)» и «плуг», восходящие к основному значению «парный». От этого же далее возникло кошчи — «пахарь» и кошчу — «спутник». Чтобы из такого кощея сделать понятие «сопровождающий, на обя­занности которого лежит ухаживать за лошадьми», требуется напи­сать aт кошчу, т.е. произвести лукавую, незаметную для нетюрков подставку словечка am («лошадь»). Ее отсутствие было «не замече­но» и использовано точно так же, как и в тюркистском объяснении слова топчак («aт тобчак»), столь же некритично воспринятом ис­следователями.

Морской термин табанить («резко грести задний ход») нам также успешно могли бы объяснить через татарское табан балык («карась»), в котором главное отнюдь не в созвучном табан («твердое покрытие; блестящий»), а в балык — «рыба». Так что не проходит здесь объясне­ние П.М. Мелиоранского: «По примеру турок и русские стали назы­вать своих рабов из пленников турецкого племени «кощеями». Неот­куда русским было взять это «по примеру» — ведь у самих турок не найти такого обозначения «раба»! Что же касается сегодняшнего зна­чения «пахарь», то весьма удивительно было бы встретить такое уже в те времена среди кочевников. Тем не менее А.И. Попов пишет: «И в «Слове о полку Игореве» мы встречаем упоминание о кощее не только как об упомянутом военнослужащем (т.е. об «обознике». — В. Т.), но и как о плененном половце — пахаре на русских полях».

Если нив одном древнем или современном тюркском тексте такого обозна­чения «обозника» нет, то почему же оно должно быть «тюркским обозником» в тексте русском? (Не убеждает и версия О.О. Сулейменова о родстве с казахским кощ — «кочевье», из чего следует, что русское кощей возникло из кощ-щи и яв­ляется вариантом для более позднего кочевник.) Кроме того, из всех древнерус­ских примеров вытекает, что это слово, передающее целую категорию людей, значит только «холоп» и «слуга», но нигде (кроме как в некоторых отечествен­ных словарях!) не используется для обозначения исключительно «конюха» или «человека, ухаживающего залошадьми».

Помимо «кощеев» «Слова» и «кощея мала», непонятный термин был еще дважды упомянут в летописи — в эпизоде 1170 года: «кощей Гаврилков от (Мстислава) Изяславлича» оказался предателем, ибо предупредил половцев о предстоящем походе русских князей; а князья эти вскоре пожаловались, что сам Мстислав Изяславич «утаился» от совместного похода и вместо своей дру­жины «пусти в навороп (атаку) седельникы свои и кощее».

Увы, еще в «Полном церковнославянском словаре» Г. Дьяченко (1900) встре­чаем следующее суждение о последнем примере: «Рядом с сидельниками, ко­нюхами, седлавшими коней, в Киевской летописи упомянуты и кощеи, кото­рые очевидно служили при обозах и передвижениях; их не жалели и во время боев». Эти-то «седельники» (в тексте рядом с «кощеями»!) были восприняты как неслыханная удача востоковедами и всеми сторонниками «обозного» толкования. А когда еще А. И. Попов обнаружил, что в списках более поздних Твер­ской и Львовской летописей соответствующая группа обозначена как «седель­ники и кошевпики», то это был уже подлинный тюркистский триумф: «отсюда ясно, что седельник и кощей — почти равнозначные понятия (не исключено даже, что кощей и седельник не различались вовсе), обозначавшие воина из обоза, в распоряжении которых имеются оседланные или запряженные лошади... Слу­жащие в коше обозные воины — кощеи и седельники — увозили после боя до­бычу и знатных пленных, а иногда, как это видно из летописного известия 1170 года, сами ходили в атаку по приказанию князя».

Казалось бы, все это сверхубедительно, если бы не возникали «неудобные» вопросы. Неужели половцам о походе русских донес именно «обозник» како­го-то Гаврилки? Неужели и погибший, защищая своего князя, слуга — «кощей мал» оказался тоже, как «рояль в кустах», случайно забредшим во дворец «обоз­ным воином»? И потом, сколько же их было всего, этих бравых «обозных вои­нов», в сравнении с численностью дружинников — подлинных «полевых игро­ков» военных походов? Уж, наверное, не более двух-пяти процентов от числен­ности всего войска — ни одна военная структура не выдержала бы большей штатной плотности для этой поистине вездесущей категории. А то ведь полу­чается прямо как у Хлестакова, «одних только курьеров тридцать тысяч!»

Конечно же случалось, что и ездовые «первыми врывались в города», — со­ревнуясь с теми, кто в последней большой войне лихо проделывал это «с лей­кой и блокнотом». Но как не посмел бы князь отправить на вылазку хворых и старых «обозников», так и их якобы «тюркское» наименование не имело шан­сов стать обидим обозначением всего «подлого» (т.е. низкого) социального слоя, предоставлявшего для походов «седельников и кощеев» — воев-непрофессионалов (не дружинников, не феодалов). Ведь решительно все средневековые при­меры «кощея» (кроме призыва «стрелять кощея Кончака») указывают не науз- копрофилированных конюхов или обозников, а на слуг и холопов как катего­рию! Неслучайно, что именно как категория это архаичное слово кое-где дожило даже до нашего просвещенного века. «Слуги у багатых, прислуживали им, каш- шэями называли, у багатых жили»; «Слуги, работники, так ых тады кашшэями звали» — это примеры из современных брянских говоров. К сожалению, пере­писчики, верставшие свод Львовской и Тверской летописей, не ведали этого слова, отчего и «пояснили» его задним числом столь несуразно. Да и пояснили- то не «обозниками-конюхами», как того хотелось бы тюркологам, а скорее «из­готовителями кошей-коробов»: в русских говорах: кошевник— «мастер, делаю­щий сани с коробом (плетеным кузовом)», кош — «корзина; короб», кошевня, кошёвок, кошел(а), кошель, кошик, кошница — «корзина, короб, лукошко».

И упомянуты ведь кощеи рядом вовсе не с «конюхами, седлавшими коней», как считал Г. Дьяченко, а с реальными (хотя часто излишне узкопонимаемыми) «изготовителями седел». Сопоставим с летописным сообщением под 1259 годом: «мастере всяции бежаху ис Татар: седелници, и лучници, и тулници, и кузнице железу и меди и сребру».

Таким образом, привязка «седельников и кощеев» к лошадям не в состоянии превратить в «обозников» ни свободных ремесленников, ни, тем более, кня­жеских холопов, укрытых под этими терминами. Те и другие вместе — ремес­ленническое ополчение и княжеская дворня — конечно же являли собой изве­стную военную силу, которая, однако, не шла ни в какое сравнение с наступа­тельной мощью профессиональной дружины, заботливо оберегаемой князем. Отсюда ревнивое недовольство и нарекания на Мстислава Изяславича в 1170 году со стороны других князей, выступивших со своими дружинами воен­ных профессионалов. Что же касается конкретно этих «седельников», то иссле­дователи знают, что соответствующим термином в Средневековье называли от­нюдь не «обозников», да и не только конкретно «седельных мастеров», а обоб­щенно ремесленников — это были универсальные мастера вообще, поскольку большинство из известных тогда ремесел наиболее полно проявлялись именно при изготовлении рыцарского седла: требовались серьезные познания и уме­ние в кожевенном, кузнечном, шорном, столярном, швейном и ювелирном деле. Соответственным было и куда более уважительное отношение к «седельникам», чем к «кощеям»: среди погибших в том же летописном эпизоде (в «наворопе») не случайно был особо отмечен и «седелник Ярослав Изяславлича». Отмечен по цмени — в отличие оттогдаже упомянутого безымянного предателя, о котором сказано лишь то, что он принадлежал Гаврилке, вассалу Мстислава Изяслави­ча («кощей Гаврилков от Изяславлича»),

Исходя из всех этих обстоятельств, для слова «кощей» уместней разуметь не тюркскую, а исконно русскую этимологию, да и ту вовсе не обязательно выво­дить из кость-кощий (т.е. тощий, «костлявый»), как это и сегодня еще практи­куется.

У составителя «Русского просторечного словотолковника» В. Ма­карова: «Кощей (Ряз. и др.), исхудалый до безобразности, а притом дол­говечный человек». То же у В.А. Яковлева: «Кощей в буквальном смыс­ле — исхудалый человек (кожа да кости); в переносном — прислуж­ник, раб». В пояснение обычно приводят парные сопоставления из летописи и из Иосифа Флавия: «...сух бе и кощь», «...бе и сух и кощенъ». Характерно в этом отношении мнение такого крупного специ­алиста в церковнославянском языке, как Г. Дьяченко: «Таковы были люди, обреченные на службу своим господам, особенно рабы, исхуда­лые, изможденные от тяжелой работы и скудной пищи». Сюда же до­бавим и вышецитированное мнение Н.А. Мещерского о том, что «половецкие пленники, конечно, не могли быть особенно упитанными». Можно с уверенностью утверждать, что именно такая «народная эти­мология» сказалась на сегодняшнем восприятии сказочного «Кащея» в виде скелетоообразного человека.

Кощунство, кощуны, кощенье, кощунати, костить — все это русские слова с интересующим нас корнем «кост-». Они родственники: если диалектное коще­нье означает «осыпание бранью, ругательствами», а касто — «ругательство, брань», то и костить, кастить у В.И. Даля — «поносить ругательски», «бра­нить, ругать кого, сквернословить». Исходя же из того, что брадо-брей произошло от брить, а водо-лей отлить, логично предположить, что и наше кощей (кащей) имеет в основе «кощу» (что делаю?) от указанного костить. Но неужели кощей — «тот, который ругает»? Совсем нет — ведь если постараться, то можно отыскать и другую возможность объяснения. «Отойди, любезный, от тебя курицей пах­нет!» — брезгливо морщил нос провинциальный интеллигент в чеховском «Виш­невом саде». «Отойди, смерд, от тебя смердит!» — говаривал феодал во времена «Слова о полку Игореве». Именно в высокомерном отношении правящего слоя к «низменным» слугам из простонародья, к пропахшим потом труженикам кро­ется разгадка возникновения не только кощея, но и многих других терминов. «Как бы ни был беден знатный человек, он все же считает позором и бесчесть­ем работать собственными руками», — писал о русских феодалах иностранец, посетивший нашу страну при деде Ивана Грозного.

Сравним с замечанием А. Гильфердинга (1868): «...древние фра­кийцы, про которых еще Геродот писал, что у них «самым почетным считается праздность, самым постыдным — обрабатывать землю и жить войною и грабежом признается за наилучшую долю».

По этой же причине среди знатных возникли примечательные пословицы, уч­тенные в сборнике В. И. Даля: «Мажь мужика маслом, а он все дегтем пахнет»; «Как смерд ни моется, а все смердит»; «Как смерд ни умывается, а все грязыо заваляет­ся»; «Как смерд ни нарядится, а кус дерма на себе унесет»; «Не дай бог владети смердьемусыну собольею шубой!» Не оттого ли «вонючим, грязным негодяем» для них изначально мог быть только физически работающий простолюдин?

Согласно Далю, кащей — стар, «смерд», «подлый раб», да и А.Н. Майков употребил нечто сходное в своем переводе первого из приводимых отрывков «Слова»:

Будь ты здесь, да половцев толпою Продавали б — девка по ногате, Смерд-кощей по резане пошел бы!

Сопоставив термин смерд «крестьянин» с литовским smirdas «вонючка», нашим смердеть и латинским merda «кал, нечистоты», мы неминуемо обнару­жим в нем ту же смысловую подкладку, что и во французском merde — «экскре­менты» и одновременно «мерзавец» — все эти слова происходят из одного и того же индоевропейского корня. Обратимся снова к В.И. Далю, у которого упомянутое кастить означает еще и «грязнить, гадить, пакостить», а также «ис­пражняться (особенно о больном или ребенке)», а костить — «испражняться, марать, гадить». То же значение «испражняться» находим и в белорусском косциць. Касть у Даля — «пакость, мерзость, гадость, скверна», в говорах еще — «вонючая, смрадная грязь» (арх.) и «экскременты» (пек., твер., арх.). Что ме­шает нам на таком смысловом фоне предположить, что и современное па-кос- тить представляет собой все тот же глагол костить, но с «ослабляющей» при­ставкой ПА-? Для пояснения — щенок напакостит по углам значительно мень­ше, чем «накостит» взрослый пес, надолго запертый в квартире: «Кошка опять накастила в кухне», «Собака на дворе накастила» (1930), «Псы... скверну вели­кую кастят» (1645).

Да простят мне это копание в древних смердящих подробностях современ­ные читатели, воспитанные на эвфемизмах! К их счастью, подлинное («воню­чее») смысловое содержание термина кощей со временем полностью «выветри­лось». Уже в летописях он подразумевал только «слугу», «холопа» — человека из «подлого (подчиненного) сословия», и ничего больше. Элементарная чис­топлотность была, разумеется, присуща не только знати, брезгливо затыкав­шей носы при виде «смерда с кусом дерма», но и труженикам из простонаро­дья, в речи которых мы и по сей день встречаем: «Не входи в избу — у тя ноги кастки, оботри сперва»; «Такой кастный, что боязно в руки взять». Отсюда и касный — «плохой, который не нравится»: «Девка красна не нашлась, а касна в город подалась» (т.е. жениться не на ком). Сошлюсь на употребление глагола в еще одной поговорке, а также в словосочетании — в значении «портить игру»: «Он, как сорока: где посидит, там и накастит»; «Под руку не касти (при игре в бабки)».

Древнейшим у индоевропейского по происхождению глагола *kast- iti, *kost-iti было значение «ме-татъ, выбрасывать» (ср. со словом по­мёт, со швед, kasta «метать», kasta ut «выбрасывать», англ cast «бро­сать, метать», cast out « извергать пищу»), отчего ст.-слав. и диал. kastb, kostb — «то, что выбрасывается из организма, скверна», англ. cast «экс­кременты; блевотина». Отсюда и оба известные нам значения: 1) костити «испражняться; рыгать» и 2) костити «ругать кого» (кощенье — «осыпание бранью, ругательствами»; ср. с лат. «ругать кого» «stomachum in aliquem егитреге», букв.«изрыгнуть желудок на кого», и с рус. «излить желчь на кого»). Переход от «метать» к «помету» легко объясним при сравнении с глаголои кидать, основным общеслав. значением которого является «выбрасывать навоз (из хлева)». С этой точки зре­ния, корень в вышеприведенных «сух бе и кощь», «бе и сух и кощены относится не к костям, а к грязи — «был худой и грязный» (т.е. «обга­женный, покрытый, обкиданный скверной»). Того же происхождения и и.-е. слово кость (др.-иран. ast~, asti-, др.-инд. asthi, asthan, др.-греч. osteon, лат. os, ossis) — т.е. «остаток, после варки и съедания мяса выб­расываемый (собакам)». Об этом свидетельствуют лат. costa и сербо- хорв. кост — оба в значении «ребро», атакже швед, kastspjut, лат. hasta, др.-инд. asta — все в значении «метательное копье».

Первоначальный смысл термина кощей можно подтвердить и диалектным котёнок, кощонок, кащонок — «поганец, пакостник, мерзавец» (ср. с франц. merde в том же значении) — у Даля «кастеня, кастенок — нвг. пек. (бран.) мерз­кий ребенок, пакостник, нечистый, который не просится».

Последнее позволяет по-новому осветить смысл до сих пор непонятной фразы из «Слова о полку Игореве»: «Стреляй, господине, Кончака, поганаго кощея» (ср. у В.И. Стеллецкого: «Стреляй, государь, в Кончака, в невольника по­ганого!», у И.П. Анцукевича: «Стреляй Кончака, господине, раба недостойно­го», или же у Г. Медведева: «Кончака, поганого раба, пристрели за все его обма­ны»). Кончак, конечно же, не холоп, не невольник и не слуга русским князьям, хотя Д.Н. Дубенский, Е.В. Барсов и П.М. Мелиоранский и считали, что Автор «язвит» хана тем, что он какое-то время служил Игорю, после того как был им разбит в 1171 году. Поэтому абсолютно правы те, кто поставил такое толкова­ние под сомнение — Автор действительно (даже «язвя»!) не мог сравнивать мо­гущественного хана с холопом, стоившим на невольничьем рынке какую-то резану. «Стреляй Кончака, мерзкую нехристь! (или же:) Стреляй негодяя-язычника!» — восклицает он.
Сравним с характеристикой Кончака как язычника под 1179 г.: «приидоша иноплеменницы на Рускую землю, безбожный исмаилтяне, окояннии агаряне нечестивии, диаволом дышущи Кончак преклятый, начальник злу, на христианы».

Что же касается слова кощей в значении «негодяй, мерзавец», то можно дополнительно сравнить его с диалектными кастный «мерз­кий, гадкий, скверный, поганый», кастнющий «самый мерзкий, скверный», кастец (костей) «пакостливый». Сюда же отнесем и ле­тописное древнерусское прекостный (как «гадкий, мерзкий человек, негодяй»): «...яко мнози прекостни, имуще умъ, пред образом Христовым знаменают иною кознью на прелесть человеком, не разумею­щих добраго» («...как многие негодяи, вознамерившись, перед ли­ком Господним показывают фальшивые знамения, обманывая лю­дей, не ведающих благодати»), (Военный смысл употребленного в этой фразе слова «стреляй» рассмотрен в главе, посвященной «жи­вым шереширам».)

Нельзя здесь согласиться с П.М. Мелиоранским, утверждавшим, что «сло­во кощей иногда приобретало несколько пренебрежительный или бранный от­тенок; искони бранным оно не было». Как раз наоборот — слово стало вполне нормальным, но периодически в речи проявляются рецидивы его былого бран­ного значения. Процессы переосмыслений, «облагораживающих» исходное значение слов, происходят вокруг нас постоянно. Ведь и служанку-холопку, затурканную домашним трудом, прозвали «Золушкой» совсем не от доброго к ней отношения — презрительное «замарашка, грязнуля», т.е. «испачканная пеп­лом», превратилось почти в ласкательное, благодаря авторской и читательской к ней симпатии.

Итак, подведем итоги. Русское слово кощей, кащей (в значениях «холоп», «слу­га», а также «негодяй») изначально употреблялось как бранно-презрительное.

Подобного происхождения, например, нем. Halunke «негодяй» и средневековое силез. holunke «дворцовый слуга низшего уровня» — оба являются славянскими образованиями: чеш. holy— «голый» > holomek «голый попрошайка» > holunk «мерзкий, недостойный». Термин ко­щей, кащей, как обозначение слуги-простолюдина, произошел от древ­него глагола костить, каститъ «выбрасывать (скверну); испражнять­ся» с соответствующим ему, все еще сохраняющимся существитель­ным касть «грязь; экскременты». Подобное образование не является чем-то необычным, ибо и в древнеиндийском языке ему имеется пол­ная аналогия: vis «грязь; экскременты» — visa «слуга»; vista «грязь; эк­скременты» — visti «работа; подневольный труд». Что касается глагола костить, то у него постепенно возобладало значение «осыпать бра­нью, сквернословить» — исходно «обгаживать».

Базируясь на изложенном, можно уверенно утверждать, что слово кощей никак не могло быть заимствованным из языков тюркских.

Царь Кощей русских сказок конечно же тоже был как-то связан с рас­смотренным выше кощеем. Любопытно, что если плачущая Ярославна в «Слове» собирается лететь горюющей кукушечкой («зегзицей») в царство «ко­щея Кончака» к своему раненому Игорю, то и плачущая царевна Василиса Прекрасная, у которой Иван-царевич спалил лягушечью шкурку, тоже уле­тает кукушкой в царство Кащея Бессмертного. Не только Кащей Бессмерт­ный, но и многоголовый Змей Горыныч возник в результате активного фоль­клорного переосмысления событий, связанных с нескончаемыми нашестви­ями половецких ханов. Их разбивали в битвах, но они вновь и вновь приходили — они были «бессмертны». После таких битв всегда говорили оди­наково — Владимир Мономах: «Господь избавил ны есть от враг, и покори враги наша, и сокруши главы Змиевы»; Владимир Глебович Переяславский (упомянут в «Слове о полку Игореве»): «Господь избавил ны есть от враг наших и... скруши главы Змиевы». Именно так вероломный Тугор-кан, назы­ваемый киевским митрополитом «Змеем-диаволом», стал «Змеем Тугари­ном» — в былине и «Змеем Горынычем» — в русской сказке. Неудивительно поэтому, что в память о жестоком царе, многократно приходившем войной на княжества Киевской Руси, народ наш создал сказку, в которой, не без юмора, образовал его имя от слов со значением «дерьмо» и «испражняться». По смыслу очень близок к нему тот же «Калин-царь Тугарин Змеевич», чье имя происходит от калятися «мараться, пачкаться» и калъ «грязь; экскре­менты» — ср. из молитвы: «Тело смешеньми окалях, дух сосложением оск- верних». Поэтому сочетания «сух бе и кощь», «бе сух и кощен» подразумевали не худого и «костлявого», а худого и «грязного» (т.е. обгаженного, покрытого «скверной»). Подобные презрительные образования встречаются и у других народов. Из более древних примеров можно вспомнить Константина V, ви­зантийского императора VIII века, который за свое яростное иконоборче­ство снискал среди христиан прозвище Копроним (букв. «Гноеименный» — при общеславянском гной «кал, экскременты»). Так что не «Скелет Бессмерт­ный», как в славянских объяснениях, и не «Раб Бессмертный» или «Кочевник Бессмертный», как в тюркских, а обыкновенный, извините, «Г..нюк Бессмер­тный» или же «За...нец Бессмертный» вошел в наши сказки. Так-то, уважае­мые сторонники «тюркизмов» в «Слове о полку Игореве»!

Справедливости ради — для тех, кому особенно обидно за дядю Кончака, — предлагаю теоретическую, хотя и маловероятную, возмож­ность более приличного значения, пригодную только для данного слу­чая. Учтем, что призыв «стрелять поганого кощея» прозвучал после того, как Кончак напал на русские княжества. Если исходное *kostiti «бросать» представить как «бросаться, нападать» (*kostiti se), то наш *kostij означает то же самое, что и латинский host is — «враг». Ведь и наше врагъ-ворогъ произошло оттого же глагола, что и извергъ — от вер- гнути (ся) — «напасть, наброситься». Таким образом, теоретически возможен перевод: «Стреляй врага-иноверца!»

Чего-то в таких объяснениях сочетания «Кащей Бессмертный» явно недо­стает. Почему «кощей (кащей)» — понятно, почему «бессмертный» — тоже по­нятно. Понятно даже, почему кощей в сказках обязательно — «царь»: половец­ких предводителей наши предки никогда не называли «ханами» — только «кня­зьями»; когда же повысился уровень титулования русских самодержцев, то повысился в сказках и ранг противника. Но как следует понимать пушкинское: «Там царь Кащей над златом чахнет»? Ни один исторический документ не до­нес до нас сведений о каком-то особенном скупердяйстве половецких ханов. Можно сказать, даже наоборот — в нашем представлении они были если и же­стокими, то все же очень щедрыми, гостеприимными и даже расточительными людьми. Однако сказки наши, словно сговорившись, изображают этакого обо­дранного, истощенного Плюшкина, обладающего несметными богатствами, но живущего, как сегодняшний бич из подворотни — «Богат, как Крёз, а живет, как пёс». Сопоставим с замечанием Г.С. Беликовой в ее недавно изданной «Сла­вянской мифологии» («Книга для учащихся»): «В народе до сих пор именем «Кощей» называют старых скряг, иссохших от скупости и дрожащих над зата­енным сокровищем». Откуда это? А вот откуда.

Невыплата заработанных денег в нашем царстве-государстве — изобрете­ние не сегодняшних правителей. И если в конце XX века они спасаются, при­бавляя обороты станка, печатающего купюры, то в века прежние поступали иначе. Почему наша денежная единица называется рубль? Гривну (изначально «обруч на шее» — от грива «шея»), т.е. золотой или серебряный прут опреде­ленного веса, стали рубить на куски. При хронической нехватке внутренних платежных средств стали резать и на более мелкие части — возникла денеж­ная единица резана. Стали обрезать и арабские золотые монеты, из-за чего количество наличных денег порой определяли общим весом такого «металло­лома». Существовали и другие способы: казначейские мастера наносили на прежнюю монету штамп с обозначением более высокого достоинства; в ход пускались менее качественные драгметаллы или даже медь. В общем, спаса­лись, как могли. Положение осложнялось тем, что сама казна была не в со­стоянии перемолоть в «навоз» («кастъ») всю массу обращаемых монет. По­этому от таких денежных «реформ» обычно зарабатывало не столько государ­ство, сколько вездесущие «помощники», охотно бравшиеся за это дело. И хотя еще в «Русской Правде» Ярослава Мудрого имелись законы, запрещающие наживу частных лиц от делания «рез», для оборотистых дельцов «порченые деньги» (они же «кастъ») неизменно становились доходным «товаром». Все это вело к обнищанию ремесленного и служилого люда, бунтовавшего и гро­мившего меняльные лавки, которые принадлежали, как правило, иноверцам. Владельцев этих лавок, ростовщиков, которым их религия, в отличие от пра­вославия, не запрещала брать проценты («имать лихву») и тем самым порабощать людей за долги, народ называл «лихоимцами». Но было у них и другое прозвище. Какое?

Узаконенную государством порчу монеты и превращение ее таким образом в «дерьмо» в народе издавна прозвали кащейством (ср. с кощунство «оскверне­ние»), а наживающихся на этом людей — кащеями. Скрывая от людей свои ска­зочные неправедные богатства, менялы внешне вели более чем скромный об­раз жизни, одевались чуть ли не в лохмотья, выглядели грязными и истощен­ными. Таким и запечатлелся в народном сознании этот образ, именно так объясняемый в прошлом веке Н.Ф. Грамматиным и М.Макаровым: «кощей или кащей (как и ныне говорится в смысле старого, гнусного скряги)»; «исхудалый до безобразности, притом долговечный человек». Но проходило время, смыс­ловая подоплека этой бранной терминологии постепенно забывалась — уже в начале XVIII века ее мало кто помнил. В результате оба последних образа «ко­щея» — половецкого «царя» и богатого скряги — слились в фольклоре воедино. Точно так же, как еще раньше слились в преданиях два князя из разных ве­ков — Владимир Креститель и Владимир Мономах, — породив былинный об­раз киевского Владимира Красное Солнышко.

К «порче монеты» собирался прибегнуть и великий Петр в начале своих преобразований, но его, судя по всему, отговорил от этого образованнейший человек того времени — думный дьяк Козьма Васильевич Макаров. Вот что он сам сообщал об этом в письме к князю Я.Ф. Долгорукому: «И доложили мы Государю, что то де Кащейство великое и коли-де Кащеям твоя воля, Государь, будет поволить развести свои Кащейства и в Питере, аки было древле в Новго­роде, во Пскове, а при Царе Борисе и на Москве, как дотолева было во всяких бутках [швед, butik— «магазинчик»] и прилавках, и пойдет вопреки воле Ярос- лавлей, торжище деньгою, тогда де не втокмо дворянство, но и весь наипрочий люд Питерский и окольный положится в крайность великую, а в «Правде» ре­чей Ярославовых — гибель конечная». Примечательно, что у автора письма «Ка­щей» и «Кащейство» имеют заглавную букву — следовательно, слово в начале XVIII столетия воспринималось на слух уже не как синоним «холопа», а как чье-то имя или прозвище.

Вот от этих-то нескольких «родителей» (грязный холоп, половецкий князь и грязный меняла), принадлежащих к разным эпохам русской истории, и по­явился в конце концов на свет сказочный царь Кащей Бессмертный, жестокий полководец-поработитель, костлявый скряга, чахнущий над своим золотом. «Что за прелесть эти сказки!» — сказал наш гениальный поэт. Вот уж поисти­не — «сказка — ложь, но в ней намёк...»