Елена Мягкова

Елена Мягкова

Тамбовский государственный университет

Весной 1793 г. Французская республика, оказавшаяся перед лицом внешней угрозы (европейская коалиция), была потрясена мощным крестьянским восстанием, на белом знамени которого трепетали слова: «Бог и Король!» Противоречивое, алогичное, с точки зрения патриотов, соединение «народного» и контрреволюционного начал породило единственно возможное объяснение: отсталость региона замыкала население в варварской наивности «естественного состояния», оборотными сторонами которого выступали «чистый» католицизм и «природный» монархизм. Однако гражданская война в Вандее оказалась следствием гораздо более глубоких причин, послужив отправной точкой формирования главного водораздела французской политической истории между «патриотическим» Востоком и «контрреволюционным» Западом¹. Распространение грамотности, развитие науки и культуры в XIX-XX вв. мало что изменили в политическом «ландшафте» Франции.

Внимание к проблемам крестьянского «роялизма» со второй половины XIX в. постоянно подпитывалось итогами различных избирательных кампаний. А. Зигфрид, в частности, убежден, что неодолимое влияние на политические симпатии населения оказывали форма собственности и склонность к клерикализму, а стабильное голосование за депутатов правых партий проистекало лишь из страха перед кюре и могущественным землевладельцем². Однако сохранение консервативной традиции в Вандее на протяжении всего ХХ в. при одновременном «распылении» крупных хозяйств и потере влияния духовенства на светскую жизнь общества оборачивается большой загадкой. Следует, видимо, предположить, что учет одних только «материальных» компонентов (при всей их важности) явно недостаточен для понимания поразительной устойчивости «политического темперамента». Специфически крестьянское мировосприятие оказывалось здесь не менее важным компонентом. Складывавшаяся на протяжении столетий система взаимоотношений с властью и государством переживала в конце XVIII в. «формирующий» этап, во многом предопределивший отмеченную выше специфику сельского электората.

Разумеется, мир идеального не может быть изолирован от остальных сторон человеческого бытия. Сознание – это не просто одна из черт, но самый обобщающий среди отличительных признаков – соединяющий и интегрирующий все виды деятельности: труд, воспроизводство рода, отношения с природной средой, межличностные связи, духовное творчество. Иными словами, оно суммирует импульсы идущие от других сфер общественной жизни, чтобы представить итоговый «вывод» в виде некоего образа ситуации и возможных моделей поведения в ней. Но образы не существуют сами по себе; их создание, применение и восприятие осуществляется людьми, и потому для раскрытия любой символической практики необходимо учитывать специфический контекст, коим в нашем случае является феномен «народной культуры».

Хронологические рамки работы расположены во времени коренных изменений, радикального слома и внезапного «возрождения» привычных представлений о короле и монархии, предопределяя и основные исследовательские задачи: выявление элементов динамики, приведших к последующим трансформациям; путей возникновения нового и сохранения преемственности со старым, сделавшим возможным резкое «возвратное» движение, а равно и устойчивость политических настроений крестьян на протяжении почти двух столетий. Особо оговоримся, что XVIII в. – время артикулированного контакта «большой» и «малой» традиций (Р. Редфилд) и, следовательно, речь будет идти не столько о «горизонтальной», сколько о «вертикальной» диффузии, где образы власти циркулировали (пусть и весьма неравномерно) между вершиной пирамиды и более низкими уровнями иерархии.

Концепт власти, в свою очередь, рассматривается нами в более узком, эмпирическом смысле (те, кто управляет, в отличие от тех, кем управляют), где потестарная имагология прежде всего – воображаемый мир «господ», сложившийся в сознании у подданных. Однако из огромной палитры возможных образов (обонятельных, тактильных, акустических и пр.) наиболее полную информацию источники позволяют извлечь (что вполне закономерно) из визуальных и речевых конструкций.

Поток современной исследовательской литературы доказывает, что Франция XVIII в. может расцениваться централизованным абсолютистским государством лишь в теории⁴. Ее пространство было таким растянутым, что деревни, города, «края», области, провинции, говоры, древнейшие обычаи существовали порознь, в почти полной изоляции друг от друга. Просвещенным современникам она представлялась лишь «мозаикой», части которой обладают заметной независимостью, даже если входят в одно политическое и религиозное целое. Действительно, привычные «провинции» не имели юридического статуса и отличались крайней расплывчатостью. Границы финансовых (генеральства), военных (губернаторства), судебных (бальяжи и сенешальства), церковных (диоцезы) округов не совпадали и пересекались между собой в удивительном беспорядке⁵. Франция говорила на разных языках (патуа), организованных в целом в могучие «цивилизации» ойль и ок⁶. Прованс, Дофине, Беарн, Бретань, Эльзас и др. склонны были считать короля своим сеньором, графом или герцогом, отстаивать собственные привилегии, традиции и «свободы».

Сельский мир Старого порядка, лишенный доступа в институционную сферу государства, получал адресованную ему символическую информацию сквозь сложную систему «фильтров». Средства «заочного присутствия» власти определялись здесь в первую очередь усилиями культурных посредников – кюре и местного чиновничества (monde de robe).

При всех своих немаловажных функциях священник был весьма далек от абсолютной гегемонии: чаще или реже, ему приходилось идти на уступки, «приспосабливая» католицизм к умонастроениям простолюдинов, подчиняться скрытому давлению общины. Почитая крестьян «своим народом», кюре оказывался и «рабом своей паствы». Помимо оглашения королевских указов и распоряжений интендантов, он имел возможность повлиять на формирование политической позиции сельских жителей только при помощи катехизиса и воскресных проповедей (речевые образы «семьи» и «стада»).

Сведения о распространении «малых» (начальных) школ на территории Нижнего Пуату (будущий департамент Вандея) лишены статистической точности. Однако работы последних лет дают следующую картину: 310 приходов провинции в целом насчитывали 171 школу, географически совпадавших с очагами протестантской религиозной практики. Их цель определялась довольно четко: «обучать детей, особенно тех, чьи родители исповедовали так называемую реформированную религию»⁷.

Как правило, именно Священное писание становилось первым учебником чтения, чему в немалой степени способствовал начавшийся процесс перевода Библии на национальные языки. Однако крестьянам был более понятен катехизис, своеобразная «библия простолюдина»: 21% сохранившихся контрактов вменяли его истолкование в обязанности сельского учителя⁸. Вместе с тем политическое содержание этих текстов ограничивалось лишь четвертой заповедью, призывавшей к воспитанию должного уважения к родителям. Ее смысл ко второй половине XVIII в. приобрел иные масштабы: речь шла о «сыновней» почтительности ко всем вышестоящим лицам (епископу, кюре, королю и сеньору)⁹.

Благодаря отдельным сохранившимся коллекциям, нам хорошо известны характер и манера проповедования сельских пастырей в конце Старого порядка¹⁰. Они были составлены по единому образцу и преимущественно заимствовали сюжеты у предшествующего столетия. Стараясь придать своим словам больше убедительности, кюре призывал на помощь весь арсенал классической риторики. Наиболее широко используемая метафора уподобляла священника врачу, либо пастуху, а верующих – больным или овцам. Значимые места наставления выделялись интонационно, чтобы поразить слушателей, побудить их к размышлениям. Удивительно отсутствие здесь столь важных для эпохи проблем, как воспитание покорности королю и поведение перед лицом социального неравенства. Вместе с тем эта лакуна вполне компенсируется размышлениями о других формах власти: все они (власть церкви, сеньора, родителей или мужа) исходят от Бога, наделяя вышестоящих непререкаемым «божественным» авторитетом.

Проповедь для священников Нижнего Пуату была делом нелегким. На протяжении XVIII в. территория провинции стала землей нескончаемых потоков лазаристов, иезуитов, ораторианцев, мулотинцев, объявивших «крестовый поход» против «народной религии». В соответствии с решениями Тридентского Собора они стремились искоренять бытовавшие суеверия, наставляя людей в истинной вере. Вместе с тем католические круги быстро поняли, что деревенские жители края, в сущности, приверженцы традиционных верований. Догматические споры двух ветвей западного христианства оставляли их равнодушными, зато чисто внешние формы культа производили глубокое впечатление. Сделав на них основной упор, первые миссионеры, можно сказать, заключили своеобразный временный союз с язычеством.

Легендарный духовный «наставник» Западной Франции, Гриньон де Монфор (1673-1716), канонизированный через два с лишним века после своей смерти, был личностью неординарной¹¹. Его проповеди находили живейший отклик в народных низах. Эмоциональные «костюмированные» богослужения, где разыгрывались диалоги между правоверными и падшими, ангелами и демонами, где посредством «волшебных фонарей» священники предлагали зрителям фантастические зрелища, наконец, чувство мистического слияния как нельзя лучше соответствовали общему умонастроению. Аналогично, с большой торжественностью и размахом, производилось сооружение придорожных распятий (calvaire), а религиозные песнопения, в противовес монотонным речитативам, перелагались на мотивы популярных застольных и танцевальных мелодий.

Дело, начатое Монфором, было продолжено его учениками, создавшими в июне 1722 г. религиозное общество мулотинцев (по имени одного из последователей – Р. Муло), которое обосновалось в Сен-Лоран-сюр-Севр. Их бесконечные странствия с целью религиозного просвещения масс не просто дали к концу столетия богатый урожай новообращенных, но и оформили высокий уровень требовательности к личным качествам и образованности приходских служителей культа. Отныне их профессиональный успех зависел от учета своеобразной взыскательности слушателей в отношении проповедей и песнопений.

Но кюре все же оставался достаточно слабым, с точки зрения политики механизмом. Из его действий «власть» предстает (в том очень широком понимании, которое трудно реализовать исследователю) не как качество, сконцентрировавшееся в одном, отграниченном от остальных, сегменте общества, а как организующее начало, пронизывающее весь социум сверху донизу, не как совокупность людей – носителей власти, а как отношение, складывающееся между людьми по поводу господства и подчинения. В таком релационистском понимании власть становится одним из аспектов общества и (или) культуры в целом.

С началом Французской революции священники смело брали перо в свои руки, наставляя крестьян в новых истинах. Опыт они черпали из активного сотрудничества в провинциальных газетах, а традицию (подтвержденную революционным законодательством) – из обязательных прежде оглашений королевских указов. Нет ничего удивительного в той форме, которую они избрали для изложения своего кредо и его донесения до паствы – катехизис. Приведем здесь один из наиболее типичных примеров.

Впрочем, вопрос господства / подчинения касался не только общественной, но и частной жизни, выявляя тот самый широкий контекст, о котором речь шла выше.

В отношении бедности катехизисы проповедовали помощь, но авторы проводили четкую грань между достойной бедностью и бездельниками, у которых есть силы и способности, но нет желания к труду. В отношениях в семье провозглашаются взаимные обязанности¹⁴.

Как правило, будущие правоведы получали образование в коллежах (нотариусы и прокуроры) или университетах (адвокаты) и были довольно частыми членами провинциальных Академий (51%), масонских лож (33%)¹⁸. С конца XVII века до 80-х годов XVIII в. среди них вырос процент покупателей книг, и размеры домашних библиотек увеличились с 1-20 до 300 томов. Отвечая запросам читателей, торговля в корне изменяет продукцию: религиозные сочинения отступают и сходят на нет (1/10 общей издательской массы), напротив, трактаты, посвященные наукам и искусствам, завоевывают место под солнцем¹⁹.

За некоторыми яркими исключениями, «судейское сословие» принадлежало все же к «усредненной культуре эпохи Просвещения», распространенной среди смешанной провинциальной элиты. Их служебные донесения нередко сочетали подлинный литературный вкус с бюрократической дотошностью, выявляя «двойной» ментальный горизонт. Ситуация диктовалась самим духом времени: чтобы апеллировать к общественному мнению и объявлять себя его полномочными представителями, адвокатам надлежало обобщать частное (превращать заурядный инцидент в вопрос государственного значения), обнародовать секретное (публиковать все перипетии следствия), «литературизовать» язык (изъясняться не «канцелярским», а изящным стилем)²⁰.

Это последнее имеет принципиальное значение: субъективная интерпретация образа власти совершалась сразу в двух направлениях – «сверху вниз» и обратно, придавая качественно различным дискурсам характер «совместимости» (путем «адаптации» ила искажения исходного материала) и, следовательно, возможность контакта (подводя под единый знаменатель собственного речевого образа «тела», «организма»). Впрочем, в этом сюжете о дидактике власти наше внимание будет сосредоточено по преимуществу на движение по «нисходящей», от судейского сословия к крестьянскому миру, где наиболее эффективной формой «королевской пропаганды» равно выступают катехизисы.

Среди несметного множества брошюр, вышедших из-под пера чиновников и адресованных «народу» (реже – «жителям деревень») вплоть до символического «обрыва власти» (о значении которого речь пойдет дальше), связанного с вареннским кризисом, отчетливо проглядывает единая концепция общества. Как и в любом живом организме, здесь нет ничего лишнего, все органы выполняют сугубо свои функции, но тесно между собой увязаны, и их согласная работа ведет к благотворному существованию целого. Центром (мозгом, головой) государства является монарх, координирующий и направляющий работу всех частей социального тела. Общее благо требует беспрекословного ему подчинения, хотя королевская воля, в свою очередь, незаконна, если она не проистекает из того же принципа (учета нужд каждого отдельного «актора»).

Простейший «монтаж» элементов, рассеянных в строках различных катехизисов, являет читателям стройную последовательную картину, доказывая существование универсальной и хорошо осознаваемой судейским сословием теоретической схемы, делавшей властную «педагогику» могущественным компонентом «диалога» с крестьянским миром.

Далее следует несколько многозначительных уточнений: «король всегда был гражданином», «он принял статус первого среди равных»²², «он желает повелевать не рабами, но людьми свободными»²³.

Очевидно, что справедливость, органически присущая верховной власти по идеальной конструкции катехизисов, не всегда подтверждалась реальностью, а потому тексты содержат скрупулезные объяснения ее возможной аберрации, злоупотребления, имя которым деспотизм и тирания. Заметим, впрочем, что «вина» монарха во всех случаях выглядела непроизвольной и, как правило, следствием обмана.

Однако самой доступной, с точки зрения элиты, формой литературного произведения, адресованного простолюдинам, являлась сказка. Для исследователя она, с одной стороны, дает яркую картину представлений чиновничества о «народной культуре», с другой, – оказывается поистине счастливой возможностью, ибо история здесь описана самим автором в очень говорящих образах.

В качестве примера возьмем творение Никола-Мари Бодара де Тезе «Последний крик Монстра. Старая индийская сказка», второе издание которого появилось к сентябрю 1789 г. Экзотическое место действия нимало не скрывает реального измерения. Произведение, по сути, «не имеет» сюжета: происходящее в нем есть не что иное как аллюзия, зашифрованное изложение современных, очень актуальных, острых событий (созыв Генеральных штатов для первого издания, трудности в их работе – для второго дополненного варианта). Среди принципов образования географических названий и имен собственных особенно бросается в глаза обращение к древней (королевство Галлия) и новой (Король Civis-King, где первая часть – собирательный просвещенческий образ «философа на троне», а вторая – отражение широко распространенного мнения об Англии как идеальном в политическом устройстве государстве) истории, а также повсеместная инверсия слогов (Sipar – Париж, Noelac – Калонн, Eliomen – Ломени, Kernec – Неккер, Salénor – герцог Орлеанский, Denoc – принц Конде, Cangilop – Полиньяк и др.).

«Организмическое» происхождение государства подчеркивается различными средствами. Королевство Галлия процветало под мудрым правлением султана, если бы злой дух не наслал порчу на всю империю, подточив источник общественного счастья. Галлины стали объектами болезней, да таких специфических, что никакое искусство медицины не могло их вылечить, и в результате оказались на грани постепенного и неизбежного разрушения. Когда мудрый отшельник Кернек привел Civis-King в храм Истины, дабы показать реальное положение дел в королевстве, «какая ужасная картина предстала их глазам! Огромный гигант, лежавший без движения, был готов испустить последний вздох. Тень смерти окружала его, и частые конвульсии свидетельствовали о его ближайшей кончине…»²⁶

Закономерно, следовательно, что король и министры зачастую выступали в роли «медиков». «Civis-King печалился от страданий своего народа. Он собрал вокруг себя врачей всех специальностей, но, к несчастью, среди них были только шарлатаны или дураки»²⁷. Напротив, удивительно присутствие иных образных рядов, создающих, на первый взгляд, иллюзию эклектики.

Так, если «профессиональные» врачи не помогают, нужно обратиться к Мудрецу: неведомый голос свыше, вступающийся за кандидатуру Кернека, предписывает целый ряд чисто просветительских реформ²⁸. Не забыто здесь и великолепно описанное М. Блоком королевское чудо. С началом Французской революции населением овладела «революционная горячка»: «Все сипарцы стали неистовствовать: они суетились и отступали подобно змее, которую пытаются раздавить… Civis-King осмелился презреть народное опьянение и единственный оказался в его рядах. Он прикасался к его ранам своими королевскими руками, и раны немедленно заживали»²⁹.

Помимо порчи, черного сглаза, обратившего Галлию (тело) в страдающее неведомым недугом существо, Зло предстает также в образе Растения, а государство, следовательно, – Земли (или Огорода с сорняком): «Это роковое дерево, имя которого на индийском языке имеет 200 слогов и не может быть передано по-французски, упиралось кроной в небо, а цепкие корни проникали до самого центра земли». Его надлежало выкорчевать, но прекрасное будущее рисовалось в иной плоскости: на «очищенном» месте предполагалось построить Храм Блаженства (Радости). В результате, на смену «лесорубам» и «садоводам» являются 12 сотен великолепных архитекторов (депутаты трех сословий Генеральных штатов), закладывая вместе с Civis-King и Кернеком фундамент восхитительного здания³⁰.

Арсенал королевских «амплуа» достаточно широк (голова организма, врач, строитель), но каждый раз соседствует с ролью Отца, которая, кажется, не только не противоречит, но, скорее, выглядит дополнением (если не необходимым условием) существования других.

«Характер Civis-King был средоточием наиболее драгоценных и трогательных добродетелей. Честь, законность, доброта, справедливость были его девизом. Не было среди подданных ни одного человека, который не говорил бы: я хочу, чтобы он был моим отцом, братом, сыном, другом. Женщины говорили: хорошо бы все мужья были похожи на него». В день собрания 12 сотен архитекторов (Генеральных штатов) «султан вышел к ним не как государь, который приказывает, а как отец выходит к своим детям»³¹.

Подобный «коллаж» нередко проглядывает и в катехизисах, которые отчасти приоткрывают алогичное с вида совмещение разнородных элементов.