О ГРОЗЕ, ВЗЪЕРОШЕННОЙ ВОЛКАМИ, И ПТИЦАХ, ПАСУЩИХ БЕДУ НА ДУБАХ

Привожу текст этого места с пунктуацией и с переводом Д.С. Лихачева. А вот его же «объяснительный перевод» и комментарий: «(А) Игорь ведет к Дону во­инов (несмотря на все дурные предвестия)! Ведь уже несчастий его (поражения Игоря) подстерегают (хищные) птицы по дубам (ждут добычи на поле битвы); волки (воем своим) грозу подымают по оврагам; орлы клектом на кости зверей зовут (предвкушая добычу); лисицы брешут на красные щиты (русских)»; «Когда Игорь ведетсвои войска к Дону навстречу гибельной для него опасности, автор «Слова» замечает: «Уже бо беды его пасет птиць по дубию», то есть беда (буду­щее поражение Игоря) собирает вокруг него птиц по дубам. Действительно, хищные птицы летели за войском Игоря, поджидая добычу. Войско Игоря дви­галось медленнее птиц, которые останавливались на отдых в дубравах невдале­ке от войска».

Сразу возникает несколько вопросов, существующие ответы на которые не представляются вполне убедительными. Почему пасет переводится как «под­стерегают»? Почему птицы подстерегают «по дубам», хотя в тексте написано по добию? Какую «грозу» и как именно «подымают» волки? Да и почему, собствен­но, «подымают», когда в тексте стоит въсрожат?

Начнем с простейшего. Что за гроза имеется в виду? Конечно же не та, которая с дождем, громом и молниями, — не о природном явлении речь, а о страхе-ужасе. К сожалению, из некоторых переводов все же следует, что волки здесь уподобились горьковскому буревестнику, призывающему: «Пусть сильнее грянет буря!» Ну, и что же волки делают с такой грозой? Если ее «подымают», то как? И вообще — что такое въсрожат? Написано на эту тему немало. Еще А.А. Потебня «исправил» въсрожат на въсрашат и перевел: «волки взъерошивают страх, грозу по ярам». И ведь приняли! Вто­рой уже век тянется цепочка соответствующих переводов и объяснений: от странного «Ощетинясь, словно бурю кличут» (А.Н. Майков) до не менее странного «Волки грозу взъерошивают (поднимают)» (АЛО. Чернов). В со­ветское время отыскали нужные «подтверждения» JI.A. Булаховский, срав­нивший глагол с польским srogy (жестокий; ужасный), и В.А. Козырев, об­наруживший брянское восрашить в значениях «взъерошить» и (перен.) «раз­бередить». Удивительно только, почему от такого «взъерошивания» Авторского образа не «встают дыбом» волосы у самих исследователей? Есть ли литературные аналоги такой «взъерошенной грозы», дозволительно ли переводить и объяснять текст именно так?

Уж сколько раз твердили миру, что литературными детьми «Слова» ста­ли произведения Куликовского цикла — написанные в XIV—XV веках мно­гочисленные варианты «Задонщины», «Сказания о Мамаевом побоище», ле­тописной «Повести о Мамаевом побоище», «Поведания и сказания». Но в научной литературе привился снобистский взгляд на эти произведения, ав­торы которых, по мнению ряда ученых, «не поняли» выражений и образов нашего «Слова о полку Игореве». Порой даже голословно утверждается, что эти произведения никак не проясняют своего первоисточника. Можно в очередной раз показать ошибочность подобных взглядов, если сравнить со­поставимые выражения этих памятников литературы. Именно в сравнении легко вычисляется истинный смысл как «грозы», так и «всърожат». Итак, читаем:

«А уже беды их пасоша, птицы крылата под облак летят... орли клекчют, а волцы грозно воют, а лисицы на кости брешут»;

«волцы выюще страшно, и ворони и орли... грающе и клегчюще...»; «волцы... воют непрестанно — гроза бо велика есть слышати...»; «орли же мнози... по аеру летаючи клекчють, и мнози зверие грозно воют, ждуще того дни грознаго, Богом изволеннаго, в нъ же имать пасти трупа человеча»;

«волцы воюще грозно велми... необычную грозу подают. И рече Дмитрей Волынец: «Гроза велика слышати от них».
Понятно, что грозно воют — грозу подают и что именно поэтому всем, кто там присутствует, есть гроза велика слышати. Сравним с примерами из южно­славянских языков:

«Volk tulil in hropel, da ga je bilo groza poslusati» — «Волк выл и хрипел так, что страшно было слышать» (словен,); «volkovi tulijo» (словен.), «вуки туле» (серб.) — «волки воют».

Из этих примеров следует однозначно: гроза означает «страх» и «страшно», а всърожити не может «взъерошивать-поднимать», ибо ему четко соответству­ют др.-рус. выти и словено-сербо-хорв. luliti «выть». Но переводчики продол­жают «взъерошивать» толи грозу, толи самих волков, не обращая внимания на бросающееся сходство с глаголами, передающими в «Слове» не действие, а именно звуки: врани въз-граяху, жены въс-плакашась, девы въс-пеша, обида въсплескала (крылями), трава въшуме (< въс-шуме). Во всех этих случаях въс- пред­ставляет собой приставку, предшествующую корню. Исходя из этого, наше въсрожат представляет собой въс-рожат, т.е. мы имеем дело с глаголом, обра­зованным от корня рог-. А что люди делали с рогом, если речь идет о звучании? В него трубили!

Вот пример из былины о Дунае: «начал в роги трубить да в цюлпаны бить». Понятно, что о трубе, как и о рожке, тоже можно сказать, что она гудит или даже воет, как волк — ср. укр.: «Шумить, гуде впер по дубровь»; «Гудеяк гук (т.е. «трубка волынки»)»; гудимець — «волк».

Вернемся к словенскому «Volk tulil in hropel, da ga je bilo groza poslusati». Ха­рактерно, что использованный в нем глагол tuliti имеет два значения: 1) «выть» (volki tulijo «волки воют») и 2) «играть на трубе» (tuliti alarm «трубить тревогу»). Волчий вой вполне сравним с хрипловатым, протяжным звуком трубы или охот­ничьего рожка — тем более что tuliti сопоставимо как со словенским же tul «труба, трубка», так и с тем же tul и его производными в некоторых европейских язы­ках, где оно означает «рожок; трубка» и т.п.

Ср. с голл. tul «рожок (детский)»; серб, тулсфса «трубка», тула]ица «трубка волынки» (ср. с укр. гук)-, в.-луж. tulawka «дудка», румын, tulnic «пастушья труба, трембита».

Трубят, tulijo, *рожат — все эти глаголы, означающие одно и то же, явля­ются производными от труба, тулъ, рогъ. Единственное отличие нашего въсро­жат состоит в том, что оно, благодаря приставке, означает «вострубливают», т.е. снова и снова «трубят». Показательно, что уже сто десять лет назад Е.В. Бар­сов сопоставил наш эпизод с примером из псалтыри. Считая что слово состоит в генетическом соотношении с «гласом трубы рожаны» (т.е. «трубным звуком рожка». — В. Т.), он утверждал, что «глаголом въсрожатъ тот же волчий вой рисуется в образе трубного хора». При этом в качестве доказательства жизненной достоверности именно такого образа исследователь сослался на сообщение бы­линного сказителя Щеголенкова: «На севере доныне говорят: «чу, в стаде коло­кола звонят не без дела; знать волки затрубили». Справедливости ради, следует упомянуть, что еще раньше А.Ф. Вельтман отмечал, что «слово въсрожат в зна­чении повещают происходит от древнего рожити — трубить».

Из всего вышеизложенного получается, что сочетание «влъци грозу въсрожат» следует переводить: «волки воем устрашают».

Остается выяснить, где находятся эти волки во время своего жуткого «кон­церта» — ведь общепринятая версия не соответствует смысловой разбивке тек­ста. Но чтобы понять это, необходимо критически рассмотреть сочетание «по добию», которое ради мнимой логичности сегодня чуть ли не все смело исправ­ляют на то дубию» — по дубам.

Откуда в голой степи возникли «дубравы»? Ведь и сам Д.С. Лихачев, их при­знающий, указывает на то, что «в степи деревья растут только в долинах рек. Долины эти глубокие: издали не видно ни реки, ни деревьев» (выделено мной. — В. Т.). К тому же едва ли среди таких деревьев в степной балке преобладали дубы — скорее, какие-нибудь другие породы. Против общепринятого чтения возражал и Б.А. Ларин: «Сохранение чтения по дубию вызывает серьезные воз­ражения натуралистов, указывающих, что в половецких степях в XII веке дубрав не было. Если даже признать, что по дубию могло означать 'по кустам, то и в этом случае чтение остается сомнительным». А не порвать ли нам с этими на­вязанными тексту «дубами» и не вернуться лик изначальному добию! Что в та­ком случае может скрываться под этим термином?

Обращаю внимание читателя на то, что добие в «Слове» — такое же собира­тельное существительное, как и тростие. Языковые факты свидетельствуют, что когда-то у славян и балтов бытовало общее словечко *доба «яма, рытвина, выбоина», на славянской почве постепенно вытесненное колдобой, колдобиной — исходно «добой на колее».
Ср.: коло «колесо», кола, двуколка «телега», колесница и колясница «вы­боина, ухаб на дороге от тележных колес», словен. kolesnica «колесная колея» и kolotecina «след от колес» с рус. диал. колдобаииа «глубокая ко­лесная колея». По тому же клише возникло и украинское коломыя «глу­бокий выбой, наполненный водой» — букв, «моющая колесо». Сравним его с рус. диал. колдоба, колдобина «яма, наполненная водой» и белорус, диал. кулдобiна «калдобiна, ямка, выбiтая калёсамi на дарозе». Причина проста: повседневное соприкосновение наших предков преимуществен­но с дорожными «добами» привело к подмене колдобой всех прочих «доб», включая ямины на дне водоемов, дупла и долбленые колоды.

В лексиконе исчезнувших из обихода «старых словес», откуда Автор взял свое «по добию», имелось и словечко *добистый «ямистый, овражистый» (ср. лит. duobetas, daubotas в этом значении). Если к тому же учесть устарелое ла­тышское dobe «яма; волчье логово», то в рассматриваемом тексте определенно не останется места для «степных дубрав», на которых якобы усаживались пти­цы, подстерегающие битву. Но тогда есть ли смысл рассаживать их теперь уже по яминам, отнимая у волков естественные места обитания?

Соответственно, получается уже другая разбивка текста: «Уже бо беды его пасет птиць, по добию влъци грозу въсрожат, по яругам орли клектом на кости звери зовут». Добие и яруги — понятия очень близкие, почти синонимичные. Употребленные последовательно в одном тексте, они подтверждаются склон­ностью Автора к синонимическим дублетам (ср. «по болотом и грязивым мес­том», «туга и тоска сыну Глебову»). Хотя в нашем случае собирательное добие означает «овражки, буераки», аяругы — «ручьи, водоемы в ложбинах», оба сло­ва синонимичны в значении «овраг, буерак, котловина» (ср. полесск. яруг — «лужа; яма; выбоина»).
Яруги здесь — не общепринятые «овраги», а именно «водные ис­точники в ложбинах», у которых, клекоча над добычей, орлы зазыва­ли зверей на будущие «кости» (трупы) человеческие. Именно на воду в оврагах и ложбинах указывает диалектное яруга в славянских языках: рус. «ручей надне оврага», серб, «горный ручей; болото», польск. «топь; трясина; лужа», словен. «болотистая равнина», чеш. «пруд, заросший камышом».

Буй тур Всеволод не зря с пафосом подчеркивает, что его кметям «пути ведомы» и «яругы знаеми». Какой смысл хвалиться, что они зна­ют «овраги»? С таким же успехом князь мог бы сказать, что им и «хол­ми знаеми»! Другое дело, что вжаркой степи, где тем же кметям солн­це «жаждею лучи спряже», нет знания более важного, чем сведения о водных источниках.

Из этого вытекает следующее прочтение: «По яругам орли клектом на кости звери зовут». Но как же так? Птицам ведь полагается быть в небе, а не на дне яруг-оврагов, рядом с водными источниками. Учтем, однако, что речь идет не об «ор­лах» в современном понимании, а о крупных птицах-стервятниках, поедающих трупы: «Иде же труп, ту оръли сънемлються» («Где труп, там соберутся и орлы»); «великое мнозство люди, як орлы до стерва, на осаду до Вильня шли» (1328).

Теперь осталось заняться не орлами конкретно, а вообще всеми птицами, которых переводчики исправно рассаживают по дубам. Что происходит с эти­ми птицами? И что означает столь странное здесь слово пасет? Как в 1819 году Я.О. Пожарский полагал: «Известно, что кошка, чувствуя в норе мышь, сидит у оной и пасет, стережет, караулит свою добычу; но как скоро мышь выбегает, тотчас бросается на нее... означает: уже птицы беду его стерегут», — так и се­годня преобладают те же версии. Пасетъ — «подстерегает»; отсюда и перевод фразы: «Уже беды его (Игоря) подстерегают (ожидая поживы) птицы по дубра­вам» (О.В. Творогов); «не только «пасти», но и «стеречь, подстерегать кого-либо» (Л.А. Дмитриев). Итак, «пасти (кого-то)», по мнению переводчиков, есть «под­стерегать (ради пожирания)».

Г.Ф. Карпунин, указывает, что «Словарь-справочник «Слова о полку Игореве» не приводит ни одного примера, которым значение пасти — «подстере­гать» подтверждалось бы». Конечно же он прав,жо только каково же его объяс­нение? — «Игорь, ведущий к Дону, уподоблен пастуху. Ведя воинов к Дону, он пасет его беды»! Поистине, ни Всеволод Большое Гнездо, отправивший в 1206 году сына на новгородское княжение, ни авторы и переводчики «Сказа­ния о Мамаевом побоище», «Повести о Тристане» и «Премудростей Иисуса Сирахова» не ведали, что творят: «...аже ныне даю ти пасти люди своя от против­ных»; «{Дмитрий после битвы] видев лежащатвердаго стража Семена Мелика... рече: «Крепкий мой страж, твердо пасомый есмя тобою»; «Пане, хочу, коли будеш рыцэром, абые мя пасал»; «Человек премудр во всем опасен будет». Не до­гадывались предки, что князья и телохранители «подстерегают» опекаемых ими людей. Да и мудрость, если следовать такому толкованию, просто «опасна» для окружающих!

Примеры «пасти» в значении «охранять» или «стеречь» весьма красноречи­вы, но из них вовсе не следует, что птицы «берегут» Игоря. Конечно же, наобо­рот, — они именно «подстерегают» тот момент, когда его войско окажется по­бежденным! Логика этого образа именно такова, однако, вопреки ей, употреб­ленное в тексте слово передает совсем другое. Тогда что же именно? Для объяснения придется на время отойти от нашего эпизода и затронуть другую тему.

Столь же странным и непонятным является похожее слово «упасет» в псал­тыри: «Яко овцы во аде положени суть, смерть упасетъ я. И обладают ими правии заутра...» (Пс.48:15). Канонический перевод: «Как овец заключат их в пре- .исподнюю; смерть будет пасти их, и на утро праведники будут владычество­вать над ними...». Можно ли понять изтакого перевода, что именно будет делать смерть с грешниками? Составители Старославянского словаря посчитали, что упасти в данном случае означает «прокормить (на пастбище)». Ефимий Зигабен в своей «Толковой псалтыри» вообще уклонился от комментариев, изъяв из самого текста всю фразу до слов «И обладают». Другой богослов, Ириней, все же попытался истолковать: «Смерть упасет я — двояким образом разуметь можно: по одному означается, что смерть подобна будет пастуху, а люди овцам, ведомым на бесплодные и иссохшие пажити, где они ничего кроме стенаний и болезней не находят; по второму — означает, что смерть наподобие голодного полка восхитит и пожрет нечестивых людей, яко овец, уготованных в пищу». Вероятно, эта неясность была как в греческом, так и в латинском тексте, по­скольку и Мартин Лютер в 1534 году перевел это место с латыни на немецкий язык по второму варианту — именно «грызет, гложет» («der Tod nagetsie»). Яс­ности, таким образом, пока еще нет, но есть надежда, что как для «Слова», так и для Псалтыри разгадка окажется единой.

В «Слове» есть еще одно место, логически связанное с рассматриваемым, где гоже говорится о предстоящем пиршестве птиц и зверей. Сравним их в со­вокупности с соответствующим местом из произведений Куликовского цикла:

О РУССКОЙ ЗЕМЛЕ ЗА ШЕЛОМЯНЕМ И ЗА СОЛОМОНОМ ЦАРЕМ
Разглядывая каждую строку,

ученый турок вывел без сомнений

такую мысль, что «Слово о полку»

пропел в пространство половецкий гений.

Под шум берез, под рокот ковыля

судьба племен так прихотливо вьется...

Но вспомнишь вдруг:

«О Русская земля!

Ты за холмом...»

И сердце встрепенется.

Станислав Куняев

«Игорь къ Дону вой велеть! Уже бо беды его пасетъ птиць по добiю; влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовутъ; лисици брешутъ на чръленыя щиты. О Руская земле! Уже за шеломянем eси...»

«Быти грому великому! Итти дождю стрелами съ Дону великаго! Ту ся копiемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на реце на Каяле, у Дону великаго! О Руская земле! Уже не Шеломяшмъ eси. Се ветри, Стрибожи внуци, веютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы.»
Русь осталась за холмом?
Конечно же неправ был тот «ученый турок» у С.Ю. Куняева, верно отметив­шего, что у многих из нас, русских, при чтении отрывка о «Русской земле за ше­ломянем» щемит растревоженное сердце. Сама природа предвещает здесь беду И горе ву войску, идущему в бескрайнюю степь, — волки воют, лисицы тявкают... И сразу же за этим: «О Руская земле! Уже за шеломянем еси...» Как будто сам вместе с воинами переживаешь: «Вот она и скрылась, родная сторонка. Теперь мы не дома, где, как известно, и стены помогают». Во многом именно эта строка повлияла на распространенность мнения о личном участии Автора в походе — иначе откуда столь проникновенное чувство тревоги и ожидания неизбежного несчастья? И мнение это представляет собой единственное различие в толкова­ниях, ибо сегодня большинство исследователей равняется по Д.С. Лихачеву, у которого «автор «Слова» как бы мысленно сопровождает русское войско и испы­тывает горькое чувство вместе со всеми русскими воинами, когда они углубля­ются в Половецкую степь и родная Русская земля перестает быть видной, скрыва­ется за пограничным холмом» (выделено мной. — В. Т.).

«О Русская земля, уже ты за холмом» — этому переводу, ставшему крыла­тым выражением, серьезно противоречит второй из приведенных отрывков, где дано не звучное «ЗА шеломянем eси», а какое-то странное «НЕ шеломянем еси». Однако и это место, ссылаясь на характерные для Автора повторы, объясняют «опиской». У Автора здесь якобы повторно возникает горестное чувство: «О Русь, ты уже за холмами...» — ведь катастрофа уже приблизились вплотную.

Первым толкование шеломяни как «горы, холма» (вместо села с названием Шеломя) дал еще в 1810 году А.Х. Востоков: «Шеломя — по всем приметам не что иное, как возвышение, пригорок... не выйдет ли следующий смысл: О Рус­ская земля!уже ты за горами, т.е. Игорево воинство, вступив в пределы поло­вецкие, потеряло уже из виду землю отечественную, или она спряталась уже за горизонтом». Утакого «шеломяни» — холма или (разграничительного) кряжа — имеются достаточно убедительные подтверждения:
в летописи: в поисках войск Кончака русские силы «шли бо бяхуть на ино место возле Хорол; взыдоша на шеломя глядаюче, кде узрят е. Кончак же стоял у лузе (в лесу). Его едущии по шеломяни оминуша»; «Нечестивый же царь Мамай с пятьма князи большими взыде на мес­то высоко, на шоломя, и ту сташа, хотя видети кровопролитие челове­ческое»;

в фольклоре: «А поди ты на гору на высокую, на тое на шеломя окатное»; «Пойдем-ко мы на горы высокия, на те было шеломы окатистые»; «Выедешь ты на шеломя на окатисто, а по-русскому — на гору да на высокую»;

у В.И. Даля: «Шоломя — арх., вят. горка, пригорок, холм, курган или взлобок, лобное место, возвышенность».
Итак, остающаяся где-то далеко позади родимая сторона... «Пределы рус­ской земли оставлены, сердце сжимается тоской» (Н.П. Анцукевич); «Я посто­янно живу с образами, навеянными им («Словом»): с образом Ярославны на городской стене... с образом холмов, за которыми осталась Русь» (В.А. Солоу­хин). Раньше я тоже восхищался этим пронзительным поэтическим образом.

Теперь уже нет — но не из-за утраты сочувствия к обреченным воинам, а из-за исходной слащавости, привнесенной не Автором, а толкователями. Не было в произведении «образа холмов, за которыми осталась Русь»! Представляю, как возмутится читатель. Мне очень жаль, но считаю, что и в этом случае речь идет об очередном недоразумении.

Сравним сопоставимые отрывки из двух выдающихся произведений.
«Слово о полку Игореве»: «Задонщина»:

О Руская земле, уже за Руская земле, то первое еси как

шеломянем eси за царем за Соломоном побывала

Соломон (царь) конечно же никчемный заменитель для шеломяни (холма), сви­детельствующий о безвкусице или непонимании. Ох и достается же автору «Задонщины», который, по мнению всех комментаторов, «исказил образ»! О. В. Творогов, например, посчитал, что выражение «Слова» превратилось здесь в «бес­смысленный возглас», а В.М. Истрин, верно отметив, что подражателем «заимствовались целые фразы, одни буквально, другие в переложении», дал по данному случаю следующее резюме: «его («Слова») идея и его язык сделались уже непонятными русскому книжнику». Такие утверждения мне всегда кажутся странными: книжнику — через двести-триста лет после «Слова» — образы «не­понятны», а нам — через семьсот-восемьсот —- очень даже понятны!

Неужели правы именно мы, далекие потомки, которые, уверовав в умозри­тельный образец, «поняли» и во втором случае даже поспешили исправить тек­стуальное «НЕ» на «ЗА»?

Итак, шеломя и Соломон... «Искажение» ли перед нами? Если цитирование считать единственно возможным заимствованием — конечно. Но автор «Задонщины» не был рабом текста «Слова», хотя взял из него очень многое, и весьма прилежно. Если же представить, что и Автор «Слова» работал не в пустом лите­ратурном пространстве, а почерпнул ряд образов из какого-то источника, то разве таковой не мог быть известен и подражателю? Полагаю, что из того же источника и Даниил Заточник вынес в свое «Моление» следующую сентенцию:

«Дивиа за буяном кони паствити — тако и за добрым князем воевати».

Шеломя («гора, высокий холм») — то же, что буянъ, а дивья до сих пор озна­чает «хорошо» в русских говорах: «Дивья теперь жить-то, не то что в войну». Получается:

«Хорошо за холмом коней пасти — так и за толковым князем воевать».

Разве фразы «за шеломянем» («Слово») и «за царем Соломоном» («Задонщи­на») не соответствуют первой и второй частями этого изречения? Ведь та же идея военной защищенности (за хорошим предводителем — как за горой) от­разилась и в другом списке «Задонщины»: «Земля еси Руская, как еси была доселева за царем за Соломоном, тако буди и нынеча за князем великим Дмитрием Ивановичем».

«Как за царем Соломоном» примерно соответствует сегодняшнему «как у Христа за пазухой». В широко распространенных библейских легендах, повли­явших и на русское народное творчество, именно этот царь был идеалом муд­рого правителя и военачальника. Эта же идея защищенности отразилась еще в одном пассаже из произведений Куликовского цикла: «Брате князь Дмитрий Иванович, что ты ест eси у зла времени железная забрала». Она же — как преж­де, так и сегодня — чаще передается в сочетании не с «горой», а со «стеной» — ср. в произведении Беруля (XIII в.):

О друг Тристан, увы, увы!

Мы за тобой, как за стеной,

Защиты нет у нас иной.

Запомним этот синоним. «Кладезем мудрости» в Средневековье была Биб­лия — на цитатах из нее и некоторых других книг книжники создавали много­численные сборники поучительных афоризмов, подобные библейской «Книге Сираховой» или «Изборникам Святослава» (1073, 1076). При этом слегка пере­фразированные речения компоновались в блоки по темам, соответствующим различным жизненным ситуациям. Существовал, вероятно, и какой-то особен­но популярный цитатник, отразившийся не только в «Слове» и «Задонщине», но, как будет показано ниже, и в сербском списке «Александрии». Интересую­щий нас фрагмент из этого сборника в наиболее полном виде был включен в «Моление» Даниила Заточника: «Надеяся на Господа, яко гора Сион не подвижится в веки. Дивиа за буяном кони паствити, тако и за добрым князем воевати. Многажды безнарядием полци погибають. Видих: велик зверь, а главы не имеет; тако и многи полки без добра князя».

Нам еще придется возвращаться к этому фрагменту. А пока отметим, что как шеломя (гора), так и Соломон (царь) возникли в развитие псалтырного обра­за, который средневековый богослов Никифор Ксанеопул пояснял следующим образом: «Как гора Сион окружена другими горами, так и надеющиеся на Гос­пода имеют вокруг себя хранящего их Бога». Но при таком понимании в нашем случае возникает новый вопрос:

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: