Эллюль, Жак. Политическая иллюзия. Пер. В. В. Лазарев
жүктеу/скачать 1.49 Mb.
|
| С другой стороны, политическая деятельность служит мощным средством ослабления противоречий, не только потому, что предполагает коренное согласие по поводу высшей государственной ценности — которой все должно содействовать и подчиняться, — но и потому, что своим функционированием в обществе устанавливает, например, при советском строе, эффективную унитарную систему, где решения в локальных группах совпадают с определенными общими целями и завершаются достижением совершенно непротиворечивой коллективной цели. Я не утверждаю, что это действительно так и происходит или что это на деле достигнуто в Советском Союзе, но это цель, которая кажется для всех, даже для некоммунистических наций, привлекательной и убедительной. Может быть, политический идеал не всегда должен сводить социальный организм к такого рода единству? В настоящее время мы ближе к этому, чем когда бы то ни было.
Но я полагаю, что все это ужасное заблуждение и что путь, предлагаемый всеми доктринами и совпадающий с политической иллюзией, — это наихудший из путей, который принят современным человеком. Полезно припомнить экстраполяции Шеннона от теории энтропии в термодинамике к теории информации. Энтропия увеличивается с каждым самопроизвольным изменением внутри замкнутой системы. Самопроизвольно энтропия никогда не уменьшается. Точно так же информация всегда уменьшается в результате коммуникации. В предельном случае, если коммуникация осуществляется полностью, она всегда остается постоянной. Но информация никогда не увеличивается в результате коммуникации. Энтропия и информация — это изоморфные факторы, но они разнородны. Норберт Винер добавлял, что во всякой замкнутой системе энтропия имеет тенденцию к спонтанному возрастанию, тогда как информация стремится к сокращению. Это сделало бы энтропию своего рода "беспорядком" (но не в смысле путаницы или пертурбации). Информация в свою очередь служила бы мерой порядка. Если у кого-нибудь возникла бы потребность в информации, он уже знал бы ее содержание; коммуникация может быть технически совершенной и все же не иметь объекта: отсутствовал бы процесс информации. Чтобы информация имела место, необходимо наличие неуравновешенности в замкнутой системе (в языке, например); информирующий знает содержание информации и передает его тому, кто не знает; в этом случае происходит процесс информации. Когда ничего не происходит, когда ничего не сообщается, то имеет место энтропия. Поэтому энтропия, которая есть состояние максимальной неупорядоченности, — одновременно и состояние наибольшей гомогенности, однородности. Когда все части гомогенны, нет больше никакого обмена, и энтропия будет преобладать. В мире, в состоянии теплового равновесия, не могло бы произойти никакого события, потому что не было бы никакой неуравновешенности. В группе, в состоянии полной уравновешенности информации, не было бы больше никакой информации. В группе, в состоянии человеческого равновесия и человеческой однородности, имеет место энтропия. Но энтропия есть по существу уравновешенность смерти — полный покой, неподвижность. Нам следует быть осторожными при принятии обобщений, сделанных другими, и понимать, что полное приспособление всех ко всем в группе на деле означает, что группа утратила жизненность. Единство, достегнутое в политическом течении, означает, что жизнь в данной системе прекратилась. Конечно, всякий возразит: "Этого не может быть. Всегда будет существовать единичность индивида, и всегда все будет затронуто его склонностями к страстям. Всегда будет конкуренция, ненависть, обструкция, лень. Все это препятствует полному приспособлению или совершенной унификации". Верно. Но проблема все же заключается не в конечном результате, а и общей ориентации. Дело обстоит так, что ориентация на унитарную концепцию нации под организующим воздействием государственной власти, точно так же, как и ориентация на общее приспособление человека к своему окружению, увеличивает энтропию и уменьшает жизненность. При таком направлении развития политическая иллюзия играет вполне определенную роль, представляя ложное отношение к живому ходу вещей, поскольку она направляет человеческие интересы на ложную действительность деятельностью механизмов приспособления, и избегая коллизий и обструкций на уровне реальности в новом обществе. Единственным способом удержать государство в его собственной системе и в его функциях, возвратить подлинную реальность конфликтам "частной жизни с политической жизнью", рассеять политическую иллюзию служат развитие и мультиплицирование противоречий. Это справедливо по отношению как к индивиду, так и к политическому механизму. Лишь противоречие и конфликт формируют личность не только на самом возвышенном индивидуальном уровне, но и в коллективном плане. Конечно, это противоречит общему взгляду психологов. Однако я полагаю, что в результате применяемых ныне методов мы идем по неправильному пути и что все покоится в конечном счете на прежних выборах метафизического порядка. В XIX в. было модно настаивать на противопоставлении индивида и общества. Много глупостей писалось тогда на этот счет. Однако за последние пятьдесят лет настаивали на полном совпадении индивидуального и общественного; и американская психологическая техника, и советское политическое образование существенно нацелены на претворение этой гипотезы в жизнь и на то, чтобы сделать ее действенной. Но без всяких дальнейших обсуждений взглядов XIX в. можно смело утверждать, что без индивидов нет общества; что индивиды не реализуют себя ни через государство, ни через группу или общество, пи через социализм. Кроме того, совершенное приспособление весьма скоро приводит группу к эффективному функционированию, а индивидуальность — к вырождению. Личность формируется через противоречия и конфликты. Здесь можно, не прибегая к детальному анализу, ограничиться лишь несколькими примерами. Современная педагогика ориентирована на то, что подросток должен учиться безболезненно, а также иметь приятное, увлекательное занятие; он даже не должен замечать, что это работа, а преподаватель в классе должен быть действительно своего рода капитаном команды, добрым наставником, с которым не возникает никаких трений, конфликтов и т.д. Все это представляется удивительно подходящим для того, чтобы задержать формирование личности ребенка, хотя многое делается именно из нашего уважения к личности. Это очень лицемерная смесь, которая скрывает действительность под искусственными процедурами, как подслащенная оболочка скрывает пилюлю1. Что в самом деле необходимо, так это дать ребенку такую работу, которая отнимала бы значительно меньше времени, чем это обычно имеет место сегодня. Вместе с тем эта работа требовала бы действительного усилия, а ее завершение воспринималось бы настоящей победой, таким преодолением трудностей, которое формировало бы подлинно самостоятельную личность. Только такое преодоление, требующее напряжения всех способностей ребенка, может оказаться полезным и подготовить его к энергичной деятельности, приобщить тем самым к социальной жизни, где работа, разумеется, уже не останется просто игрой. Точно так же его отношение к учителю должно быть отношением к авторитету, как и к своему отцу — к понимающему его, дружественному авторитетному лицу, полному заботы и желания учить. Утверждение, что между учителем и учеником не должно быть противоречий — это заблуждение, которое приводит к крайне фальсифицированному участию ребенка в общественной жизни и препятствует развитию его личности. На деле учитель никогда не может быть не кем иным, как врагом ребенка — в глазах ребенка, — врагом, каким представляется офицер своим солдатам. Оформляет-то личность как раз этот самый конфликт, в котором подчиненный "вострит зубы", испытывает свою силу и учится сочетать зависимость и свободу. Но учитель должен знать, что в этом конфликте его роль заключается не в 1 Ellul J. Propaganda. N.Y., 1964. стремлении запугивать, подавлять или дрессировать детей, как животных; именно в силу своего превосходства он должен знать, как соизмерять свою собственную силу с силой своего противника, — в этом заключается искусство подлинного педагога. Точно то же самое относится к знаменитому процессу демократического воспитания, которому уделяется столь много внимания в деятельности различных групп. Обучение демократическому поведению не может иметь места в искусственных группах, где так называемая свободная дискуссия по поводу выбора групповой деятельности приводит к известного рода единодушию. Обучение демократии предполагает более суровое, широкое и более мужественное воспитание, без которого демократия превратилась бы в то, в чем ее обвиняют ее противники — в мягкотелый режим, в бессмысленный набор фраз. Демократия расширяет свою сферу через постоянные завоевания; это не нормальный, не естественный и не самопроизвольный режим. Само его существование требует, чтобы он был самым напряженным из всех политических приобретений, самым рискованным по своей сути, самым хрупким и наиболее волюнтаристическим достижением. Как может он поддерживать себя без добровольной уступчивости его граждан, что является прямой противоположностью конформизму и приспособлению? Как может он сохранять свою целостность, если он сведен не к чему иному, как к сцеплению хорошо смазанных зубчатых колес и приспособлений? Если гражданин подготовлен к тому, чтобы стать частью этого рабочего механизма, который он принимает за демократию, то демократия может быть лишь иллюзорной, только воспоминанием о прошлом, что и восстанавливается современной демократией именно в тот самый момент, когда сама она находится в стадии разложения. Вашингтон и якобинцы — это символы разрушившейся и погибшей демократии. Древние были совершенно правы, настаивая, что демократия предполагает гражданское благо. И такое благо может быть сформировано только усилием и самопреобразованием через напряженность в противоречии, а не приспособлением. Только перед лицом препятствий, ограничений, правил, властей и навязанного порядка человек может почувствовать свою силу и испытать свою свободу. Но если свобода принимается как данный факт человеческой природы, как продукт какого-то социального механизма или как своего рода доступная территория, отпущенная индивиду благотворительным обществом, как область с разного рода ограничениями, налагаемыми государством или школьным наставником, если свобода "вменяется" законами и установлениями, она может быть лишь тем, что Б.Шарбоно назвал "ложью свободы"1. Нет свободы кроме той, что обретена преодолением какого-нибудь препятствия. Если человек хочет завоевать свою свободу, он должен лицом к лицу столкнуться с конфликтом, однако этому нужно предпослать строгий порядок. Проблема здесь полетать тому, что мы наблюдаем в поэзии: поэтическая свобода заключается не в отсутствии правил для "свободного" псевдопоэтического творчества — это не поэзия; поэтическая свобода заключается в борьбе поэта с догмами во всех правилах. И чем строже является 1 Charbonneau В. Le Mensonge de la liberte. правило, тем вернее утверждает себя поэтическая свобода в процессе его преодоления. Современный человек испытал этот опыт в борьбе против той необходимости, которая была открыта точными науками; узнав, до какой степени он детерминирован в физической и химической сферах, человек нашел путь господства, который мог бы оказаться дорогой к его освобождению, — это техника. Но то, что он совершил в этой области, он не смог совершить в социальной, экономической и политической сферах1. По трем причинам ему пришлось потерпеть неудачу. Он считает себя объектом, к которому можно относиться как к физическому или химическому объекту; в социальной и политической областях он хочет использовать методы полетать тем, которые с успехом применяются в физике и в химии; он избегает всяких обострений с социумом, полагая, что социальная сфера заключает в себе свободу, а ведь он сам уже вступил с нею в союз, чтобы рука об руку вести борьбу против бездушной материи. Иначе говоря, он одержал победу в одном случае, потому что он принял конфликт, т.е. противоречие между человеком и природой; но он терпит поражение в другой области, потому что он отказывается усматривать конфликт, т.е. противоречие между человеком, с одной стороны, и социумом, культурой и историей — с другой, или настаивает на разрешении этого конфликта путем приспособления. 1 Я отчасти согласен с Баррером (Barrere In: Semaines sociales. 1963), когда он говорит, что "там, где промежуточные структуры противостоят общественным силам, появляется трудноразрешимая проблема". Но я полагаю, что он слишком оптимистичен в своих выводах. Конечно, можно сказать очень многое о неврозе людей, которые не в силах преодолеть трений и конфликтов, о причиняемых властью травмах детям, об опасности водворения диктаторской власти в случае отсутствия у человека гражданских добродетелей и т.д. Но очевидно, что если мы принимаем человеческую жизнь всерьез, если мы говорим об "ответственности", мы должны в то же время учитывать и "рискованность". Я, конечно, не одобряю противоречие ради противоречия как самоценность — противоречие имеет ценность только в том случае, если оно выступает силой, которая должна быть преодолена или ассимилирована, что вовсе не то же самое, что приспособление. И противоречие также не должно быть искусственным или теоретическим экспериментом; оно всегда остается борьбой, в которой ребенок, а затем и взрослый человек, должен проявить все свои силы1. Более того, противоречие не должно уравновешиваться; оно должно получать разрешение в одном отношении и в то же время воспроизводить себя в другом отношении, в другой форме. Риск, конечно, остается. Но риск неудачи или поражения как раз и служит условием ответственной человеческой жизни. Избегать риска уходом от конфликтов — значит подавлять ответственность и способность жить личностной жизнью: сводить человека к "вполне застра- 1 Противоречие не должно быть искусственным или поддельным. Хороший пример того, каким оно не должно быть, представлен советским поэтом Евгением Евтушенко. Он слывет бунтарем и инноватором. тогда как на деле он как раз представляет линию партии. Он по существу официальный поэт, ограничивающий себя попытками подправить систему, существующую в его стране; и когда он "сердит", он также — как он и сам утверждает это — остается "на партийных позициях" (Монд., 1963 г, 11 февраля.). хованному потребителю" во всех сферах — значит отвергать человеческую творческую способность и в то же время отвергать демократию. Но самой страшной опасностью остается умственное жонглирование — утверждает Тейяр де Шарден, — заключающееся в уповании на то, что противоречия, с которыми мы сталкиваемся, разрешатся сами собою. Это ложная видимость, которая отвлекает наше внимание, нашу волю, наш разум от реальных противоречий, окутывая их в идеализм — как мы видели это при нашем столкновении с техникой — или приспосабливая человека к объективной ситуации. Если дело происходит таким образом, то человек теряет все шансы осознать свое действительное положение. * * * Рассматривая человека и развитие его личности, мы прежде всего имеем дело с проблемой противоречия с точки зрения конфликта с каким-нибудь правилом или ограничением. Но противоречие становится куда более глубоким и ложным, когда оно оказывается продуктом двух существ, находящихся в конфликте между собою и сформировавшихся через свое взаимное столкновение. Это один из возможных смыслов наставления Христа: "Люби своих врагов" — не друзей и не равных себе. Противоречие в таком случае предполагает наличие двух полюсов: глубокого различия, без которого не было бы никаких сдвигов (это момент, который в случае с приспособлением избегается или отвергается), и общей меры, без которой человеческие отношения не могли бы существовать. На индивидуальном уровне мы имеем отношение между мужчиной и женщиной, основанное на наиболее характерном противоречии (наша навязчивая идея с приспособлением рассматривается с этой точки зрения в ее тенденции к отвержению любви как конфликта или в настойчивом утверждении, что женщина должна быть в конечном счете тем же самым, что и мужчина). В меньшей степени это противоречие существует у всех членов группы, если они достигли понимания своего достоинства как индивидуальности. Человек формируется и проявляет себя именно через систему человеческих отношений. Поразительно, что некоторые люди считают этот тип человеческого взаимодействия болезненным явлением из-за того, что он снижает эффективность и смущает спокойствие. Другие настаивают, что этот тип отношений должен быть преобразован в систему "социальных" отношений с экономическим базисом, лишенных какого-нибудь определенного личностного смысла. Это восходит к положению о том, что человек должен быть элементом общественной системы и что он существует только в качестве составной части в системе общности. Люди, придерживающиеся таких взглядов, должны также иметь смелость принять в таком случае все их следствия и особенно забыть о гуманизме или о ценностях и даже об индивидуальном языке. Например, язык напоминает нам о необходимости противоречия на двух уровнях. Противоречие основывается на сходстве между обозначением и обозначаемой вещью (когда это противоречие исчезает, то нет больше и языка, — вот почему, что бы там ни думали, воспроизведение действительности при помощи образов не есть язык); другой аспект — это противоречие между двумя собеседниками; если нет различий между ними, если они идентичны, то не может существовать и языка, потому что он не имел бы никакого содержания; если бы отсутствовала общая мера, то не было бы языка, потому что он не имел бы никакой формы. Цель этих примеров — показать, что в моей концепции противоречия конфликт может иметь положительную ценность только в том случае, если мы не пытаемся поглотить один фактор другим. Противоречие имеет смысл только в том случае, если оно возникает между двумя элементами, которые являются частью одной и той же системы, целого, которое не разрушает себя, не распадается от того, что его элементы противостоят друг другу (и мы описываем здесь не статичное целое в состоянии уравновешенности). Противоречие предполагает развитие обоих факторов путем подавления конфликта, которое означает порождение нового противоречия, расположенного обычно на более высоком уровне, развивающегося на более богатой основе, но требуемого также для обоих партнеров. Если мы теперь посмотрим на социальный организм, на "все общество", мы увидим, что оно живет и развивается по сути дела лишь постольку и до тех пор, поскольку и покуда существуют такие противоречия. Мы обнаружим в обществе два типа противоречия — те же, которые мы нашли в индивиде. С одной стороны, существуют запреты, правила и ограничения, будь то географические условия, политическая борьба, или соседние группы, или демографические факторы. Для общества в целом подобные конфликты имеют определенное значение, потому что в них утверждается его жизненность. И без развития из этого общих философских подходов и без претензии найти объяснение культур или отыскать ключ к историческому процессу мы можем прибегнуть к глобальной теории Тойнби на нашем скромном уровне. Верно, что общество может существовать только в том случае, если оно обладает жизненностью, пластичностью, творческой способностью разрешать проблемы, встающие перед ним в условиях роста или сокращения численности населения, расширения ресурсов культурного или военного соревнования и т.д. То, что мы можем назвать запретами или ограничениями, налагаемыми на индивида на социальном уровне, есть в действительности система напряженностей и конфликтов, в которых общество должно утвердить себя или разрушиться. Общество, не испытывающее трений, подобно индивиду в такой же ситуации, будет все больше слабеть и все больше утрачивать свои творческие способности. С другой стороны, существует аспект напряженности более важный. Чтобы общество могло жить и развиваться, должны существовать центры противоречия и полюса напряженности во всех областях, как в культурных, так и в экономических. Попытка организовать и рассматривать общество как унитарное, в котором все элементы, хорошо интегрированные и приспособленные, служат колесиками в машине — это коренная ошибка. При этом какую бы структуру ни имела машина и результат будет один и тот же. Рассматриваемое чаще всего в пирамидальном и иерархическом плане, со всеми своими элементами, хорошо скоординированными и скрепленными на вершине, из которой исходят все социальные импульсы, такое общество оказывается гармоническим целым. Очевидно, подобная гармония весьма прельщает: будь это продуктом философского духа с его устремленностью к единству; будь это продуктом убежденности какого-нибудь мирового духа, вменяющего миру разумное устройство; будь это плодом мыслящих машин, столь совершенных в их ограниченных функциях, — машин, фиксирующих наше внимание на несовершенствах социальной организации; будь это благодаря чему-нибудь еше — человек всегда руководствовался этим унитаристским взглядом на общество, ужасными образцами которого служили все утопии, начиная с платоновской. Но размышление над историей и свидетельство о том, что общество в конечном счете строилось людьми и для людей, преподносят нам другой урок. Унитарные общества — хотя в действительности социальные организации никогда не достигали столь полного единства ни у египтян, ни у инков — являются по существу обществами без прогресса, стерильными обществами. Только общества, в которых очень сильны противоречия между группами, такие общества, как в Индии, Греции, европейском средневековье, во Франции и Англии XVIII и XIX в. с их классовыми битвами, могут быть изобретательными, эволюционирующими, способными ассимилировать новые культуры и иметь дело с человеческими "проблемами" во всех их аспектах. Не будем строить из себя глупцов: если наше общество все еще захвачено проблемой человека, то это не мимолетный реликт философии христианства, а продукт классовой борьбы XIX в. Противоречие между группами, пронизывающее все общество, есть условие самой жизни или жизни, подверженной творчеству и приспособлению в обществе. Это отправная точка для всех культур. В унитарном обществе не может быть культуры; в нем может быть только смесь знаний, направленных на максимальное благо социального организма. Говорить так — значит делать не что иное, как признавать реальность известного диалектического движения в истории. Здесь также нельзя предложить никакого ключа и никакой универсальной системы. Нет диалектики необходимости. Возможность этого диалектического движения есть условие жизни для обществ. Но эта возможность не всегда достигается. Нельзя слепо верить, что противоречия — и еще в меньшей мере те же самые противоречия — возникнут при всяких обстоятельствах. Мечта человека — включая и социалистическую мечту — состоит в том, чтобы подавить эти противоречия, т.е. достичь энтропии, покоя смерти. Это диалектическое движение не более механично, когда оно прилагается не к абстрактным силам, а к отношениям между социальными группами, которые могут иметь совершенно несходную природу, в зависимости от исторического периода, — например, церковь против государства, или государство против знати, или противоречие между социальными классами. При этом не всегда можно сводить все социальные противоречия к классовым. На деле мы никогда не приходили к унитарному обществу, но мы видели определенные модели в развитии истории, которые служат для иллюстрации подавления внутренних напряженностей тогда, когда диалектическое движение перестает быть господствующим. "Но, — возразят, — невозможно подавить напряженности в целых обществах, — они неизбежны, потому что всегда остаются противоречия между группами. Было бы невероятным упрощением говорить об унитарном обществе". Это очень верно, человек никогда не создаст совершенно механического общества, так же как никогда не сможет достичь устойчивого и полного приспособления индивида к группе. Но, очевидно, существует предел: по эту его сторону напряженности подлинные и проявляются в своей чистоте, и группы служат истинными узлами, полюсами, вокруг которых могут формироваться общества; по другую сторону напряженности есть лишь видимость, которая не предъявляет никаких требований, не имеет ни строгого порядка, ни силы. Эта видимость ничему не угрожает, и общество не структурируется по отношению к ней. Напряженность между церковью и государством была действительностью в средние века, но не теперь: конечно, церковь — это не государство, поскольку она хранит в себе способность противостоять, но эта особенность не имеет столь уж большого значения. Сходным образом отношение между буржуазией и рабочим классом с XIX в. вплоть до 1930-х годов представляло собою подлинную напряженность, но теперь эта напряженность в значительной мере ослабла и вскоре вовсе исчезнет. Разумеется, рабочий класс никогда целиком не превратится в класс буржуазии, но полярность этих классов останется преимущественно в сфере дискуссий. Точно так же исследования, в которых пытаются показать, что в социалистических странах народился новый социальный класс — что, конечно, верно, — не позволяют нам делать из этого тот вывод, что поскольку там имеются теперь два класса, то происхо-дит-де подлинная классовая борьба с присущими ей противоречиями. жүктеу/скачать 1.49 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|