-й класс. От 4,1 самоуб. до 30 на 1 млн 271,9 уб. на 1 млн

2-й » От 30 » 80 » 95,2 »

Во Франции департаменты, где совершается боль­ше всего умышленных убийств, это — Корсика, Во­сточные Пиренеи, Лозера и Ардэм. Но по отношению к самоубийствам Корсика спускается с первого места на 85-е; Восточные Пиренеи — на 63-е, Лозера — на 83-е и, наконец, Ардэм — на 68-е.

В Австрии самоубийства достигают своего макси­мума в Нижней Австрии, Богемии и Моравии, между тем как они слабо развиты в Крайне и Далмации. Наоборот, Далмация насчитывает 79 убийств на 1.000.000 жителей и Крайна — 57,4, тогда как Нижняя Австрия только—14, Богемия—11, и Моравия- 15.

3°. Мы установили, что войны оказывают на увели­чение самоубийств задерживающее влияние. Они про­изводят то же действие на воровство, вымогательство, злоупотребление доверием и т. п. Но одно преступле­ние составляет исключение. Это — убийство. Во Фран­ции в 1870 г. число умышленных убийств, достигавшее в среднем 119 за 1866—1869 гг., вдруг поднялось до 133 и затем до 224 в 1871 г., увеличившись, таким образом, на 88%, чтобы упасть до 162 в 1872 г. Это увеличение окажется еще более значительным, если вспомнить, что возраст, на который приходится наи­большее количество убийств, определяется 30 годами и что вся молодежь в то время была под знаменами.

Следовательно, преступления, которые она совершила бы в мирное время, не вошли в статистические данные. Более того, несомненно, расстройство судебной адми­нистрации должно было помешать раскрытию многих преступлений, и не одно следствие оканчивалось ни­чем. Если, несмотря на такие две причины к уменьше­нию, число зарегистрированных убийств увеличилось, то можно представить себе, насколько больше было действительное увеличение.

Также и в Пруссии, когда вспыхнула война с Данией в 1864 г., число убийств поднялось с 137 до 169 — уро­вень, которого оно не достигало с 1854 г.; в 1865 г. оно падает до 153, но поднимается в 1866 г. (159), несмотря на мобилизацию прусской армии. В 1870 г. отмечено сравнительно с 1869 г. легкое понижение (151 случай вместо 185); но насколько же оно слабее, чем по от­ношению к другим преступлениям! В это же время квалифицированное воровство понижается наполови­ну: 4599 в 1870 г. вместо 8676 в 1869 г. В этих цифрах смешаны вдобавок умышленные и предумышленные убийства; но эти преступления не имеют одинакового значения, и мы знаем, что во Франции только число первых увеличилось во время войны. Если, таким об­разом, общее увеличение убийств всех разрядов не очень значительно, то можно думать, что умышленные убийства, отделенные от предумышленных, обнаружи­ли бы более резкое увеличение. Кроме того, если бы можно было восстановить все случаи, которые, несом­ненно, упущены в вышеуказанных двух случаях, то это кажущееся понижение было бы сведено на нет. Нако­нец, крайне знаменательно, что число неумышленных убийств заметно подымается за это время — с 268 в 1869 г. до 303 в 1870 г. и до 310 в 1871 г. Не доказы­вает ли это, что во время войны менее считаются с человеческой жизнью, чем в мирное время.

Политические кризисы оказывают то же действие. В то время как во Франции с 1840 по 1846 г. кривая умышленных убийств остается на одной высоте, в 1848 г. она круто подымается, достигая своего мак­симума (240) в 1849 г. То же явление имело место и ранее, в первые годы царствования Луи-Филиппа. Борьба между политическими партиями достигала в то время крайнего ожесточения. И именно тогда число умышленных убийств достигло максимума за все столетие. С 204 в 1830г. оно поднялось до 264 в 1831 г.— цифры, потом ни разу непревзойденной; в 1832г. оно еще достигает 253 и 257 — в 1833г. В 1834 г. замечается резкое падение, которое затем все ускоряется; к 1838 г. остается-всего 145 случаев, т. е. уменьшение достигает 44%. За это время число само­убийств эволюционировало в обратном направлении. В 1833 г. оно держится на том же уровне, что и в 1829 г. (1873 — в первом случае, 1904 — во втором); затем в 1834 г. начинается очень быстрое повышение, и в 1838 г. оно достигает 30%.

4°. Самоубийство свойственно более городу, чем деревне. Противоположное замечается относительно убийства. Складывая цифры умышленных убийств, де­то- и отцеубийств, получим, что в деревне в 1887 г. совершено 11,1 преступления этого рода и только 8,6 в городе. В 1880 г. цифры почти те же (11,0 и 9,3).

5°. Мы видели, что католичество ослабляет стрем­ление к самоубийству, тогда как протестантство его усиливает. И обратно: убийства происходят чаще в ка­толических странах, чем в протестантских:

В особенности поразительна противоположность этих двух общественных групп в отношении к просто­му убийству.

Тот же контраст наблюдается и внутри Германии. Округа, дающие цифры выше средней, все — католические, это — Познань (18,2 умышленных и предумыш­ленных убийств на 1.000.000 жителей), Дунай (16,7), Бромберг (14,8), Верхняя и Нижняя Бавария (13.0). Даже внутри Баварии, в провинции тем более убийств, чем менее в них протестантов.

6°. Наконец, в то время как семейная жизнь оказы­вает на самоубийство умеряющее действие, она скорее стимулирует убийство. За период 1884—1887гг. на 1 млн супружеств приходилось в среднем за год 5,07 убийств; на 1 млн холостяков старше 15 лет —12,7. Первые, по-видимому, пользуются по отношению ко вторым коэффициентом предохранения, равным при­близительно 2,3. Однако следует считаться с тем фак­том, что эти две категории не относятся к одному и тому же возрасту и что напряженность влечения к убийству изменяется в различные моменты жизни. Средняя для холостяков приходится на период от 25 до 30 лет, для женатых — около 45 лет. Но именно между 25 и 30 годами стремление к убийству достигает своего максимума; 1 млн индивидуумов в этом воз­расте дает ежегодно 15,4 убийств, тогда как к 45 годам эта пропорция падает до 6,9. Отношение между пер­вым и вторым числом равно 2,2. Таким образом, уже благодаря только своему старшему возрасту женатые люди должны были бы совершать вдвое меньше убийств, чем холостяки. Их положение, привилегиро­ванное на первый взгляд, зависит не от того, что они женаты, но от того, что они старше. Семейная жизнь не дает им никакого иммунитета.

Семья не только не предохраняет от убийства, но можно подумать, что она даже предрасполагает к не­му. В самом деле, весьма вероятно, что женатые долж­ны обладать, в принципе, высшей моральностью, чем холостые. Они обязаны своим превосходством в этом отношении не столько, думаем мы, брачному отбору, действием которого, однако, не следует пренебрегать, сколько тому влиянию, какое оказывает семья на каждого из своих членов. Почти несомненно, что человек гораздо менее проникается моралью, когда он одинок и покинут, чем когда он на каждом шагу подвергается благодетельной дисциплине семейной среды. Если же, в отношении к убийству, женатые люди не находятся в лучшем положении, чем холостяки, то это можно объяснить только тем, что морализующее влияние, которым они пользуются и которое должно было бы предохранять их от всякого рода преступлений, частич­но нейтрализуется зловредным влиянием, побужда­ющим их к убийству и коренящимся, очевидно, в усло­виях семейной жизни.

В итоге мы приходим к тому заключению, что самоубийство то сосуществует с убийством, то они взаимно исключают друг друга; то они проявляются одинаково под влиянием одинаковых условии, то ре­агируют на них в противоположном направлении; но случаи антагонизма между ними более многочислен­ны. Чем же объясняются эти на первый взгляд проти­воречивые факты?

Примирить их между собой можно, только допу­стив, что существуют различные виды самоубийства, из которых одни имеют некоторое сродство с убий­ством, другие же противоречат последнему. Нельзя же допустить, чтобы одно и то же явление обнаруживало такие различия при наличности одинаковых условий. Самоубийство, варьирующее параллельно убийству, и самоубийство, варьирующее в обратном направле­нии, не могут быть одной природы.

И действительно, мы показали, что существуют различные типы самоубийств, характерные свойства которых неодинаковы. Этим подтверждаются выводы предыдущей книги и в то же время объясняются толь­ко что изложенные факты. Их одних было бы уже достаточно, чтобы заключить о внутренней разнород­ности самоубийств, но гипотеза перестает быть только гипотезой, если, будучи сопоставлена с добытыми ра­нее результатами, она выигрывает от этого сопостав­ления в своей достоверности. Так и в данном случае, зная, что существуют различные виды самоубийства, и зная, чем они отличаются друг от друга, мы легко можем заметить, какие из них несовместимы с убий­ством, какие, напротив, зависят отчасти от одних с ним причин и чем объясняется, что несовместимость является более частым фактом.

Наиболее распространенным в настоящее время и более всего повышающим цифру добровольных сме­ртей типом самоубийств является самоубийство эго­истическое. Для него характерно состояние угнетен­ности и апатии, обусловленное преувеличенной инди­видуализацией. Индивидуум не дорожит больше своей жизнью, потому что он перестает достаточно ценить единственного посредника, соединяющего его с реаль­ностью, каким является общество. Имея о себе и своей собственной ценности слишком преувеличенное пред­ставление, он хочет быть своей собственной целью, и, так как подобная цель не в состоянии его удов­летворить, он начинает тосковать и тяготиться жиз­нью, которая кажется ему лишенной смысла. Убийство определяется условиями противоположного характера. Оно является актом насилия, который не может произойти бесстрастно. Но если в обществе инди­видуализация частей еще слабо выражена, ин­тенсивность коллективных состояний повышает общий уровень жизни страстей, более того, нигде нет такой благоприятной почвы для развития в особен­ности страсти к убийству. Там, где родовой дух со­хранил свою древнюю силу, обиды, нанесенные семье, считаются оскорблением святыни, подлежащим само­му жестокому отмщению; и это отмщение не может быть предоставлено кому-то третьему. Здесь-то коренится практика вендетты, все еще обагряющей кровью нашу Корсику и некоторые южные страны. Там, где жива еще религиозная вера, она часто явля­ется вдохновительницей убийств так же, как и вера политическая.

По общему правилу, поток убийств тем более стре­мителен, чем менее сдерживается он общественным сознанием, т. е. чем более извинительными считаются покушения на жизнь; и так как им придается тем менее значения, чем меньше общепризнанная мораль ценит личность и то, что ее интересует, то слабая индивиду­ализация или, пользуясь нашим термином, альтруи­стическое настроение поощряет убийства. Вот почему в низших обществах они и многочисленны, и слабо преследуются. Их частота и относительная к ним тер­пимость происходят от одной и той же причины. Меньшее уважение, которым пользуется личность, от­крывает ее для насилия, и самое насилие считается менее преступным. Эгоистическое самоубийство и убийство обусловливаются, таким образом, антаго­нистичными причинами, и поэтому невозможно, что­бы одно развивалось свободно там, где процветает другое. Там, где общественные страсти отличаются жизненностью, человек гораздо менее склонен как к бесплодным мечтаниям, так и к холодным расче­там эпикурейца. Привыкнув лишь в слабой степени считаться с судьбой личностей, он не слишком трево­жится о своей участи. Мало заботясь о человеческих страданиях, он легче сносит и бремя своих личных горестей.

Напротив, по тем же самым причинам альтруисти­ческое самоубийство и убийство могут свободно идти ровным шагом, они оба зависят от аналогичных усло­вий, разнящихся лишь по степени. Привыкнув презирать свою собственную жизнь, нельзя уважать и чу­жую. В силу этой причины убийства и добровольные смерти присущи некоторым первобытным народам. Однако было бы неправдоподобно объяснять той же причиной случаи параллелизма, наблюдаемые нами у цивилизованных народов. Состояние чрезмерного альтруизма не могло бы породить те наблюдаемые нами случаи самоубийства, которые в самой культур­ной среде сосуществуют в большом числе с умышлен­ными убийствами. Чтобы толкать на самоубийство, альтруизм должен обладать исключительною интен­сивностью— даже большею, чем это нужно для того, чтобы побуждать к убийству. В самом деле, какую бы слабую ценность я ни придавал существованию лич­ности вообще, моя собственная личность всегда будет значить в моих глазах больше, чем личность другого. При прочих равных условиях средний человек более склонен уважать человеческую личность в самом себе, чем у подобных себе; вследствие этого требуется более энергичный стимул, чтобы преодолеть, это чувство уважения в первом случае, чем во втором. Но в настоящее время вне некоторых и немногочисленных специаль­ных сред, вроде армии, чувство безличности и самоот­речения слишком слабо выражено, а противополож­ные чувства слишком распространены и сильны, чтобы до такой степени облегчить самоуничтожение. Поэто­му должна существовать другая, более современная форма самоубийства, способного комбинироваться с убийством.

Таково именно самоубийство аномичное. В самом деле, аномия порождает состояние отчаяния и раздражительной усталости, которая может, смотря по обстоятельствам, обратиться против самого субъекта или против других; в первом случае мы имеем само­убийство, во втором — убийство. Что касается причин, определяющих направление, в котором разряжаются перевозбужденные таким образом силы, то они коренятся, вероятно, в моральной организации действу­ющего лица. Смотря по степени оказываемого им сопротивления, он склоняется в ту или другую сторо­ну. Человек средней нравственности скорее убьет, не­жели покончит с собою. Мы даже видели, что иногда эти два проявления происходят одно вслед за другим и представляют собой просто две стороны одного и того же акта, что и доказывает их тесное родство между собой. Состояние, в котором находится тогда личность, настолько невыносимо, что для ее облегче­ния требуется две жертвы.

Вот почему в настоящее время некоторый парал­лелизм между развитием убийства и развитием самоубийства встречается преимущественно в крупных цен­трах и в странах, отличающихся высоким уровнем развития цивилизации. Именно там аномия принимает острый характер. Та же причина мешает уменьшиться числу убийств с той же быстротой, с какой нарастает число самоубийств. В самом деле, если прогресс индивидуализма подрывает одну из причин убийства, то аномия, сопровождающая хозяйственное развитие, по­рождает новую причину. Именно, можно думать, что если во Франции, а еще более в Пруссии число самоубийств и убийств возросло одновременно с войной, то это обусловливалось моральной неустойчивостью, ко­торая по различным причинам увеличилась в обеих странах. Наконец, таким же образом можно объяс­нить, почему, несмотря на подобные частичные со­впадения, антагонизм все-таки является .более общим фактом. Анемичное самоубийство носит массовый ха­рактер только в определенных местах — там, где заме­чается огромный подъем в промышленной и торговой деятельности. Эгоистическое самоубийство, вероятно, является наиболее распространенным; поэтому оно и вытесняет кровавые преступления.

Итак, мы приходим к следующему заключению. Если развитие самоубийства и убийства часто бывает обратно пропорционально, то это зависит не от того, что они являются двумя различными сторонами одно­го и того же явления, а от того, что, с известных точек зрения, они представляют собой два противополож­ных социальных течения. Они тогда исключают взаимно друг друга, как день исключает ночь, как болезни, обусловленные крайней сыростью, исключа­ют болезни от крайней сухости. И если, несмотря на общее противоречие, не исключается все-таки и возможность гармонии, то это можно объяснить тем, что известные виды самоубийства не только не зависят от причин, противоположных причинам, вызы­вающим убийства, но выражают собой то же самое социальное состояние и развиваются в той же самой социальной среде, что и убийства. Можно, кроме того, предвидеть, что убийства, сосуществующие с аномичным самоубийством, и убийства, уживающиеся с само­убийством альтруистическим, не должны быть одно­родны; что вследствие этого убийство, так же как и самоубийство, не представляет собой с точки зрения криминалиста некоторой единой и нераздельной сущ­ности, но должно рассматриваться как множествен­ность видов, весьма отличных друг от друга. Но здесь не место настаивать на этом важном для криминоло­гии тезисе.

Следовательно, не совсем точно то положение, со­гласно которому самоубийство является счастливым противовесом, уменьшающим безнравственность, и по которому выгодно не препятствовать его развитию. Оно не является функционально связанным с убий­ством. Несомненно, моральная организация, от кото­рой зависит эгоистическое самоубийство, совпадает с той, которая обусловливает регресс убийства у цивилизованных народов. Но самоубийца этого вида от­нюдь не есть неудавшийся убийца, не имеет никаких свойств последнего,— это человек, подавленный и охваченный тоской. Поэтому его акт можно осуж­дать, не превращая в убийц тех, кто находится на том же пути. Быть может, нам скажут, что, порицая само­убийство, мы одновременно порицаем, а значит, и ослабляем производящее его состояние, т. е. эту своеобразную гиперэстезию ко всему касающемуся ин­дивидуума, что таким образом мы рискуем усилить тот дух неуважения к личности, следствием которого является распространенность убийств?

Но для того, чтобы индивидуализм был в состоя­нии сдерживать наклонность к убийствам, вовсе не нужна та крайняя степень его развития, которая делает из него источник волны самоубийств. Для того чтобы личность получила отвращение к мысли пролить кровь себе подобных, совершенно не нужно, чтобы индивиду­ум замыкался в самом себе. Достаточно, если он лю­бит и уважает человеческую личность вообще. Индиви­дуалистическая тенденция может быть, таким обра­зом, сдержана в должных пределах, причем это вовсе не должно повлечь за собой усиление тенденции к убийству.

Так как аномия вызывает в одинаковой степени и убийство, и самоубийство, то все, что может умень­шить ее развитие, уменьшает и развитие ее по­следствий. Не следует опасаться, что если ей помешают проявиться под формой самоубийства, то она выра­зится в большем количестве убийств; ибо человек, оказавшийся настолько чувствительным к моральной дисциплине, чтобы из уважения к общественному со­знанию и его запретам отказаться от мысли покончить с собой,— еще с большим трудом решился бы на убий­ство, подвергающееся более суровому осуждению и влекущему за собой более суровое возмездие. К тому же, как мы видели, в подобном случае прибегают к самоубийству лучшие, и поэтому нет никакого ос­нования покровительствовать подбору, идущему в сто­рону регресса.

Эта глава может послужить для освещения одной часто возбуждавшей разногласия проблемы.

Известно, сколько споров было вокруг вопроса о том, являются ли чувства, испытываемые нами по отношению к себе подобным, простым видоизменени­ем эгоизма, или, наоборот, они возникают независимо от последнего. Мы только что видели, что ни та, ни другая гипотеза не имеют под собой основания. Конеч­но, жалость к другому и жалость к самому себе не чужды одна другой, ибо их развитие или упадок идут параллельно, но ни одно из этих чувств не вытекает из другого. Если между ними наблюдается родственная связь, то это потому, что оба они вытекают из одного и того же состояния коллективного сознания, различ­ные стороны которого они представляют. Они выра­жают только тот способ, посредством которого обще­ственное мнение определяет моральную ценность лич­ности вообще. Если ценность личности стоит высоко в общественном мнении, мы прилагаем эту социаль­ную мерку к другим в той же степени, как и к самим себе; их личность, как и наша, приобретает большую ценность в наших глазах, и мы становимся более чувствительными как к тому, что индивидуально задевает каждого из них, так и к тому, что задевает нас самих. Их горести, как и наши горести, более сильно действу­ют на нас. Поэтому чувство симпатии, обнаружива­емой нами по отношению к ним, не является простым продолжением подобного же чувства, испытываемого нами по отношению к самим себе. Но и то, и другое — следствия одной и той же причины; они создаются благодаря одному и тому же моральному состоянию. Без сомнения, это моральное состояние видоизменяет­ся сообразно тому, направлено ли чувство на нас самих или на кого-нибудь другого: в первом случае наш инстинктивный эгоизм усиливает его, а во вто­ром— ослабляет. Но и в том, и другом присутствует и действует это моральное состояние. Это до такой степени верно, что даже те чувства, которые, казалось бы, составляют личные особенности индивидуума, за­висят от причин, стоящих выше личности. Даже наш эгоизм — и тот по большей части является продуктом общества.