Русская земля и Полоцкое княжество

Большинство исследователей исходят из того, что Автор считал Полоц­кое княжество составной частью тогдашней «Русской земли». А по мнению Г.Ф. Карпунина, и вовсе: Всеслав нарушил волю Ярослава захватом Новго­рода, «согласно которой должен был слушаться Изяслава Ярославича. Дабы вернуть брата-ослушника в лоно Ярославово, решено было его наказать». От­сюда и бойня на реке Немиге. Однако могли умиравший Ярослав Мудрый оставлять наказы внуку своего старшего брата, изначально жившего обособ­ленно от Киева? Можно ли «вернуть в лоно» того, у кого ни отец, ни дед ни­когда к нему не принадлежали? В такое «лоно» можно было только насильственно загнать, что и попытались сделать Ярославичи. А.Н. Робинсон в 1968 году весьма доказательно отмечал «характерную для «Слова» ограничи­тельную концепцию «Русской земли» (как Среднего Поднепровья, с добавле­нием Посемья)». Однако подавляющее большинство комментаторов склон­ны ориентироваться на строки «Слова», в которых видят обвинение полочанам от имени всей православной Руси: «Ярославе и вси внуци Всеславли! Уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени — уже бо выскочисте из дедней славе. Вы бо своими крамолами начнете наводити поганыя на землю Русьскую на жизнь Всеславлю которое бо беше насилие от земли Половецкыя».

Намеренно оставляю вторую часть отрывка без пунктуации. Д.С. Лихачев в переводе и «объяснительном переводе» предлагает такой вариант: «Ибо вы своими крамолами стали наводить язычников на землю Русскую (на владе­ния Ярославичей), надостояние Всеслава (на владения полоцких князей). Из-за (вашей) усобицы ведь настало насилие от земли Половецкой». Близкие про­чтения у В.М. Истрина, И.А. Новикова, А.К. Югова, И.П. Еремина, А.К. Мо­розова и других исследователей.

«Жизнь» (богатство, недвижимое имущество, передающееся по наследству) совершенно верно понимают как Полоцкое княжество. Поскольку поганых приводят «на Землю Русскую, отчизну Всеслава», то либо «Русская земля» ока­зывается «отчизной» Всеслава, либо же его «отчизна» (Полоцк) есть часть «Рус­ской земли». У многих переводчиков, включая тех, кто — вслед за Д.С. Лихачевым — переделывает обращение «Ярославе» на определение «Ярославли», от­рывок завершается банальной сентенцией о том, что «междоусобица — это плохо», конкретный же смысл формулируется еще жестче — полоцких князей обвиняют втом, что именно из-за них половцы нападают на Русь! Так, в одном из украинских комментариев читаем следующее: «Тут автор «Слова» осуждает полоцких князей, которые в своих междоусобных войнах наводили на Русь по­ловцев, призывает их признать свою вину». Но каким же образом чьи-то меж­доусобные «распри» на западе могли возбуждать нескончаемую агрессию с юго-востока? Да и откуда в дополнение к текстуальным «крамолам» взялись все эти «усобицы» и «распри» полоцких князей? А вот откуда: из-за переделки кото­рое в которою (чем?), существительное со значением «ссора, распря».

С указанным словом это, к сожалению, не единственный пример выдачи желаемого за действительное: «Тии бо... Игорь и Всеволод уже лжу убуди, ко­торую то бяше успил... Святослав грозный великый Киевский». Типичные толкования: «пробудили кривду самовольством», «коварство пробудили раздором». Не говорю здесь о неестественности «лжи» в современном понимании этого слова (она рассмотрена в другом очерке, из которого приведу лишь то, что от­носится к нашему случаю). Из-за чего опять же эти «раздор» и «самовольство»? Из-за того, что исследователи и здесь увидели которою (чем?) вместо тексту­ального которую (какую?). В результате и возник стойкий миф о ссоре или раз­ладе то ли среди руководителей похода, то ли между ними и их сюзереном Свя­тославом Киевским. «Ведь те два храбрые Святославича, Игорь и Всеволод, (сно­ва) уже вызвали своей распрей (со Святославом Киевским) вражду половцев. Эту (вражду) усыпил было их отец...» — переводит, например, В.А. Келтуяла. Д.С. Лихачев тоже считает, что «котора» действительно была, и она «заключа­лась в том, что они (князья) не подчинились «отцу», т.е. феодальному главе, Святославу. Своим неподчинением они дали разбить свои слабые, малочис­ленные дружины половцам и пробудили их «лжу» — позволили им нарушить соглашение и новыми набегами разорять Русскую землю». Но ведь если строго придерживаться летописных сведений, такого раздора-распри не было и в по­мине! Ведь еще Вс. Миллер в 1877 году отмечал, что разбудили «не которою (т.е. распрей), а поражением от половцев. Из летописного рассказа нельзя зак­лючить, чтобы выражение котора могло быть применено к походу Игоря».

Похоже на насилие и над текстом, и над исторической действительностью... А если расставить знаки препинания иначе? «Вы бо своими крамолами начнете наводити погапыя на землю Русьскую! На жизнь Всеславлю которое бо беше наси­лие от земли Половецкыя?»

Почему-то все понимают беше как «было», забывая еще об одном важном употреблении — «прибыть, прийти». Вспомним пушкинское: «Все флаги в гос­ти будут к нам». В Средневековье этот глагол нередко имел и значение «прий­ти с войском»: «И рече царь Мамай: «Имам убо на Русь быти»; «Чтобы тые по­ганые татарове и потом к нам не бывали».

Теперь еще раз о слове «которое» — «какое-нибудь». В XII веке его в та­ком значении употребил новгородский архиепископ Лука-Иоанн в своем «По­учении»: «...вы сами ведаете, оже я не который книжник» (т.е. «я ведь не ка­кой-нибудь книжник»). Да и русские говоры сохранили «которое» в древнем значении: «Не которого (т.е. никакого) не видывала царя». В нашем же от­рывке оно вопрошающее: «разве нападали когда-нибудь половцы на «внуков Всеславлих?» Именно такой смысл подтверждается сравнением фразы о кня­зьях полоцких «наводити поганыя на землю Рускую» с летописным сообще­нием (1094) об Олеге «Гориславиче»: «Се уже третьее («в третий раз») наведе поганыя на землю Русьскую». Известно, что возврата своих наследных земель Олег добивался военными походами, «наводя поганых» на Владимира Моно­маха. И называлось это именно насилием, как явствует из письма Мономаха к Олегу: «А его же то и хощеши насильем, тако ве даяла и у Стародуба, и милосердуюча по тебе, очину твою».

Полоцкие князья конечно же ненамеренно «наводили поганых», но внут­ренние их распри этому способствовали. Однако сами же «поганые» — здесь вовсе не половцы. Кто же?

В среднем течении Двины в начале XIII века находилось вассальное По­лоцку русское княжество Герцике, возглавляемое князем Всеволодом. Генрих Латвийский под 1209 годом сообщает, что тот был женат на дочери могущественного литовского вождя и что, «будучи, как зять его, для них почти своим, связанным с ними сверхтого и дружбой, часто предводительствовал их войска­ми, облегчал им переправу через Двину и снабжал их съестными припасами, шли они на Руссию, Ливонию или Эстонию... Бежали и русские по лесам и де­ревням перед лицом даже немногих литовцев, как бегут зайцы перед охотника­ми, и были ливы и лэтты кормом и пищей литовцев». Припомним и другое упо­минание поганых, которое только к литовцам и можно отнести: «Двина боло­том течетьоным грозным полочаном под кликом поганых».

Как мы видим, суть Авторского упрека Ярославу и всем Всеславовым по­томкам в том, что пока они враждуют между собой, литовцы беспрепятственно нападают на земли русские. Это тем более интересно, если учесть следующий факт, на который обращает внимание А. Н. Робинсон. За пять лет до этого Оль- говичи помогли Всеславичам вернуть город Друцк, попавший в вассальную за­висимость к мономашичам — к Давиду Смоленскому. В Полоцкой земле встре­тились и объединились тогда для похода две армии: с одной стороны, Ольговичи (Святослав и Игорь), усиленные половцами, а с другой — Всеславичи (Брячислав и Всеслав), «с ними же бяхуть и либь, и литва». У обеих союзничес­ких сторон (князей «русьских» и полоцких) имелись, стало быть, какие-то осо­бые отношения со своими соседями-язычниками, и какие-то определенные рычаги воздействия на них. Имелась, вероятно, и какая-то киевско-полопкая до­говоренность не пропускать «поганых» через свои территории. Именно поэтому Автор своим вопросом-утверждением укоряет полочан: «Мы, в отличие от вас, ни разу не пропустили с нашей стороны половцев на жизнь Всеславлю!» Этот укор мог служить, вероятно, удобным предлогом южным и северным русским князьям для собственных походов на Литву через полоцкие земли, а также для побуждения ктаким походам и самих полоцких князей. В 1190 году Рюрик Ростиславич (соправитель Святослава Киевского) ходил на Литву через Пинск, а в 1192 году новгородский князь Ярослав Владимирович встретился с полоцки­ми князьями по их просьбе в Великих Луках. В результате решения о совмест­ных действиях «князь полоцкий со братиею иде на Литву, а Ярослав с новго­родцы и псковичи на Чюдь к Юрьеву, много повоеваша и пожгоша, и с пленом многим возвратишася».

Общий смысл фразы таков: Ведь из-за ваших крамол язычники (литовские) напали нападать на Русскую землю! А на наследие Всеславово (на Полоцкое кня­жество) приходило ли хоть раз половецкое войско (случалось ли от него какое- нибудь насилие, разве с нашей стороны пропускали мы на вас половцев)?

От «Ярославовой славы» перейдем к той части отрывка, где говорится о «клюках» и «стружии». Вопросы, сразу же возникающие относительно значе­ния некоторых слов, лаконично суммировал Б.А. Рыбаков: «что такое «клюки» (палки или хитрости?), что значит «о кони» (лошади или окна?)». Подавляю­щее большинство исследователей, как уже сказано, считает, что речь идет о зах­вате (копьем!) киевского престола, сравниваемого с юной «девицей», чему предшествовали какие-то действия князя, связанные то ли с конем, то ли с конями. Возьмем, например, относительно недавний перевод Н.М. Гутгарца:

Он коней табуны несметные

Ей добыл искусством лукавого

И влетел в хоромы желанные.

Некоторые исследователи усмотрели здесь глагол оконить «сделать кон­ным» — подобно глаголу опешить «сделать пешим»: «еще больной, опирающий­ся на костыли, Всеслав окони ся — «сел на коня» и скочи — «поскакал к Киеву» (Л.A. Булаховский); «Изловчился, сел на коня, поскакал к городу Киеву, кос­нулся копьем золотого стола Киевского» (И.П. Еремин); «Ворожбою он добыл себе (вещего) коня» (Г. Шторм). Правда, А.К, Югов посчитал иначе: «А самое забавное, что никакого «коня» в этой строфе... нет». Писатель увидел здесь еще один оконить — созначением «броситьжребий удачней, чемдругие». В общем, налицо значительные трудности в объяснении этого «коня» (вместо обычного для произведения «комоня»). И сохраняющаяся неопределенность вынудила даже такого опытного исследователя, как В. В. Колесов, назвать это место «спор­ным и испорченным текстом».

Обратимся снова к исторической канве событий. Итак, после разорения Новгорода Всеслав потерпел от Ярославичей сокрушительное поражение на реке Немиге и вынужден был бежать. Пообещав не причинить князю зла и лицемер­но целовав на том крест, братья-триумвиры заманили его к себе на переговоры, где, заковав, бросили с двумя сыновьями в киевскую темницу. Сгнил бы в око­вах доверчивый полочанин, если бы не восстание киевлян, подстегнутое угро­зой половецкого захвата города и отказом Изяслава Ярославича дать им коней и необходимое для обороны оружие. Как показывает летопись, чего-то не хватило Изяславу для того, чтобы перед бегством убить полоцкого князя: то ли решимости, то ли времени, то ли сообразительности. Быть может, он сомне­вался в узурпаторских амбициях своего пленника? Или, как у летописца, слиш­ком был «умом прост» и «клюк в нем не бе»?

«Князь — чародей, князь — волшебник, Всеслав был на великокняжеском киевском столе всего-навсего семь месяцев», — пишет Б.А. Рыбаков. «Нынче окончательно возобладало указанное еще в прошлом веке истинное значение слова клюками-, а именно «клюки» означало хитрость, коварство и даже вол­шебную хитрость», — подвел итог А.К. Югов. Но справедливо ли, что из не­скольких возможных вариантов значения слова «клюки» исследователи отби­рают здесь лишь то, что, по их мнению, нелестно характеризует Всеслава? Ведь из крупных ученых один только Е.В. Барсов, не отрицая такого значения, счи­тал все же, что «хитрости», вопреки устоявшемуся в научных кругах стереоти­пу, относятся здесь не к самому князю, а к недругам, заманившим его в ловуш­ку: «Под клюками разумеются те хитрые заверения, которые побудили Всесла­ва сесть на коня и поспешно отправиться в Киев... Таким образом, несчастного князя увезли в темницу». Можно привести еще мнение инспектора гимназий В. Пузицкого, который тоже истолковал «клюки» не против Всеслава: «Наде­ясь на заверения, ему данные киевлянами, он поскакал в Киев и сел на киевс­кий трон золотой. Но заверения оказались клюками-хитростями». Довольно редкие варианты «бесхитростного» и «бесконного» объяснения этого малопо­нятного места встречаются у Л. А. Мея, А.В. Лонгинова, И. Новикова, М.Трунского и П.Я. Черных: «опираясь ходулями, из окна скакнул он к Киеву»; «кри­вулями-клюками подперся о конъ»; «и, на клюки опершись, добравшись до кровли, скакнул с конька в город»; «Всеслав вийшов з порубу хворим — «на клю­ках» (костилях)»; «клюками здесь, скорее, «костылями», «жердями» и т.п.».

Соответствующими клюками исследователи от всей души наградили Всесла­ва, хотя вовсе не «коварством», «колдовством» или «хитростью» был он освобож­ден из «поруба» и стал киевским князем. Не потребовалось ему для этого ни «ска­кать», ни «тыкать стружием»: спасением своим и вокняжением он обязан исклю­чительно восставшим горожанам, выразившим свою волю на вече. «Странно и другое, — пишет о несправедливой тенденциозности О. В. Творогов, — вопреки известным нам по «Повести временных лег» фактам, Всеслав Брячиславич пред­ставлен активным искателем великокняжеского стола, тогда как он был возведен туда по воле восставших киевлян». И конечно же не до «чародейства» было пленнику в его смертельно опасном положении. Будь это так, христианин-лето­писец добросовестно сообщил бы о «богопротивном» избавлении. Но нет же! Его освобождение — во славу и очищение креста, оскверненного клятвопреступни­ками Ярославичами: «Он же надеявся целованьи креста... и тако яша Всеслава на Рши у Смолиньска, преступивше крест». Всеслав, измучившись в оковах, позже не случайно взмолился: «О, кресте честный! Понеже тебе веровах, избави мя от рова сего». О том же читаем и в выписке В. Н. Татищева: «Бог, показуя силу кре­стную, еже Изяслав, преступя роту (клятву), утвержденную крестным целовани­ем, его пленил, сего ради избави его Бог в день воздвижения честнаго креста». Где же здесь «чародейство»?

Конечно же прав А.Н. Робинсон, отметивший: «Здесь облик Всеслава выс­тупает не в языческом, а в благочестиво-христианском освещении». Ведь через семь месяцев (во время которых Всеслав «людем судяше, князем грады рядяше») полочанин не принял боя с польской ратью, приведенной Изяславом, за­конным киевским владыкой. Дойдя с киевскими дружинами лишь до близкого Белгорода, «скочи от них лютым зверем в плъночи». И едва ли оправданно, подобно патриоту Длугошу, приписывать здесь князю страх перед польским ко­ролем. За желанный престол дерутся до конца, не щадя самой жизни, даже в безвыходном положении, — что Всеслав и доказал долгой ожесточенной борь­бой за свой Полоцк. От киевских же сцоих «избирателей» на престижный пре­стол он сбежал вовсе не потому, что спасовал перед крупными силами, — мож­но ли было не понимать двусмысленность и бесперспективность этого вынуж­денного обстоятельствами княжения? Всеслав всеми силами души стремился вернуться в княжество свое, исходившее криком-мольбою о помощи, разоряе­мое и сжигаемое набегами осмелевшей Литвы. Вот ведь как литовский летопи­сец, отмечая четкую согласованность литовских и половецких набегов того пе­риода, описывал обстановку: «Сами тежь княжата руские сполне собе очи лупили, аж Болеслав Смелый, кроль польский, Изяслава на Киев силою впровадил. И были на той час в Руси великие страхи и ростиркидля внутрьной войны, иж з десперации (т.е. «от отчаяния») все хотели утекать: в той час По­лоцкое и иншие князства руские смеле Литва воевала».

Освобождение и временное возвышение Всеслава на киевском престоле летопись однозначно толкует как результат «Божия отмщения» клятвопреступ­никам Ярославичам: «Всеслав же седе в Киеве — се же Бог яви крестную силу, понеже Изяслав, целовав крест, и я и' (т.е. «и захватил его»)». Нет в летописях подозрений ни о «волшебных кознях», ни о великокняжеских амбициях Все­слава — нет ни малейшего намека, способного хоть как-то подкрепить сегод­няшние утверждения о таких его притязаниях. Но, возникнув однажды под пе­ром исследователей «Слова», эти утверждения оказались очень живучими. «Со­чинитель представляет золотой престол Киевский девицею любу — невестою милою для Всеслава, который, чтобы обвенчаться с нею, чтобы надеть на себя венец великокняжеский, употребляет козни, которые сочинитель называет клю­ками», — писал еще в 1846 году Н. Головин. О том же в 1880 году говорил в своем переводе-толковании Н.Изволенский: «Было время, когда Всеслав заду­мал владеть всею Русью, и он, хитростию снискав себе опору в князьях (князья требовали от Изяслава, чтобы еще раз сразился с половцами), бросился в Киев и овладел престолом Киевским. (Было время, когда Всеслав бросил себе жре­бий о девице ему любой.)»

Такое представление господствует и до нынешних дней. «Всеслав, правнук Владимира Святого, был генеалогически старшим среди всех «Рюриковичей» (правильнее «Игоревичей»), т.к. его дедом был первенец Владимира от его пер­вой жены, полочанки Рогнеды. Он мог мечтать о киевском престоле прадеда... Всеслав сумел взять Новгород и смело выступил против всех троих Ярослави- чей на Немиге», — пишет, например, Б.А. Рыбаков. А.А. Косоруков и вовсе уве­рен, что Киев был для Всеслава «мечтой, целью его жизни».

Помилуйте! «Мечтать», как говорится, «не вредно», но только где же лето­писные подтверждения? И Д.С. Лихачев их как будто не усматривает: «Повесть временных лет» не говорит об активном стремлении Всеслава стать киевским князем. Стремление это может быть предположено лишь по всей ситуации: для заключенного в поруб Всеслава его согласие возглавить восстание было един­ственным и при этом блестящим выходом из заключения». Но, противореча собственному умозаключению, академик тут же превращает предположение в непреложный факт: «Это-то стремление к киевскому столу и вложено во Все­слава автором: «тъи клюками подпръся о кони и скочи к граду Кыеву».

И снова мы вынуждены задаться вопросом, откуда взялось у исследовате­лей «Слова» стойкое убеждение в узурпаторских намерениях Всеслава. Во мно­гом, видимо, из-за последовательности описания: Всеслав сначала «дотчеся стружием злата стола», потом «скочил от киевлян из Белгорода» и лишь затем «отворил ворота Новгорода» и «разбил славу Ярослава». На самом же деле пос­леднее событие произошло более чем за год до того, как он, измученный в порубе, занял подвернувшийся киевский престол. Верно, как представляется, пи­шет по этому поводу В. В. Кусков: «Он (Автор) нарушает хронологическую последовательность событий, поскольку ему важно подчеркнуть стремительность, дерзость и отвагу вещего полоцкого князя...»

Однако, быть может, Всеслав «скочи к граду Киеву» при каких-то других обстоятельствах, не связанных с его последующим пленением? Б.А. Рыбаков резонно, на мой взгляд, замечает: «Не богатырем-победителем, а опозоренным пленником был приведен в столицу Всеслав. Когда 15 сентября 1068 года вос­ставший против Изяслава народ вырубил его из узилища, то о нем тоже нельзя было сказать, что он прискакал в Киев — он уже более года находился в этом городе».

С возражениями академику-историку вновь выступает академик-фило­лог, который нашел вроде бы удовлетворительное объяснение для этой скач­ки. «Всеслав Полоцкий «подперся о коней» и скакнул к городу Киеву, — пи­шет Д.С. Лихачев. — Он скакнул, ибо сидел на Подоле в порубе и к княжескому терему, находящемуся на горе, надо было действительно «скакнуть на коне», тем более что Киев сравнивается с девицей, с невестой, в сказках же жених скачет на коне, срывая кольцо у царевны и получает жену и царство. Но, с другой стороны, Всеславдал киевлянам коней для войска. Тот же двой­ной смысл, возможно, имеет и слово «клюка» — посох и хитрость одновре­менно. Выдача коней киевлянам была его хитростью, но и посох странника был у него, вероятно, тоже». Зачем же князю посох? — спросим мы, — и вряд ли получим вразумительный ответ, поскольку ни стариком, ни «каликой пере­хожим» Всеслав конечно же не был. Чего ради здесь ищут «двойной смысл»? Вот и А.Ю. Чернов тоже усмотрел: «Сидя в порубе, хитростью («клюками») опер­ся он на тех коней, которых требовали, но не получили горожане... Это первый смысл. Второй становится ясен, когда мы попытаемся зримо представить себе, как освобождали из поруба Всеслава. Поскольку поруб-башня без окон и без дверей, очевидно, был только один способ вызволить пленника из этой темни­цы: разобрать настил крыши и сверху спустить «клюку». Одну или лучше сразу две». С двумя, конечно, надежнее, но в тексте речь все же не о них.

«...връже Всеславъ жребiй о дѣвицю себѣ любу. Тъй клюками нодпръ ся о кони и скочи къ граду Кыеву и дотчеся стружiемъ злата стола киевьскаго».

Слово «клюка» не всегда считали «хитростями» (хотя княгиня Ольга в Царь-граде и «переклюкала» императора), но достаточно часто сравнивали с болг. клька, кълка, кълкъ, словен. kolk, с.-хорв. кук и лит. kulsis в значении «бедро». Этот корень породил болг. ускълци «цветастый набедренный платок» и наши кол­ченогий (ср. с болг. кълчест «искривленный») и кълчанъ «тул, висящий на бедре» (более древнее тулъ не было исключительно «колчаном», означая просто «ёмкость-сосуд» — для стрел, для лука и для чего угодно).

Еще В.Ф. Миллер предполагал, что «клюками опръся о кони — значит «сжал коня бедрами». Подобную трактовку позже разделяли П.М. Павлов-Бицин («Он стиснул коня колками»), М.А. Максимович, И.С. Глазунов и В.И. Засимович («Сжал он бедрами коня»). Однако возможно ли «подпираться» о коня бедра­ми? Нелогичнее ли предположить, что имелись в виду не человеческие, а мос­ластые лошадиные бедра, которые образуют крестец и основу крупа коня?

В одном ряду, образованном от индоевропейского *kulk-, находятся сло- вен. kolcnica «тазобедреная кость; бедреная лопатка», серб. диал. ктьука «бедро, бедреная кость», польск. диал. kulka «тазобедреная кость; ляжка» и kulsza «бед­реная кость, бедро», болг. культа «бедро, окорок» и рус. диал. кульча «окорок» и культа «берцовая кость»: «Я не могу лежать на этом боку, культа болит» (ср. с вышеуказ. лит. кульшис).

Нас интересуют конские клюки. Через памятники западнорусской (белорус­ской) письменности середины XVI века попадаем прямиком к «клюкам о кони»: «...коня серого у культу правую з луку пострелено, на обеих кулшах раны кро­вью населыи». Теперь сравним клюки о кони с берези ореце, что переводится как «речные берега». Получится — конские бедра. Но ведь и в древнейших славянс­ких текстах (в частности, в Супрасльской рукописи XI века, написанной в Вос­точной Болгарии и восходящей к тексту X века) мы встречаем именно это сло­во в таком же значении: «его же не могьше носяштии въсадити на клюся»! Как мы видим, здесь наше слово употреблено в более древней форме и представля­ет собой вин. падеж двойств, числа от существительного мужского рода клюкъ — ср. с современным болг. клък. А вот пример из брянских говоров, где бок (мн.ч. боки) означает «большой бугор бедреной кости»: «Кляки — это боки».

Понятным становится отсутствие благородного слова «комонь» в сочетании с «конскими мослами» — совсем не «богатырский» туг стиль, речь отнюдь не о бога­тыре, могучим ударом пошатнувшем главный трон Руси. Автору понадобились именно «мослы», поскольку как раз здесь — за седельной лукой, «на обеих кул­шах», «на клюках о кони», «на лядвиях коневых» (или на крупе лошади) — во все времена приторачивали пленника, крепко связанного и переброшенного через них грудыо. Воистину так: «грудью через клюки» или, дословно, «клюками под грудь», что по-старинному: «клюками под пръся» — увозил Всеслав свою добычу. Стано­вится ясно и употребление «тъи» — речь идет о «той» самой «себялюбивой» («гор­деливой», а не «ему любой») девице, с какой «и поскакал он к городу Киеву».

В «Девгениевом деянии»:« На лядвиях коневыхдрагою паволокою покры­то летняго ради праха» — то есть «Круп коня от летней пыли был покрыт доро­гим шелком». Ср. также из источника XVIII века: «лошадь имеет... крестец или крупу длинную».

Как же при этом Всеслав еще «дотчеся» каким-то «стружием» золотого сто­ла киевского? Доткнулся — ударил копьем? Такая форма не обнаружена в дру­гие источниках, но всеми воспринимается только как «доткнулся», ибо это «ткнути» (тьче) легко можно подтвердить тем же глаголом (хотя и с другой при­ставкой): «И пришедшю ему (Глебу) на Волгу на поле, потчеся конь вь рве (т.е. споткнулся под ним конь в рытвине) и наломи ему ногу мало». Это всеобщее понимание отразил и В.И. Даль в своем словаре: «Князь тъче его скепищем, тупеем, пяткою копья».

Однако взглянем еще на один образчик как будто того же глагола: «Володимер же Глебович виде острог взимаем, выеха из града к ним (половцам) в мале дружине, и потчеся к ним, и бишася с ними». Сходство и даже полное совпаде­ние глаголов в обоих примерах кажется несомненным, но оно, тем не менее, обманчиво: если в первом случае потчеся, переводимый как «(с) поткнулся», действительно соответствует предполагаемому «доткнулся», то этого никак нельзя сказать о его употреблении во втором предложении. «Ольстин с коуи и стрелци поткоша по них» — ведь совершенно очевидно, что это летописное «поткоша» есть «потекоша», т.е. «помчались» (за половцами), но вовсе не «до- тыкались» чем-либо! Или же в летописи, цитируемой В.Н. Татищевым, под 1189 год, о Ростиславе Берлядниче, который «поткну к полком галицким и на­чат многи избивати»? А это ведь то же самое, что и потекоша, потечаше!

Как видим, в нашем «дотчеся» все тот же глагол «дотечаше», что и в зачине «Слова», — там, где говорится о Бояне, напускавшем на стадо лебедей десяток соколов, «который дотечаше» — долетал до них.

О том, что под «златым столом киевским» подразумевается отнюдь не «пре­стол», до которого «хитростью доткнулся» Всеслав, а только «стольный город Киев», до которого он доскакал, можно судить по летописной аналогии. Киев­ляне, узнавшие о тайном бегстве от них Всеслава, направили младшим Ярославичам письмо, в котором угрожали, что сожгут свой город и уйдут в Грецию, если братья не заступятся за них перед жаждущим мести Изяславом. Братья пообещали заступничество и написали Изяславу: «Аще ли хощеши гнев имети погубите град, то веси (т.е. «знай»), яко нам жаль есть отня стола». Понятно, что «градъ» и «отень столъ» этого текста — точно такие же парные синонимы, как «градъ Киевъ» и «златъ столъ киевьскый» в нашей фразе.

Примечательно, что тот же смысл увидел в летописном «отнем столе» и В.В. Кусков: «Святослав и Всеволод послали к Изяславу, прося его не водить в город поляков и не уничтожать город отца своего». Разумеется, что «город-стол» не был «отчим» для Всеслава — ни по родителю, ни по вассалитету, — поэтому он и назван просто «золотым», а не «отьним».

Итак, фраза переводится уже не «доткнулся до киевского престола», а «дос­какал до стольного Киева». Но при этом как будто получается странная неувяз­ка: можно ли до чего-нибудь доскакаться... копьем? А разве стружие обяза­тельно считать «копьем», «древком», или вообще каким-нибудь оружием, или даже простой палкой?

Стружие употребляется в «Слове» со значением «копье». Однако значит ли это, что оно не имело других значений? Столь узкое представление привело к мысли о пародийном содержании отрывка: «Если сочинитель «Слова о полку Игореве» говорит, что Всеслав «добился стружием» до киевского стола, то этим показывает, что он не копьем, не храбростью, а просто палкой, без труда, дотыкался до великого княжения, что идет в гармонию с костылями и клячею, кото­рые тоже были средствами Всеслава, представленного поэтому в насмешливом очерке» (Г. Дьяченко).

А почему же не местностью, обильной «стругами» — теми самыми струга­ми «Слова», которые «пожрала» коварная река Стугна перед тем, как погубила «уношу князя Ростислава»? Стружие вполне может быть собирательным для слова струга, подобно другим собирательным существительным «Слова» — добие, ковылие, тростие, лозие. Но не только это. В летописях и на старинных картах река Стугна называется еще и Стругна — вероятно, из-за способности поглощать «струги» при ливнях и внезапно становиться многоводной. По этой пограничной реке проходил постоянный маршрут многих русских военных походов, подтверждаемый тем постоянством, с которым в их летописных описа­ниях упоминаются города Васильков и Треполье, лежащие в среднем и нижнем течении этой реки.

Впервые река упомянута в летописи под 988 годом: «И нача (Владимир) ставити городы по Десне, и по Востри, и по 'Грубежеви, и по Суле, и по Стругне». Если считать местность вдоль нее «Стружием» (как «Посулие» — от Сула), то сочетание «дотечи ся Стружием» вполне сопоставимо с сочетаниями «поити Днепром» и «доити Волгою»: «Поидоша... Днепром, даже до порогов... и сташа в Протолчех» (988); «Дважды шли новгородци Волгою и много зла сътвориша (1368)». О роли речных берегов как важнейших сухопутных путей Руси можно судить как по многим летописным примерам, так и из сравнения отрывков «Сло­ва о полку Игореве» и «Сказания о Мамаевом побоище» («А половцы негото- вами дорогами побегоша к Дону Великому» — «а дорога им велми сведома, берези им по Оце изготовлены»). Что же касается Стугны-С гругны, то и одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять, что в условиях малодорожья XI века именно эта местность была одним из наиболее естественных путей, ведущих к Киеву по лесистому днепровскому правобережью.

Но для чего Всеславу понадобилась эта скачка, чем она примечательна для Автора и при чем тут «девица»? В период написания и исполнения «Слова» эти вопросы вполне можно было адресовать Марии Васильковне, жене Святослава Киевского, — похоже, что именно от нее в «Слово» вошло семейное предание о том, как дерзко ее прадед Всеслав увозил Стружием гордую красавицу прабаб­ку. Что оставалось делать влюбленному княжичу, отвергнутому строптивой де­вицей, кроме как похитить ее и, перебросив грудью через круп коня, скакать с ней от погони в Киев, рассчитывая на милосердный суд главного тогда судьи Русской земли — Ярослава Мудрого, великого князя Киевского?

Итак, речь в отрывке не о набеге-наскоке на престол, а о каком-то побеге. От чего же бежал Всеслав и как связано это со жребием, брошенным им перед этим?

Известно, что в спорных случаях князья для принятия решения бросали жребий. Случалось, что, при нескольких претендентах на наследство, даже кня­жества распределялись по жребию. Знание этого обычая и породило представ­ление о «девице» как о киевском престоле. Однако для подобной жеребьевки потребовалось бы несколько претендентов на киевский трон. Конечно, мог он метать жребий и один, но тогда на несколько разных тронов. А такого выбора у Всеслава тоже не было.

По литературным памятникам хорошо известен жребий как «земельный надел, передаваемый по наследству». Так, например, о князе Федоре в «Проло­ге» говорится, что он «имеяше же два брата, Глеба и Михаила, от них же в жре­бии отечества обиден бысть: даша бо ему токмо в наследие един град Можаеск». И в 1856 году С.П. Кораблев, опираясь на такое значение жребия, переводил: «Покинул Всеслав свой жребий (княжение) для девицы».

Такое объяснение «жребия» выглядит вполне пригодным, но я предпочел бы еще один, никем, до сих пор не затронутый, вариант толкования.

«Жребий брошен! (Alea jacta est!)» — мы знаем, что слова эти сказал Юлий Цезарь, когда принял главное решение своей жизни и перешел Рубикон, объя­вив тем самым войну римскому сенату. Однако иносказание об «отважном пред­приятии, исход которого сомнителен» изначально было куда более приземлен­ным — ибо относилось к... женитьбе и, стало быть, подразумевало «девицу»! Ведь еще за два с лишним века до гениального полководца фраза была употреб­лена в греческой комедии Менандра «Флейтистка», где один из собеседников пытается отговорить другого от женитьбы, но получает ответ: «Дело решено. Пусть будет брошен жребий!». Хотя переводных античных текстов было значи­тельно меньше, чем церковной литературы, русские книжники все же знали античное наследие Греции. Даниил Заточник писал о себе: «Аз бо не во Афинах ростох, ни от философ научихся», а Климент Смолятич в письме князю назы­вает античных философов: «от Омира, и от Аристотеля, и от Платона». «Визан­тийская культура заимствуется на Руси вместе с религией, усвоение византий­ской образованности воспринимается как составная часть христианского про­свещения, и в этой струе на Русь попадают не только церковные, но и светские византийские тексты», — совершенно справедливо указывает Б.А. Успенский.

А значит, «крылатую фразу» из Менандра могли знать «хитрые книгам» русские сочинители, к которым относился и наш Автор. А уж он-то блестяще использовал её в исконном, отнюдь не «цезаревском» значении.

Таким образом, объяснение отрывка может быть следующим: Решился Все­слав жениться на себялюбивой девице. Грудыо ее через круп копя перекинув, поска­кал он к Киеву и домчался по стругам до стольного града.

Показательно, что уже при первичном знакомстве с этим эпизодом возни­кает представление именно о похищении — до того, как его успевает вытеснить мнимая «образность», основанная на отождествлении девицы с престо­лом. Еще А.Н. Майков неслучайно писал: «Не имел ли певец здесь в виду умы­кание девиц, которое приходилось совершать ловкостью, хитростью, удаль­ством, невест приходилось брать с бою и иногда биться с целым родом». Пола­гаю, что боярин, Автор «Слова», включил в повествование этот вовсе не обязательный эпизод с удовольствием: ведь и Игорь, его герой, родился в ре­зультате такого же — династически неравного — брака. Не была его мать по­ловчанкой, как утверждают некоторые исследователи! В 1136 году «женись Святослав Ольгович в Новегороде, поя Петрилину дщерь и венчась в святом Николе своими попы. А владыка Нифонт не венча его, глаголя: «Не летти есть пояти ю (т.е. тебе нельзя жениться на ней)». Отец Игоря, таким образом, «вос­став против мнений света», тоже пошел на известный риск.