Эковоины. Радикальное движение в защиту природы Рик Скарс

Пол Уотсон говорит, что не помнит, когда он впервые услышал о «Сьерре», печально известное пиратское китобойное судно, бороздившее воды Атлантики почти двадцать лет. Оно было как древний корабль-призрак, всегда где-то там, постоянно волнуя коллективное сознание активистов борьбы с китобойным промыслом. Летом 1979 года Пол Уотсон, ведомый не более чем «нутряным чутьём», поставил своей целью изменить всё это и отправился в море, чтобы выследить и обезвредить 678-тонное промысловое и перерабатывающее судно, которое не давало ему покоя. Его связь с китами была давней и сильной; она укрепилась видением, пришедшим к нему в душном вигваме, когда его посвящали в члены индейского племени Оглала Сиу. Это случилось после индейского восстания у Вундид Нии в 1973 году. Он стал членом племени благодаря тому, что проник в осаждённый лагерь и проработал там врачом во время восстания, длившегося 71 день. К нему явился буйвол и сказал, что «он должен заняться млекопитающими моря, особенно китами».

Это было глубочайшее послание, говорит Уотсон, особенно если принять во внимание того, кто его принёс. «Равнинные индейцы были первыми людьми, которые вели войну не за себя, — они спасали буйволов».

В этой притче открытых морей «Сьерра» была морской версией беспощадных иноземцев, стёрших с лица земли и индейцев, и бизонов в своём неумолимом стремлении «покорить Запад». Как и Буйвол (Buffalo) Билл, «Сьерра» была террористом, осуществлявшим геноцид, не связывая себя никакими писаными или моральными законами. Всего за три года эти китобои убили 1676 китов, продавая мясо японцам по цене 138 тыс. иен за метрическую тонну. В то время, когда росло международное движение за прекращение китобойного промысла, «Сьерра» действовала с полным пренебрежением по отношению ко всем ограничениям и квотам, установленным Международной комиссией по китобойному промыслу (МККП). Уотсон чувствовал, что такое беззаконие можно остановить, только сделав ареной борьбы открытое море. Всего месяцем раньше он убедил Кливленда Эмори, филантропа, президента Фонда спасения животных, вложить средства в судно, которому Уотсон дал новое имя «Морской пастух» (Sea Shepherd). Эмори любил всех животных и страстно желал защитить их любым доступным ненасильственным способом. Как сказано в его введение к книге Уотсона «Морской Пастух», «мне нужна была крепкая, упрямая команда, способная взять на себя, жертвуя собою, если нужно, борьбу со всем злом и жестокостью, которым такое множество животных подвергается регулярно и беспощадно». В Уотсоне Эмори видел идеального борца за спасение животных на море. Во время встречи с ним в июне 1979 года Эмори попросил своего капитана отправиться на судне к Алеутским островам и блокировать избиение морских котиков. Но Уотсон, широкогрудый, грубоватый, с детским выражением лица, чувствовал, что «Сьерра» у него в печёнках сидит. Его судно было готово к отплытию. «Дай мне месяц», — умолял он своего благодетеля. Он жаждал отыскать «Сьерру» и послать её ко дну, чтобы отомстить за нежных левиафанов, встретивших свою смерть на конце пиратского гарпуна. Эмори сдался, и вскоре отчаянная охота была в полном разгаре.

«Морской пастух» начал свою жизнь в 1960 году как 779-тонный морской рыболовный траулер длиною 206 футов для ловли трески. Уотсон купил его в декабре 1978 года за 120 тыс. долларов, предоставленных ему Эмори. Его жизнь в океане кончилась всего через год на дне гавани Лейксос в Португалии. Он был затоплен по приказу своего собственного капитана Уотсона во избежание превращения его в пиратское китобойное судно. Но это — уже развязка истории об охоте на «Сьерру». История эта начинается 15 июля 1978 года, когда Уотсон обнаружил судно, занимавшееся китобойным помыслом у побережья Португалии. Двадцативосьмилетний капитан отыскал своего противника после двухнедельной погони по всему океану. Он руководствовался только ненадёжной информацией, что «Сьерра» должна быть где-то неподалеку от Иберийского полуострова. Волнение в ожидании неизбежного конца охоты должно было быть огромным, но суда были слишком далеко от берега, и Уотсон не мог начать действовать. Строгий кодекс ненасилия не позволял ему врезаться в своего врага там и тогда, в морозном и пенном море далеко от порта, рискуя жизнью команды своего судна и «Сьерры». Уотсон рассчитал, что достаточно скоро он будет иметь свой шанс.

На следующий день этот шанс появился, но едва не был утрачен. После того, как они всю ночь преследовали беззаконное судно, медленно продвигавшееся к берегу, португальские власти хитростью заманили Уотсона в порт около полудня. Они заставили его поверить, что и «Сьерра» направляется туда же, хотя на самом деле она должна была вскоре отплыть. Уотсон, более чем когда-либо полный решимости догнать пиратов, ринулся из гавани без разрешения. Он простоял на причале около часа — достаточно долго для того, чтобы почти вся его команда — двадцать человек — отправилась на берег. Только двое предпочли остаться с ним, рискуя получить неизвестно какое наказание. И вот они бросились вдогонку за Сьеррой.

Уотсон направился к выходу из гавани, — и обнаружил пирата спокойно стоящим на якоре в четверти мили от берега, убивая время в ожидании назначенного часа, чтобы поднять пары навстречу японскому судну и сгрузить на него забитых китов. Уотсон, не теряя времени, направился прямо к «Сьерре», команда которой загорала на палубе. Первый удар он нанёс железобетонным носом своего судна; при этом он рассчитывал снести гарпунную площадку «Сьерры». Столкновение сильно повредило пиратское судно, однако сломать рабочее место палача не удалось. Уотсон сильно разогнался снова, на этот раз прицеливаясь в среднюю часть «Сьерры». Её команда металась в панике. Они, должно быть, пытались завести двигатели, но никаких результатов не было заметно. Неподвижно сидящая на якоре «Сьерра» была лёгкой мишенью. «Когда ты таранишь другое судно и можешь контролировать свои действия в спокойной воде, — поясняет Уотсон, — это совсем не то, что столкновение двух автомобилей. Тут 750 тонн металла ударяют 680 тонн металла. Тут масса стали, поглощающей шок от удара». Может, он и был нежным, этот второй удар, но всё же он оказался сокрушительным — сочетание скорости и массы, мощное, как бомба. В результате столкновение образовалась дыра шесть футов шириной на восемь футов длиной. Все увидели китовое мясо, висящее внутри. Когда Уотсон повернулся, чтобы нанести окончательный удар и добить противника, «Сьерра» наконец запустила двигатели и кое-как дотащилась до гавани.

Внезапно настал черёд Уотсона оказаться вне закона. Со своей крохотной командой он на полной скорости гнал «Морского пастуха» к берегу в надежде достичь испанских территориальных вод, избежав таким образом любых штрафов, которые могли наложить на них португальские власти. Их отчаянный рывок окончился за восемь миль от границы, когда португальский эсминец потребовал, чтобы Уотсон развернул своё судно, иначе он будет обстрелян. «Морской пастух» был эскортирован обратно в Лейксос и ошвартован в дальнем конце гавани, подальше от сильно повреждённой, оцепленной «Сьерры».

«Морской пастух» стоял там четыре с половиной месяца, пока португальцы обсуждали, что им делать. В соответствии с морскими законами, в определённых преступлениях в открытом море обвинялось судно, а не его капитан, поэтому Уотсон был освобождён. Он проводил большую часть времени, следя по телевизору и по радио за подробностями своего подвига. Наконец, в декабре он официально получил условия, или условие: «Морской пастух» будет ему возвращён — заплати только 750 тыс. долларов компенсации ущерба и штрафов. Отказ от уплаты этой суммы означал передачу судна в руки владельцев «Сьерры». Уотсон прилетел в Португалию, чтобы осмотреть своё судно и обнаружил, что многие важные компоненты были украдены ворами, в том числе и морской полицией, которая уже пользовалась радио, снятым с «Морского пастуха».

Если бы даже он и смог собрать три четверти миллиона долларов чтобы получить обратно своё судно стоимостью 120 тысяч долларов, расходы на ремонт были бы огромными. Отдать судно в руки пиратов — китобоев — об этом не могло быть и речи. Уотсону было ясно, что делать. Он был близок к инфаркту, — насколько это возможно для торгового моряка, — так как понимал, что единственным выходом для него было затопить свою гордость и радость, послав её на дно гавани, и бежать ко всем чертям.

В разгар новогоднего столпотворения, под покровом новогодней ночи главный инженер «Морского пастуха» Питер Вуф вскарабкался на борт судна и прокрался в машинный отсек. Там он открыл клапан, перекрывавший доступ морской воде внутрь двигателя. Солёная вода хлынула в отсек. Вуф покинул судно до того, как оно затонуло, и тут же уехал из страны. Но Уотсон хотел бросить ещё один, прощальный взгляд на свой корабль. На следующий день после затопления он проехал мимо порта. Всюду было полно полиции; работа была сделана хорошо — это было очевидно. Уотсон избежал чрезвычайных мер безопасности, принятых хвалёной португальской полицией, и уехал в Лондон.

Шестого февраля 1980 года бомба взорвала корпус полностью переоснащённой «Сьерры», стоявшей на якоре в лиссабонской гавани, готовой отплыть, чтобы снова убивать. Она пошла ко дну за 10 минут. Неизвестный, позвонивший в Юнайтед Пресс Интернейшнл, сказал: «Сьерра» не будет больше убивать китов! Мы сделали это за «Морского пастуха». В последующие несколько недель те же три активиста, что отправили на дно «Сьерру», затопили два из пяти испанских китобойных судов. В то время, когда были совершены все три взрыва, Уотсон находился далеко за океаном. Никто не пострадал, а виновные так никогда и не были найдены.

История «Морского пастуха» — это очень уотсоновкая история. Его в высшей степени уверенное, ясное вuдение цели вдохновляет организацию, его энергия и знание того, чтo создаёт новости, привлекают внимание публики, сочетание его отваги и абсолютной преданности делу иногда подвергают его и его команду опасности, которую легко могли бы избежать люди, менее преданные делу. Для «Морских пастухов» разрушение собственности и радикальная тактика — это образ жизни, возможность быть замеченными, услышанными, и — что важнее всего — возможность спасать жизнь. Но первое его успешное нападение и разрушение собственности от имени животных в 1977 году не произвело впечатления на его коллег, директоров Гринпис. Уотсон присутствовал на формальном открытии Гринпис, но даже тогда те, кто стояли во главе организации, сочли его «чересчур радикальным». Во-первых, Уотсон имел привычку ходить в пиджаке с пришитым к нему флагом Северного Вьетнама, и хотя борьба против войны во Вьетнаме играла важнейшую роль в создании Гринпис, с самого начала они хотели хранить «чистоту» своего имиджа.

Но Уотсон был крупным, сильным, способным моряком, полным энтузиазма. Иногда он играл даже ещё большую роль в организации, служа в первой флотилии Гринпис, противостоявшей советскому китобойному флоту в 1975 году. Он был рулевым одного из «Зодиаков» (Гринпис прославил эти скоростные надувные моторные лодки), бросавшимся на защиту китов, и видел с расстояния всего в нескольких ярдов, как два взрослых кита — самец и самка — были убиты гарпунами со взрывчаткой. Гарпун попал в самца в тот момент, когда он отчаянно бросился на огромное советское китобойное судно, и в свои предсмертные мгновения он смотрел прямо в глаза Уотсону, как бы говоря молодому моряку: «Теперь это твоё дело — встать на нашу защиту».

В 1977 году Уотсон состоял в совете директоров Гринпис, и ему было доверено руководить экспедицией, направлявшейся, чтобы воспрепятствовать убийству бельков — беспомощных детёнышей морских котиков. Эти беззащитные, белоснежные пуховые шарики с глазами лани стали почти так же ассоциироваться с Гринпис, как и киты. Акция протеста была проведена на торосистом лабрадорском льду у берегов Ньюфаундленда. Один раз Уотсон выхватил из рук охотника деревянную клюшку, которой убивали малышей, и забросил её в ледяную воду. Затем он переместил разбросанные шкурки котиков с одних торосов на другие, чтобы затруднить охотникам их работу. Он хотел как можно больше помешать этой работе, никому при этом не причинив вреда. Когда Уотсон обнаружил трос, который использовался для подачи бельковых шкурок на судно, стоявшее неподалеку, он взял пару наручников, притороченных к его поясу, и пристегнулся к этому тросу. Он был уверен, что уж после этого избиение котиков прекратится.

Но оператора лебёдки это не остановило — он включил двигатель и поволок шкурки — и Уотсона — на судно. При этом Уотсон быстро потерял обувь, его тащили по жирным отбросам, потом подняли на десять футов над водой, всё время ударяя о борт судна. Трос остановился, потом неожиданно ослаб, и Уотсон оказался по пояс в ледяной воде. Его снова вытащили — и бросили в воду. И снова, и снова, — под крики и улюлюканье убийц, измазанных кровью, глазевших на всё это с палубы. Вдруг, когда Уотсона в очередной раз тащили из воды, его пояс порвался, и он снова упал в кровавую, жирную воду. Участники акции бросились спасать своего полу- замёрзшего товарища. Потом им пришлось полчаса торговаться с капитаном судна, прежде чем им, наконец, было разрешено поднять Уотсона на палубу. Всё это время он то терял сознание, то снова приходил в чувство. Онемевшее от холода тело протащили по окровавленной палубе мимо бесновавшихся матросов и бросили в каюту, где он провёл ночь.

Когда Уотсон вернулся после этой кампании в штаб-квартиру Гринпис в Ванкувере, Канада, наградой за его самоотверженность и мужество, когда он едва не был убит, защищая котиков, было исключение из организации. У Гринпис, единственной в то время «радикальной» организации в природоохранном движении, тоже были свои пределы. Как пишет в своей истории первых лет деятельности Гринпис Роберт Хантер, близкий друг Уотсона, он «казалось, был одержим слишком мощным стремлением, неудержимым желанием вырваться вперёд, в центр, растолкав плечами всех остальных». То, что проделал Уотсон с клюшкой и шкурками, выбросив в воду первую и разбросав по торосам вторые, — по канадским законам считалось преступлением, и это стоило Гринпис в США его статуса некоммерческой организации, то есть не подлежащей налогообложению. Более того, Уотсон был «повстанцем», говорит Хантер, всюду, где бы он ни появился, поднимавшим бунт против организационной иерархии. Член племени/анархист должен был покинуть организацию.

Это, наверное, было для Уотсона страшным ударом. Вознаграждением за все его мужественные подвиги во имя спасения китов и котиков было исключение. Сейчас он говорит, что он не держит обиды на Гринпис, но тон его голоса выдаёт его. Пол Уотсон — самый отчаянный критик деятельности Гринпис. Организация отошла от своих основателей, потому что они проводили слишком много времени в поле, делая то, для чего Гринпис был создан, говорит он. Если бы они перестали верить в то направление, в котором двигался Гринпис, то самая знаменитая природоохранная организация в мире могла бы сегодня иметь совсем иной подход. «Мы создавали Гринпис потому, что хотели иметь небольшую группу людей, ориентированных на конкретные действия, которые бы прибыли на место и, привлекая внимание средств массовой информации, сделали бы ту или иную проблему спорной, щироко обсуждаемой, чтобы добраться до её корня. Так оно и было первые семь лет или около того. Мы успешно делали своё дело. А потом однажды мы проснулись. «Уотсон проснулся слишком поздно, — на том совете директоров, когда его вышвырнули. Он вспоминает, как он тогда сказал остальным директорам: ‘Это была кровавая экспедиция, я никому не нанес вреда, я мог делать, что хотел’. А один из юристов сказал мне: ‘Думаю, вы не понимаете, что такое Гринпис’. А я ему ответил: ‘Ну, чёрт подери, я один из основателей этой организации, а ты, — кого я даже не знаю, проклятый законник, — ты мне тут рассказываешь, что я не понимаю, что такое Гринпис! Кому нужна эта организация?»

Ни один из основателей Гринпис не остался в числе его директоров. Уотсон говорит, что бывшие «Воины Радуги» стали нынче просто лицемерами, гребущими деньги и общественное признание, — жертвы собственных размеров и инертности. «Они — не более, чем дамы Эйвон в природоохранном движении, — добавляет он. — Стучат в каждую дверь и просят подачек. Я нахожу всё это совершенно унизительным. Они — прекрасный пример эко- корпорации, эко-бизнеса». Он негодует на то, что Гринпис собрал «три или четыре миллиона долларов для прекращения избиения китов у Фаросских островов, но отнюдь не торопится туда отправляться».

Критика Уотсона несколько необъективна — он игнорирует тот факт, что организация продолжает оказывать влияние на всё расширяющийся круг природоохранных проблем. Однако, что касается философии и тактики радикальной охраны природы, то, без сомнения, Гринпис остался позади. Как таковой, конфликт между Гринпис и «Морскими пастухами» продолжается: Гринпис провёл абсолютно успешный бойкот исландских рыбных продуктов в знак протеста против китобойной политики этой страны, и некоторые из его активистов даже мешали выгрузке исландской рыбы из рефрижератора, чтобы предать гласности этот вопрос.

Материал для средств массовой информации

Что Уотсон несомненно заимствовал у Гринпис — так это своеобразный вкус к драматическим, захватывающим акциям, которые немедленно становятся горячими новостями. Это не единственная причина для прямых акций, так же как «сидение на деревьях», осуществляемое «ЗПВ», проводится не просто для того, чтобы получить эфирное время. Однако ни одна конфронтация не планируется без осмысления роли прессы в ней. Первые активисты Гринпис стали мастерами этой игры под глубоким впечатлением афоризма, придуманного их соратником из Канады Маршаллом МакЛуганом: «Средство информации — это сама информация». Они понимали, что средства массовой информации, особенно телевидение, обладает огромными возможностями обратиться к большому количеству людей и повлиять на них до такой степени, которую невозможно было даже вообразить ещё в прошлом поколении. Уотсон цитирует Боба Хантера — изощрённого изобретателя первых кампаний Гринпис с использованием СМИ: «Когда вы поводите акцию, она через камеры попадает в умы миллионов людей. То, что прежде было «с глаз долой — из сердца вон», теперь становится общеизвестным. Следовательно, можно использовать СМИ как оружие». СМИ жаждут сенсаций, вот Уотсон и думает — почему же им не дать то, чего им хочется. «К примеру, один из наших методов — драматическая конфронтация, — говорит он, повторяя Дэвида Броуэра и Майка Розелла. «Чем более драматичным вы её сделаете, чем более спорной она будет, тем большей известности вы достигнете. Если вы сможете сделать о ней фильм — ещё лучше. Драма становится зрелищной. В это зрелище вы вплетаете своё обращение и зажигаете им умы миллионов людей. Хантер однажды сказал: ‘Если для нашего дела потребуются глупые методы, — что ж, мы применим глупые методы, будь это опрыскивание краской детёнышей тюленей или ещё что-нибудь’. Зато они обратят на это внимание».

Немногие в природоохранном движении заходят так далеко в своём неприятии каких бы то ни было компромиссов, как «Морские пастухи». Как их родственные души в «ЗПВ!», они твёрдо стоят на своих принципах, выходят в море. И подобно «ЗПВ!», «Морские пастухи» признают, насколько важно иметь спектр разнообразных природоохранных групп. Президент «Морских пастухов» Скотт Тримингэм говорит: «Наша стратегия относительно переговоров — никаких переговоров. Когда вы не ведёте переговоров, вы имеете шанс получить хоть немного больше того, что вы получили бы, идя по пути компромиссов. Это даёт людям возможность говорить: ‘Конечно, можно иметь дело с этими «Морскими пастухами», которые не станут вести с вами никаких переговоров. Но почему бы вам не иметь дела с нами? Мы ведь, кажется, куда рассудительнее’. Это даёт им возможность добиться ещё каких-нибудь достижений».

Хотя «Морские пастухи» имеют возможность выходить в море только на короткое время каждый год, что очень ослабляет их потенциал, всё же они пользуются большим уважением среди своих противников благодаря своим методам. Например, в 1987 году они успешно изгнали из вод Аляски японских рыбаков, применяющих дрифтерные сети, ни разу в глаза не видев японского судна. Эти сорокамильные жаберные сети убивают несметное количество морских созданий, не имеющих ни малейшего отношения к предмету лова.

При всей непримиримости «Морских пастухов» они, однако, показали, что их «бескомпромиссность» не исключает переговоров. В 1982 году Уотсон применил свою версию дипломатии с позиции силы к решению проблемы ежегодного убийства дельфинов японскими рыбаками у острова Ики. Сочетая средства устрашения (своё судно) со спокойствием дипломата — так ли уж, в самом деле, первое отличается от второго? — Уотсон успешно прекратил убийство.

Первая сильная буря сезона дождей 1989—1990 года насквозь промочила жёсткие склоны гор западнее Сакраменто, Калифорния, сильно затруднив поход Руфуса Коэна и его спутника. Они охотились, но не на животных. Они искали следы других охотников, в частности, пятнадцати обладателей разрешения на участие в первой охоте на оленей. Долговязый, светлобородый Коэн, активист «Земли — прежде всего!», готовился стать специалистом в области охраны природы, однако его учёбе сильно мешало его увлечение. Он активно работал в самой неопределённой, «серой» сфере деятельности между «ЗПВ!» и Ассоциацией освобождения животных — саботаже охоты. Карабкаться соскальзывать, взбираться по крутым склонам, чтобы защитить животных и целостность экосистем дикой природы — это занятие было для него не новым. С другими активистами «ЗПВ!» и Ассоциации освобождения животных он принимал участие во многих таких акциях, вполне уместно называемых «саботажем охоты». Вот уже два года он пытался остановить охотников за трофеями — редким видом снежного барана-толсторога, жившего в обрывистых пустынных горах Южной Калифорнии.

Руководители государственных ведомств по охоте и рыболовству утверждали, что только охота может регулировать популяции животных, приводя их численность в соответствие со средой их обитания. Но Коэн не принимал государственной точки зрения, так же как и остальная группа, включавшая панков, анархистов, членов Ассоциации освобождения животных и прочих энтузиастов, рассыпавшихся по охотничьей территории в 300 кв. миль. Им трудно было поверить, что убийство членов вида, когда-то насчитывавшего миллионы особей, а теперь — менее 2000 особей, то есть, согласно определению ООН, находившегося на грани полного истребления, — что их убийство может принести пользу. Коэн был уверен, что истинная цель охоты — развлечение охотников за трофеями. Он знал, что медведь гризли, бывший в течение тысячелетий основным хищником — охотником на оленей, был полностью истреблён около столетия назад, и что любимые места обитания оленей — заболоченные равнины — также исчезли. Они были осушены и превращены в сельскохозяйственные угодья. При нежелании правительства осуществить реинтродукцию крупных медведей или найти подходящую среду обитания для оленей охота за трофеями остаётся удобным способом контроля популяции оленей.

В тот непогожий день Коэн со своими спутниками так и не выследили ни одного охотника. Но к концу трехнедельной охоты менее половины тех, кто пришёл убивать, уезжали домой, имея голову оленя на заднем сиденье своей машины. Несколько раз участники акции благополучно обошли группы федеральных егерей, следуя за охотниками до того момента, когда они готовы были выстрелить в оленя. И тут раздавался пронзительный звук сирен, и их цель, испуганная активистами, убегала.

Конечно, рёв сирены, так же, как почти все акции протеста, проводимые радикальными активистами, вряд ли поможет решить более серьёзную проблему, которую Коэн и его соратники видят в том, что убивая оленей, охотники на самом деле убивали и другие живые существа. Когда Коэна спросили, какую пользу, по его мнению, может принести саботаж охот, он ответил: «Трудно просто смотреть, как всё это происходит, и ничего не делать. Для меня и многих других людей это вопрос нашей совести — набираться опыта и делать, что в наших силах, для животных». Но даже при этом он признал, что всё, чего они могут добиться в процессе саботажа охоты — это действовать как раздражитель.

Так же точно и эко-воины вряд ли могут надеяться достичь чего-нибудь большего, чем просто потревожить общественное сознание, и в наибольшей степени это касается сферы освобождения животных.

Немногие из нас колеблются, использовать ли животных для приготовления пищи, изготовления одежды и т.д. Огромные предприятия построены на основе того, что активисты освобождения животных называют «эксплуатацией» животных человеком. Испытания на животных медицинских препаратов, потребительских товаров и т. п. ежегодно убивают более 100 миллионов кроликов, крыс, кошек, собак, обезьян, морских свинок, лошадей, коз — почти любых животных, каких пожелает экспериментатор. Но это число покажется незначительным по сравнению с шестью миллиардами животных, которых, по приблизительным оценкам, забивают каждый год с целью потребления.

Поскольку существование общества существенно зависит от других животных, акции активистов освобождения животных бросают вызов Эко-Стене внутри нас более непосредственно, чем любые другие направления природоохранного движения. Охота, например, — одно из любимых «рекреационных» развлечений американцев. Более того, активисты освобождения животных призывают нас преодолеть принятый нашей медициной стереотип, основанный на использовании животных, без которых, говорят нам, будет невозможно приготовить препараты и средства для лечения любых болезней — от оспы до бессонницы. Защитники животных также приводят нам экологические последствия потребления мяса и страдания, связанные со скотоводством мясного и кожевенного направлений. Они обращают наше внимание на положение животных, используемых для развлечений в зоопарках, на киносъёмках, родео, и т. д.

Хотя философы прав животных и освобождения животных спорят с философами других направлений охраны природы о том, что важнее — спасение отдельных особей или целых видов, сторонники активных действий внутри радикального природоохранного движения всё больше и больше подчёркивают общие черты между ними и необходимость делать и то, и другое. С их точки зрения, освобождение животных — жизненно важная часть более общей природоохранной картины. Рик Бернарди, который принимает участие и в деятельности «ЗПВ!» и в акциях протеста «Освобождения животных», определяет те сферы, которые пересекаются. «Есть определённые вопросы, в которых «ЗПВ!» не поддерживает Общества защиты прав животных и Освобождения животных, например, вопрос о потреблении мяса, — говорит Бернарди. — Но я, по правде сказать, не вижу никакой разницы между «ЗПВ!» и Обществом защиты прав животных. Я не рассматриваю их, как различные организации, за исключением, быть может, того, что Общество охраны прав животных не занимается вопросами охраны деревьев или рек. Общество охраны прав животных сосредоточивает внимание, главным образом, на животных. Если мне и есть, что критиковать в деятельности этого общества, так это именно этот аспект. Вокруг умирает целый огромный мир, а не только животные. Та же критика относится и к «ЗПВ!», — она не касается вопросов Освобождения животных... Существует представление, что они — два различных движения, и по существу это так и есть. Но я не рассматриваю их как отдельные».

Активисты и Освобождения животных, и «ЗПВ!» разделяют тревогу за целостность дикой природы и всех диких животных. Философское положение, что только «чувствующие существа», животные где-нибудь повыше устрицы на какой-то шкале боли/удовольствия, заслуживают определённых прав, — это положение мало волнует Бернарди и большинство других активистов Освобождения животных. Они подчёркивают как величайшее зло, совершаемое людьми по отношению ко всем остальным живым существам, то, что их действия нарушают внутреннюю ценность, присущую любому и каждому животному. Радикальные активисты защиты животных говорят о том, как избежать жестокости и страданий, но важнейшие мотивы их действий связаны с уважением к целостности всех остальных форм жизни, присущей им свободе, неотъемлемому праву жить своей полной жизнью, не подавляемой людьми. Руфус Коэн так говорит об этом: «Я рассматриваю права животных как символическое, урбанистическое выражение глубинной экологии. Это так же жизненно важно... Защитники прав животных считают, что право на жизнь имеет не только человечество. Приведите активиста защиты прав животных на лоно дикой природы, и — хлоп, хлоп, хлоп, — начинают завязываться связи».

Бернарди и Коэн представляют новейшее поколение эковоинов, молодых активистов, которые легко преодолевают расстояние между различными природоохранными движениями. Члены традиционных природоохранных групп, и даже некоторые из более ранних радикалов, с трудом перекидывают такие мосты. Они разделяют холистическое представление, а не то, которое акцентирует только один вопрос или группу проблем. Задача, которую они должны решить, несравненно обширнее, о чём говорят отчасти их незавершённое образование и полностью опустошённые банковские счета — что весьма характерно для молодых активистов.

Война в городах и селах

В то время как члены «ЗПВ!» или «Морские пастухи» направляются в отдалённые уголки дикой природы или в глубочайшие океаны для защиты диких животных, активисты Освобождения животных часто ведут свою борьбу в местах, чрезвычайно далёких от необитаемых пустынь или нетронутых морей. Их заботы делятся на четыре категории: вивисекция, животные в сельском хозяйстве, охота/ловушки, животные для развлечений. С этими заботами они посещают непроницаемые железобетонные бункеры, в которых ставят опыты на животных, они появляются у стальных клеток пушных ферм, птицефермы c их жутким зловонием и предельной жестокостью. В том, что стараются делать активисты Освобождения животных для прекращения такой жестокости и страданий, существуют глубинные экологические связи.

Это особенно касается животноводства. В своей книге «Питание для Новой Америки» Джон Роббинс отмечает, что пристрастие американцем к мясной пище — шесть миллиардов особей потребляется здесь ежегодно — наносит огромный ущерб окружающей среде. Обращая внимание всего мира на уничтожение тропических лесов Амазонки и превращение этих территорий в пастбища, природоохранное сообщество забывает отметить, что и сплошная вырубка лесов Северной Америки непрерывно продолжается по тем же причинам вот уже три столетия — с тех пор, как первые европейцы ступили на эту землю. Кроме того, животноводческие стоки загрязняют водотоки и водоёмы, нанося непоправимый ущерб окружающей среде в условиях ранимой природы болотистой части Флориды (Эверглейды) и разрушая озоновый слой в результате выделения метана.

Опыты на животных также причиняют значительный ущерб экосистемам — как реальный, так и потенциальный. Например, обезьян шимпанзе — вида, находящегося под угрозой полного истребления, — забирают из их родных джунглей для экспериментов. Активисты освобождения животных обеспокоены тем, что животные, выведенные в лабораториях посредством генной инженерии, могут быть когда-нибудь выпущены в природу, — с непредсказуемыми последствиями для их «родительских» генофондов. Кое-кто говорит также и о возможных пульсационных последствиях в случае, если генетически выведенное чудовище каким-нибудь образом вырвется на свободу (то же можно сказать и о растениях — мутантах). Животные, используемые в зоопарках, цирках, для кинофильмов, никогда не видят своей родной среды обитания; с этической точки зрения, считают активисты Освобождения животных, люди не имеют права лишать других животных возможности жить полной жизнью в естественной для них среде. Эти взаимосвязи между жизнью животных в заточении и общим экологическим насилием проникают в самую сердцевину сегодняшних экологических бедствий и представляют собою показательные примеры огромности и сложности Эко-Стены.

Движение за освобождение животных возникло в США в середине 1970-х годов. В то время нью-йоркский активист по имени Генри Спайра пытался навести мосты между традиционным движением за благополучие животных (Animal Welfare) и философией освобождения животных. Организации благополучия животных, такие как Общество гуманности США, Общество предотвращения жестокости по отношению к животным, Американское общество гуманизма, более века убеждали в необходимости принятия законов в защиту животных и более гуманного обращения с лабораторными животными. Так же как и нынешняя Группа десяти традиционных природоохранных организаций, они работали исключительно в рамках закона, опираясь на политический процесс. Но Спайра чувствовал, что Организации благополучия животных не оказывали достаточного давления на вивисекторов, учёных и прочих, кто проводил опыты над животными. Его подтолкнула к активным действиям популярная книга Питера Сингера «Освобождение животных». Его философия привлекла Спайра, потому что она «не опиралась на сентиментальность, на привлекательность животных, о которых шла речь или на их популярность как домашних любимцев. Он просто говорил, что причинять боль другим — плохо, и, чтобы быть последовательными и логичными, мы не должны делать различия между этими «другими»; если они могут отличить боль от удовольствия, они имеют полное право на то, чтобы им не причиняли вреда».

Но Спайре хотелось не только философствовать; он хотел действия, и в 1976 году он решил действовать на основе своих новых убеждений в том, все животные, а не только люди, имеют такие же «права», как и мы. В качестве своей первой цели он выбрал Американский музей естественной истории города Нью-Йорка, который проводил опыты над котами, которым преднамеренно повреждали мозг. После того, как их операционная рана подживала, котов помещали в одну комнату с кошкой и крольчихой. Непосредственной целью опыта было выяснить, с которой из них кот сделает попытку cпаривания. Когда Спайра рассказал об этих экспериментах тогдашнему конгрессмену и будущему мэру Нью-Йорка Эду Коху, тот потребовал, чтобы Музей дал разъяснения, какую пользу обществу принесут такого рода опыты, финансируемые из госбюджета. Ответом было молчание. Через год Национальный институт здоровья прекратил финансирование этих исследований.

После того, как Спайре удалось привлечь общественное внимание, он решил документировать страдания и бессмысленные убийства в результате «Тестов Дрейза (Draize)» и экспериментов «LD50» . Тест Дрейза назван по имени Джона Х.Дрейза, который в 1944 году изобрёл специальный тест для определения воздействия разных веществ на человеческую кожу и мембраны. Этот тест, который позже был принят и Департаментом по контролю продуктов питания и лекарственных препаратов, заключается в том, что тестируемое вещество закапывается в глаза подопытного кролика или наносится на пенис мужских особей. Кроликов связывают таким образом, чтобы они не могли чесаться в продолжение опытов, которые могут длиться много дней. Вещество наносится повторно, чтобы проследить, насколько сильным может быть воспаление. Хотя метод Дрейза применялся для тестирования сотен, если не тысяч, различных продуктов, включая косметические препараты, шампуни, мастики для пола, однако критики говорят, что они мало что могут сказать о воздействии того или иного вещества на человека. При этом подчёркивается, что и глаза, и пенисы кроликов существенно отличаются от человеческих. Глаза кроликов имеют гораздо более высокий болевой порог, поэтому инородные вещества дольше не смываются слезами. Кроме того, у них три века, которые, наверное, лучше защищают глаза.

Тест «LD50», что означает «летальная доза, 50%», определял такую дозу определённого вещества, от которой в течение определённого времени погибало 50% тестируемых животных. Ни «LD50», ни «Тест Дрейза» не требуются федеральным правительством, — вполне приемлемы другие тесты, без использования животных. Компании применяют их только, чтобы защитить себя от судебных исков. А результаты и того, и другого теста могут ввести в заблуждение, поскольку проводятся не на человеке, а на животных. Спайра успешно опубликовал эти жестокие и отнюдь не необходимые эксперименты, и спустя всего несколько лет общественность была широко информирована о негуманных методах исследовательских учреждений. Однако его методы — тщательное изучение объекта его интересов, пикетирование и сообщение в средствах массовой информации — были вполне умеренными по сравнению с теми, которые последовали дальше.

Освобождение в стране свободы

Кто-то однажды назвал «Освобождение животных» «основным, главным» — своевременным и неизбежным развитием движений за гражданские права и феминистических движений. Хотя ставить «Освобождение животных» на один уровень с этими движениями, пожалуй, несколько преждевременно. «Основной» подразумевает широкую распространённость и популярность, — чего «Освобождение животных» пока не достигло, хотя и привлекло внимание и поддержку, поскольку быстро растёт. Американский «Фронт освобождения животных» (ФОЖ), точно копирующий Британское движение с тем же названием, впервые появился через три года после того, как Спайра показал бесцельность опытов Музея естественной истории. В 1979 году, 14 марта, применив ту же тактику, которая успешно использовалась в Британии, похитили из Медицинского центра Нью-Йоркского университета двух подопытных собак, кота и двух морских свинок.

С тех пор ФОЖ и другие группы «Освобождения животных» — «Бригада милосердия», «Истинные друзья», «Последний шанс животных», и «Милиция прав животных» — своими последующими действиями раскрыли и прекратили то, что они считали злодеяниями по отношению к животным, совершаемыми якобы для человеческого «блага» или «развлечений». Журналы»Animal’s Agenda» и «PETA News» регулярно публикуют факты ужасного насилия над животными. На обложках могут быть фотографии котов с электросхемой, имплантированной в кожу головы, одним глазом раскрытым, другим — закрытым; живого индюка, которого за крылья несут на бойню, а оттуда — на чей-то праздничный стол; или рисунок беспомощного омара, которого бросают в кипящий котёл, а над ним — надпись: «Не в том дело, кто страдает, а в том — как... Даже Омары!». Внутри приводятся рассказы о том, какими ужасающе разнообразными способами люди причиняют боль другим животным.

Группа ФОЖ, пожалуй, более всего известна своими частыми акциями по «освобождению» подопытных животных, — хотя она действует также и против пушных ферм, — и участием в саботаже охоты. Это в высшей степени скрытное движение, зависящее от сочувствующих ему групп, действующих открыто. При этом они перенимают опыт активистов Британского ФОЖ, которые для распространения информации тоже используют другие организации защиты прав животных. Одна из таких американских групп — «Люди — за этичное обращение с животными» (PETA — ЛЭОЖ) — была основана Алексом Пачеко и Ингрид Ньюкирк в 1980 году. Через год после основания группы Пачеко, которому было тогда 23 года, проник в Институт исследования поведения животных в Силвер Спринге, Мериленд, в надежде узнать, что же такое вивисекция. В этом институте ветеран охоты «Морского пастуха» за «Сьеррой» почти четыре месяца собирал материал о садистских опытах над обезьянами, после чего передал свои свидетельства пяти уважаемым экспертам. Они подтвердили, что эти опыты не имели научной ценности. В их числе был, например, «тест возбуждения острой боли», который заключался в том, что кожу обезьяны щипали до предела зажатой хирургической скобкой. Этот случай теперь известен под названием «Обезьяны Силвер Спринга» — в честь тех семнадцати обезьян, которых спас Пачеко.

Отношения ЛЭОЖ и ФОЖ представляют собою пример смеси организации/бюрократии и децентрализации/анархии, взаимно поддерживающих друг друга внутри движения за Освобождение животных. ЛЭОЖ, число членов которой возрастает ежегодно на 40—50 тыс. человек и составляет в настоящее время около 240 тысяч, отражает растущий интерес к правам животных; по приблизительным оценкам, около двух миллионов человек участвует по всей стране в работе не менее 10 тыс. местных групп Освобождения животных. В 1987 году бюджет ЛЭОЖ составлял около 2 миллионов долларов; к 1989 году он увеличился до 7 миллионов. Число служащих в его головном офисе в пригороде Вашингтона за то же время выросло от 30 до 60, и в настоящее время требуются два секретаря для приёма сотен телефонных звонков ежедневно.

Нет сомнения в радикализме этой группы, хотя он несколько смягчён вследствие огромной поддержки, оказываемой ей организациями традиционного направления. Это — рупор, поскольку ФОЖ — только часть целого. У ЛЭОЖ тоже есть свой чрезвычайно активный центр исследований и расследований. Это подразделение, которое анализирует и публикует информацию, полученную от активистов, проникающих в лаборатории вивисекторов и собирающих там непосредственную и подробную информацию о жестоком обращении с животными. Их отделение «Права животных 101» посещает ежегодно десятки городов, обучая новичков и рассказывая им о мириадах жестокостей в отношении животных и о том, что можно сделать в их регионах, чтобы прекратить вивисекцию, звероводство и другие причины страданий животных. Однако наиболее красноречивыми являются бойкоты ЛЭОЖ в отношении компаний, проводящих опыты на животных. Такие крупные компании как Эвон, Ревлон, Бенеттон прекратили тестирование своей продукции на животных только благодаря бойкотированию их продукции, организованному ЛЭОЖ. Группа продолжает свою кампанию против Жиллет, Космэйр (материнскую компанию фирм Л’Ореаль и Ланком), Эмвэй, Нокселл и Мэри Кэй.

Группа «В защиту животных» (ВЗЖ) также поддерживает движение за Освобождение животных, особенно в Калифорнии. Эта группа была основана в 1983 году ветеринаром Эллиотом Кацом. Ныне она насчитывает уже 50 тыс. членов. У Каца была большая доходная ветеринарная практика в Бруклина и на Лонг Айленде; потом он переехал Большой Сур, где начал лечить животных без лицензии, получая за работу овощи и другие товары. Его ветеринарные связи в конце концов привели его в Калифорнийский университет в Беркли, где преподаватели рассказали ему о «чрезвычайно небрежном и жестоком обращении» с подопытными животными в университетских лабораториях. Эта жестокость заставила Каца и ВЗЖ подать судебный иск и написать отчёты о негативном экологическом воздействии; это была обычная тактика традиционных природоохранных групп, но о ней и не слыхали в обществе Благополучия животных. Кац говорит, что сегодня «главный шип в боку исследовательских учреждений — уменье защитников животных работать с природоохранными законами и лабораториями для того, чтобы замедлить реализацию их планов и повысить их стоимость».

Хотя группа ВЗЖ продолжает применять легальную тактику для того, чтобы затормозить машину лабораторных опытов над животными, однако её члены предпринимают и акции гражданского неповиновения. Кац подвергался арестам более десятка раз, а она неоднократно выступала как главная группа поддержки весьма заметных выступлений. В их числе — и оккупация шестнадцатиэтажного крана, который использовался на строительстве лаборатории для опытов над животными и исследования бактериологического оружия в Беркли.

Согласно ЛЭОЖ, Освобождение животных направляет свои кампании против опытов над животными, использования животных для питания, изготовления одежды и разнообразных развлечений, а также против охоты. Они врывались в лаборатории, крушили бойни, разбивали витрины модных магазинов меховой одежды, и т.п.; с 1979 года было проведено не менее восьми таких акций, не включая саботажа охоты. Активисты утверждают, что таких мероприятий было гораздо больше, но не обо всех были представлены отчёты в ЛЭОЖ. Больше всего усилий и энергии было направлено против вивисекции.

История экспериментирования над животными насчитывает сотни, если не тысячи, лет. В начале «века просвещения» на них изучали функционирование живого организма; первые современные вивисекторы находили оправдание своим исследованиям у тогдашнего знаменитого философа Рене Декарта — именно он уверенно утверждал, что животные не чувствуют боли. И только во второй половине XIX века в ответ на возрастающее использование животных в различных экспериментах возникло движение против вивисекции.

В авангарде самых первых выступлений против опытов над животными были женщины, в том числе феминистки Фрэнсис Кобб и Анна Кингсфорд, выступившие против вивисекции в конце 1800 годов. Кингсфорд — она была вегетарианкой — «была одной из первых женщин — студенток медицинской школы, — сообщает Кил. — Она поступила туда, во-первых, чтобы доказать, что людям не требуется мясо для того, чтобы быть здоровыми, а во-вторых, чтобы зафиксировать все те злодеяния, которые совершались над животными во имя науки... То, проделывалось над животными во время экспериментов, она называла «живым адом».

Более ста лет, начиная с работ первых защитников животных — Кобб, Кингсфорд, Генри Солта и др. — группы Благополучия животных боролись за то, чтобы найти управу на авторов книг, которые заверяли, что подопытных животных нормально содержат, кормят и анестезируют. Однако для активистов Освобождения животных одних реформ недостаточно; одни доказывают свою правоту разнообразными путями. Один из них — это анти-картезианский спор о том, что животные на самом деле чувствуют боль. Активисты Освобождения животных заявляют, что борьбы за лучшее отношение к животным, которую ведёт движение за Благополучие животных, недостаточно. Они убеждены, что ни одно животное не должно страдать во имя ликвидации той или иной человеческой болезни или безопасности наших бытовых препаратов, скажем, мыла или теней для век. Многие активисты Освобождения животных занимают эту бескомпромиссную позицию в отношении страданий животных, потому что интуитивно восстают против их угнетения. Они считают таковым и лишение животных права жить в их естественной среде обитания, откуда их забирают для проведения экспериментов. Поэтому всё больше активистов борьбы с вивисекцией подчёркивают важность биологического разнообразия. Они отмечают прямую связь между изъятием животных из родного окружения для исследовательских целей, например, для изучения СПИДА на шимпанзе, и уменьшением биологического разнообразия некоторых экосистем.

Подобную тревогу выражает Рон Коронадо, активист движений «Морские пастухи», «Земля — прежде всего!» и «Освобождение животных». Когда он начал изучать вопросы, которыми занимается движение «Освобождение животных», его прежде всего поразило то, что «главной целью вивисекции было уничтожение всех заболеваний, всех болезней животного, именуемого человеком, так, словно это абсолютно противоестественно — болезни, и недомогания, и смерть. Если бы нам удалось этого достичь, ущерб, наносимый природе, возрос бы неизмеримо».

Активисты движения «Освобождение животных» также ставят под вопрос целесообразность и эффективность вивисекции с точки зрения здравоохранения. Отчёты о научных исследованиях, утверждают они, показывают, что эксперименты на животных приносят минимальную пользу человечеству, — если вообще хоть сколько-нибудь полезны. «Причины, по которым здоровье людей так существенно улучшилось в западном обществе, вовсе не связаны с лечебной медициной, основанной на экспериментах над животными, — говорит исполнительный директор ЛЭОЖ Ким Столвуд, выдвигая наиболее распространённый и наиболее эффективный аргумент — помимо этических соображений — против вивисекции. — Эти причины связаны с улучшением санитарных, жилищных и производственных условий, водоснабжением и прочими подобными вещами. Именно они способствовали улучшению нашего здоровья. И это вовсе не трактат против вивисекции. Просмотрите книги об истории медицины — и вы это увидите. Наши болезни — от изобилия, от чрезмерности; их причина — наш образ жизни и окружающая среда. Чтобы исцелиться от рака, сердечно-сосудистых заболеваний, чтобы избавиться от СПИДа, нам следует посмотреть на то, как мы живём, как ведём себя, как мы оскверняем окружающую среду». И если вивисекция окажется недостаточно научно обоснованной, мы должны прекратить её любыми средствами, которые могут потребоваться, заявляют активисты «Освобождения животных». Простейшее из них — убеждать людей жить такой жизнью, которая исключает жестокость по отношению к животным. Такой «образ жизни без жестокости» (рассматриваемый более глубоко в следующей главе), является важнейшим вопросом для ЛЭОЖ.

Университетские исследователи стали объектом особенно пристального внимания активистов «Освобождения животных». Поговаривали даже, что некоторым из них угрожали смертью. В феврале 1990 года власти Ноксвилла, штат Теннесси, услышали «из третьих рук», что какие-то «воинствующие защитники прав животных, возможно, планируют убивать по одному декану ветеринарной школы каждый месяц в течение года». На этом основании полиция всей страны была приведена в боевую готовность, поводом к чему послужило убийство декана Ветеринарной школы Университета Теннесси около его дома. Убийца остался неизвестным. Однако нет никаких фактов, свидетельствующих о том, что за 11 лет активного существования движения «Освобождение животных» в США на кого-либо из исследователей было совершенно покушение. Активисты движения «Освобождение животных» в США заявляют, что их задача — сохранять жизни, а не угрожать им или забирать их. Другое дело — угрожать работе исследователей. Это было продемонстрировано в январе 1990 года, когда активисты напали на офис исследователя из Пенсильваннского университета Адриана Моррисона. Это нападение «было первым из более сорока выступлений против экспериментальных лабораторий, когда ФОЖ выделила одного конкретного экспериментатора, — писал Джек Розенбергер в газете ‘Голос деревни’. — Целых десять лет группа дожидалась возможности напасть на лабораторию Адриана Моррисона», который долгое время был апологетом именно тех опытов на животных, которые были целью ФОЖ.

Всё же обычно нападения на лаборатории осуществляются с целью спасти животных, а не угрожать их палачам. Например, в 1989 году, в День независимости, активисты ФОЖ освободили из лаборатории Техасского технического университета пятерых котов, переживших серию тяжёлых опытов. Находясь в лаборатории, активисты поломали электронное оборудование физиолога Джона Орема, чем нанесли ему материальный ущерб на сумму более 70 тыс. долларов. Двенадцать лет подряд Орем получал гранты из карманов налогоплательщиков — всего около 1 миллиона долларов — для исследования на животных, как действует лишение сна. Один из его экспериментов заключался в том, что котов заставляли «балансировать по двенадцать и более часов в темноте на маленьких площадках над пятидесятигаллонными резервуарами воды, в которые они непременно упали бы, если бы уснули. Затем он заставлял их бегать на испытательном стенде по три часа и дольше». Кроме того, он имплантировал электроды в кожу головы и диафрагмы для управления животными.

Двое из участников нападения на эту лабораторию рассказывали, что для его осуществления они проводили рекогносцировки в течение нескольких недель. Они не испытывали по отношению к Орему ничего, кроме презрения. «Джон Орем — один из тех, кого мы называем ‘вивисектор — карьерист’, — сообщил один из активистов ФОЖ газете ‘Новости ЛЭОЖ’. — Это значит, что он типичный экспериментатор, один из тех, кто калечит прелестных живых животных за государственный счёт». Как только котов забрали из лаборатории, их сразу же отвезли к ветеринару. У одного была респираторная инфекция, у другого — «какие-то обрубки вместо ног», у третьего — «травматическая грыжа размером с техасский грейпфрут», которую тут же удалили. Активисты «Освобождения животных» говорят, что бить тревогу и привлекать внимание властей к экспериментам Орема было «бессмысленно». «Ни один закон не был нарушен. Горькая правда заключается в том, что федеральный Закон о благополучии животных даже не упоминает подопытных животных. Ни в одном законе они не упоминаются. Ни в одном! Экспериментаторы не должны даже применять анестезию, — часто они и не делают этого. Когда вы приносите жалобы в организации, финансирующие эти эксперименты, они защищают абсолютно всё».

Менее типичной акцией ФОЖ против вивисекции является поджог строившейся Диагностической лаборатории Центра экспериментов на животных Калифорнийского университета в Дэвисе в 1987 году. Материальный ущерб от этой акции был самым крупным из всех, когда-либо нанесенных радикальными природоохранными группами, — он составил 4,6 миллиона долларов. (Рассказ одного из участников поджога о нём и его причинах приводится в Главе 13). Большинство активистов «Освобождения животных» не имеет иных причин для разрушения имущества, используемого для экспериментов на животных, чем участники акций «гаечного ключа», когда выступают на защиту лесов или морей. И так же, как их единомышленники в «ЗПВ!» или «Морских пастухах», они исповедуют кредо радикальной охраны природы — исключить насилие по отношению к любым живым существам. Когда активисты совершали готовили поджог лаборатории в Дэвисе, они приняли все меры предосторожности, чтобы никто не пострадал из-за него.

Сельское хозяйство, основанное на эксплуатации животных

Активисты «Освобождения животных», вообще говоря, решительно возражают против использования животных для изготовления пищи или одежды. Они чувствуют, что наиболее эффективный путь прекращения насилия над животными, присущего птицеводству, животноводству, кожевенной и меховой промышленности, — это принять образ жизни, свободный от жестокости. «В моей книге понятие ‘cвободный от жестокости’ означает, в конечном счёте, строго вегетарианский образ жизни, — говорит Ким Столлвуд. — Строго вегетарианский образ жизни — это такой, при котором вы не пользуетесь продуктами животного происхождения ни для каких целей. Будучи строгим вегетарианцем, вы не употребляете в пищу мяса, ни молочных продуктов, ни даже мёда. Вы не носите одежду, изготовленную из продуктов животноводства: ни шерсти, ни кожи, ни шёлка. И вы не пользуетесь продукцией, изготовление которой связано со страданиями животных, — которая тестировалась на животных или содержит какие-либо вещества животного происхождения». Столлвуд утверждает, что такой «зелёный» образ жизни имеет и экономический, и экологический смысл, поскольку он «минимизирует количество потребляемых нами товаров. Мы полагаем, что это самый логичный, самый этичный, самый безопасный для планеты образ жизни, который вы можете принять». Кроме того, что это простейший способ повлиять на использование и причинение вреда животным в сельском хозяйстве, строгое вегетарианство — один из простейших и в то же время эффективных возможностей для каждого человека принести пользу окружающей среде.

В то время как менее активные деятели «Освобождения животных» упорно продолжают заниматься кампаниями «долой мясо!» в надежде прекратить использование животных для человеческого потребления, их более радикальные соратники предпринимают более прямые, конфронтационные действия. Они спасают индеек на птицефермах незадолго до Дня благодарения; они же, говорят, ответственны за поджог фермы крупного рогатого скота в Диксоне, Калифорния (говорили так же и о причастности «Земли — прежде всего!»). Они громили мясные магазины и мясоперерабатывающие комбинаты. Действительно, борьба против убийства телят между защитниками животных и скотоводством/мясоперерабатывающей промышленностью— одна из самых продолжительных. Новорожденных телят, почти сразу же после рождения, отнимают от матери и запирают в деревянных контейнерах двадцать два дюйма шириной на пятьдесят четыре дюйма длиной, где и держат вплоть до забоя. Их единственной пищей является государственное молоко, а чтобы их мясо оставалось требуемого нежно-розового цвета, из их рациона полностью исключено железо. Даже группы Благополучия животных находят такое обращение с животными настолько отвратительным, что организуют кампании против потребления телятины, включая и самый драматический для многих из них шаг — бойкоты.

Животноводство в США привело к крупномасштабному уничтожению лесов. Большая часть наших сельскохозяйственных земель превращена в пастбища; другая значительная их доля отведена под выращивание кормов для крупного рогатого скота. Потребление мяса неэффективно с точки зрения пищевой ценности. Девяносто процентов содержащегося в зерне протеина теряется при скармливании скоту; девяносто шесть процентов калорий, все его волокна и карбогидраты пропадают в буквальном смысле слова под хвостом коров, свиней, овец. Если бы американцы уменьшили потребление мяса хотя бы на десять процентов, то сэкономленным зерном можно было бы накормить все 60 миллионов человек, погибающих от голода каждый год. Кроме того, всеядные человеческие особи постоянно приводят аргументы в пользу строительства плотин на свободно текущих реках. Джон Роббинс пишет: «Для производства одной дневной нормы потребления мяса, требуется 4 тыс. галлонов воды; для удовлетворения потребностей вегетарианца в молочных продуктах и яйцах — 1,2 тыс. галлонов; для питания строгого вегетарианца — всего 300 галлонов. Для удовлетворения годовой потребности строгого вегетарианца нужно меньше воды, чем для месячной потребности потребителя мяса». Значительная часть этой воды, особенно в аридных зонах Запада, берётся из рек, перегороженных плотинами для создания водохранилищ. И так же, как подопытные животные во всём мире, многие сельскохозяйственные животные не имеют достаточного пространства, чтобы пошевелиться; эти животные с «ферм — фабрик» вообще не имеют никаких непосредственных контактов с какой-либо экосистемой. Более того, их предков давным—давно изъяли из их среды обитания, и с каждым последующим поколением их природный, «дикий» генетический материал истощается, приобретая искусственные характеристики, пригодные только для переполненных инкубаторов или стерильных лабораторий.

Другой аспект животноводства — звероводство, «пушные фермы», самостоятельная отрасль. Чаще всего там разводят норок и лис. Ярус за ярусом, ряд за рядом стоят тесные клетки с проволочным полом, подверженные всем превратностям погоды, а в них содержатся невротичные, слабые животные. Когда приходят время их убивать, «норок обычно травят газом», сообщалось в одной из статей журнала «PETA news». «Фермеры ставят небольшой автомобиль с большим укреплённым на нём ящиком вдоль клеток и битком набивают в ящик животных через небольшое отверстие». Отверстие закрывают, шланг от выхлопной трубы присоединяется к ящику, и животные погибают от вдыхания выхлопных газов. Лис убивают электротоком. «Даже ультра-консервативная Американская ассоциация ветеринарной медицины не включает электрический стул в свой список рекомендованных методов умерщвления животных», сообщает ЛЭОЖ. Однако в этой «абсолютно нерегулируемой отрасли» всё приемлемо.

В 1988 году ЛЭОЖ узнала об обанкротившейся бобровой ферме в Монтане. Сотни животных были заключены в пятьдесят бетонных ёмкостей со стоячей гнилой водой, полной мёртвых и умирающих бобров». Джин Руш, директор по исследованиям ЛЭОЖ, вместе с ветеринаром, ведущим простой образ жизни, и несколькими добровольцами, оказывала помощь животным. Когда бывший владелец фермы пригрозил, что вновь откроет свою деятельность, активисты «Освобождения животных» похитили животных с фермы «при загадочных обстоятельствах почти в то же время, когда исследовательская команда ЛЭОЖ покинула ферму». Позднее на Руш было открыто уголовное дело по поводу кражи по иску, поданному на неё владельцем фермы. Однако позднее она была признана невиновной в уголовных преступлениях, а гражданский иск постепенно был забыт.

Активисты «Освобождения животных» более всего известны своими «анти-меховыми» обращениями к потребителям в начале сезона продажи меховых изделий. Женщины и мужчины, сотрудничающие с группами ЛЭОЖ, «В защиту животных», «Коалиция прав животных»и другими выстраиваются вдоль роскошных витрин дорогих магазинов и убеждают людей не покупать меховые шубы. На Пятой авеню в Нью-Йорке в этих акциях принимало участие до 2,5 тысяч человек. Покупателей, одетых в норковые, енотовые, песцовые, бобровые шубы иногда вынуждали проходить «сквозь строй» активистов, одетых в маски смерти и выкрикивавших «Позор! Позор! Позор!» и «Разве вы не знаете, что мех — это убийство?» Копируя тактику Британского ФОЖ, радикалы в США и Канаде разбивали витрины меховщиков и обливали меховые манто красной краской. Акции протеста, безусловно, оказывают своё действие, но не вполне ясно, какая из тактик более эффективна. Директор развития моды Блумингэйла в 1989 году сказал: «Я думаю, что в этом сезоне будет модным искусственный мех, поскольку призывы активистов защиты животных наконец услышаны». Как писала «Нью-Йорк Таймс», «когда Джорджио Армани, Клод Монтана, Кристиан Лакруа используют искусственный мех, он становится модным». Итальянские дизайнеры даже создали специальную смесь акрилика и хлопка, назвав её «экологический мех».

Охота и ловушки

Пушных зверей, живущих на воле, отстреливают либо ловят в капканы; тысячи других диких зверей охотники убивают каждый год на мясо, или для трофеев, или просто «ради спортивного интереса». Охота и ловля в капканы — это сферы и общих интересов, и конфликтов между «ЗПВ!» и группами «Освобождения животных». И тот, и другой вид охоты наносит ущерб экосистемам — так сказать, основе деятельности «ЗПВ!» — пока ещё недостаточно изученный; но ловля в капканы причиняет боль и ущерб отдельным особям, а это — обычный предмет тревоги и заботы групп «Освобождения животных».

Один писатель рассказывает о виденной им жестокости часто употребляемых капканов, зажимающих лапу. Будучи пойманными, животные пытаются безуспешно освободиться, а потом некоторые из них ложатся и тихо ожидают смерти... Нередки случаи, когда пойманное животное проводит несколько дней с зажатой в капкане лапой (пока не умрёт). Когда наступает плохая погода, что часто случается в начале охотничьего сезона, — ожидание длится ещё дольше. Власти, ответственные за этот вид охоты, убеждают, что смерть от мороза желательна, потому что освобождает от необходимости добивать животное дубинкой или из ружья, гарантируя тем самым сохранность шкурки для продажи». Пока что незаметно особенных успехов активистов в деле прекращения охоты с капканами, если не считать работы над запретами в законодательном порядке. Однако в книге Формэна «Экозащита» рассказывается о том, что некоторые умудряются ломать линию ловушек, используя для этого специально обученных собак и детекторы, а также собственную изобретательность и знакомство с разного рода ловушками, что помогает им находить и ломать капканы.

Формэн, Уолк и многие другие активисты «ЗПВ!» любят охотиться на некоторых животных — оленей или уток, например. Охота — неотъемлемая часть пропагандируемого ими будущего образа жизни, основой которого будет охота и собирательство. Многие из них считают, что охота, кроме того, играет определённую роль в поддержании здоровых популяций животных в тех местах, где хищники были истреблены человеком. Это противоречит взглядам сторонников «Освобождения животных», и это — один из важнейших спорных вопросов в радикальном природоохранном движении. Но даже и этот разрыв достаточно узок и неглубок. Почти все сторонники «ЗПВ!» — против охоты за трофеями, которая часто становилась объектом их саботажа. Формэн и Уолк не понимают «небрежных охотников за трофеями», которые убивают животных, играющих важную роль в контроле популяций, изымая из пищевой цепи волков, койотов, горных львов, медведей гризли и других хищников.

Начиная с 1939 года, когда во время съёмок фильма «Jesse James» подвергали издевательствам лошадей, группы «Благополучия животных» внимательно следили за тем, как обращались с животными в киноиндустрии. Другие озабочены положением животных в зоопарках, цирках, и т.д. Но активистов «Освобождения животных» не удовлетворяет просто лучшее обращение с животными-артистами или теми, кто сидит в клетках; они хотят навсегда покончить с их использованием. Чтобы больше никогда не видеть панду за решёткой, дельфинов, плавающих в «Мире моря» или медведей гризли в представлении «Гризли Адамс». Эти надежды кажутся такими же несбыточными, как и прекращение охоты с капканами, или опытов на животных, или уменьшение аппетита на мясо или кожу. Но активисты «Освобождения животных» говорят, что они находят пути и в этом направлении. Нэнси Барнет — ведущий пропагандист прекращения того, что она считает эксплуатацией животных в шоу-бизнесе. Вместе с ведущим игровых шоу и конкурсов красоты Бобом Баркером она основала «Объединение активистов за права животных» и родственную ей «Коалицию защиты животных в шоу-бизнесе». После того, как Баркеру рассказали о нескольких серьёзных случаях жестокого обращения с животными во время съёмок фильма «Проект Х» (по иронии судьбы, фильм был о подопытных животных), они вдвоём начали расследовать такие случаи в киноиндустрии.

«Мы узнали, что во время съёмок художественных фильмов, рекламных роликов и других типов ‘развлечений’ с животными часто обращаются грубо, — говорит Барнет. — Чем глубже мы в это вникали, тем больше мы узнавали о масштабах этой проблемы. Так долго нам болтали на всех этих замечательных встречах с общественностью, что с животными обращаются, как с кинозвёздами. Как это далеко от реального положения дел!» Барнет говорит, что слонов бьют кувалдами и обухами топоров, цепляют крючьями между ушами или между пальцами ног, чтобы заставить их подравняться в ряд. Шимпанзе и другим приматам часто устанавливают, спрятав под костюмом, устройства с дистанционным управлением, чтобы дрессировщик мог включить электрошок в случае нежелательного поведения. Список всех этих издевательств можно продолжать бесконечно, говорит Барнет. «То же делается и с кошками, и с собаками. Им вводят наркотики. Медведям прижигают лапы, чтобы они делали стойку... Животные голодают. Им недодают еды — не настолько, чтобы они худели, ведь они должны хорошо выглядеть, но чтобы держать их ‘в форме’. Их держат в крошечных клетках, иногда в таких местах, где они замерзают зимой и изжариваются заживо летом». Сообщают, что бывший дрессировщик Пэт Дерби сказал: «Чтобы заставить животное идеально работать на представлении, нужно быть жестоким, и лично я делал всё то, что теперь критикую... Животные не могут выступить в свою защиту. Люди должны это делать за них».

Когда карьера животного заканчивается, многих из них «просто выбрасывают... Они кончают жизнь в дешёвых придорожных зоосадах, в исследовательских лабораториях. Их запирают в клетках до конца их дней», — говорит Барнет. Она получает свою информацию от очевидцев — работников постановочной части кинофильмов, или где-нибудь ещё, и кто рискует получить чёрный шар и навсегда остаться без работы в индустрии развлечений за разглашение этой информации. «Peta News» cообщала о секретной закулисной видеосъёмке крупнейшего в Лас- Вегасе представления с животными, проведенной танцором казино «Звёздная пыль» Оттавио Джезмундо в 1989 году. Один эксперт по этому поводу сказал: «На мой профессиональный взгляд, видеоплёнка представляет убедительный случай жестоких издевательств над животными — постоянных, неспровоцированных избиений». Этот фильм способствовал тому, что пятнадцать человек выступили и заявили, что несколько лет назад они были свидетелями жестокого обращения с животными шоумена Бобби Беросини и работавших с ним дрессировщиков. Несмотря на эти свидетельства, Министерство сельского хозяйства сочло Беросини не повинным ни в каких нарушениях.

Животные в зоопарках — и не только в зоопарках — тоже вынуждены вести жалкую жизнь. Многие владельцы зоопарков любят представлять себя этакими современными Ноями, а свои зоопарки — ковчегами для спасения видов, находящихся под угрозой. Но если зоопарк имеет большее число особей какого-либо вида, чем он может содержать, даже если этот вид находится под угрозой полного истребления, он может продать «излишки» — и это делается достаточно часто — «звериным брокерам». Во многих случаях эти дилеры перепродают их на аукционах экзотических животных по наивысшей цене. Активист защиты животных Джим Мэйсон посетил один такой аукцион, как говорят — крупнейший в мире, — в Кейп Жирардо, Миссури. Он подружился там с добросердечной смотрительницей животных, которую он называл «Кети». Она рассказала ему, что «зоопарки часто выбрасывают к нам сюда своих животных, но не хотят, чтобы их как-то связывали с нами. У этих зоопарков, похоже, высокие идеи и престиж, который может быть разрушен любым непосредственным контактом с коммерсантами». Они рассчитывают, что брокеры всё сделают чисто. «Кто покупает этих животных?» — спрашивает Мэйсон. «Владельцы передвижных ‘парков сафари’ и маленьких зоопарков» — мест, отнюдь не знаменитых своей заботой о животных. Радиопередача «60 минут» проследила взаимосвязи между зоопарками, аукционами экзотических животных и множеством процветающих частных охотничьих резерватов. Они соблазняют богатыми трофеями охотников, которым нравится лёгкая добыча в огороженных загонах. Пройдя через руки брокера, представитель исчезающего вида ориксов (сернобыков) может стать лёгкой мишенью французского хирурга. Нет никаких законов относительно того, что зоопарки должны делать со своими излишками. Передача «60 минут» ясно показала, что держатели зоопарков часто не делают не малейшей попытки проследить, куда деваются животные, которым они позволяют ускользнуть с их ковчега.