Движение истории в средневековых японских “исторических повествованиях”

Подобная кольцевая композиция - постоянное, последовательное возвращение к исходной дате (850 г. – когда родился будущий император Монтоку, при котором Фудзивара пришли к власти), к тем же событиям и героям, которые то выдвигаются на первый план, то уходят в тень, превращаясь в третьестепенных персонажей, а потом снова начинают исполнять заглавные роли, - далеко не случайна. Во-первых, в ней реализуется всеобъемлющий буддийский образ земного бытия как вращающегося колеса (об этом идет речь в памятнике). Во-вторых, подобная композиция позволяет системно изобразить разные стороны, пласты жизни клана: его взаимоотношения с властью, богами, императорами, придворными, вписанность в жизнь хэйанской аристократии, причастность к искусствам, к религии (синтоизму и буддизму). Судьбы героев как бы поворачиваются к читателю (а внутри текста, по сюжету, - и к слушателям) разными гранями; и жизнь рода в целом переливается, как мозаичная картина, самодостаточная в каждой своей части, которая легко превращается в отдельное, не связанное с другими произведение.

Зачин “Великого зерцала” вводит читателя в гущу жизни, в нем рассказано, как множество людей собралось в известном буддийском храме Облачного Леса в пригороде блестящей столицы Хэйанкё: послушать ежегодную проповедь о Лотосовой сутре, содержащей учение Будды Шакьямуни. Тут же присутствуют два необыкновенных древних старца. Между ними завязывается беседа: сначала они вкратце рассказывают собственные биографии, искусно вписанные в жизнь хэйанского двора, и попутно выражают желание поведать о деяниях императоров и министров, поскольку “не говорить о том, о чем хочется говорить – это поистине тяжкое бремя для сердца”. В.Н.Горегляд отмечает по этому поводу, что завязка в “Великом зерцале” построена по тому же принципу, что и Санго: сиики (“Наставлениях о трех учениях”) Ку:кая или ночные беседы принца Гэндзи с его приятелями у Мурасаки Сикибу /Горегляд, 1997, с. 186/. Старцы вспоминают людей прежних времен, которые, желая снять с себя груз знаний, выкапывали в земле яму и говорили в нее (в этом эпизоде, кстати сказать, нетрудно усмотреть отзвуки античного сюжета о царе Мидасе, проникшего в Японию, как считают исследователи, через Корею ⁴). Непременное стремление потолковать о делах прошедших лет, заинтересованность многочисленных слушателей, монахов и мирян, мужчин и женщин, опоздание священника, который должен читать проповедь – все это создает благоприятные условия для длительного диалога двух старцев. В их разговор вмешивается человек из толпы, молодой слуга из богатого аристократического дома, он задает вопросы, дополняет сказанное, рассказывает свои небольшие истории – в общем изобретательно играет роль слушателя.

Жанр диалога в японской культуре восходит к очень древней традиции диалогических песнопений во время ритуала посадки риса. Некоторые исследователи полагают, что практика вопросов и ответов, уходящая корнями в буддийские диалоги мондо: между учителем и учениками, нашла яркое подтверждение в диалогах Ёцуги и Сигэки. Мифологический свод “Записи о деяниях древности” первоначально рассказанный сказителем (или сказительницей?) Хиэда-но Арэ, а затем записанный придворным историографом О-но Ясумаро (? – 723), – тоже представляет собой по существу своеобразный диалог. Очевидна демонстрация устного характера повествования в “Великом зерцале”. Сато Кэндзо, например, писал, что О:кагами – это письменное сочинение, представленное в форме устного. Стремление придать повествованию устный характер связано, видимо, с необходимостью ретроспективно легитимизировать историю правящего рода Фудзивара (в частности, одну его ветвь – регентов и канцлеров Сэкканкэ), а устный текст с большей определенностью, чем письменный, воспринимался в традиционной культуре как сакральный.

Крупнейший фольклорист Оригути Синобу в статье о та-асоби подчеркивает роль окина ( или омина) и упоминает еще и старуху (ба) /Оригути, с. 8 – 17/. В “Великом зерцале” тоже встречается старуха рассказчица - супруга Сигэки, правда, роль ее невелика, всего несколько реплик. Многие комментаторы полагают, что имена старцев значимы и поддаются расшифровке: полное имя первого старца, утверждающего, что ему 150 лет (он родился в 876 г., а действие происходит в 1025 г.), - Ооякэ-но Ёцуги; ооякэ означает “императорская ветвь”, а ёцуги – “наследник”, или “наследование”; кроме того слово ёцуги может быть разделено на составляющие, имеющие собственные значения: ё – означает “мир”, “наш бренный мир” или “время”, “наше время”, “поколение”, а цуги – “наследование”, “чередование”, “преемственность”, “следующий”. Таким образом, имя старца может быть осмыслено как “Наследование (или преемственность) императорских поколений”, что как нельзя лучше соответствует глубинному смыслу памятника⁵.

Заметим, что слово цуги – “следующий” – само по себе представляется ключевым для “Великого зерцала”. Все биографии императоров начинаются со слова цуги-но (“Следующий государь именовался императором Тэнряку”, к примеру), что должно подчеркнуть премственность государей Ямато, их происхождение от небесных государей-богов, родоначальником которых был Ниниги-но микото, внук богини солнца Аматэрасу. На слове цуги выстраивается своеобразная двунаправленная временная ось преемственности: в прошлое, к богам и первым императорам, уходит ряд уже правивших их потомков (Ёцуги, например, говорит: “Череда богов и императоров, чьи имена сами являются на мои уста…”), а в будущее тянется нить к покуда неведомым поколениям правителей. Следует сказать, что подобная непрерывность правления воспринималась и воспринимается в Японии как нечто единственно возможное – ведь до сих пор у власти в стране находится та единственная династия, что ведет свою родословную от богини Аматэрасу и Ниниги-но микото. Да и историко-государственный жанр императорских списков, без сомнения повлиявший на поэтику “Великого зерцала”, открывался именем полулегендарного, но уже, так сказать, “земного” императора Дзимму (660 – 585 гг. до н.э.).

Понятие ё –“мир” также ключевое для “Великого зерцала”. В эпоху Хэйан этой категории, носящей скорее временной, чем пространственный характер, придавался особый “буддийский” смысл: это был мир одного поколения, которое на глазах сходит со сцены, исчезает, словно иней на траве, словно отцветшие цветы или облетающие листья, в соответствии с концепцией мудзё:- иллюзорности, бренности всего сущего. Характерно, например, такое выражение: “Этот мир, еще более мимолетный, чем сон…” (Юмэ-ёри мо хаканака ё-но нака…), постоянно встречающееся в “Великом зерцале”. Мимолетность, изменчивость рассматривалась как нечто иманнентно присущее жизни, ё – это именно мир преходящий, и вместе с тем в семантике этого слова заложено представление о смене поколений, в том числе и поколений императоров и канцлеров. В этом контексте имя старца Ёцуги приобретает как бы новое измерение.

Имя другого старца – Нацуяма-но Сигэки (Разросшиеся, или вошедшие в силу, деревья на летних горах), скорее всего, в согласии с традицией, должно указывать на процветание рода Фудзивара (чье родовое имя буквально означает “поле глициний”). Вокруг имени Фудзивара возникла своеобразная поэтика расцвета. Цветение, разрастание трав и ветвей, расцвет, слава – эпитеты тесно связанные с домом Фудзивара; один из них вошел в состав названия исторического повествования “Повесть о расцвете” (Эйга моногатари). Это понятие - эйга в центре многих исследований об “исторических повествованиях” /см. Мацумура , с. 16; O:kagami, 1980, с. 15/. Эйга – слово китайского происхождения (жун-хуа), означает расцвет-цветение, где эй (жун) – цветение цветов и трав, а га (хуа) – цветение деревьев. Вместе с тем оно употребляется и в смысле “ мирской славы”, “процветания на жизненном поприще”. Слово это в обоих смыслах употреблялось в китайских источниках, в Чжуанцзы ( 1У в. до н.э.) и в “Исторических записках”; в японскую литературу эпохи Хэйан оно пришло, видимо, через посредство поэтических анталогий периода Шести династий (Ш – У1 вв.) и танских новелл. Понятие эйга, достаточно редко встречающееся, по мнению многих японских исследователей, применялось именно к тому типу славы и расцвета, связанного с полнотой власти, которой как раз и обладал Фудзивара Митинага.

Прослеживая происхождение этого слова в номенклатуре важнейших средневековых категорий, японские исследователи обращаются к “Повести из Исэ”, классическому произведению ута-моногатари, к которому японские писатели и поэты бесчисленное множество раз прибегали в поисках вдохновения; памятник этот послужил источником несчетного количества цитат. Так вот в “Повести” рассказывается, как однажды некий господин (возможно, речь идет об Аривара Нарихира, прославленном поэте) на приеме в честь Фудзивара Масатика, когда зала была убрана по понятной причине цветами глициний (фудзи), прочитал стихотворение в жанре вака:

Как много укрылось

Здесь под цветами

в цвету…

И блестящей, чем прежде,

Глициний цветы!

(Перевод Н.И.Конрада)

А на недоуменные вопросы гостей ответил: “Блеск и слава первого канцлера теперь в полном расцвете, и я сложил стихи, в виду имея то, что “род глициний” теперь особенно цветет” /Исэ-моногатари, с. 100/. Здесь цветение глицинии метафорически свидетельствует о небывалом взлете дома Фудзивара, к которому принадлежал и Масатика: канцлер этого дома Ёсифуса (804-872) достиг поистине безграничного могущества, хотя еще в начале 1Х в. правил род Татибана, и только с середины этого века власть перешла к роду Фудзивара. Но уже при императоре Монтоку (Сэйва, (850-880 гг.) в 858 г. Фудзивара Ёсифуса – регент при государе, он отдает одну из своих младших дочерей ему в жены, становясь таким образом тестем императора, а – со временем – и дедом будущего правителя. Фудзивара-но Мотоцунэ объединил посты регента и канцлера и положил начало регентскому дому Фудзивара. Вот такую примерно цепочку ассоциаций рождало у читателей “Великого зерцала” имя второго старца-рассказчика – Нацуяма-но Сигэки.

Теперь вернемся к старцу Ёцуги. Чтобы сделать его образ более реальным, живым, в тексте приводится лаконичной портрет Ёцуги, написанный совершенно в духе хэйанской прозы, в которой принято было очерчивать внешний облик персонажа двуми-тремя штрихами: “Сколь изящен был его облик, когда он раскрывал веер из желтой бумаги, натянутой на шесть планок из черного персимонового дерева, и смеялся!”. Далее Ёцуги намечает хронологическую перспективу своего повествования: “От самых истоков нашей страны, начиная от императора Дзимму и до нынешнего правления, один за другим сменились, кроме семи поколений богов, шестьдесят восемь поколений императоров”. Но старец сетует, что все это слищком давнее, “чтобы уши наши могли услышать, и потому я намереваюсь рассказывать, начиная с более близких времен”. Формула “то, что видел глазами и слышал ушами” повторяется множество раз в тексте “Великого зерцала” в разных вариантах, происходит обкатывание, шлифовка этого словесного клише, оно сокращается до “видел-слышал” (ми-ки). (Заметим, что подобная формула встречается и в “Исторических записках” Сыма Цяня.) Понимать эту формулу следует так, что он или видел события собственными глазами, или ему о них рассказывали очевидцы: придворные, служанки во дворце, знакомые монахи, нянюшки высоких особ, мойщицы уборных и т.д.; часто используются формулы типа: “люди говорили”, “стало известно”. “Люди мира” (ё-но хитобито) или просто “люди” (хитобито), в терминологии Ецуги, - слушатели рассказчиков не только знают и помнят все происходившее за почти 200 лет, но и играют важную роль комментаторов событий, поведения того или иного исторического лица, фактов; восхищаются, пугаются, негодуют, осуждают, а главное – все видят и слышат. Не один раз старец Ёцуги повторяет, что рассказывает он только о том, что видел-слышал, четко очерчивая границы повествования. Тут же он устанавливает строгие временные рамки: от “третьего года Кадзё: (850 г.), года старшего брата металла и лошади” до “нынешнего года” (т.е. второго года Мандзю:, 1025 г.).

Как уже отмечалось, в “Великом зерцале” чрезвычайно значим историко-биографический пласт повествования. Существенно, что биографии императоров и биографии сановников из рода Фудзивара разительно отличаются друг от друга. Во-первых, очевидна строгая формальная отработанность двух типов биографий; выстроена четкая система рубрикации, которая вмещает в себя все, что требуется автору биографии, причем это “все” выражено обкатанными, видимо, в течении долгого времени, необычайно емкими формулами-клише. Эти формулы можно наблюдать на протяжении всего текста “Великого зерцала”, они носят неизменный характер. Зачин каждой биографии императора – это краткая, но абсолютно полная генеалогическая “справка” о герое, его ближайших предках, а также – чему придавалось сакральное значение – точная и подробная хронология с указанием дня, луны, года (например, “год старшего брата металла и овна”, “десятый год Дзё:ва, год младшего брата воды и собаки” и т.д.) его рождения, инициации, принятия титула наследного принца, восшествия на престол, отречения, пострижения в монахи, смерти.

Круговорот человеческой жизни преднамеренно упорядочивали, вписывая его в четкую сетку календарных дат, годовых “стволов и ветвей”, эр и девизов правления. Деловой официальный тон чиновника-историографа, пишущего на камбуне, выдержанный в биографиях императоров, абсолютно преобладает над художественным; точная информация здесь важнее занимательного сюжета. В то же время к концу каждого фрагмента, посвященного тому или иному государю, установка на достоверность заметно отступает на второй план, логическое построение рубрик размывается, строгая хронология событий уступает место временной неопределенности, исчезают чеканные формулы. В последних пассажах жизнеописаний императоров проступает личное отношение рассказчика к людям и событиям, строгая проза историка начинает перемежаться лирическими пассажами и стихотворными вставками. Историк словно бы хочет напомнить читателям, что государи - тоже люди, что им не чуждо ничто человеческое. Так, один из них внезапно ослеп, и даже придворный экзорцист не смог ему помочь; другому явился бог из храма; третий родился слабеньким, и его преследовали злые духи. “Исторические” и “лирические” части рознятся не только стилистически, но графически: в первых преобладают иероглифы, которые и внешне, и структурно логичны, ригидны, официальны; во вторых - слоговая азбука-хирагана, т.е. написаны они на вабуне, гибком и “послушном”, мягком языке классической литературы. Эти и другие подобные эпизоды объединяет одно свойство: все они принадлежат к частной, так сказать, “человеческой истории” (нингэн рэкиси) императоров и их ближайшего окружения.

Если в своей, так сказать, “официальной” ипостаси император в биографиях “Великого зерцала” - фигура сакральная, осуществляющая связь с богами-ками и первопредками, потомок Богини Аматэрасу, Великий предок и божество риса, то “лирические” описания, словно бы призваны напомнить о том, что реальная власть сосредотачивалась в руках регентов и канцлеров из клана Фудзивара. “Практически к Х в. все подступы к императорскому двору захватил один род – Фудзивара, происходивший от древнего рода Накатоми, глава которого, как утверждают авторы хроник, некогда исполнял обязанности посредника между богами и государем”, - замечает исследователь /Горегляд, 1975, с. 14/. Так что и архетектоника государевых биографий “Великого зерцала” оказывается еще одной и немаловажной характеристикой глубинных исторических смыслов.

Идея преемственности, обращенности в прошлое, к предкам, как уже говорилось выше, едва ли не главная в жизнеописаниях правителей, что подчеркнуто в “Великом зерцале” еще и наличием закрепленного традицией формального перечня правителей, каковой, несмотря на свою лапидарность, выполнял чрезвычайно важную роль: само называние государей как бы размечало время, устанавливало хронологию, ведь эпохи часто именовались не только по девизу правления, но и по имени императора (годы Энги, годы Тэнряку и т.д.). В связи с этим особую смысловую нагрузку приобретают параллельные списки правящих регентов, канцлеров и министров Фудзивара, приведенные в третьей части “Великого зерцала”. Складывается впечатление, что сополагая один –императорский, сакральный – список с другим, неофициальным, анонимный автор как бы наделяет этот второй вполне легитимным статусом. Можно с определенностью утверждать, что в “Великом зерцале” происходит “трансляция” определенного типа личности, запечатленного в иерархическом генеалогическом типе мышления. Биографии императоров и министров во всей своей полноте заключают в себе четко отлаженный прием – представление единичного (т.е. отдельных императоров, министров) как целого (императорский род, род Фудзивара).

Во втором введении Ёцуги делает еще одно важное заявление: в его повествовании об императорах и министрах есть сверхзадача – поведать о блестящей жизни и распростаняющейся славе “господина, Вступившего на Путь” (за этой скромной формулой скрывается всесильный Фудзивара Митинага, а “Вступивший на Путь” ню:до: - это звание высокого сановника не ниже третьего ранга, принявшего монашеский постриг). Ёцуги весьма изящно обосновывает необходимость рассказа о многих поколениях императоров и министров, прежде чем поведать о судьбе главного героя дома Фудзивара, который, кстати, находился у власти именно в то время, когда старец вещал в храме Облачного Леса - Урин-ин. Ссылаясь на тексты Закона Будды (т.е. священные тексты буддизма), Ёцуги говорит: “Хоть и рождается великое множество мальков, трудно им стать настоящей рыбой; хоть и посадили дерево манго, но плодам завязаться трудно…” И в другом месте: “Не вырастит ветви и не принесет плода посаженое дерево, если не питать его корни. Поэтому я вспомнил августейшую последовательность императорских правлений, а затем последовательность министров.” Мысль вполне очевидная: для появления в мире такого человека, как Фудзивара Митинага, необходима вековая жизнь рода, и тогда - лишь раз в несколько столетий – может, как плод на зрелом дереве, родиться на свет выдающаяся личность.

Раздел “Великого зерцала”, содержащий жизнеописания министров и завершающийся главой о судьбе Фудзивара Митинага, “господина, Вступившего на Путь”, - состоит из биографий регентов, канцлеров, великих, левых и правых министров, т.е. исключительно из представителей правящих сановников рода Фудзивара. Все эти биографии написаны по-японски слоговой азбукой кана, причем почти исключительно в ракурсе частной жизни: здесь забавные случаи; описания встреч - с богами, духами, прекрасными женщинами; стихи, сочиненные по важному или незначительному поводу; любовные страсти и измены; рождения и смерти; даже душевные недуги – словом, быт, круг семейного существования во всей полноте и завершенности, воплощенный в литературной форме, выработанной жанром моногатари. В повествование об одном человеке - будь то император, министр, наследный принц или канцлер, - вовлекаются десятки других членов того же рода; нередко происходит подмена: персонаж, чью жизнь, судя по заглавию фрагмента, собирается поведать рассказчик, почти сразу отступает на задний план, а повествование сосредотачивается на его родне, на его врагах, на знакомых ему придворных дамах; попутно упоминаются прорицатели, соседи, просто случайные прохожие. Повторим, что подобный способ изложения, полностью соответствуя буддийскому представлению об иллюзорности и бренности бытия, позволялт создать своеобразную историческую мозаику, где личность – только повод для описания родовой истории, ибо жизнь отдельной личности мимолетна, и значима она только в бесконечной наследственной череде представителей рода.