Эллюль, Жак. Политическая иллюзия. Пер. В. В. Лазарев
жүктеу/скачать 1.49 Mb.
|
| Эта пустота современной идеологии приводит не к исчезновению верований, предвзятых мнений и т.д., но главным образом к исчезновению подлинно революционной силы, страстной устремленности к коренным преобразованиям. Нельзя просто сказать, как это делает Мейно, что люди следуют господствующей идеологии и это приводит их к приверженности государству. Существенно здесь то, что формируется привязанность к происходящему социально-экономическому развитию, порожденному техническими причинами, интенсифицированному при помощи технических средств, движущемуся в направлении технической преемственности и последовательности: здесь нет места идеологической полемике. Все это не означает строгой изоляции техницистов от политических деятелей или положения, когда при необходимости принять решение все техницисты оказываются по одну сторону, а все политические деятели — по другую. Техницисты, впрочем, разобщены, как и политические деятели. Правда и то, что порой политическая власть пренебрегает советами техницистов и принимает решения самостоятельно. Но когда мне приводят такие примеры, как политические действия в Алжире или необдуманные решения г-на Хрущева — проведенные в жизнь вопреки советам техницистов, что, по всей вероятности, послужило трагической причиной его устранения от власти, — я спрашиваю: были ли успешными эти мероприятия?
Допустим, что можно было бы закрепить термин "политические отношения" за областью, в которой техницист не имеет автоматически признаваемого решающего слова, как говорит Мейно, или где он подчинен политическим задачам. Однако даже там его роль значительна; и совершенно независимое политическое решение эфемерно. Такого решения просто не существует. Совершенно верно: в проблемах, традиционно называемых "политическими", техницист осведомлен не более, чем политический деятель, но важно не упускать из виду следующий момент. Огромная перемена заключается в том, что в результате общей ориентированности на эффективность, в силу роста числа технических секторов и привычек искать помощи у техницистов так называемые политические проблемы потеряли былое достоинство в глазах общественного мнения и сами политические деятели стали объектами озлобленных нападок, разочарования и нареканий. Следует иметь в виду тот существенный факт, что сектор, в котором прежде только политические расчеты могли иметь решающее значение, не только сократился, но и считается теперь второстепенным и расстроенным. Детальный анализ показывает ошибочность тезиса Жана Мулена, утверждающего, что общественное мнение враждебно относится к экспертам1. Конечно, легко сказать, что порой общественное мнение подтрунивает над промахом эксперта, но это лишь особый случай оппозиции "властям". Что касается сравнения эксперта с политическим деятелем, то общественное мнение, как правило, отдает предпочтение техницисту. Естественно, мы всегда можем надеяться, что политический деятель вновь подчинит технициста своему контролю. Но мы должны согласиться, что это всего лишь благочестивое пожелание, Даже Мейно, который весьма точен и аккуратен, когда имеет дело с этим вопросом, все же остав- ' Jbid. P. 126. Moulin J. Respublica.Publ.by the Belgian Association of Political Science. 1962. P. 42 ff. ляет его очень неясным. Как, например, можем мы придать новое достоинство "влиянию" парламента или "модернизированию политических сил"? Можно только поражаться слабости и ненадежности предлагаемых средств оздоровления перед лицом грандиозных проблем1. Очень характерно, например, что Андре Хорио видит необходимость наделить парламент технической компетентностью, чтобы повысить его роль. Но он полагает, что такая техническая компетентность может существо-вать только на математической основе. Однако сюда включаются многие другие технические элементы, и, кроме того, если мы ставим дело на математическую основу, то приходится исключать возможность выбора. Хорио отвечает на это возражение: выбор делают до технического изучения; но ответ чреват погрешностью, потому что будь это так, роль парламента не утрачивалась бы, а что она низводится фактически до нуля, это подчеркивает сам Хорио. Этот закат способности к выбору соответствует результатам анализа, данного Морисом Мерло-Понти в работе "Гуманизм и террор" ("Humanisme et Terreur"). Пока политический человек живет в мире неопределенности и неясности, пока он делает выбор, который не является необходимым, пока политические люди имеют свою собственную цель (основанную на частном интересе или на особой склонности) и рискуют ради нее своей 1 Meynaud J. La Technocratic P. 264 ff. Верно, что он часто подчеркивает (с. 178 и ел.}, что техническое развитие ослабляет, а иногда и исключает всякую возможность контроля, но он утверждает, что это стабилизирует политическую ситуацию и усиливает тайную и скрытую политическую деятельность за счет свободной игры политических сил. жизнью, политика есть террор. Когда путь истории не детерминирован и существует огромное число одинаково предпочтительных возможностей, никто не может исключить настоятельную потребность в решениях (но тот, кто их принимает, должен в таком случае принуждать будущее к их выполнению) или в выражении истины (но тот, кто полагает, что владеет ею, должен также применять силу, чтобы обеспечить ей победу). "История есть террор, потому что существует только одна случайность": с того момента, когда политический акт представляет собою действие, покоящееся на выборе (если только этот выбор не произволен или абсурден), этот акт принадлежит к категории силы. В действительности альтернатива заключается не в том, чтобы знать, существует ли строгое и предопределенное направление истории, и еще менее в том, чтобы сделать скачок в мистическое предназначение пролетариата, самого по себе существующего в качестве воплощения разумности исторического процесса. Подлинная альтернатива заключается в порождении усиливающей свое давление необходимости, вырастающей из все более мощного воздействия техники на ситуации, на методы и анализы. И все они предстают перед политическим деятелем, давая ему единственную окончательную возможность, если он желает овладеть действительностью. Вовсе не делом злого умысла техницистов является то, что политический деятель видит, как принятие решений перемещается в области, которые все больше и больше становятся областями специфически технической компетенции. Области, в которых оперирует политический деятель, требуют специфически технических методов анализа и действий. Однако Мерло-Понти игнорирует это. Тем самым калечится его анализ сталинизма, потому что важным моментом, присущим деятельности Сталина, было прежде всего принятие им техники; его роль заключается в подчинении истории и марксизма технике, которая была признана в качестве необходимости. Но мы должны еще отчетливее осознавать, что развитие техники все более элиминирует пролетариат как в его современном состоянии, так и в его метаисторической действительности, так что пролетариат меняет свою сущность и не может более играть роли, предписанной ему философами истории1. 2. Эфемерное На противоположном конце спектра политических решений мы находим эфемерные решения. Все бесчисленные решения, голосования, декреты, выборы, все планы и итоги рассмотренной выше политической деятельности эфемерны, что представляется нам наиболее характерной чертой и, пожалуй, самым трагичным признаком нашего времени. Если мы живем в такой исторический период и в таком обществе, где необходимость становится все жестче, 1 Власть слов чудодейственна. Она дает мне возможность выдвигать эти еретические тезисы, не вызывая раздражения читателей. Я мог бы. например, передать мысль словами известного представителя политической науки: "Бюрократизация и технизация решений приводит к ограничению силы произвола, к ослаблению дискреционной власти и к некоторой независимости от политического лидера"; это было бы в точности той же самой мыслью, но читатель удовлетворился бы скорее последней, чем моею формулировкой. то нет ничего действительно устойчивого и длительного. Вся наша цивилизация эфемерна. Если кто-то превозносит интенсификацию потребления, то он должен отбрасывать продукты машинного производства в процессе их ускоренного использования. Мы больше не ремонтируем вещи, мы их выбрасываем. Изделия из пластмассы, нейлона изготовляются таким образом, что они новы лишь в течение бесконечно малого отрезка времени и, поскольку они стоят пустяки, ветшают, как только с них сходит блеск новизны, впрочем, и стоят они пустяки. Дома оказываются добротными лишь в период, пока они только-только построены; автомобили должны ежегодно заменяться новыми. Мир искусства не знает больше возведения соборов; но мы пишем картины для передвижных выставок, и хотя здесь встречаются подлинные произведения искусства, которым человек посвятил себя целиком и выполнил тем самым свое высочайшее назначение, эти полотна забываются спустя всего несколько недель и исчезают в отдаленных хранилищах, где их вновь могут найти только немногие поклонники. Мы привлекаем на помощь все наши способности, весь разум, чтобы подготовить телевизионную передачу, которая продлится всего двадцать минут и лишь мимолетно задержится в памяти зрителя. Такова одна из самых бедственных сторон современного человека. Сокровища искусства, огромная затрата труда, страсти людей, верящих в свое дело, — все это исчезает в эфемерных вещах, от которых ничего не останется; и это происходит во всех сферах деятельности. Сегодняшняя газета стушевывает вчерашнюю (от той не остается "непрерывной нити" в сознании читателя) точно так же, как новая техника вытесняет старую. Развитие истории ускоряется, и в то же самое время все, что могло бы дать нам устойчивое, длительное существование, рассеивается, разлетается в прах. Человек, который всегда работал для того, чтобы передать свой труд векам, чтобы его дело оставило свой след на земле, руководствуется теперь странным самоотречением и работает ради самых ничтожных и быстро исчезающих целей. А наши громоздкие, неуклюжие плотины, эти плоды зодчества нашего времени? Мы знаем, что они построены на века, но производство электроэнергии новыми способами сделает их ненужными, и они останутся бессмысленными каменными глыбами, разрушающимися памятниками. Мы не оставим после себя ни одного глубокого следа. В этой области — эфемерного — политика проявляется во всех своих многочисленных формах. Мы должны, к несчастью, включить сюда и все то, что так возбуждает нас и обескураживает людей, страстно ориентированных на все политическое, будь то современный фашизм (оказавшийся столь бессодержательным во Франции), голлизм (этот эпифеномен без последствий), выборы, значение партий, — все то, что, подобно ловушке или приманке, уводит людей от реальных проблем, существующих в действительном политическом мире. Эта эфемерность имеет несколько аспектов и обусловлена рядом причин. Общий симптом часто можно уловить в формуле: это меня ни к чему не обязывает. Нам хорошо известно, что программа политической партии ни к чему человека не принуждает. Он может обещать, клясться, рекламировать — завтра же все будет забыто, и только немногие беспокойные люди станут довольно неодобрительно вспоминать эти формулы. Все это не что иное, как непостоянство. Если человек начинает критиковать эту переменчивость, ему напоминают хорошо известное нам веское возражение: "Как! Вы не принимаете во внимание мышление? А изменение? Вы хотите препятствовать человеку изменяться? Или время не меняется? Вы желаете оставаться связанным вашим вчерашним высказыванием? Это совершенно вышедшая из моды концепция человека, противоречащая научной антропологии, — разве вы не знаете, что личность не есть нечто постоянное! Если вы напомните мне о заявлениях, которые давались мною вчера по поводу коммунизма или чего-то еще, указывая на мое сегодняшнее, противоречащее этому высказывание, то вы просто отвергаете жизнь. Только одряхлевшее перестает двигаться; да у вас просто интеллектуальный паралич". Пока мы остаемся на уровне разговоров, положение еще не слишком серьезно. Такие разговоры лишь дают политическим деятелям и интеллектуалам замечательное средство для самооправдания. Де Голль может без тени смущения заявлять, что с 1958 по 1962 г. он проводил последовательную политику. Я не могу понять, как Сартр и его друзья могут обвинять де Голля вообще в чем-то в связи с этим, поскольку сами они как раз те люди, которые непрестанно используют этот тип объяснения для оправдания своих собственных переходов с одной позиции на другую. Но даже несмотря на то, что де Голль объявил об ошибках политических деятелей Четвертой республики, сам он попросту проводил политику Ги Мол-ле. Одновременно Пьер Мендес-Франс, яростный противник де Голля, возвестил, что Алжир является неотъемлемой частью Франции и только предатель мог бы согласиться на предоставление самостоятельности этой территории. Тысячи изгибов и поворотов, предпринимаемых политическими деятелями, демонстрируют лишь их слабость и безнадежность. Это не может не иметь большого значения. Могут также сказать, что выдвижение одной конституции за другой — это специфически французский феномен: официальный текст, принятый для построения стабильной политической структуры, для привнесения постоянства в политическую практику, должен изменяться с новым веянием; и мы должны были иметь четырнадцать-восемнадцать конституций за два столетия, в зависимости от подсчетов различных специалистов, — все это может просто служить свидетельством политической неустойчивости во Франции и переменчивости нашего характера, и ничем другим. Однако более серьезной для моего рассмотрения я считаю точку зрения, что в принципе изменения в законодательстве и в политических решениях суть оправдания. Если бы мне сказали: "Несмотря на все наши желания, нам пришлось сдаться", то я не мог бы ничего возразить, мне пришлось бы признать неизбежное развитие. Но обратимся к ленинизму, который, придерживаясь понятия правовой надстройки (надстройки при эксплуататорском режиме), развивается в условиях перехода от капиталистических отношений к социалистическому устройству. В связи с этим законодательство, подобно всякому устройству и политическому решению, отвергая всякую преемственность, должно просто и непосредственно примыкать к данным социально-экономическим фактам в сложившейся уже ситуации. Право должно быть действенным, но если оно костенеет, оно расходится с прогрессом, препятствует развитию, а потому оказывается плохим, непригодным. Вместе с тем мы знаем, сколь трудным оказалось для советского строя объяснить продолжение существования всякого рода правовых норм после революции; ведь согласно марксистскому учению, право должно исчезнуть, поскольку оно является следствием капиталистического разделения труда и капиталистических отношений. Но право, которое было сохранено, оказалось более чем когда-либо подчиненным игре обстоятельств. Оно стало выражением непосредственной ситуации, потребности момента, временным оформлением известного комплекса социально-экономических отношений. Вопроса о том, что принятым правовым нормам следует исчезать, коль скоро обстоятельства изменяются, даже не вставало. Это учение удивительно напоминает гитлеровскую доктрину права и правовых договоров. Договор или соглашение имеет ценность лишь до тех пор, пока обстоятельства не изменились. Когда дело принимает иной оборот, соглашение по самой своей природе утрачивает силу, если заинтересованные стороны не желают уточнить те статьи договора, которые должны оставаться в силе. Мы оказываемся здесь перед лицом коренной внутренней перестройки правовых норм, а это означает, как в том, так и в другом случае, что в действительности мы имеем дело с доктринами, основанными на принципе интереса. Хорошим является такое дело, говорит Ленин, которое делается в интересах пролетариата. Что делается в интересах арийской расы, утверждает, в свою очередь, Гитлер, то и следует считать хорошим делом. И эта формула стремительно распространяется в двух направлениях: пролетариат быстро становится приверженцем СССР, арийская раса — приверженцем Третьего рейха. Затем то, что полезно, оказывается справедливым, а справедливое становится законом. Отсюда то, что находится в соответствии с законом, служит интересам Советского Союза или Третьего рейха. Договор продолжает действовать только на основе этого соответствия интересам, а интересы меняются с изменением обстоятельств. В таком случае не может быть никакой прочности договоров или подобного же рода установлений, никаких правовых норм в их привязанности к действительным ценностям. Право есть инструмент среди других инструментов, служащих политическим решениям; не существует больше никаких правил игры, существует лишь несогласованность фактов, и после того, как эти факты распознаны, им начинают подчиняться. Философия Сартра, может быть, бессознательно и без всякого умысла, примыкает к гитлеровской концепции права, потому что эта философия отказывается от норм и придерживается учения о независимости от ранее принятых норм. И если великий человек сказал однажды, что вещи таковы, каковы они есть, то это было в еще большей мере тою же общей ориентацией: факты — это закон. Если люди долгое время стремились к признанию только закона, нормы, к признанию закона самодовлеющей определенностью, если люди считали закон независящим от его исторического контекста, то теперь мы дружно бросаемся в другую крайность. Я соединил столь различные примеры, стремясь показать, что принимаемое за определенную доктрину в том или в другом лагере, в действительности есть лишь выражение направления, характеризующего саму нашу нынешнюю ситуацию. И когда я говорил о праве, я имел в виду одно из высших проявлений политического решения — создание права. Эта мысль может быть продолжена и развита в различных направлениях. Сегодня мы считаем за высшую мудрость приспосабливаться к обстоятельствам. Я далек от того, чтобы призывать к сбрасыванию их со счетов; было бы бессмысленно не учитывать обстоятельств. Я просто говорю, что исключительная ориентация на обстоятельства отвергает то, что человек до сих пор называл законом политики — создание устойчивого миропорядка, искусственного мира ("искусственного" в том смысле, что он создается человеческим искусством, умением), в котором человек признает формы и объекты, закрепляет названия и место каждой вещи, обеспечивает преемственность с помощью (а также и вопреки) текучести, изменчивости мира. Это было высшим признаком самостоятельности человека. Мы пожертвовали ею ради игры интересов и предоставили вещам право развиваться самостоятельно. Только в этом смогли мы вновь открыть независимость, "личностный характер" политического решения. Не следует питать никаких иллюзий о возможности установления свободы на этом пути, потому что то, с чем мы в действительности имеем здесь дело, есть подчинение ходу событий. Несомненно, наиболее важным элементом в эфемерной природе современной политики являются "текущие события". Человек в наше время поглощен, увлечен текущими событиями, актуальным, новым. То событие, которое произошло, непременно предстает перед его взором как самое важное. Этот человек является политиком, который зависит от ежедневной информации. Но он так- же и гражданин, участия и веса которого в политических решениях я не отрицаю. Этот гражданин знает только то, что произошло вчера, он занят лишь новейшими событиями и требует, чтобы политик занял определенную позицию по этим вопросам. Все остальное его мало беспокоит. А политик хорошо знает, что ему придется дать такой ответ, который вызвал бы одобрение. Ему, таким образом, приходится постоянно оставаться прикованным к этому уровню текущих событий. Почему новости оказывают такое воздействие, почему существует такая восприимчивость к ним, столь отчетливо проявляющаяся в сосредоточенном внимании каждого к сводке последних известий? Для создания сложной ситуации соединяется множество факторов. Материальные факторы встречаются с психологическими, неимоверного уровня развития достигли средства массовой информации. Конечно, нет особой необходимости иметь полную информацию обо всех политических событиях. Безусловно, мыслители не могут не испытывать потребности выражать в печати свои мнения и писать о текущих событиях. Однако нельзя сказать, что с самого начала (в средние века) читатель — королевский подданный — желал получать информацию, далекую от политических установок (за исключением любопытных происшествий). Но с того момента, когда машина была создана, — когда в общем процессе формирования мнения политические новости обрели способность затрагивать каждого, когда появился предмет, по поводу которого каждый человек должен был занять определенную позицию, и, в еще большей мере, дело, на которое каждый мог оказать влияние своим действием, — с этого момента появилась настоятельная необходимость в информации. Она обрушилась, как гроза, как лавина, и возникла нужда не только во все большем объеме информации, но также и во все более свежей информации. Но это опять-таки оставалось функцией экономического и технического базиса. Более того, в наше время этот поток информации идет рука об руку с психологическими факторами, совершенно иными по своей природе, но имеющими те же самые тенденции. Несколько утрируя, можно сказать, что современный человек желает быть информированным о последних новостях, потому что такая осведомленность служит неоспоримым источником его престижа в своей группе, это дает ему возможность сообщать другим людям то, что они не знают, становиться легендарным персонажем, носителем новостей, превосходить других своей лучшей осведомленностью. Еще более заманчиво быть посвященным в секреты, которые можно сообщить другим, ожидать их реакции, их удивления и превосходством своей осведомленности подрывать позицию тех, которые "не в курсе" — какая эрудиция! В мире, подобном нашему, алчном на новости, быть тем, кто "в курсе событий", и передавать то, что ему известно — значит участвовать в управлении; вот почему современный человек стремится быть первым и быть информированным. В обществе, глубоко пронизанном коллективными движениями, владеть новостями — это также и важное средство участия. И чем более поразительны новости, тем более их носители и реципиенты чувствуют, будто они участвуют в жизни своего общества. Альфред Сови (Alfred Sauvy), например, полагает, что людям необходимо глубинное участие. В действительности чем более информация искусственна, маловажна, пикантна, тем чаще люди ею интересуются. Более того, именно при таких условиях люди не отказываются действовать. Но необходимо еще, чтобы их действия были частью очень напряженной эмоциональной ситуации, в которой отчетливо видно происходящее. Тогда человек отважится на напряженное, но краткое усилие к действию, краткое, как сами новости. Именно поэтому необходимо, чтобы последние непрестанно обновлялись. Они должны снова и снова "восставать из праха", чтобы возрождать и поддерживать человеческую способность к действию в окружающей среде. Наконец, хорошо известен факт, что общественное мнение возбуждается только вокруг проблем непосредственного момента. Мнение формируется только по поводу дел, которые кажутся людям важными сегодня, и только о вещах, которые их затрагивают (по этому вопросу см.работы Жана Штотцеля и Гордона Олпорта)1. Одно это уже показывает, что политика непременно привязана к насущным вопросам дня. Если всякий согласен, что в наши дни деятельность власти основывается единственно на общественном мнении; если правящие силы прекрасно существуют благодаря общественному мнению; если вместе с тем верно, что это мнение должно быть привнесено извне и никогда не формируется самостоятельно; если, наконец, это мнение никогда не существует иначе, как в связи с новыми событиями, то нам вполне понятны как влияние фено- Jean Stoetzel, Gordon Allport. мена новостей, так и эфемерный характер, который этот феномен по необходимости накладывает на политические отношения. Я выдвигаю в виде известного рода принципа положение о том, что преобладание феномена новостей порождает в индивиде глубокую политическую неспособность, будь он руководитель или рядовой гражданин. Известия в газетах снабжают нас ежедневно отовсюду приходящими новостями, а телевидение позволяет нам быть свидетелями событий, происходящих во всем мире. Перед нами претворение в жизнь того, что было классической точкой зрения на человека: мы видим его самодостаточным индивидом, который оказался в мире организованных новостей и известным способом поглощает свою дозу информации, "заглатывает" ее, "переваривает" и использует этот винегрет для повышения своего благополучия, становясь в некотором смысле более разумным, лучше информированным и более способным к тому, чтобы быть хорошим гражданином. Но такой взгляд на человека не выдерживает критики. В действительности этот человек не обладает полным контролем над внешними воздействиями. Он — переменчивое, впечатлительное существо, поддающееся воздействиям, которые раскалывают, расстраивают его. Его сознание — неустойчиво, и новости воздействуют на него направленно, однако не с целью превратить его в настоящего гражданина, а с целью рассредоточить его внимание, завладеть им и предоставить ему исключительно большой объем информации, Конечно, он не в состоянии усвоить эту информацию, причем настолько разноплановую, что она не может послужить ему каким-либо образом для чего бы то (Alfred Sauvy), например, полагает, что людям необходимо глубинное участие. В действительности чем более информация искусственна, маловажна, пикантна, тем чаще люди ею интересуются. Более того, именно при таких условиях люди не отказываются действовать. Но необходимо еще, чтобы их действия были частью очень напряженной эмоциональной ситуации, в которой отчетливо видно происходящее. Тогда человек отважится на напряженное, но краткое усилие к действию, краткое, как сами новости. Именно поэтому необходимо, чтобы последние непрестанно обновлялись. Они должны снова и снова "восставать из праха", чтобы возрождать и поддерживать человеческую способность к действию в окружающей среде. жүктеу/скачать 1.49 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|