Энтони Эверит Возвышение Рима. Создание Великой Империи
III История 10. Авантюрист
жүктеу/скачать 0.67 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- 11. Все на море
- 12. «Ганнибал у ворот!»
- 13. Птица без хвоста
- 14. Перемены и упадок
- 15. Блистательный Восток
- 16. Родные братья
- 17. Триумф и трагедия
| III История
10. Авантюрист Молодой царь лежал при смерти на своем ложе в Вавилоне. 29 мая он организовал торжественный пир в честь одного из своих военачальников и, как обычно перед такими случаями, принял ванну. Затем он вдруг захотел спать. Это было очень странно, поскольку царь любил устраивать ночные попойки. Видимо, что-то беспокоило его. Однако его друг настойчиво приглашал его остаться, и царь передумал. Он продолжал пить весь следующий день, а к вечеру у него началась лихорадка. Ночью он спал в дворцовой бане, так как там было прохладнее. Следующим утром он возвратился в свою спальню и весь день играл в кости. Вечером 1 июня он вернулся в баню, а следующим утром он обсуждал со своими военачальниками предполагаемый военный поход. Лихорадка усилилась, и через два дня стало ясно, что он тяжело болен. Что это была за болезнь — неизвестно. Некоторое время назад царь совершил поездку на лодке по реке Евфрат и, видимо, заразился там малярией. Кроме этого, он еще не полностью поправился после серьезного ранения в грудь, полученного в сражении. Царь продолжал выполнять свои обязанности и совершать ежедневные жертвоприношения, но 5 июня он понял, что его состояние тяжелое. Теперь все приказы своим чиновникам он отдавал, находясь на своем ложе. Через несколько часов он стал терять дар речи, после чего холодным символическим жестом вручил главному военачальнику свой перстень с печатью. Свершилась передача власти. В городе распространились разные слухи. Возле дворца собрались возбужденные воины и грозились сломать двери. В конце концов, им позволили войти, и они проходили бесконечной вереницей через спальню царя. Царь уже не мог вымолвить ни слова. Он понимал, что люди прощаются с ним. Иногда он с трудом приподнимал голову и немного шевелил правой рукой. Только глаза его все еще оставались живыми. Однажды во время болезни, когда он еще мог говорить, царя спросили, кому он оставляет свое царство. Он, задыхаясь, ответил: «Сильнейшему». В его последних словах содержалось циничное предсказание, что его военачальники вскоре вцепятся друг другу в глотку за то, чтобы получить свою долю его империи. Он добавил: «Вижу, что будет великое состязание над моей могилой». Так, 10 или 11 июня 334 года умер Александр Македонский, которому было всего 32 года. Пока Рим вел длительную затяжную войну с самнитами за власть в Центральной Италии, юный македонский царь за десять лет сумел провести победоносную военную кампанию против огромной Персидской империи. Несмотря на утверждение царя, что это был поход греков, все его результаты он присвоил себе. Будучи одним из величайших полководцев в мире, войну он рассматривал, видимо, как самоцель. Его настольной книгой была «Илиада» Гомера, и он согласился с мнением неукротимого воина Ахиллеса в том, что единственная осмысленная цель жизни — это достижение личной славы. Александра не интересовало, сколько жизней придется принести в жертву. Ни о чем не задумываясь, он уничтожал тысячи мужчин, женщин и детей в угоду своим тщеславным устремлениям. В последние месяцы своей жизни он планировал новые военные походы. Биограф царя, Арриан, писал, что он собирался отправиться на Сицилию и в Южную Италию, чтобы усмирить римлян, рост могущества которых вызывал у него беспокойство. Александр никогда не получал полного удовлетворения ни от одного из своих завоеваний, даже если бы он расширил свою империю от Азии до Европы и от Европы до Британских островов. Напротив, он продолжил бы искать новые неизвестные ему земли, поскольку это стремление было заложено в его характере, и если у него не было соперника, то он всегда пытался превозмочь самого себя. Александр представлял собой такой тип человеческой личности, которая постоянно ищет пределы этого мира, цель такой личности лучше всего описывается бессмертным девизом Теннисона «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Циничное предположение македонского царя о том, что случится после его смерти, полностью оправдалось. Его империю разделили между собой полководцы его армии и члены его семьи. Их назвали «диадохами», или преемниками. Диадохи сразу же перессорились между собой, и одна война следовала за другой. Они затеяли друг с другом смертельную «игру на вылет» и почти все пали жертвой насилия. Слабоумный сводный брат Александра и его номинальный преемник в качестве царя, его грозная мать Олимпиада, жена Александра, Роксана и ее сын, рожденный после смерти царя, — все они, в конечном счете, попали под безжалостные жернова истории и были казнены. Романтическая личность Александра и его блистательные успехи покорили воображение многих честолюбивых молодых людей того времени и особенно более поздней, классической эпохи. Его пример побудил известных греков и римлян добиваться собственной славы. (Однако стоит отметить, что поклонниками Александра были не все. Цицерон считал, что от Александра исходит угроза миру, и рассказал о его беседе с захваченным в плен пиратом. Царь спросил пленника, какие преступные наклонности побудили его сделать море опасным для плавания. Тот ответил: «Те же, какие побудили тебя сделать опасным весь мир».) Одним из самых ранних поклонников Александра был Пирр, царь молоссов, за трон которого шла борьба. Молоссы — одно из племен, которые образовали объединенное государство Эпир (оно располагалось на территории современной Северной Греции и Южной Албании, которая протянулась узкой полосой вдоль побережья Ионического моря против острова Корфу). Царь молоссов стал наследным правителем — «гегемоном» (hegemon) — всего объединения племен. Суровая гористая область Эпир располагалась на отрогах высокого хребта Пинд. Эпир находился на краю греческого мира. На жителей этой области, впрочем, как и на македонцев, греки смотрели свысока и считали их полуварварским народом. Эпироты говорили на одном из диалектов древнегреческого языка, однако жили они не в городах или полисах, таких как Афины, Фивы и Спарта, а в небольших разбросанных поселениях. Конечно, после Александра греки уже не относились к северным иноземцам с таким пренебрежением. Пирр принадлежал к очень знаменитому роду. Считается, что он был потомком Ахиллеса и носил то же имя, что и сын этого героя. Как часто случается в этой истории, фоном для современных событий и их действующих лиц является искусно сотканный ковер Троянской войны. Для нас это легенда, а для греков и римлянам это была действительность. Бесстрашный воин Ахиллес, сражавшийся на стороне греков (что интересно, он победил в схватке основателя Рима, Энея), в ходе войны погиб, будучи сраженный стрелой Париса, любовь которого к Елене стала основой длинного трагического эпоса. Первый Пирр (он также известен как Неоптолем), был один из тех, кто спрятался внутри деревянного троянского коня. Он повел греков в атаку во время падения Трои и убил престарелого царя этого города, Приама. После своего возвращения в Грецию он поселился в Эпире и основал династию молоссов. Его потомок и тезка в раннем детстве пережил много опасностей. Пирр родился в 319 году, а через несколько лет его отца свергли с трона. Вместо него стал править его родственник. Трое отважных молодых людей и кормилица решили спасти младенца Пирра от недоброжелателей, увезя его из дворца. Беглецы уже почти достигли безопасного места, но наступил вечер. Они подошли к реке, разлившейся от дождей. Переправиться через нее в темноте они без посторонней помощи не смогли. Они видели, что на другом берегу стоят какие-то местные жители, однако они не услышали криков о помощи из-за шума текущей воды. Один из сопровождающих Пирра догадался оторвать от дерева кусок коры и нацарапать на нем сообщение металлической застежкой. Затем он обернул кору вокруг камня и перебросил камень через реку. Люди на той стороне прочитали послание и быстро срубили несколько деревьев. Они связали стволы веревкой, сделав таким образом небольшой плот, на котором переправили через бурные воды Пирра и его спутников. Затем ребенка решили отправить еще дальше на север — в одно из племен Иллирии. В этой земле не было никаких законов, а сами иллирийцы заслужили себе славу морских разбойников. Правитель племени, некий Главкий, предоставил Пирру убежище и отказался от выкупа, который предлагали ему за его выдачу. Таким образом, Пирр рос в диком краю, населенном разбойниками, которые на первое место ставили физическую силу и личную храбрость. Когда Пирру исполнилось тринадцать лет, он вернулся на трон молоссов в качестве регента, однако через несколько лет его снова изгнали с родины. На этот раз против него выступил жестокий и честолюбивый македонский царь Кассандр — один из диадохов, который бросил свой алчный взгляд на Северо-Западную Грецию. Достигнув совершеннолетия, Пирр стал мечтать о победах или о создании империи в какой-нибудь части света, однако у него не было другого выбора, кроме как стать наемником. Пирр поступил на службу в армию одного из диадохов и первый боевой опыт крупномасштабной войны получил в битве при Ипсе. В сражении его покровитель погиб от рук великой коалиции. Из смертельного состязания, развернувшегося после смерти Александра, выбыл еще один атлет. Единственный диадох, который умер своей смертью после долгих лет правления и основал продолжительную династию, был Птолемей. Он знал Александра еще ребенком. Птолемей захватил Египет и провозгласил себя фараоном. Будучи менее честолюбивым, в отличие от своих соперников, он удовлетворился этой частью империи, и его властные устремления простирались не дальше Эгейского моря. Пирр провел некоторое время в Египте и произвел на Птолемея такое хорошее впечатление, что царь отдал ему в жены свою падчерицу (Птолемей — политический многоженец, за время правления он сменил пять жен). Фараон также оказал ему существенную военную и финансовую поддержку, благодаря которой Пирру удалось возвратить себе трон молоссов. Тишина и спокойствие его небольшого царства скоро наскучили ему. Пирр занялся расширением подвластных ему территорий, однако в мировой политической игре он был самым последним игроком. Он лелеял свои надежды. Поскольку мать Александра Великого, Олимпиада, была эпирской царевной, то сам Александр Великий приходился Пирру троюродным братом. На основе этого Пирр претендовал на особые отношения с покойным завоевателем. Однажды он поведал, как Александр позвал его во сне. Пирр отозвался и нашел царя, лежащего на своем ложе. Александр обещал во всем помогать ему. «Но ваше величество, — сказал Пирр, не привыкший отступать, — как же вы будете помогать мне, если вы больны?» Царь ответил: «Одним моим именем» — и, сев верхом на племенного коня, поскакал вперед, в будущее. Дальше — больше. Пирр не стеснялся использовать для своих целей имя Александра, а также в каждом удобном случае напоминал о своих родственных связях с ним. В 287 году он убедил македонскую армию провозгласить его царем Македонии. Однако другой претендент на трон вскоре вытеснил его обратно в молосское захолустье. Пирр отличался великодушием и притягательностью, однако Плутарх пишет, что выражение лица у него было «скорее пугающее, нежели величавое». Подобно тому, как в Средние века считали, что некоторые европейские монархи могут лечить золотуху прикосновением руки, страдающие болезнью селезенки полагали, что царь может вылечить их недуг, приложив свою правую ногу к животу около селезенки. Пирра нельзя было назвать красивым, к тому же у него было мало зубов и, как это ни странно, вся его верхняя челюсть состояла из одной сплошной кости, а промежутки между зубами представляли собой лишь тонкие бороздки (Современные зубные врачи не знают ни одной патологии, которая бы соответствовала этому описанию. Наиболее вероятное объяснение этому состоит в том, что царь носил протез из слоновой кости). Со своими близкими Пирр обходился очень учтиво и вежливо, а с подчиненными, наоборот, вел себя довольно надменно. Многие считали его гениальным от рождения, образованным и искусным политиком — такого же мнения о себе придерживался и сам царь. Однако по прошествии многих лет Пирр остался человеком обещаний, а не дел. Подобно своему предку Ахиллесу, он не мог сидеть без дела, и, как писал Гомер: «Терзаяся сердцем, Праздно сидел, но томился по воинским кликам и битвам». Когда Пирру было уже далеко за тридцать, ему, наконец, представилась возможность проявить себя, которую он ждал всю свою жизнь. Конечно, нельзя сказать, что она представилась вовремя. В Эпир прибыли послы из города Тарента (ныне Таранто), который греки основали на итальянском «каблуке». Они предложили царю крайне интересный проект. Тарент являлся одним из самых богатых городов греческого мира. Он основан в 706 году в Апулии на подошве итальянского «сапога». Город располагался на острове между большой внутренней лагуной и заливом. От открытого моря город отделялся другим островом и полосой земли. В Таренте было много «зеленеющих» деревьев и благоприятный климат, где «долгая весна приходит на смену теплой зиме». Поэт Гораций описывал окружающую местность: Я пойду в тот край, для овец отрадный… Этот уголок мне давно по сердцу, Мед не хуже там, чем с Гиметтских склонов, И оливы плод без труда поспорить Может с венафрским. В Таренте процветала культурная жизнь. Город являлся центром пифагорейской философии, там делали высококачественную цветную керамику и красивую серебряную чеканку. Тарент также стал известен благодаря своей фиолетовой краске, которую получали из морского моллюска, называемого мурекс. В городе производили изделия из шерсти, а также выращивали маслины и добывали соль. Политическое устройство Тарента можно отнести к демократии. В середине IV века на протяжении тридцати лет в городе правил некий Архит, которого мы по праву можем назвать человеком эпохи Возрождения. Рассказывают, что Архит занимался механикой на математической основе и создал проект летательного аппарата в виде птицы, который видимо приводился в движение энергией пара. Архит был знаком с Платоном и пытался помочь ему преодолеть сложности в отношении с сиракузским тираном Дионисием II. Афинский философ, по-видимому, считал Архита образцом царя-философа, которого он описывал в своем диалоге «Государство» в качестве идеального правителя. Архит также достиг значительных успехов как полководец. Он отражал непрерывные вторжения сабельских племен, которые окружали город со стороны гор. Жители Тарента могли выставить армию численностью 30 000 человек и развернуть сильный флот. Однако в более позднее время они, видимо, утратили былое могущество. Как пишет географ Страбон: «Впоследствии, однако, ввиду процветания города роскошь настолько усилилась, что общенародных праздников у них стало больше, чем [рабочих] дней в году. В силу этого управление городом ухудшилось. Одним из доказательств дурных порядков у них было то, что они принимали на службу чужеземных полководцев». Угрозу для Тарента представляли не только сабельские племена. В течение долгого времени жители города с опасением следили за ростом римского могущества и очень тревожились за свою безопасность. Во время Второй Самнитской войны они не примкнули ни к одной из сторон и как-то предложили свои услуги в качестве нейтральных посредников между противоборствующими сторонами, однако на самом деле тарентинцы сочувствовали самнитам. Они понимали, что Римская республика, быстро увеличивающая свою территорию, в какой-то момент предъявит претензии и на Южную Италию. Это особенно угрожало демократической системе правления Тарента, поскольку римляне у своих побежденных «союзников» обычно поддерживали местную аристократию, которая всегда стремилась обратиться за иноземной помощью для установления своей власти. Нельзя сказать, что римляне сами искали повод для нападения. Как мы уже отмечали, они верили в принцип справедливой войны, по крайней мере теоретически, и не хотели расстраивать богов своими агрессивными действиями, затеянными без видимых причин. Однако причина не заставила себя долго ждать. В 285 году город Фурии — еще один порт в Тарентинском заливе — обратился к Риму за помощью для отражения нападений сабельских племен. Римляне, очевидно, оказали ему какую-то помощь. Возникает вопрос, почему Фурии не обратились за помощью к своему более сильному соседу — Таренту. Власть в Фуриях принадлежала олигархии, а она не питала особой любви к демократии Тарента. Проклятие политической культуры греческого мира состояло в том, что небольшие города-государства, такие как Афины, Спарта и Фивы, не могли найти общий язык друг с другом. Греческие колонисты, переселившиеся в Италию, принесли с собой эту дурную привычку. Через три года Фурии прислали еще один запрос. Для Римской республики это было нелегкое время, чтобы кому-то помогать. Римляне недавно потерпели поражение от пришедших с севера кельтов, а также самниты снова восстали против своих победителей. И все же Рим удовлетворил просьбу Фуриев и отправил на юг консульскую армию, чтобы отогнать сабельские племена и разместить римский гарнизон в Фуриях. После этого еще несколько греко-итальянских городов или греческих колоний вступили в союз с Римом. В городе специально собрался сенат и постановил, что Рим, как наиболее могущественная держава Италии, обязательно должен разработать разумную политику в отношении Великой Греции. Тарентинцы были в ярости, и вскоре им представилась случайная возможность проявить свои чувства. В нарушение старого соглашения о запрете римлянам входить в Тарентинский залив, флотилия из десяти римских военных кораблей неожиданно появилась в гавани Тарента, собираясь встать на якорь. По некоторым сведениям, это была просто разведывательная экспедиция, однако тарентинцы предположили, что флотилия пришла с более серьезными намерениями. И это не вызывает удивления, поскольку они опасались заговора, направленного на свержение их демократии, или, по крайней мере, враждебной им военно-морской разведки. По стечению обстоятельств в этот день проходил праздник в честь бога Диониса, и многочисленная, нетрезвая публика сидела в городском театре и смотрела представление. Сразу после того, как распространилась новость о прибытии флотилии, толпа в ярости бросилась к пристани. Люди начали нападать на прибывших римлян. Они потопили четыре римских судна и убили военачальника, а пятое судно захватили вместе с командой. Остальным судам с трудом удалось уйти. Поскольку дело касалось города Фурии, тарентийцы действовали быстро и решительно. Армия Тарента вошла в город и изгнала оттуда не только правящую элиту, но и римский гарнизон. Фурии для тарентинцев стали ненавистными вдвойне, так как они предпочли обратиться за помощью не к грекам, а к римлянам, а также установили не демократическую, а олигархическую форму правления. Действия тарентинцев являлись серьезной провокацией, однако римский сенат трезво оценил положение и просто отправил для расследования посольство, во главе которого встал бывший консул, Луций Постумий Мегелл. Скорее всего, такое решение сената основывалось на том, что Риму не нужен был еще один заклятый враг, и сенат был готов закрыть глаза на этот случай, если Тарент согласится восстановить свой прежний нейтралитет. Однако если делегация ожидала получить от тарентинцев что-то похожее на извинение, то она жестоко просчиталась. Система управления Тарента представляла собой прямую демократию греческого типа. Все важные решения жители города принимали на всеобщем собрании. Постумия пригласили посетить их собрание в театре. Однако оказалось, что тарентинцы отмечают какой-то очередной праздник. Многие из них находились под воздействием алкоголя и отпускали разные шутки. Они считали посланников объектом насмешек и потешались над их тяжелыми и неудобными тогами. Кроме того, они передразнивали Постумия, когда он не очень хорошо говорил по-гречески. Римляне старались быть серьезными, и это еще больше забавляло тарентинцев. Постумий потребовал освобождения моряков и судна, и еще потребовал, чтобы тарентинцы вернули Фурии, заплатили компенсацию и передали для наказания тех, кто организовал нападение на римский флот. Закончив изложение своих требований, бывший консул и его спутники, освистываемые народом, стали выбираться из театра. На выходе один нетрезвый шутник решил поглумиться над Постумием. Он повернулся к нему спиной, поднял свою одежду и опорожнил на тогу римлянина содержимое своего кишечника. Все присутствующие встретили эту выходку смехом и аплодисментами. «Смейтесь, смейтесь, пока можете, — воскликнул Постумий, — скоро очень долго придется плакать». Заметив, что его угроза привела в ярость некоторых из толпы, он продолжал: «Чтобы разжечь в вас злобу, я скажу еще и то, что вы смоете это с тоги большим количеством крови». Римляне считали послов священными и не ожидали такого приема. Захваченный врасплох Постумий не сумел достойно ответить на насмешки, однако он понял, как можно использовать такое оскорбление и разжечь ненависть к тарентинцам в Риме. Он сохранил запачканную тогу и привез ее домой, чтобы предъявить римлянам доказательство того, какие он вынес оскорбления. Хотя римские войска вели военные действия в других местах, сенат сразу же проголосовал за войну, а народное собрание одобрило это решение. Это событие, возможно несколько преувеличенное в рассказах историков, служит подтверждением одного очень важного обстоятельства. Цивилизованные представители греческого мира в данный исторический период считали Рим провинциальным полуварварским захолустьем, а римские послы годились только для насмешек, так как к ним вряд ли можно было относиться серьезно. Улыбки исчезли с их лиц, когда тарентинцы узнали о быстром прибытии к стенам их города римской армии, которая начала методично разорять благодатную окружающую местность. Зимой 281–280 годов римские войска отошли в колонию Венузия, где могли следить за самнитами и за южными сабельскими племенами. Тарентинцы предусмотрительно назначили проримского военачальника, который мог бы договориться о мире. Командующий римлянами консул предложил тарентинцам те же самые условия, о которых говорил Постумий, а в случае отказа принять их обещал развязать крупномасштабную войну. Как выразился историк Аппиан, «на сей раз им было уже не до смеха». На шумном народном собрании возникли споры о том, что делать, и мнения разделились почти поровну. В конце концов, тарентинцы решили позвать за царем молоссов и просить его, чтобы он с войсками прибыл из Эпира и вступил в войну с римлянами. Идея призвать иноземного военачальника была не нова. В прошлом, считая свою армию слишком слабой для самостоятельной борьбы, тарентинцы приглашали наемных полководцев, чтобы они помогли отразить вторжения сабельских племен. Однако никаких существенных успехов эти полководцы не достигли. Одним из таких наемников был дядя Пирра и брат Олимпиады, Александр Молосский, который занимал эпирский трон до Пирра. Александр погиб во время военных действий на стороне Тарента. Создавшееся положение, как это ни странно, привело к дружескому соглашению между Тарентом и его агрессивными соседями, которые решили, что Рим они ненавидят гораздо больше, чем живших в Италии греков. Когда посольство прибыло ко двору Пирра, оно преподнесло царю подарки и заверило его в том, что ему окажут помощь сабельские племена, тарентинцы и, что самое удивительное, — самниты. Посланники явно преувеличили численность войска, которое будет ожидать его прибытия, но они были хорошими судьями своего человека. Пирр получал возможность возвратить себе македонский трон, поэтому он без промедления клюнул на приманку, несмотря на то, что его старший советник, фессалийский мудрец по имени Киней, пытался отговорить его. Как рассказывал в своей известной истории Плутарх, Киней спросил царя: «Что ты будешь делать, когда победишь римлян?» «Мы завладеем Италией», — последовал ответ. «Что же потом?» «Богатой добычей станет Сицилия», — сказал царь, не замечая подвоха. «И зачем все это?» «Оттуда рукой подать до соблазнительных Карфагена и Ливии». Наконец Киней завершил свой допрос: «После этого очевидно, у нас не возникнет никаких трудностей по захвату Македонии и Греции». И тут Пирр сказал с улыбкой: «Вот тогда у нас будет полный досуг, ежедневные пиры и приятные беседы». «Но что же мешает нам сейчас делать все это?» — спросил Киней. Царь немного огорчился, поскольку он понимал, что взваливает на себя большие трудности, однако не может отказаться от своих великих надежд. Судьба Александра и Ахиллеса нисколько не пугала его. Над отдаленной от дорог, холодной и пустынной долиной, виднелись скалистые снежные горы. В подножье холма возвышался одинокий дуб, окруженный стеной. Здесь находился небольшой, но очень известный каменный храм. Это Додона — место пребывания древнейшего греческого оракула, посвященного царю богов Зевсу и его супруге, Дионе, которую обычно звали Герой (римские Юпитер и Юнона). Три жрицы, известные как «голубицы», предсказывали будущее по шелесту листьев дуба на ветру. Несмотря на его свою древность, Додонский храм пользовался меньшей известностью, чем святилище в Дельфах. К Додонскому оракулу обращались главным образом простые люди, которые стремились решить разные трудности повседневной жизни. В этом смысле Додонский оракул чем-то похож на современного адвоката или врача. Все, кто обращались к оракулу, должны были предоставить свои вопросы этим двум богам в письменном виде — нацарапать их на свинцовых табличках. Затем таблички помещали в горшок, и их изучала одна из жриц. Археологи нашли несколько табличек (это за всю долгую историю существования оракула). Среди просителей встречались не только местные крестьяне, но и паломники со всех концов Средиземноморья. Среди них — Эвбандр и его жена, которые спрашивали о том, какому богу, герою или духу (даймону) они должны молиться и приносить жертвы, чтобы они сами и их имение стали богатыми «навсегда». Человек по имени Сократ хочет знать, как ему надлежит торговать с наибольшей выгодой для себя и своей семьи. Агис спрашивает о своих утерянных матрацах и подушках: не мог ли их украсть какой-нибудь иноземец? Время от времени с додонскими божествами советовались разные знаменитые личности. Ахиллес у Гомера молился «Зевсу пеласгийскому, додонскому, далекому владыке Додоны», чтобы его любимый друг, Патрокл, одержал победу и живым возвратился из сражения с греками на равнине у Трои. Но бог обычно одной рукой дает, а другой отнимает. Далее Гомер пишет: «И внял ему Зевс промыслитель. Дал Отец Ахиллесу одно, а другое отвергнул». Патрокл оттеснил троянцев, но был убит. Оракул вполне мог допустить какую-нибудь неразборчивую отговорку. В V веке во время крупной войны между Афинами и Спартой афинянам посоветовали основать свои колонии на Сицилии. Не задумываясь о том, что на самом деле означало предсказание оракула, афиняне решили, что оракул одобрил их вторжение на Сицилию, оказавшееся неудачным. Однако «голубицы» имели в виду холм вблизи Афин с таким же названием. Поскольку Додонский оракул находился на территории Эпира, то царь молоссов, Пирр, стал его покровителем. Он восторгался предсказаниями оракула и сделал Додону религиозным центром своего царства. Пирр вложил большие средства в укрепление додонских храмов. Он восстановил и существенно расширил храм Зевса, учредил фестиваль искусств, игры атлетов и организовал представления в новом амфитеатре. Когда царь собирался в военный поход в Италию, он советовался с оракулом о том, что его ожидает. Будучи в близких отношениях с оракулом, он был полностью уверен, что ожидания его не обманут, что царь богов и его супруга дадут ему благоприятный прогноз. Однако «голубицы» послушали шелест листьев и высказали неоднозначное предсказание. По-гречески их слова можно было прочитать двумя способами: «Если ты войдешь в Италию, то ты победишь римлян» или «Римляне победят тебя». Пирр, будучи неглупым человеком, конечно же, понял, что предсказание неоднозначно, однако, как выразился Дион Кассий, он решил «толковать его по своему желанию, так как желания довольно часто разочаровывают». При осуществлении своего грандиозного замысла он не потерпел никакой задержки и даже не стал дожидаться наступления весны. Поскольку Пирр не был полновластным монархом в Эпире, он не мог ничего сделать только по своему усмотрению. Сначала ему надо было получить поддержку племен, которые жили в его государстве, то есть заключить с ними соглашение о снабжении войска. Он воспользовался своей родословной от Ахиллеса, ведь если римляне утверждали, что они являются наследниками троянцев, то вторжение во главе с царем молоссов будет считаться ответным действием. Возродившуюся Трою необходимо разрушить во второй раз. Будучи наследником славы Александра, Пирр представил себя предводителем греческого похода против варваров. Он также считал, что должен отомстить за своего дядю Александра Молосского. Монеты широко распространились по всему Средиземноморью. Правители, стремящиеся подать себя в выгодном свете, быстро поняли, что их можно использовать в качестве удобного средства передачи информации. Монеты, выпущенные в Таренте при поддержке Пирра, не являются исключением. На некоторых из них можно увидеть изображение Зевса и Дионы Додонских. Это свидетельствует о том, что Пирр надеялся на получение божественного благословения для своих начинаний. Другие монеты стали подражанием золотым статерам Александра Великого. На них изображена Афина-Воительница, побеждающая варваров, а также олицетворенная Ника, или Победа, приносящая трофеи. На одной монете мы видим Ахиллеса, которому, видимо, придали облик Пирра. На другой изображена мать Ахиллеса, Фетида, которая, как написал в «Илиаде» Гомер, несет щит и новое оружие, чтобы перевооружить своего сына после смерти Патрокла. Пирр добился своего. Он завоевал поддержку не только своих эпирских племен, но также и других эллинистических монархов — диадохов или их наследников, — которые радовались тому, что все эти военные неурядицы происходят где-то далеко и мешают каким-то другим людям в каких-то неизвестных местах. Царь собрал армию из 22 500 пехотинцев, в число которых вошли 2000 лучников и 500 метальщиков (у римлян не было воинов, которые могли поражать с некоторого расстояния). Кроме этого у Пирра была конница из 2000 всадников и 20 слонов. Слоны тогда еще были в диковинку. Греки впервые столкнулись с ними в 331 году, когда персидский царь царей Дарий III, который неудачно для себя выпустил их на поле боя против армии Александра Великого в битве при Гавгамелах. Сам Александр никогда не использовал слонов, однако его преемникам понравился такой «род» войск. Слонов привозили из Индии. Индийские слоны, в отличие от африканских, имели очень большой размер и могли нести паланкин с погонщиком и несколькими воинами, вооруженными метательным оружием. Главное преимущество слонов состояло в том, что они устрашающе действовали на врага. Кони очень пугались их, особенно если они никогда раньше не видели этих животных. С другой стороны, слоны могли нанести серьезный ущерб своей армии, если их вдруг охватит бешенство из-за ранения или по какой-то другой причине. Арриан приводит красочное описание того, что может произойти при таких обстоятельствах, в своем рассказе о другом сражении Александра, на этот раз с войском индийского царя: «Слонов оттеснили, наконец, в узкое место, и здесь, поворачиваясь, толкаясь и топча людей, вреда своим наносили они не меньше, чем врагам. Погибло много всадников, отброшенных в это узкое место вместе со слонами; многих слонов и их вожаков поразили дротиками; одни слоны были ранены, другие, истомленные, без вожаков, беспорядочно бродили по полю битвы. Словно обезумев от боли и горя, они бросались одинаково и на своих, и на врагов, расталкивали людей, топтали и убивали их». В начале 280 года Пирр осмотрительно отправил вперед Кинея с авангардом в три тысячи человек. Только после того как они благополучно прибыли в Тарент и получили там надлежащий прием, Пирр последовал туда с основной частью своей армии. Они пересекли Адриатическое море на грузовых судах, которые тарентинцы прислали в Эпир. Вскоре царь пожалел о том, что он отправился по морю, не дождавшись окончания зимы. Сильный шторм рассеял его корабли. Некоторые суда, включая флагманский корабль, на борту которого находился сам Пирр, не смогли обогнуть Япигский мыс (кончик «каблука» итальянского «сапога») и войти в Тарентинский залив. К наступлению ночи они оказались у дикого неприспособленного для причала побережья, где многие суда разбились о скалы. Царская галера не пострадала благодаря своей большой величине и прочности. Казалось, что спасение уже близко, но внезапно все изменилось. Ветер изменил направление и начал дуть с берега. Появилась опасность, что судно разобьется, если оно пойдет навстречу огромным валам, однако носиться в открытом море и прыгать на огромных волнах было не менее страшно. Царь принял смелое решение, как сообщает Плутарх: «Пирр выбросился в море, а приближенные и телохранители немедленно кинулись его спасать. Однако в темноте, в шуме прибоя, среди откатывающихся назад валов трудно было оказать ему помощь, и только на рассвете, когда ветер спал, Пирр выбрался на берег, изможденный телом, но бодрый духом, отважный и готовый преодолеть любые превратности». Царь добрался до Тарента и какое-то время оставался там. Его сразу же назначили главнокомандующим, однако он не предпринял ничего против желания его хозяев, пока не вошли в порт спасшиеся корабли и не привезли эпирскую армию. Как ни странно, но все слоны благополучно перенесли переезд, хотя совершенно непонятно, как возбужденное животное весом в пять тонн может оставаться спокойным в бурном море на борту галеры длиной 25 метров. После этого Пирр показал себя в истинном свете. Он быстро понял, по словам Плутарха, что «чернь в Таренте по доброй воле не склонна ни защищаться, ни защищать кого бы то ни было, а хочет лишь отправить в бой его, чтобы самой остаться дома и не покидать бань и пирушек». Это была не его идея, как управлять войной. Он разместил свои войска в акрополе, или городской крепости, а командиров расселил в домах горожан. Для всех молодых тарентинцев Пирр ввел воинскую повинность. Он запретил все представления, закрыл все гимнасии (их посещали не только для спортивных упражнений, но также для общения, во время которого мужчины «вершили военные дела на словах») и запретил проводить общие товарищеские обеды (мероприятие, характерное для коллективного образа жизни Спарты, выходцы из которой основали Тарент). Городские жители, привыкшие жить в свое удовольствие, были потрясены. Некоторым из них удалось миновать охрану Пирра и покинуть город. Популярность царя упала, противники правящей демократии попытались вызвать раскол. Однако их быстро окружили, а затем отослали в Эпир или просто казнили. Тарентинцы больше не являлись хозяевами своего города. Известие о прибытии Пирра на итальянскую землю встревожило Рим. Римляне недавно победили на севере объединенную кельтско-этрусскую армию, после чего Римской республике требовалось время для восстановления сил. Все еще давали о себе знать большие потери, понесенные во время третьей и последней Самнитской войны. Однако не оставалось ничего другого, как снова приложить огромные усилия для отражения возможного вторжения, которое готовил Пирр. Римляне набрали новую армию. Туда вошли (скорее всего) даже те граждане, пролетарии, у которых не было никакой собственности и которые обычно освобождались от военной службы. На такой шаг решались только в случае чрезвычайного военного положения (tumultus maximus). В Риме разместили войска, а армии, находящейся на севере, поставили задачу не допустить, чтобы этруски выступили вместе с молосским царем. Один из консулов 280 года, Публий Валерий Левин, двинулся с войском численностью около тридцати тысяч человек на юг к Таренту. В этот момент Пирр сделал римлянам мирное предложение. Несмотря на то, что он высоко ценил мастерство на поле боя, Пирр не стремился сам начинать военные действия. Во время своего правления он всегда, перед тем как браться за оружие, прибегал к дипломатии для решения спорных вопросов. Он также рекомендовал эту политику в своей известной (не дошедшей до нашего времени) книге по военной тактике. Если довериться Диону Кассию, то Пирр написал римскому консулу следующее: «Царь Пирр приветствует Левина. Я понимаю, что ты ведешь армию против Тарента. Оставь ее и приезжай ко мне со своими сопровождающими. Я постараюсь рассудить вас, и если у кого-то есть какие-то претензии друг к другу, то я найду неправую сторону и постараюсь решить это дело по справедливости». Это был первый непосредственный контакт царя с представителями Римской республики, поэтому трудно сказать, надеялся ли Пирр на положительный ответ. Конечно же, такого ответа не было. Консул спросил: «Что ты мне предлагаешь какие-то глупости, когда я могу предстать перед судом нашего предка Марса?» Римляне немного превосходили по численности армию Пирра, поскольку он вынужден был оставить часть войск в Таренте. Пирр расположился лагерем на берегу реки около города Гераклеи, который немного отстоял от Тарентинского залива вглубь полуострова. Сюда же подошел консул и разбил лагерь на другом берегу реки. Он захватил в плен одного из разведчиков царя, однако Левин не казнил его, а показал ему все свое войско и его боевой порядок. Он велел разведчику, чтобы он честно рассказал своему командиру о том, что он видел у римлян. Пирр сам поехал к реке, чтобы лично осмотреть неприятельскую армию. Увидев царивший повсюду порядок, блистательную выучку и рациональное расположение лагеря, он заметил: «Порядок в войсках у этих варваров совсем не варварский». Теперь его уверенность в победе ослабла, и он решил не вступать в сражение, пока не прибудет подкрепление. Пирр велел не давать римлянам переправляться через реку. Левин, в силу своего числового превосходства, наоборот, стремился к битве. Консул сделал так же, как Александр Македонский в битве при Гранике. Он послал свою конницу вдоль реки, чтобы она переправилась в отдалении, где ей не будет оказано сопротивления. Когда легионы неожиданно появились с тыла, то греки, охранявшие берег реки, отступили, и римская пехота смогла начать переправу. Сохранившиеся описания сражения трудно понять, так как они написаны очень запутанно. Но, кажется, что Пирр очень встревожился и поехал с тремя тысячами эпирских всадников навстречу римской коннице, чтобы остановить ее и тем самым выиграть время для развертывания своей фаланги и остальной части армии. Он также хотел, чтобы все видели, как он руководит армией. Однако вскоре Пирра сбили с коня, чем очень сильно его деморализовали. В подражание истории Ахиллеса и Патрокла и, по-видимому, для создания себе передышки, во время которой можно было собраться с духом, царь отдал свои богато украшенные доспехи и пурпурный, расшитый золотом плащ одному из своих приближенных, некоему Мегаклу, чтобы тот временно сыграл роль царя, поскольку отсутствие Пирра на поле боя могло оказать отрицательное влияние на моральный дух воинов. Сам же Пирр остался позади войска. К сожалению, Мегакл погиб. Пирр оседлал другого коня и поскакал вдоль боевых порядков с открытой головой, чтобы все видели его лицо. Он также громко окликал своих воинов, чтобы показать, что он жив и здоров. Пирр использовал ту же тактику, что и Александр. Он одновременно начал атаку плотно стоящей фаланги и фланговую атаку конницы. Эпирская фаланга с выставленными вперед пиками должна была сдержать и отразить наступление римской пехоты. Слонов обычно выстраивали на расстоянии около 15–30 метров от фронта армии, но у Пирра было немного слонов, чтобы создать плотный строй. Поэтому он разместил двадцать своих слонов в резерве, чтобы внезапно выдвинуть их в решающий момент сражения. Его конница располагалась на флангах. В ее задачу входило разгромить конницу противника и с флангов обрушиться на его пехоту. Несмотря на то, что римские легионы, вооруженные короткими мечами и дротиками, испытывали некоторые трудности, сражаясь с фалангой, они не отступили. В битве наступило безвыходное положение. Пирр решил применить своих слонов, которые полностью расстроили римскую конницу. Кони не слушались своих всадников, вставали на дыбы и сбрасывали их. Воины в паланкинах уничтожили много римских пехотинцев, остальных растоптали слоны. Приведенные в замешательство, римские легионы отступили и покинули поле боя. Они сумели переправиться через реку и уйти в Венузию (жители этого города присоединились к римлянам, которые с самого начала появились около Тарента и разорили его владения). В сражении погибло более семи тысяч человек, а тысяча восемьсот попало в плен. Но успех омрачался тем, что Пирр потерял приблизительно четыре тысячи человек, включая своих друзей и военачальников, которых он хорошо знал и которым доверял. Как мы уже видели, римляне имели очень большой резерв из мужчин призывного возраста, поэтому они без труда могли выставить подкрепление для консула. Однако и царь изо всех сил пытался собрать как можно больше войск. Пирр заметил, как кто-то радовался победе, и ответил ему: «Если мы одержим еще одну такую победу, то окончательно погибнем!» (Отсюда происходит современное выражение «Пиррова победа».) Несмотря на это Пирр в полной мере использовал возможности по формированию общественного мнения. Захваченное вражеское оружие по данному обету отослали в Додону в качестве трофеев. Сохранилась небольшая бронзовая табличка с отметкой о приношении: «Царь Пирр, эпироты и тарентинцы Зевсу Найосу от римлян и их союзников». Тарентинцы послали пожертвования в Афины, чтобы праздновать этот триумф над варварами, а доспехи, которые носил царь на протяжении всего сражения или во время отдельных его этапов, отослали на остров Родос в Храм Афины. Главный смысл всего этого был ясен: греческий мир теперь уже долго ничего не услышит о молодой итальянской республике. Самниты и сабельские племена теперь открыто встали на сторону Пирра. То же самое можно сказать и о многих греческих колониях в Италии, которые, прежде чем решить, выжидали, чем завершится битва. Однако царь, по-видимому, не очень хорошо понимал, куда дальше направить свою армию. Один из его соперников за македонский трон однажды «сравнил Пирра с игроком в кости, который умеет сделать ловкий бросок, но не знает, как воспользоваться своей удачей». То, что, кажется, было слабостью, возможно, частично было определенным тактическим решением. Пирр не ставил себе целью склонить Рим к безоговорочной капитуляции, скорее всего, он понимал, что не сумеет этого добиться при таком состоянии своей армии. Он хотел, чтобы римляне ушли из Великой Греции и чтобы Рим вернулся к своему прежнему статусу второстепенной державы в Центральной Италии. Пирр надеялся, что Римская республика, увидев его бесспорное военное превосходство, вынуждена будет принять мирное соглашение. И все же Пирр решил рискнуть и сделать еще один бросок, играя в кости. Чтобы проверить, насколько латины верны Риму, он двинул свою армию на север в Кампанию и дальше по Латинской дороге к Риму. Быть может, он надеялся поднять восстание в Этрурии. Однако с его приходом Центральная Италия не изменила своей политики, и если царь ожидал измены римлянам, то он ошибался. Города Неаполь и Капуя отказались сдаваться Пирру. Он продвинулся довольно далеко и не дошел всего несколько километров до Рима, но для города, с его высокими стенами и сильным гарнизоном, армия Пирра не представляла серьезной угрозы. Левин собрал свои рассеянные войска, добавил к ним подкрепление, присланное сенатом, и стал преследовать армию Пирра, часто нападая на нее. Царь удивился и сравнил римскую армию с гидрой — ядовитой водной змеей с несколькими головами, и если отрубить одну голову, то на ее месте вырастают другие. «Разгромленные в пух и прах легионы снова возрождаются!» — восхищенно заметил Пирр. Консульская армия, которая наблюдала за поведением этрусков, двинулась на юг. Царь, опасаясь попасть в клещи, повернул обратно и возвратился в Тарент, где провел зиму 280 года. Настало время для дипломатии, и римляне поставили Пирра еще раз в замешательство. Для переговоров с Пирром прибыла делегация из трех крупных римских политиков, возглавляемая Гаем Фабрицием Лусцином. К сильному удивлению царя, единственный вопрос, который они собирались обсуждать, касался выкупа пленных римлян. Он предположил, что они, как было принято в эллинистическом мире, признают факт своего проигрыша и будут искать условия мира. Не зная, что делать, он обратился за помощью к своим советникам. Пирр поступил так, как ему посоветовал Киней — освободил пленных без выкупа и отправил в Рим посланников с деньгами. Еще до того, как посольство выехало из Тарента, он пригласил к себе Фабриция, предложил ему щедрое вознаграждение и попросил помочь ему с заключением мира с Римом. Тот отказался от вознаграждения на том основании, что у него уже много имущества, и сказал прохладно: «Я поддерживаю тебя, Пирр, в твоем желании заключить мир, и я обещаю тебе всегда сохранять мир, если это будет в наших интересах». Фабриций не прибегал ни к какому вероломству и через некоторое время он честно предупредил Пирра, что его личный врач собирался отравить его. Отказ римлян не остановил царя. Он отправил в Рим Кинея, чтобы тот убедил сенат заключить мирное соглашение. Будучи величайшим оратором своего времени, Киней напоминал своим слушателям известного оратора Демосфена, жившего в IV веке. Пирр очень высоко ценил силу убеждения Кинея и как-то заметил, что «Киней своими речами взял больше городов, чем я сам с мечом в руках». На всякий случай, если слов окажется недостаточно, Киней привез с собой большое количество золота и, как сообщают, много роскошной женской одежды. Он считал, что если не удастся победить мужчин, то их жены, которых заинтересует последняя греческая мода, точно не устоят и заставят свои мужей изменить свое мнения. Эллинистические монархи считали это проявлением своей величайшей щедрости, а римляне относились к этому, как к подкупу, несмотря на то, что многие взяли то, что им предлагали. Посланник Пирра на самом деле не очень хорошо понимал эти культурные различия, однако его нельзя было назвать глупцом. После своего прибытия в Рим он не сразу пошел встречаться с сенатом. Под разными предлогами он прогуливался по городу, старался почувствовать своеобразие этого места и заводил знакомства с самыми знатными людьми. Будучи приятным собеседником, щедро раздающим подарки, Киней вскоре стал известной личностью в римском обществе. К тому времени, когда он встретился с сенатом, многие его члены уже хорошо знали его и были готовы поддержать его план мирного соглашения. Предложенные им условия оказались довольно жесткими. Тарент и другие греческие города, расположенные Южной Италии, должны были быть полностью независимыми. Все земли, захваченные у самнитов и других сабельских племен, должны быть возвращены их первоначальным владельцам. И наконец, Киней предложил заключить союз с Пирром (не вполне понятно, правда, с Тарентом или с Эпиром). Общий смысл этого договора состоял в том, что сфера влияния Рима уменьшалась до области Лаций. На что рассчитывал Киней, считая, что сенат примет такие предложения? На силу своих «золотых уст» (и золотых монет), на ослабление и моральный упадок Римской республики, или же на то и другое? Решение собирались принять без Аппия Клавдия Цека. Будучи старым, больным, совершенно слепым, он уже не участвовал в общественной жизни. Узнав, что начинается голосование за прекращение военных действий, он не смог сдержаться. Клавдий велел слугам принести его на носилках к дому сената. У дверей его встретили сыновья и зятья, которые помогли ему войти внутрь. Он с возмущением обратился к сенату. Как пишет Плутарх, он сказал: «До сих пор, римляне, я никак не мог примириться с потерею зрения, но теперь, слыша ваши совещания и решения, которые обращают в ничто славу римлян, я жалею, что только слеп, а не глух». Он настоял, чтобы Пирр сначала уехал из Италии, и только потом можно будет вести какие-то разговоры о дружбе и союзе. Сенат быстро изменил свое решение и единодушно проголосовал за его мнение. Кинея оправили обратно к своему покровителю с пустыми руками, единственное его приобретение состояло в том, что он понял характер римлян. Он сказал Пирру с сожалением, что «сенат показался ему собранием царей». Речь Клавдия видимо отличалась своей силой и убедительностью. До нашего времени текст речи не дошел. Но в I веке эту речь еще читали, и ее текст считался старейшим римским текстом этого жанра. Цицерон считал, что этот старый непримиримый деятель «был речистым». Пирр считал, что римляне побеждены и войну надо было заканчивать, но только теперь эпирский монарх понял, как много у Рима ресурсов и насколько стойки римляне. Содержать и снабжать свою армию в чужой стране было очень дорого, и еще дороже теперь, когда Пирр принял на службу новых наемников, главным образом из Южной Италии. Если он хотел продолжать игру, то ему понадобились бы огромные денежные средства. Пирр просил (скорее даже не просил, а требовал) у греческих городов в Италии, ради которых и затевалась эта военная кампания, финансовой поддержки его деятельности. О богатстве этих городов и характере требований, предъявленных к ним, впервые узнали в конце 1950-х годов. Тогда археологи раскопали каменную шкатулку, содержащую тридцать восемь бронзовых табличек с выгравированными на них надписями из храма Зевса Олимпийского в Локрах. Портовый город Локры находился у самого мыска итальянского «сапога». Семь табличек относятся к 281–275 годам, как раз в это время в Италии находился Пирр. В эти годы царь получил из храмовых доходов не менее 11 240 талантов серебра (более 290 тонн) в качестве «вклада в общее дело». Такой огромной суммы хватило бы, чтобы в течение шести лет платить обычное ежедневное жалование, равное одной драхме в день, 20–24 тысячам наемников. Доходы храма слагались из налогов, храмовых сборов и подарков, а также денег, вырученных от продажи пшеницы, ячменя, оливкового масла, выращенных на землях храма, от продажи самодельных плиток и кирпичей и, наконец, что довольно важно, от храмовой проституции, которая часто процветала в Локрах в тяжелые времена. Один из самых крупных платежей город сделал после битвы при Гераклее. Можно с большой уверенностью предположить, что соседние города этой области делали подобные вклады. Поскольку римский сенат отказался заключать мир, Пирру ничего не оставалось, кроме как возобновить военные действия. Весной 279 года он двинул свою армию, численностью 40 000 человек, на север, в Апулию. Пирр расположился у города Аускул около моста через реку Ауфид, которая сильно разлилась. На другой берег реки вышли римляне. За несколько дней перед сражением в войсках Пирра узнали, что одним из римских консулов был Публий Деций Мус, отец и дед которого «посвятили» свои жизни богам потустороннего мира и сложили свои головы на поле брани. Это должно было принести Риму божественное покровительство и победу. Распространился слух (впоследствии он не подтвердился), что этот Деций Мус собирался совершить такой же религиозный обряд. Царю пришлось объяснять своим суеверным воинам, что заклинания и волшебство не могут одолеть силу оружия. Еще он сказал, что если кто-то увидит человека, одетого в тогу так, что у него скрыта голова — так одеваются принявшие «посвящение», — то он ни в коем случае не должен убивать его и попытаться взять его живым. Об этом известили консула, чтобы он не пытался «посвятить» свою жизнь богам. И снова все сообщения об этом сражении сильно перепутаны и противоречат друг другу. По-видимому, битва продолжалась два дня. Чтобы вступить в столкновение с неприятелем, Пирр позволил римлянам переправиться через реку, однако сам он оказался на пересеченной местности, крайне неудобной ни для его конницы, ни для его фаланги. Нерешительное и беспорядочное сражение длилось до темноты. Сначала царь выслал вперед стрелков, чтобы они заняли поле битвы и не дали развернуться там римлянам. Затем он расположил свои главные силы для сражения на плоской равнине, где им было легко маневрировать. Конница заняла фланги, а слоны снова оставлены в резерве. Греческая армия противостояла четырем римским легионам и еще примерно такому же количеству вспомогательных войск. Еще во время битвы при Гераклее римляне задумались о том, как им нейтрализовать слонов. На этот раз они вывезли на поле боя повозки, на которых установили вращающиеся шесты с косами, трехсторонними шипами, острыми крючьями или пылающими факелами. Эти повозки катали по полю, стараясь задеть морды слонов. Таким образом римлянам удалось испугать огромных животных, по крайней мере в начале сражения. Греческая конница на левом фланге отступила, и Пирр расширил свой центр, чтобы заполнить образовавшуюся брешь. Тем временем некоторые союзники римлян, опоздавшие к началу сражения, увидели, что вражеский лагерь плохо защищен. Они воспользовались случаем, чтобы захватить и разграбить его. В конце концов, Пирру, с его конницей и слонами, удалось прорвать боевые порядки двух римских легионов. Продолжалась ожесточенная битва, в ходе которой царь получил серьезное ранение копьем в руку, однако успех в этот день сопутствовал ему. Несмотря на неудачу, консулы сумели сохранить свои войска и увели их в свой лагерь на той стороне реки. Римляне потеряли 6000 человек, но, как в битве при Гераклее, победители также понесли потери. Согласно военным запискам царя (не сохранившихся до нашего времени), в сражении погибли 3500 его воинов. Из-за разрушения своего лагеря Пирр потерял все свои шатры, вьючных животных и рабов. Его воинам пришлось спать под открытым небом. Много раненых умерло от нехватки продовольствия и лекарств. Победа в битве при Аускуле досталась Пирру такой большой ценой, которую только можно себе представить. Плутарх описал то тяжелое положение, в котором оказался царь: «Погибла большая часть войска, которое он привез с собой, и почти все его приближенные и полководцы, других воинов, которых можно было бы вызвать в Италию, у него уже не было, а кроме того, он видел, что пыл его местных союзников остыл, в то время как вражеский лагерь быстро пополняется людьми, словно они притекают из какого-то бьющего в Риме неиссякаемого источника». Удача снова обошла неугомонного монарха. Как раз в то время, когда его итальянская кампания сходила на нет, Пирру открылись две новые привлекательные возможности. Молодой неопытный царь Македонии потерпел поражение и погиб в крупном сражении с вторгшимися ордами кельтов. Пирр всегда стремился добиться македонского трона и завладеть родиной Александра. Если бы ему удалось как-нибудь отказаться от своих обязательств перед Тарентом, то он смог бы возвратиться в Грецию и прогнать варваров. Эпир, конечно же, поддержал бы это начинание, поскольку кельты могли обратить свой пристальный взгляд и на эту страну. Пирр даже не мог себе представить, что когда-нибудь он сможет достигнуть такой величайшей славы — стать общепризнанным спасителем греков. Затем в Тарент прибыли посланники из богатого сицилийского города-государства Сиракузы. Вместо того чтобы заботиться о своей безопасности, Сиракузы погрязли во внутренних конфликтах. Многие другие греческие поселения на Сицилии также не имели устойчивой системы управления. Они постоянно балансировали между деспотическим правлением и шумной демократией. На западе Сицилии много лет правили карфагеняне. Они всегда опасались, что греки, остающиеся на острове, будут угрожать их торговым путям в Западном Средиземноморье, а при существующем беспорядке у карфагенян появилась возможность взять под свой контроль весь остров. Следовательно, отчаявшиеся сиракузцы обратились к Пирру за помощью, чтобы он прибыл к ним из Тарента, занял пост верховного главнокомандующего Сиракуз и отразил агрессию карфагенян. Нет никаких доказательств, но вполне возможно предположить, что царь довольно долго размышлял о том, остаться ли ему в Италии, или же отправиться на запад и вторгнуться в Карфаген, до которого от Сицилии всего немногим более 200 км плавания. На самом деле, покойный тесть Пирра, Агафокл, который правил в Сиракузах до своей смерти в 289 году (как ни странно, он умер своей смертью, несмотря на опасную жизнь тирана и военачальника), вел военные действия против североафриканского торгового государства и ждал помощи Пирра. По общему признанию Пирр потерпел в Италии неудачу, однако не в характере Пирра было отступать перед очевидными трудностями предприятия, он скорее привык к обратному. Будущее всегда манило его. Слабость царя нельзя объяснить неуверенностью или крайней осторожностью, скорее всего он просто не мог надолго сосредоточиться на каком-то одном деле. Рим, вопреки его ожиданием, оказался очень крепким орешком, и Пирр потерял к нему интерес. Он принял приглашение Сиракуз, отказавшись от решения кельтской проблемы. Царь никогда не объяснял свой выбор, но мы можем предположить, что на Западе, по его мнению, находились новые нехоженые земли, открывающие ему простор для бесконечных завоеваний по примеру Александра. Восток же был уже до боли знаком и переполнен разными могущественными соперниками и влиятельными союзниками. Тарентинцы, конечно же, сильно расстроились из-за такого демарша Пирра, но он обещал вернуться к ним и возобновить военные действия. Он также предусмотрительно вывел свои войска из всех греческих колоний в Италии, несмотря на то, что это еще больше ухудшило отношение к Пирру в Великой Греции. Возмутился также и Карфаген. Как раз в то время, когда начала исполняться его мечта об установлении контроля над всей Сицилией, вдруг появилось серьезное препятствие в лице Пирра, который собрался защитить сицилийских греков. Карфагеняне сразу же предложили Риму заключить союз против царя. Такой союз означал бы, что Римская республика останется во время войны, и, следовательно, Пирру будет опасно уезжать из Италии. После краткого возражения сенат одобрил третье соглашение с Карфагеном, условия которого дошли до нас в греческом переводе Полибия. Предыдущие соглашения составлялись в основном для того, чтобы защитить торговые интересы Карфагена и разграничить зоны влияния сторон. Рим в этих соглашениях рассматривался главным образом, как младший партнер. Теперь политическая ситуация изменилась, и из третьего соглашения эти ограничения исключили. Его основные положения следующие: «Если тот или другой народ будет нуждаться в помощи, карфагеняне обязаны доставить суда ластовые и военные, но жалованье своим воинам каждая сторона обязана уплачивать сама. Карфагеняне обязуются помогать римлянам и на море в случае нужды; но никто не вправе понуждать команду к высадке на сушу, раз она того не желает». Римская республика очень мало значения придавала морю, поэтому у нее было немного военных судов. Соглашение отвечало ее интересам, так как благодаря нему приводились в действие ресурсы военно-морской супердержавы Средиземноморья. Таким образом, теперь можно было легко организовать морскую блокаду Тарента, чтобы никакие подкрепления из Эпира не высадились в Италии. В то же время, сам Рим не имел никаких обязательств по оказанию помощи Карфагену в Сицилии. Деятельность Пирра на Сицилии развивалась по уже знакомой нам схеме. Перед тем как прибыть туда, он послал вперед Кинея, чтобы решить все дипломатические вопросы. Затем, летом 278 года Пирр вышел в море на этот раз со сравнительно малочисленной армией, состоящей из восьми тысяч пехотинцев, небольшого отряда конницы и слонов. Он снял пуническую осаду Сиракуз и вступил в город. Жители встретили его с большими почестями. Затем Пирр с триумфом прошел через весь остров, освобождая город за городом. На западной оконечности Сицилии он осадил порт Лилибей (ныне Марсала) — единственную крепость, которая еще не перешла под контроль греков. Карфагеняне изменили свою тактику и предложили мирные условия, включающие крупную компенсацию и предоставление судов для переезда. Таким образом, карфагеняне (несмотря на свой союз с Римом) вынуждали Пирра вернуться в Италию, и он пошел на это. За время его отсутствия консульские армии восстановили свое господство в Великой Греции, и Пирру надо было восстановить свое положение, пока не станет слишком поздно. Однако царский совет, куда входили представители сицилийских городов, отклонил мирное предложение карфагенян. Они считали, что не должно быть никаких соглашений, пока последний карфагенянин не уйдет с острова. Удача покинула молосского царя. Оказалось, что Лилибей был совершенно неприступен с земли. Его можно было захватить только с помощью морской блокады, но у греков не было такого количества судов, которое требовалось для осуществления этой задачи. Поэтому Пирр, отличавшийся деспотичным поведением, решил вести двойную игру или уходить. Он мог бы вторгнуться в Карфаген на его исконную территорию. Но переносить военные действия в Африку означало приобретать новый флот, а это, в свою очередь, привело бы к увеличению налогов у его сицилийских союзников, а также к вербовке новых гребцов и моряков. Такие действия вызвали бы очень сильное неприятие на Сицилии. Карфаген воспользовался возможностью выправить свое положение и отправил на остров новую сильную армию. Тем временем самниты и сабельские племена в Лукании и Бруттии отправили посольство в Сиракузы и просили царя как можно быстрее вернуться, поскольку Рим вынуждал их подчиниться. Другими словами, его сухопутная связь с Тарентом находилась под угрозой, и если он допустит какое-нибудь промедление, то его положение в Сицилии и Южной Италии может оказаться катастрофическим. И вот, в конце лета 276 года Пирр со своей армией отправился из Сиракуз на 110 военных кораблях и многочисленных грузовых судах. По пути на север вдоль сицилийского побережья он неожиданно встретился с карфагенским флотом, который 70 его судов потопил, а другие сильно повредил. К счастью грузовым судам удалось уйти. В конце концов, его армия благополучно высадилась в Локрах. Так позорно завершилось грандиозное мероприятие Пирра. Прежде чем двинуться в Тарент, царь попытался захватить стратегически важный город Регий, где размещались римские войска, куда кроме римлян входили итальянские наемники. Эта попытка потерпела неудачу, и наемники отбили атаку его армии, которая отступила. Сам Пирр был тяжело ранен в голову. Вражеский воин огромного роста и в сверкающих доспехах стал вызывать Пирра на поединок, «если тот еще жив». С характерной наглостью явился новый Ахиллес. Если верить Плутарху, то дело обстояло так: «Пирр, раздраженный, повернулся и, пробившись сквозь ряды своих щитоносцев, пытавшихся его удержать, вышел гневный, со страшным, забрызганным кровью лицом. Опередив варвара, Пирр ударил его мечом по голове, и, благодаря силе его рук и отличной закалке стали, лезвие рассекло туловище сверху донизу, так что в один миг две половины разрубленного тела упали в разные стороны». Царь сумел вывести свои войска из сражения и вернулся обратно в Локры. Под его началом находилось двадцать тысяч пехотинцев и три тысячи всадников. Ему срочно требовались деньги, чтобы выплатить им жалование. Он снова потребовал значительную сумму у храма Зевса. Он также, не подумав, разграбил сокровищницу другого храма, и даже впоследствии признал, что совершил кощунство. Суда, перевозившие награбленное, попали в шторм, таким образом, Пирр по иронии судьбы лишился большей части того, что приобрел. Во время войны все сражающиеся стороны сильно ослабли. Эпидемия чумы привела к тому, что общественная жизнь в Риме замерла. Ливий сообщает, что численность римских граждан уменьшилась с 287 тыс. в 222 году до 280 — в 271 и до 224 — в 275 году. Самниты и другие итальянские союзники Пирра ослабели из-за тяжелых потерь в течение долгих пяти лет войны. И все же, весной 275 года две консульских армии двинулись на юг и заняли позиции, созданные для того, чтобы предотвратить наступление противника на Рим. Тем временем Пирр двинулся на север с войском численностью 20 000 человек, чтобы помочь самнитам, на которых наседали римляне. Он хотел встретить консулов по отдельности и одного из них обнаружил в самнитском городе Малевент (позднее — Беневент). Пирр выделил часть своей армии и отправил ее на перехват другого консула, если он подойдет на помощь своему товарищу. Теперь оставшаяся часть армии по своей численности уступала римским легионам, поэтому Пирр решил провести смелую ночную операцию. Он собирался под покровом темноты найти какой-нибудь холм и оттуда внезапно напасть на вражеский лагерь. После захода солнца Пирр отправился в путь со своими лучшими войсками и самыми боеспособными слонами. Он пошел длинной дорогой через густой лес, однако его воины заблудились и разошлись в разные стороны. Пирр потерял много времени, его факелы погасли, а на рассвете римляне обнаружили его воинов в то время, когда они спускались с холмов. Консул вывел все свои силы и разгромил эпиротов. Некоторые слоны попали в руки римлян. Затем сражение продолжилось на равнине. Град горящих стрел обратил в паническое бегство оставшихся слонов, которые привели в замешательство наступающих воинов Пирра. Римляне захватили лагерь Пирра, а его армию вытеснили с поля боя. Царь не отказался от своей мечты о создании западной империи, но, будучи реалистом, он понял, что на этот раз его военной экспедиции пришел конец. Надеясь еще вернуться сюда, Пирр оставил в качестве символа сильный гарнизон в Таренте под командой своего сына Элена. С остальной частью своей армии он отправился в Эпир. С ним было около восьми тысяч пехотинцев и пятисот всадников — менее половины от того количества, которое высадилось в Италии шесть лет назад. Несмотря на его оптимистическое настроение, Италия видела его в последний раз. За последующие три года римляне подчинили себе самнитов и родственные им сабельские племена. Затем римляне обратили свое внимание на Тарент. В 272 году они изгнали оттуда эпирский гарнизон и вынудили тарентинцев передать им весь свой флот и срыть городские стены. Настало время, когда стало много слез, а не смеха. В конце концов, все греческие города, расположенные в Южной Италии, оказались под контролем Рима. О самом Пирре можно сказать, что его деятельность имела все меньше и меньше смысла. Он победил царствующего македонского монарха Антигона Гоната и с большим торжеством вернул себе трон. Однако он не извлек никаких уроков из прошлого и почти сразу же потерял доверие македонцев, поскольку разместил в их городах свои войска и позволил некоторым кельтским наемникам разграбить царские могилы в Эгах (археологи обнаружили их в 1976 году). Не желая спокойной жизни, Пирр внезапно появился со своей армией на Пелопоннесе. Он собирался восстановить наследные права спартанского военачальника на его службе. Столкнувшись с решительным отпором спартанцев, он оставил это дело. Затем Пирр заявил о своем намерении выслать Антигона из Греции и направился в Аргос, чтобы там сразиться с ним. Потрясенный горем из-за гибели одного из своих сыновей, Пирр бросил вызов македонскому правителю. Он призвал его спуститься с холмов, где тот располагался лагерем, и сразиться за власть. Антигон ответил ему: «Если Пирру не терпится умереть, то для него открыто множество путей к смерти». Аргосцы просили царя уйти и дать им возможность сохранить свой нейтралитет, но Пирр отказался удовлетворить их просьбу. Один из его сторонников из числа аргосцев ночью открыл ворота и впустил воинов Пирра в Аргос. В городе объявили тревогу, и Антигон прислал военный отряд, чтобы помочь отразить нападение эпиротов. Пирр находился на рыночной площади, и то, что он увидел, встревожило его. Он приказал отступать из города и отправил сообщение войскам за стенами с просьбой устроить пролом в стене для более быстрого выхода. Однако в спешке что-то перепутали, и подкрепление начало входить в Аргос через те же самые ворота, через которые пытался пройти Пирр. В результате царь застрял в страшной давке. Он напал на одного из жителей города, мать которого, как оказалось, наблюдала за ним с крыши дома. Видя, что ее сын подвергается опасности, она бросила в Пирра кусок черепицы, который попал ему прямо в основание шеи. У Пирра потемнело в глазах, и он упал с коня. Какой-то человек затащил его в дверь ближайшего дома. Он решил отрубить Пирру голову, однако царь так страшно взглянул на своего противника, что тот сделал это крайне неумело и неточными ударами рассек ему рот и подбородок. Чтобы закончить задуманное, ему пришлось еще потрудиться некоторое время. Пирр ничего не достиг из того, что он хотел. Ахиллес и Александр оказались его злыми ангелами. В его случае стремление к славе не подкреплялось соответствующей неуклонной одержимостью. В отличие от своего великого родственника, завоевателя Персидской империи, Пирр в своих действиях никогда не стремился опираться на политические структуры, он руководствовался чистым эгоизмом. Безусловно, Пирр обладал очень хорошими качествами. Его можно назвать харизматической личностью, он отличался великодушием и на поле боя всегда находился впереди войск. Он без промедления, рискуя жизнью, бросался в рукопашные схватки и получал ранения. Известный своим благородством, он был отважным рыцарем древнего мира. Многие восхищались им за его умение командовать на поле боя. Современники рассказывали, что если остальные цари-преемники доказывали свое сходство с Александром «лишь пурпурными облачениями, свитой, наклоном головы влево да высокомерным тоном, то Пирр доказал его с оружием в руках». Нам, живущим тысячи лет спустя, трудно понять военные достижения Пирра. Не его вина в том, что мы знаем о его деятельности из литературных источников, где его сражения описываются очень запутанно и крайне неопределенно, а именно здесь больше всего необходима точность. При всей гениальности, энергичности и привлекательности Пирра, в его действиях постоянно проявляется какая-то неосмысленность. Он был авантюристом и не использовал почти никаких своих возможностей. Царь молоссов представлял для Рима серьезную опасность, однако для римлян она не стала смертельной. Создается впечатление, что Пирр не слишком основательно готовил свои военные операции. Он понял, какие огромные человеческие ресурсы имеет Римская республика, только тогда, когда стало уже слишком поздно. Быстрое возрождение разгромленной армии Левина, подобно внезапному появлению отрубленной головы гидры, стало для царя тяжелым ударом, но к тому времени он уже полностью втянулся в войну и дал обязательства Таренту. Однако его неудачная итальянская экспедиция имела одно существенное последствие. Теперь греки признали, что на международной политической сцене появился новый игрок. Они оказались под жестким пристальным взглядом воинственного государства, которое стало господствовать над всем Апеннинским полуостровом. Поскольку какая-то часть греков имела перед собой кровавый пример Пирра, то римляне надеялись, что теперь склочный греческий мир займется своими делами и предоставит им полное право руководить им без какого-то ни было внешнего вмешательства. Когда под ответственностью римлян оказались города-государства Южной Италии, они задались вопросом, а не придется ли им теперь пристально следить за всеми проблемами Сицилии, ведь Регий и Мессена (сегодняшняя Мессина) отделены друг от друга только узкой полосой воды. Неустойчивое состояние на острове представляло собой своего рода инфекцию, передающуюся по воздуху. Она в любой момент могла распространиться через море на опустошенный полуостров, который как никогда нуждался в мирной передышке. В самом конце своего пребывания в Италии Пирр предупредил греков. Перед своим последним отъездом из Тарента он обсудил со своим окружением последствия неудачи в Сицилии: «Какое ристалище для состязаний оставляем мы римлянам и карфагенянам, друзья!» 11. Все на море Исследовательская флотилия вышла в Средиземное море, прошла через Геркулесовы Столбы и оказалась на бескрайнем просторе Атлантического океана. Затем она повернула на юг и направилась вдоль береговой линии Западной Африки. Столбы по обеим сторонам узкого водного прохода, который мы называем Гибралтарским проливом, для большинства образованных людей V века отмечали западный предел обитаемого мира. Название «столбов» служило напоминанием, что полубог Геркулес дошел до этого места во время совершения своих подвигов. Прежде сюда также добирались греческие путешественники и торговцы, однако их время закончилось. У греков остались только Массилия и некоторые колонии на севере Испании. Теперь в этом западном водном пространстве господствовали финикийские торговцы, в основном выходцы из крупного североафриканского города Карфагена. Шестьюдесятью галерами, на каждой из которых было пятьдесят гребцов, командовал Ганнон — выходец из крупнейшего карфагенского рода. В его записках, появившихся после 500 года, сообщается об основании торговых форпостов на африканском побережье. На расстоянии двух дней пути от Гибралтара путешественники основали свою первую маленькую колонию, а затем достигли внутреннего залива, заросшего тростником. Там паслись слоны и другие животные. Карфагеняне продолжили свое плавание и по пути основали еще несколько поселений, откуда, по-видимому, стали вывозить соленую и сушеную рыбу, которую Карфаген поставлял в Грецию. Возможно, что оттуда же поступала финикийская фиолетовая краска, которую получали из морских улиток, обитающих у этого побережья. С африканскими племенами, жившими южнее Сахары, карфагеняне торговали таким способом, который называется «немым обменом». Об этом в V веке писал греческий «отец истории» Геродот: «Они выгружают свои товары на берег и складывают в ряд. Потом опять садятся на корабли и разводят сигнальный дым. Местные же жители, завидев дым, приходят к морю, кладут золото за товары и затем уходят. Тогда карфагеняне опять высаживаются на берег для проверки: если они решат, что количество золота равноценно товарам, то берут золото и уезжают. Если же золота, по их мнению, недостаточно, то купцы опять садятся на корабли и ожидают. Туземцы тогда вновь выходят на берег и прибавляют золота, пока купцы не удовлетворятся. При этом они не обманывают друг друга: купцы не прикасаются к золоту, пока оно неравноценно товарам, так же как и туземцы не уносят товаров, пока те не возьмут золота». Он написал о своем путешествии отчет, который высечен в храме Баала Хаммона в Карфагене, однако Ганнон не упомянул о торговле золотом, скорее всего из-за того, чтобы туда не отправились его конкуренты. Теперь основная цель путешествия была достигнута. Несмотря на нехватку воды и очень жаркую погоду, флотилия отправилась дальше. По-видимому, путешественниками двигало любопытство и страсть к приключениям. В одном случае, когда суда попытались подойти к берегу, дикари, одетые в шкуры, не хотели их принимать и стали швыряться в прибывших камнями. В другом случае какие-то чернокожие люди просто убежали от них. Пройдя вдоль берега много дней, карфагеняне достигли дельты Нигера, где они высадились на остров. Ганнон писал: «Сойдя на остров, мы ничего не увидели, кроме леса, а ночью мы увидели много разожженных огней и услышали игру двух флейт, кимвалов и тимпанов, грохот и крик большой толпы. Страх охватил нас, и прорицатели велели покинуть остров. Быстро отплыв, мы прошли мимо горящей земли, заполненной благовониями. Огромные огненные потоки стекают с нее в море. Из-за жары невозможно было сойти на берег. Но и оттуда, испугавшись, мы быстро отплыли. Проведя в пути четыре дня, ночью мы увидели землю, заполненную огнем. В середине же был некий огромный костер, достигающий, казалось, звезд. Днем оказалось, что это большая гора, называемая Колесницей Богов». Карфагеняне не могли понять, что это, однако мы знаем, что они увидели извергающийся вулкан. Через некоторое время, в течение которого они продолжали двигаться на юг, карфагеняне достигли другого острова в заливе. Там они столкнулись с какими-то таинственными существами: «Он населен дикими людьми. Там было очень много женщин, тело которых поросло шерстью. Переводчики называли их гориллами. Преследуя их, мы не смогли захватить мужчин, все они убежали, карабкаясь по кручам и защищаясь камнями. Трех же женщин мы захватили. Они кусали и царапали тех, кто их вел, и не хотели идти за ними. Однако убив, мы освежевали их, и шкуры доставили в Карфаген». На этот раз удивленные путешественники стали участниками встречи человека разумного с какими-то видами приматов. Тридцать пять дней прошло с тех пор, как Ганнон уехал из Карфагена. Когда у него кончилось продовольствие, он велел своим судам возвращаться назад в знакомое ему Средиземное море. Карфагеняне в особенности и финикийцы вообще были бесстрашными путешественниками и торговцами. Обычно они отправлялись в путь ради каких-нибудь торговых целей. Еще в VII веке египетский фараон, склонный к гигантским проектам, отправил нескольких финикийцев в плавание вокруг Африки. Их судьба неизвестна, но если они сумели совершить задуманное — сообщается, что они совершили это плавание за два года, — то оно принесло мало пользы, так как африканский континент оказался очень большим, а сам морской путь — слишком длинным, чтобы им могли воспользоваться жители Средиземноморья. Современник Ганнона, Гимилькон, видимо вместе со своим братом, совершил другое смелое торговое путешествие и написал отчет о своих приключениях (он не сохранился до нашего времени, однако его цитирует в своих записках один римский писатель IV века н. э.). Гимилькон также прошел Геркулесовы Столбы, однако после них повернул не на юг, а на север. Он решил исследовать атлантическое побережье Испании, Португалии и Франции. В этом случае путешественники не ставили себе цель найти золото. Они хотели установить свой контроль над торговлей оловом, которое требовалось для производства бронзы, и свинцом, который в то время только начали выплавлять. Гимилькон достиг полуострова Бретань, богатого рудой, и возможно даже острова Гельголанд (где было много янтаря). В Британию Гимилькон, по-видимому, не заходил. В отчете он представил свое путешествие крайне трудным и неприятным. Он сообщал о морских чудовищах, об опасных песчаных мелях и о зарослях толстых морских водорослей. Сквозь дымку можно разглядеть, что океан простирается на огромное пространство. Скорее всего, Гимилькон расписывал разные опасности для того, чтобы отбить охоту у всех своих конкурентов последовать по его пути. Карфагеняне отличались честолюбием, энергичностью и умом. Они поддерживали контакты с городом Тиром, откуда они когда-то вышли. В VI веке Навуходоносор в течение тринадцати лет осаждал Тир. В Библии написано, как взволнованный Иезекииль восклицал от имени своего единого Бога: «И прекращу шум песней твоих, и звук цитр твоих уже не будет слышен. И сделаю тебя голой скалою, будешь местом для расстилания сетей». Пророк говорил слишком рано. Город сохранился, но, в конечном счете, согласился признать вавилонское господство. В последующие века в городе появлялись египетские и персидские захватчики, и наконец, в 332 году после очередной тяжелой осады Тир захватил Александр Македонский. Разозлившись из-за такой долгой задержки, он приказал казнить две тысячи жителей на берегу, а тридцать тысяч — продать в рабство. Стало понятно, что на Востоке у финикийцев больше не будет независимого государства. Оно возродилось в Карфагене, местоположение которого и превосходная гавань в Тунисском заливе способствовали тому, что этот город стал центром торговли на западе Средиземноморья. Со временем его граждане «превратились из тирян в африканцев», а сам город превратился в столицу неофициальной империи финикийских колоний, которые часто представляли собой небольшие торговые поселения на западе Средиземноморья. Около 500 года под контролем карфагенян оказался атлантический порт Гадес — островная крепость, отделенная от материка узким проливом. Карфагеняне были врожденными мореплавателями и проявляли мало интереса к приобретению земли. Однако для защиты своего «водоема» и вытеснения других торговцев они заняли Западную Сицилию, Сардинию, Корсику и Южную Испанию. Они также создали свои опорные пункты на североафриканском побережье, хотя между Атлантическим океаном и собственно Карфагеном не было никаких удобных гаваней. Эта область превратилась в своего рода их глубокий тыл, и горе было путешествующим грекам, судно которых попадало в эти воды. Лучшее, что могли сделать карфагеняне, — это пустить их ко дну. Чтобы снизить свою зависимость от импорта продовольствия, карфагеняне захватили плодородные внутренние районы, расположенные к югу от их столицы. Они стали опытными земледельцами. Руководством им служило сочинение о сельском хозяйстве известного карфагенского писателя Магона. Ему не нравилась городская жизнь: «Если ты купил землю, то надо обязательно продать свой городской дом, чтобы не было желания поклоняться домашним городским богам в ущерб богам сельским». Несмотря на то, что его книга не сохранилась, ее часто цитировали греческие и латинские авторы. Магон давал советы по посадке и обрезке виноградных лоз, по уходу за оливами и плодовыми деревьями, по выращиванию болотных растений, по пчеловодству (включая потерянное искусство «получения пчел из туши вола или быка, когда-то известное Самсону») и по хранению гранатов, известных римлянам как «карфагенское яблоко» (malum Punicum). Один из его рецептов позволял делать сладкое вино из заизюмленного винограда (его до сих пор пьют в Италии и называют «пассито»). Карфагенские амфоры находили по всему Средиземноморью, что служит подтверждением процветающей торговли в виде экспорта товаров. Сам город Карфаген, который потреблял эти сельскохозяйственные продукты, располагался на треугольном полуострове, связанном с материком перешейком. Ширина перешейка в самом узком месте составляла около трех километров. Одна сторона полуострова была обращена к заливу, а другая — к морю. Каждый, кто подходил к городу с суши, оказывался перед стеной с бойницами, которая перекрывала перешеек. На стене высотой 12, а шириной 9 метров, через 50–55 метров возвышались четырехэтажные башни. В них держали слонов и лошадей. Перед стеной проходили два крепостных вала и широкий ров. Сообщается, что стена тянулась вокруг всего города на расстояние более 35 км, но там она была не такого большого размера, как на перешейке (для сравнения, протяженность римской стены равнялась немного более 20 км). Только самый решительный военачальник мог предположить, что ему удастся захватить Карфаген. В своем историческом романе о Карфагене «Саламбо» Гюстав Флобер красочно описывает панораму города: «Сзади расположился амфитеатром город с высокими домами кубической формы. Дома были выстроены из камня, досок, морских валунов, камыша, раковин, утоптанной земли. Рощи храмов казались озерами зелени в этой горе из разноцветных глыб. Город разделен был площадями на неравные участки. Бесчисленные узкие улички, скрещиваясь, разрезали гору сверху донизу. Виднелись ограды трех старых кварталов, примыкавшие теперь одна к другой; они возвышались местами в виде огромных подводных камней или тянулись длинными стенами, наполовину покрытые цветами, почерневшие, исполосованные нечистотами, и улицы проходили через зиявшие в них отверстия, как реки под мостами». Одна из этих внутренних стен окружала своего рода сердце города или его крепость. Внутри нее находились холм, называемый Бирса, и две гавани. Здесь также была городская площадь, или Форум, и место для заседаний совета, где прямо под открытым небом вершили правосудие. На вершину Бирсы вели три извилистых узких улицы, застроенные шестиэтажными зданиями. Первая, или внешняя гавань предназначалась для торговых судов. Гавань представляла собой прямоугольник размером 480 на 300 метров. Из нее в море вел один выход, который, при необходимости, можно было закрыть железными цепями. За входом находился крупный причал для загрузки и разгрузки торговых судов. От другой стороны прямоугольной гавани отходил узкий канал, ведущий в следующую внутреннюю гавань, предназначенную для военных судов. Она имела форму круга, диаметром около 300 метров. Посреди этой гавани находился небольшой островок. Аппиан пишет: «На острове построен дом адмирала, из которого трубач подавал сигналы, глашатай передавал приказы, а сам адмирал за всем надзирал. Этот остров, расположенный близ входа в гавань, сильно возвышается над водой, так, что адмирал мог наблюдать за тем, что происходило на море, тогда как те, кто подходил к городу с моря, не могли получить четкое представление о том, что делалось внутри». Вокруг острова по всей окружности гавани находились причалы и укрытия, где могло разместиться двести двадцать военных кораблей, а также корабельные верфи и склады оружия. Каждое укрытие опиралось на две ионических колонны. Вместе эти укрытия выглядели, как непрерывный ряд одинаковых портиков, протянувшихся вокруг острова и всей гавани. Сооружение всех этих построек, отвечающих последнему слову техники, велось в глубокой тайне и было закончено, по-видимому, в конце IV века. Эти сооружения окружали двойные стены, поэтому их не было видно из торговой гавани. Этот город, по легенде, построила Дидона и ее возлюбленный, Эней, который предал и покинул ее. Предсмертное проклятие Дидоны о непрерывной вражде между Карфагеном и Римом приближалось к своему исполнению. Древние историки очень плохо отзывались о карфагенянах. Существовало ироническое выражение «пуническая совесть» (Punica fides), которое употребляли по отношению к разным уловкам и вероломству. Плутарх, живущий во II веке н. э., писал на основе более раннего источника: «[Они] — суровы и угрюмы, покорны своим правителям и строги к своим подчиненным. Они впадают в крайности — трусливы в момент опасности и жестоки при вспышках гнева; они упрямо придерживаются своих решений, они скромны и мало пекутся о развлечениях и прелестях жизни». Вряд ли можно найти какие-нибудь доказательства этого резкого суждения, за исключением одного, их религиозными методами, к которым (как другие семитские народы) они были отчаянно приложены. В Карфагене было много храмов, святынь и мест для жертвоприношений, или «тофетов». Наиболее почитаемым божеством города в многочисленном пантеоне был Баал-Хаммон — «Бог алтарей для воскурений» — и его жена, Танит — «Лицо Баала». Имя Танит предполагает, что она была только отражением своего мужа, но на самом деле ее нельзя было считать только его подобием. Как только карфагеняне приобрели земли на севере Африки, они сразу ощутили потребность в какой-то защите своей жизни и изобилия. Роль защитницы стала исполнять их богиня-мать Танит. В разных древних текстах сообщается о темной стороне карфагенской религии. В Библии есть история о том, как финикийцы приносили в жертву маленьких детей. Царь Иудейского царства осквернил одно из их святых мест, «чтобы никто не проводил сына своего и дочери своей чрез огонь Молоху», и пророк Иеремия передает слова еврейского Бога: «И устроили высоты Ваалу, чтобы сожигать сыновей своих огнем во всесожжение Ваалу, чего Я не повелевал и не говорил, и что на мысль не приходило Мне». Греческий историк Диодор Сицилийский, не самый надежный из историков, оставил знаменитое описание того, как карфагеняне пытались умиротворить разозленного Баала. Диодор сравнивал Баала не с главным греческим богом, Зевсом, а с его ужасающим отцом, Кроном, который сожрал своих собственных детей: «В своем рвении загладить вину за свое бездействие, они [карфагеняне] выбрали двести благородных детей и публично принесли их жертву… В городе стоял бронзовый образ Крона, простирающий свои руки ладонями вверх и наклонно к земле, так что каждый ребенок, положенный на них, скатывался вниз и падал в специально приготовленные ямы, заполненные огнем». Согласно Плутарху, родители спасали своих собственных младенцев, заменяя их купленными беспризорными детьми. На месте жертвоприношения играла громкая музыка, чтобы заглушить крики жертв. Современные ученые сомневались, можно ли поверить в такой экзотический холокост. Может, это небылицы, распространяемые врагами карфагенян? Если в этих историях есть какая-то доля истины, то, скорее всего, в некоторый момент вместо человеческих жертв должны были принести в жертву животных (как в легенде об Аврааме и Исааке). Затем в 1920-х годах раскопали «тофет» со сгоревшими останками маленьких детей. Одно время считали, что это было просто кладбище детей и мертворожденных младенцев, которых после смерти предлагали богам в качестве умиротворения. В результате дальнейших исследований ученые обнаружили останки детей до четырехлетнего возраста, а надписи прояснили, кого именно приносили в жертву. Так, один отец написал: «Госпоже Танит и Баалу-Хаммону Бомилькара сын Ганнона, внука Милькиатона, посвящаю этого сына от своей плоти. Благословите его!» В стране с небольшой территорией обязательно должно быть небольшое население, и Карфаген является подтверждением этого. Географ Страбон писал, что численность населения Карфагена равна 700 000 человек, но это возможно, только если он включил в это число жителей окружающей сельской местности и других поселений, относящихся к карфагенским владениям. Однако вне городских стен никогда не проживало более 200 000 человек чисто финикийского происхождения. Население города во время его наибольшего расцвета в начале III века не превышало 400 000 человек, включая рабов и приезжих иноземцев. Будучи государством с международными связями и имперскими амбициями, Карфаген не имел достаточного количества граждан, чтобы собрать сильную армию. Для ведения войны он обычно принимал на службу наемников из числа африканских соплеменников, а также из народов, живших в отдаленных землях — в Испании и Галлии. Такая практика имела некоторые недостатки, поскольку не имеющие чувства патриотизма наемники заинтересованы только в оплате, и иногда, если у них возникало какое-то недовольство, они выступали против своих беззащитных работодателей. Главным полем деятельности Карфагена была не земля, а море, поэтому беднейшие граждане нанимались в судовые команды. Как правило, негреческие государства не имели никакой установленной системы управления, однако Карфаген и Рим были исключениями из этого правила. С точки зрения греков это означало, что они не являлись в полном смысле варварскими народами — то есть непонятными чужеземцами, речь которых напоминала однообразное звучание «бар-бар». По крайней мере, уже в этом смысле карфагеняне и римляне могли стать почетными членами клуба цивилизованных народов. Философ Аристотель был знатоком конституций и нашел, что у карфагенян было «прекрасное государственное устройство». Он продолжал: «Доказательством слаженности государственного устройства служит уже то, что сам народ добровольно поддерживает существующие порядки и что там не бывало ни заслуживающих упоминания смут, ни тирании», в отличие от многих, если не от большинства греческих государств, он мог бы добавить. Карфагенская и римская системы управления имели общие черты, поскольку обе они были «смешанными» — то есть сочетали в себе черты монархии, олигархии и демократии. Маловероятно, что Карфагеном когда-то управляли царь или царица (при всем уважении к Дидоне), однако в системе управления неоднократно преобладала какая-нибудь одна могущественная семья или род. В III веке в Карфагене правили два высших чиновника — «суфета». Это то же самое слово, что и еврейское «шофет», которое обычно переводят «судья», как в «Книге судей». Таким образом, можно предположить, что суфеты обладали не только исполнительной властью, но и выполняли обязанности судей. Как и римские консулы, они избирались на народном собрании и исполняли свои обязанности в течение одного года. По-видимому, два суфета в течение одного срока делили власть друг с другом. Претенденты на эту должность должны были принадлежать к знатному и богатому роду. Совет старейшин из представителей высшего сословия помогал суфетам решать различные политические и административные вопросы. В совете числилось несколько сотен членов, среди которых выделялся постоянный комитет из тридцати человек. Он занимался неотложными делами, а также, что характерно для таких групп, по-видимому, составлял повестку дня всего совета. Если совет и суфеты вырабатывали совместный план действий, то они не должны были выносить его на рассмотрение собрания. В то время это было нормой. Более продвинутой с точки зрения управления стала специальная группа из 104 членов совета старейшин. Ее называли «суд ста четырех». Эти люди вершили правосудие и следили за соблюдением законов, наподобие спартанских эфоров. Они также занимались вопросами государственной безопасности и контролировали действия чиновников. Их функции в чем-то сходны с деятельностью министерства внутренних дел в полицейском государстве. В отличие от римских консулов, суфеты не занимались военной деятельностью. Существовала отдельная должность военачальника, на которую можно было кого-нибудь избрать. Наиболее привычным образом жизни для Карфагена была мирная торговля. Если начиналась война, то обычно военные действия велись довольно далеко от города и продолжались очень короткое время, поэтому карфагеняне считали, что войну должны вести временно назначенные военачальники. В мирное время суфеты также могли одновременно занимать должность военачальника, но если Карфаген находился в состоянии войны, то на эту должность привлекались те, кто уже доказал свои полководческие качества. Основным качеством карфагенских военачальников была уверенность в себе, поскольку они занимались очень опасной деятельностью. Неудачу на поле битвы власти не принимали и часто приговаривали неудачного военачальника к распятию на кресте. Победа также имела отрицательные последствия, поскольку правительство Карфагена боялось, что победившие полководцы возвратятся в Карфаген со своими наемниками и захватят власть. Из трех элементов карфагенской системы управления, власть, вне всякого сомнения, находилась у олигархии. Главное занятие карфагенян — делать деньги, и немногие выступали против богатеев, возглавляющих правительство. Народные массы не развили в себе чувство солидарности и способность к коллективным действиям, присущие римскому народу. По современным меркам Карфаген представлял собой не национальное государство, а что-то вроде международной корпорации. Что бы мы ни говорили о карфагенской политике и карфагенском обществе, необходимо помнить замечание Цицерона: «Карфаген не обладал бы без продуманных решений и распорядка таким могуществом на протяжении почти шестисот лет». Карфагеняне изгнали из западных морей почти всех греков, однако они все еще оставались в Сицилии. В течение трехсот лет между ними постоянно возникали конфликты, поэтому остров представлял собой горячую точку, где столкнулись две половины средиземноморского мира. И теперь на сцене появился новый игрок — Рим. Искра не заставила себя долго ждать. Если кому-нибудь понадобятся доказательства того, что наемники представляют большую опасность, то хорошим примером для него станет история, произошедшая в городе Мессана. Этот город являлся своего рода стражем пролива между Сицилией и Италией. Правитель Сиракуз нанял себе группу головорезов из Кампании. После его смерти в 289 году они внезапно остались без дела. Им нравились Сицилия и военная жизнь вдали от дома, но что им оставалось делать? С неохотой они отправились обратно в Италию и по пути оказались в богатой, красивой, спокойной, но доверчивой Мессане. Для бывших наемников это была последняя возможность остаться на острове, и у них возникла отчаянная мысль. Они проникли в город, как друзья, а затем, предав своих ничего не подозревавших хозяев, в одну из ночей захватили город. Согласно Полибию, эти люди «часть жителей изгнали, других перебили, а женщин и детей несчастных мессенян, какие кому попались в руки при самом совершении злодеяния, кампанцы присвоили себе, засим остальное имущество и землю поделили между собою и обратили в свою собственность». Это разорение города так и осталось безнаказанным. Наемники стали называть себя мамертинцами по имени бога войны Мамера — сабельского аналога Марса. Они превратили Мессану из тихого торгового городка в базу для совершения своих разбойничьих набегов. Наемники применяли свое единственное умение. Они жили за счет разграбления соседних городов, захвата безоружных торговых судов, содержания в плену людей, похищенных ими для выкупа, а также разнообразных погромов и грабежей. Эти люди не принимали ничью сторону и угрожали как карфагенским, так и греческим интересам. В конце концов правители самого сильного города-государства в Западной Сицилии Сиракузы решили положить конец их деятельности. Около 270 года молодой сиракузский тиран Гиерон победил мамертинцев в генеральном сражении и захватил в плен их предводителей. Грабежи прекратились, хотя мамертинцы все еще удерживали Мессану. Через несколько лет Гиерон решил, что пришло время окончательно уничтожить мамертинцев, и осадил Мессану. И вот, эти престарелые и отжившие свой век наемники приняли роковое решение, или, точнее говоря, два решения. Некоторые из них позвали на помощь проходивший мимо карфагенский флот. Карфагеняне приняли их предложение и разместили свои войска в крепости. Увидев карфагенские суда в гавани, Гиерон решил не создавать себе трудности, с которыми он не смог бы справиться, и осторожно удалился в Сиракузы. Тогда другая часть наемников обратилась за поддержкой к римлянам. Римский сенат оказался в замешательстве. Мамертинцы пользовались самой дурной славой. Сходная история произошла напротив Мессаны, на другой стороне узкого пролива. Еще одни наемники из Кампании, на этот раз служившие в римской армии, во время войны с Пирром отправились в Регий и разместились в городе. Подражая примеру мамертинцев, они уничтожили многих жителей города и захватили его. Рим не потерпел такой возмутительной измены и послал армию для взятия города. Римская армия захватила город, а большинство изменников погибли. Триста оставшихся в живых доставили в Рим, провели по Форуму, высекли и казнили. Как же сенат мог принять решение об оказании помощи людям, которые совершили точно такое же преступление? Однако это случилось, и объяснение лежит в сущности римского государства. Просвещенный Гиерон заметил, что римляне использовали «жалость к попавшим в беду в качестве прикрытия своей собственной выгоды». Карфагеняне уже господствовали над значительной частью Сицилии, и если бы они завоевали Мессану, то могли обратить свой жадный взор на север через узкий пролив. С точки зрения сената римляне могли бы приобрести, по словам Полибия, «опасных и страшных соседей, которые окружат их кольцом и будут угрожать всем частям Италии. Было совершенно ясно, что, если римляне откажут в помощи мамертинцам, карфагеняне быстро овладеют Сицилией». Это беспокойство имело серьезные основания, поскольку Сардиния и Корсика уже стали карфагенскими владениями, а в этрусском порту Цере стало так много карфагенских торговцев, что его называли «Пуник». Дальше могло случиться так, что города Великой Греции попадут в зависимость от нового хозяина и будут действовать в русле его интересов. Отход Сицилии к «варварской» африканской державе стал бы страшным символическим ударом по греческому миру. Сенат высказался единогласно и, что совершенно нехарактерно, передал этот вопрос на рассмотрение в народное собрание без рекомендации. Несмотря на то, что Римская республика ослабла из-за долгих лет постоянной войны, собрание приняло решение оказать помощь. В Мессану отправили консула с армией. Ему удалось проскользнуть через морскую блокаду. Карфагенский главнокомандующий не имел инструкций для своих действий, поэтому мамертинцы хитростью вынудили его вывести карфагенские войска из города. Карфагенские власти сразу же распяли его, обвинив «в безрассудстве и трусости». Такой поворот событий сильно озадачил как карфагенян, так и сиракузцев. Несмотря на длительную вражду, они вступили во взаимовыгодное соглашение с единственной целью отражения нападения римлян. Однако консул разгромил их армии по отдельности прежде, чем они смогли объединить свои силы. Проницательный Гиерон долго размышлял и решил, что в интересах Сиракуз перейти на другую сторону. Он согласился заключить союз с Римом, от которого больше никогда не отказывался до конца своей продолжительной жизни. Все эти годы он оставался верным другом римлян, предлагая легионам опорные базы и обеспечение. Стороны постепенно довели дело до войны, при этом ни одна из них, в общем-то, не стремилась к ней или же не полностью осознавала возможные последствия. Однако, лишь только начались полномасштабные военные действия, как горы из тумана, открылись истинные причины конфликта. Дион объясняет, что Мессана оказалась не более, чем простым предлогом: «На самом деле все было не так. Карфагеняне, которые долго были великой державой, и римляне, которые теперь быстро набирали силу, ревностно следили друг за другом. Они втянулись в войну, отчасти желая постоянно захватывать все больше и больше земель — в соответствии с правилом, что самые успешные те, кто наиболее деятельные, — отчасти из-за страха. Обе стороны думали одно и то же, а именно, что спасти свои владения можно только путем приобретения чужих». Мессана и мамертинцы исчезли с исторического фона (на самом деле мы так никогда и не узнаем, какая судьба в конце концов постигла мамертинцев, они просто исчезли, и можно только надеяться, что у них был плохой конец). Сенат не имел никаких определенных военных целей. Возможно, сначала римляне собирались превратить Мессану в свой форпост. Но как только они достигли мирного соглашения с Гиероном и Сиракузы по сути дела стали подчиненным царством, у римлян, по-видимому, появились более далеко идущие замыслы. Они решили оттеснить карфагенян на восток, в их традиционную зону влияния. Тогда Рим смог бы взять под свое покровительство все греческие поселения в Центральной Сицилии. Однако вскоре стало ясно, что Карфаген не потерпит никакого римского присутствия в Сицилии, поэтому единственным разумным ответом стало завоевание всего острова. Военная кампания складывалась для римлян вполне благополучно. Они захватили крупный греческий город Акрагас, где находилось карфагенское командование. Однако сенат понял, что, хотя на суше римлянам сопутствует успех, они все равно не смогут вытеснить карфагенян, пока те преобладают на море и, следовательно, могут подвозить подкрепления, блокировать гавани и совершать набеги на Италию. Рим, который никогда не интересовался морскими делами, теперь вынужден будет построить свой флот. По морю пролегали оживленные, но опасные торговые пути. В течение многих веков на Средиземном море постоянно пересекались многие народы, особенно часто финикийцы и греки. Они перевозили пшеницу с берегов Черного моря, корабельную древесину из Верита, шерстяные ткани из Милета. Жидкие товары, такие как масло и вино, гораздо легче было перевозить на судах, чем на телегах, громыхающих по неровным дорогам. Обычно торговые суда могли принять на борт около ста тонн груза, самые большие — почти до пятисот тонн. Суда имели широкий округлый корпус и один низко посаженный, прямоугольный парус (иногда вешали еще дополнительные треугольные паруса). Никакой специальной рулевой системы не было, ее роль выполняли одно или два весла, укрепленные на корме. Военные корабли имели совершенно другую конструкцию. Это были обтекаемые скоростные галеры, сеющие смерть. С бортов свисали ряды весел, которые дополняли паруса. К III веку наибольшее распространение получили галеры, называемые квинквиремы. Количество гребцов на таких судах доходило до трехсот. Длина судна равнялась почти сорока метрам, а ширина на уровне воды — пяти метрам. Палуба возвышалась над уровнем моря почти на три метра. На передней части киля устанавливали выступающий вперед металлический нос, поскольку основной тактикой при нападении являлся таран вражеского судна в середину борта. При этом надо было затопить его или, по крайней мере, завалить набок. Во время боевых действий квинквирема могла разогнаться до скорости в десять узлов (18 км в час), однако такая скорость достигалась только в момент кратковременных рывков. Средняя скорость видимо равнялась пяти узлам. Слово «квинквирема» происходит от латинского выражения «пять весел». Это можно не так понять, поскольку кажется, что число «пять» относится к веслам, но это не так. Речь идет о группе из пяти гребцов, которые управляли тремя веслами, установленными друг над другом. Двумя верхними веслами гребли по два человека, а одним нижним веслом — один человек. Команда находилась в специальной деревянной надстройке, которая выступала с борта судна. Никакие суда не могли противостоять плохой погоде, поэтому в целях безопасности они передвигались вдоль побережья. В зимние месяцы выходили в море очень редко. Мореходы боялись не только штормов, но даже густой облачности. Днем моряки определяли направление движения по солнцу и прибрежным ориентирам, а ночью — по звездам. При пасмурной погоде они бы просто сбились с курса. Карфагеняне уже имели наиболее совершенный для того времени флот, а Риму пришлось создавать флот с нуля. Создание боеспособного флота было очень смелым предприятием для Рима, некоторые даже считали его невыполнимой задачей. Подобно тому, как захват шифровального аппарата «Энигма» помог англичанам выиграть битву за Атлантику во время Второй мировой войны, Римская республика обрела шанс на победу. В Италии, скорее всего, ничего не знали о квинквиремах, и римские кораблестроители не умели их строить. Полибий наблюдает: «Не имея средств к морской войне не то что значительных, но каких бы то ни было, никогда раньше не помышляя о морских завоеваниях и впервые задумав это теперь, они принялись за дело с такою уверенностью, что решились тотчас, еще до испытания себя, померяться в морской битве с теми самыми карфагенянами, которые со времен предков их неоспоримо владычествовали на море». В начале войны у Рима вообще не было военных кораблей, поэтому для охраны своих войск, переправляющихся в Мессану, римляне взяли несколько небольших устаревших судов у Тарента и других греческих городов на юге Италии. К счастью для римлян, все обошлось благополучно. Однако им и дальше сопутствовала удача. Одна карфагенская квинквирема прошла слишком близко от берега и села на мель. Весь корабль попал в руки римлян. В порту Лилибей при раскопках судостроительных верфей III века археологи обнаружили, что каждая деталь корабля помечалась соответствующей надписью. Это позволяло очень быстро собирать корпуса. Таким образом, собрать новое судно по образцу захваченного для римлян оказалось несложной задачей. Несмотря на неопытность своих судостроителей, за два месяца римляне стали обладателями совершенного нового флота, куда вошли сто квинквирем и двадцать трирем (галеры, где гребцы гребли в группах по три человека). Пока строились суда, принимали на работу моряков, которых оказалось более тридцати тысяч человек. Их обучали на суше, и во время занятий они, должно быть, чувствовали себя глупцами. Полибий описал, как это происходило: «[Обучающие] посадили людей на берегу на скамьи в том самом порядке, в каком они должны были занимать места для сидения на судах, посередине поставили келевста [командира гребцов] и приучали их откидываться всех разом назад, притягивая руки к себе, а потом с протянутыми руками наклоняться вперед, начинать и кончать эти движения по команде келевста». Сразу после окончания строительства корабли спустили на воду. Команды поднялись на борт для прохождения практики в реальных условиях. Затем под командой консула-адмирала они вышли в открытое море. Установить могущество на море за такое короткое время стало потрясающим успехом. Во время войн с самнитами и военными походами против Пирра Рим показал свою возможность обороняться, проигрывать и снова возвращаться в борьбу. Случай с флотом доказал наличие у них не столько оборонительной, сколько наступательной, более агрессивной, энергии. Создание нового флота почти из ничего показало, с какой решительностью римляне берутся за решение каких-то новых неизвестных проблем. Они поняли, как превратить свое государство в еще более экспансионистское и более непобедимое, чем прежде. Мог ли этот необстрелянный флот победить военную мощь старейшей великой морской державы? Первая неудача и позорный захват консула врагом навели римлян на серьезные размышления. Их судостроители признали то обстоятельство, что римские суда оказались более тяжелыми и неповоротливыми, чем карфагенские. Карфагеняне умели очень искусно маневрировать. Они знали, как потопить своих противников при помощи тарана, избегая рукопашных схваток. Некий изобретательный римлянин, имя которого не сохранилось, придумал очень интересный способ, благодаря которому военное равновесие восстановилось. Он изобрел устройство, названное «ворон» (corvus). Оно представляло собой деревянный мостик, который одним концом прикреплялся к нижней части деревянного столба. Его устанавливали чаще всего на носу судна таким образом, чтобы мостик можно было поворачивать вокруг столба, а также, при помощи системы канатов, поднимать и опускать другой, передний, конец мостика. На переднем конце снизу прикрепляли шип или крюк. Когда римский военный корабль приближался к вражеской квинквиреме, на ее палубу опускали мостик. Шип втыкался в палубу и прочно держал мостик. Затем отряд из 70–100 человек, которых набирали из опытных воинов, переходил на неприятельское судно и захватывал его. На самом деле благодаря «ворону» морское сражение превращалось в сухопутную битву на воде. Такой прием стал неприятным сюрпризом для карфагенян. Летом 260 года до римлян дошли сведения, что неприятель разоряет область около города Милы (ныне — Милаццо), расположенного близ северо-восточной оконечности Сицилии. В этот район отправился весь римский флот. Увидев их, карфагеняне без всякого колебания устремились им навстречу. Они настолько презирали этих итальянских дилетантов, что даже не стали выстраиваться в боевой порядок. Карфагеняне, конечно же, опасались применения «воронов», но, несмотря на это, приближались к неприятелю. К ужасу карфагенян, римляне взяли на абордаж первые тридцать вражеских кораблей, которые вступили с ними в бой, и захватили их. Остальная часть карфагенского флота, увидев происходящее, отошла, надеясь окружить и протаранить римские корабли. Но те просто повернули свои мостики таким образом, чтобы отразить нападение с любой стороны. Расстроенные карфагеняне развернулись и отступили, потеряв 50 из своих 130 судов. Карфагенский главнокомандующий избежал казни, потому что он заранее попросил у своих властей разрешение на битву и получил его. Но когда самонадеянные римляне успешно распространили военные действия на Корсику и Сардинию, его люди взбунтовались и казнили его, видимо, забив камнями. Теперь стороны как бы обменялись своими преимуществами. С одной стороны, Римская республика освоила водное пространство, и ее флот начал совершать успешные набеги. Он одержал вторую блистательную победу над вражеским флотом. С другой стороны, карфагеняне успешно действовали на суше, на Сицилии. Они применяли тактику истощения — избегали открытых сражений и вынуждали римлян один за другим осаждать сильно укрепленные горные города. Сенат разработал еще один стратегический план. Для окончательного утверждения превосходства Рима на море решено было обойти Сицилию и отправить войска для нападения на сам Карфаген. В 256 году два консула с армадой из 330 кораблей отправились в плавание к Северной Африке. На каждом корабле кроме команды находилось еще 120 пеших воинов. В результате чего общее число воинов составляло 120 000, не считая 100 000 гребцов. Это была грандиозная операция, в которой подвергалось опасности огромное число людей. Карфагеняне поняли всю серьезность положения и собрали флот больший, чем у римлян — в 350 галер. Две противоборствующие стороны встретились у мыса Экном (ныне — Поджо-ди-Сант-Анжело у города Ликата), расположенного на южном побережье Сицилии. Римляне снова разгромили противника, потопив и захватив всего более девяноста судов. Путь к карфагенской столице был открыт. Консулы благополучно высадились к востоку от мыса Бон на противоположном от Карфагена краю Тунисского залива. Они начали разорять близлежащее побережье, в результате чего уничтожили земледельческие хозяйства и захватили двадцать тысяч рабов. Военная кампания началась самым наилучшим образом. Прошло лето, и сенат отозвал одного из консулов, который вернулся назад в Италию с большой частью армии, награбленной добычей и пленными. Второй консул — Марк Атилий Регул — остался на зиму в Африке с войском из 15 000 пехотинцев, 5000 всадников и 40 кораблями. После этого карфагеняне поняли, что это не кратковременный набег, а полномасштабное вторжение. Легионы собирались здесь остаться. Карфагенская армия разместилась под защитой крепости, расположенной всего в двадцати милях от города Мелодий (ныне — Тунис). Опасаясь римской пехоты, карфагенские командующие приложили все усилия, чтобы избежать генерального сражения. Они боялись, что из-за тяжелых потерь их могут сместить со своих должностей, поэтому предпочитали находиться в безопасном положении на высотах. Теперь настал черед Регула. В Карфагене скопились беженцы из внутренних районов, из-за чего сильно сократились запасы продовольствия. Близилась развязка. Карфагеняне начали переговоры о мире. Регул был слишком высокомерным и начисто лишенным воображения. Он хотел завершить военную кампанию в течение этого года, а затем организовать свой триумф. Он спешил. Регул уже считал себя хозяином города и думал, что ему оставалось только предъявить карфагенянам свои условия мира, которые они обязательно примут. Условия оказались крайне тяжелыми и вызвали ровно противоположную реакцию. Карфагеняне должны были покинуть Сицилию и Сардинию, освободить всех римских пленных, в то время как карфагенских пленников надо было выкупать. Карфагену предписывалось возместить все военные затраты Рима, а затем платить ему ежегодную дань. Воевать карфагеняне должны будут только с разрешения Рима. Такие условия фактически означали безоговорочную капитуляцию, однако положение карфагенского государства было тяжелым, но далеко не безнадежным. В результате переговоры закончились ничем. Тем временем карфагенское верховное командование признало некомпетентность своих военачальников и весной 255 года обратилось за помощью к спартанскому военному советнику с вопросом, каким образом лучше всего отразить захватчиков. Карфагеняне установили в своей армии строгую дисциплину, ввели военное обучение и подняли моральный дух воинов. Карфагенская армия вышла на поле боя и наказала самодовольных римлян. Карфагенская конница окружила римские легионы с флангов и уничтожила их. Регула и еще пятьсот римлян захватили в плен, а остальные оставшиеся в живых воины римской армии, числом около двух тысяч человек, бежали с поля боя. Судьба Регула доподлинно неизвестна. Скорее всего он умер естественной смертью в плену. Традиционно считается, что его с почетом освободили из плена в результате соглашения с Римом. Регул советовал сенату отклонить все карфагенские предложения и дал слово возвратился в Карфаген. Как написал один известный Цицерону историк I века: «Они запирали его в глубокую подземную темницу и спустя длительное время, когда солнце казалось наиболее раскаленным, внезапно выводили и держали, поставив прямо против солнечных лучей, принуждая смотреть на небо. А для того чтобы он не мог опустить веки, они пришивали их, разведя вверх и вниз». Другие сообщают, что он умер от лишения сна. Поражение положило конец вторжению, однако оно еще не закончилось. Сенат собирался послать флот для блокады Карфагена, в то время как Регул должен был напасть на город со стороны суши. Перед отправкой флота дошли известия о разгроме римлян, и теперь 210 судов отправили для спасения того, что осталось от римской армии в Африке. Римские корабли достигли Африки, отбили нападение карфагенского флота и совершили набег на близлежащее побережье в поисках продовольствия. Однако на обратном пути они попали в сильный шторм. Большинство судов, стесненных своими «воронами», выбросило на скалы у юго-восточной оконечности Сицилии. Около 25 000 воинов и 70 000 гребцов погибли в морской пучине. Ни в одной из предыдущих войн Рим не терял одновременно столько людей. Флот вскоре восстановили, но в 253 году после совершения набега на африканское побережье его снова уничтожил шторм. На этот раз римляне потеряли 150 кораблей. Трудно оценить, какую роль сыграли эти катастрофы в неудачах Рима. Скорее всего, немалую. Видимо римские адмиралы гораздо лучше понимали в сражениях, чем в судовождении. Как бы то ни было, огромные потери на море потрясли римское общество, даже Рим не смог пойти на такие человеческие жертвы. Решение бороться с Карфагеном на море потерпело неудачу. Карфагеняне также были ослаблены, и не столько войной с Римом, сколько подавлением восстания своих африканских соседей — нумидийцев. Война достигла безвыходного положения. В течение следующих двух лет военные действия не велись. На римской политической сцене появился новый Клавдий. Внук Клавдия Цека (Слепого), Публий в полной мере унаследовал все то высокомерие, которым славился этот род (или же ему просто приписали все эти характерные черты более поздние неаккуратные историки). Ему дали прозвище Пульхр, означающее «красивый» или «привлекательный», таким образом, отметили его привлекательную внешность, а может быть просто гордость за свою внешность. Кампания в Сицилии оказалась затяжной и тяжелой, но римляне все-таки добились некоторых успехов, захватив карфагенский город Панорм (ныне Палермо). Одной из последних двух крепостей, оставшихся у карфагенян, стал порт Лилибей на западной оконечности острова. В 250 году римляне решили приложить все усилия для изгнания карфагенян с Сицилии. Для овладения этим хорошо укрепленным портом из Италии вышла консульская армия и новый флот из двухсот судов. В следующем году консулом стал Клавдий. Он решил внезапно напасть на второй последний оплот Карфагена — Дрепану (около современного города Трапани). Прежде чем начать сражение, он обеспечил себе, как адмиралу, божественное покровительство. Покровительство обычно определяли по поведению птиц, как они летели, пели или клевали пищу. В этом случае нескольким священным курицам дали пищу. Они отказались взять ее, и это было очень плохим знаком. Поэтому Клавдию пришлось отложить свое мероприятие, по крайней мере на этот день. Он вышел из себя и бросил птиц в море со словами: «Пусть они пьют, если не хотят есть!» Нападение римлян окончилось неудачей. Очевидно, на римских судах не было «воронов», из-за чего неприятельские корабли имели все возможности для маневра и тарана. Клавдий потерял более 90 галер (из 120), однако многие моряки добрались до берега и присоединились к армии, осаждавшей Лилибей. Вскоре последовало новое бедствие. Консульский флот из 120 кораблей вышел из Сиракуз для сопровождения 800 грузовых судов с провиантом для армии, осаждавшей Лилибей. Неприятель перехитрил их и вывел, не начиная сражения, к скалистым берегам Южной Сицилии. Карфагенский адмирал, будучи опытным моряком, увидел перемену погоды и ушел под защиту мыса Пахин (ныне мыс Пассеро). Римляне же остались на сильном ветру, который неумолимо нес их к берегу. Весь римский флот, за исключением двадцати судов, оказался разбит. Вспомнили о Клавдии и привели его на суд. Его обвиняли в непочтительности, а также в командовании без надлежащей заботы и должного внимания. Суд прервался из-за грозы, что было плохим предзнаменованием, однако Клавдия привлекли к ответственности во второй раз и признали виновным. Он едва избежал смертной казни и отделался только крупным штрафом. Клавдий недолго переживал свой позор и видимо покончил с собой. Сразу после его смерти одна из его сестер, которая также унаследовала все семейные черты, возвращалась домой с игр в своем паланкине, с трудом пробираясь по улице через огромную толпу. «Если бы мой брат воскрес, — воскликнула она, — то он снова бы погубил флот и этим поубавил в Риме народу!» Теперь Рим остался без флота и уже не имел возможностей для постройки нового. Карфаген также не предпринимал никаких действий, предпочитая не будить лихо. В городе ощущалась нехватка денег, что привело к ухудшению качества чеканки монет. Дело дошло до того, что карфагеняне попросили в долг у своего североафриканского соседа, египетского царя Птолемея II. Царь оказался слишком расчетлив и не стал вмешиваться в ссору между двумя государствами, так как хотел сохранить хорошие отношения с обоими. Он сухо объяснил, что «следует помогать друзьям против врагов, но не против друзей». Тем временем сенат решил свои финансовые проблемы, поскольку Гиерон чеканил много серебряной и бронзовой монеты и помогал финансировать военные приготовления своего союзника. На Сицилии не происходило никаких существенных событий, которые могли бы как-то изменить безвыходное положение на острове. Римляне по-прежнему были очень сильны, поскольку неприятель имел на острове только отдельные форпосты. Лилибей и Дрепана оставались в осаде. В 247 году после совершения набега на Южную Италию деятельный молодой карфагенский командующий, Гамилькар Барка, прибыл на Сицилию. Будучи реалистом, он, конечно же, не предполагал, что ему удастся выиграть войну. Он надеялся, по крайней мере, измотать врага. Гамилькар старался избегать полномасштабных сражений, избрав тактику партизанской борьбы. Он устроил постоянный лагерь на горе близ Панорма, а затем еще один — в городе Эрикс, расположенном на высокой горе. Однако храм, посвященный финикийской богине изобилия и любви Астарте, находящийся на горной вершине выше Эрикса, оставался в руках римлян. Из этих лагерей Гамилькар устраивал кратковременные вылазки на римлян. Он добился некоторых успехов, однако его действия имели скорее демонстративное, чем стратегическое значение. Прошли годы изматывающего противостояния. Обе стороны уже отчаялись от безвыходного положения, сложившегося в результате ожесточенных сицилийских кампаний. Полибий пишет: «Обе стороны, наконец, «пожертвовали победный венок богам»… потому что сделались нечувствительными к страданиям и неодолимыми. Прежде чем одним удалось одолеть врага… конец войне положен был иным способом». Действия Гамилькара можно считать успешными только в том, что они очередной раз убедили римлян, что они не смогут выиграть войну на суше. Таким образом, сенат готовился совершить последнее жизненно важное усилие. Он собирался создать еще один флот и в третий раз попытать счастья на море. Сенат получил ссуду, которую надо было возместить в случае победы, а также потребовал от богатых и зажиточных граждан сделать «добровольные» патриотические вклады. Отдельные люди и группы обещали на свои деньги построить квинквирему. За короткий срок построили и оснастили двести военных кораблей. Они представляли собой более продвинутые и более легкие суда, созданные по образцу одной карфагенской галеры, захваченной в Лилибее. На этих кораблях не было «воронов», поскольку римляне верили, что на этот раз команды уже обладали необходимым опытом, чтобы превзойти неприятеля своим собственным боевым искусством. Появление нового римского флота в сицилийских водах летом 242 года стало сюрпризом для врага. Карфагенские суда остались на родине, поскольку команды нужны были там для продолжения войны в Африке. К марту следующего года им удалось собрать команды почти на 170 кораблей, набранные в основном из горожан. План карфагенян состоял в том, чтобы пополнить запасы войск Гамилькара, взять на борт самых лучших моряков из числа наемников и вернуться в открытое море для встречи с римлянами. Из-за нехватки грузовых судов перевозкой занимались военные корабли. К несчастью для карфагенян, командующий консул Гай Лутаций Катул узнал об их приближении и подстерег их у острова Эгуза близ Лилибея. Он предупредил команды своих судов, что сражение, скорее всего, произойдет на следующий день. Однако с рассветом погода ухудшилась. Подул сильный ветер, против которого римлянам было очень трудно идти. Однако они не могли ждать, так как карфагенский флот мог соединиться с сухопутными войсками Гамилькара, поэтому римляне приняли решение нападать. Они выстроили свой флот перед врагом в одну линию. Карфагеняне убрали паруса и, подбадривая друг друга, двинулись на врага. Их уверенность не имела никаких оснований: сильно загруженные суда очень плохо маневрировали, новые команды гребцов не имели необходимых навыков, а воины были неопытными новобранцами. В результате карфагеняне почти сразу же обратились в бегство. Римляне потопили пятьдесят кораблей и захватили семьдесят. Оставшиеся подняли паруса и бежали по ветру, который сменился на восточный, облегчив им спасение. Римский консул с победой возвратился к своей армии в Лилибей и принял необходимые меры относительно захваченных им людей и судов. Это оказалось нелегкой задачей, поскольку у него оказалось около десяти тысяч пленных. Карфаген исчерпал все свои возможности. Он больше не господствовал на море, не мог снабжать свои войска в Сицилии и не имел никаких ресурсов в Африке, с которыми можно было продолжать войну. Гамилькар обладал всей полнотой власти и мог поступать так, как он считал необходимым. Подсознательно он, конечно же, был готов продолжить борьбу, однако, будучи крайне благоразумным военачальником, он понимал, что это было невозможно. Он начал переговоры о мире. Предварительное условие Катула состояло в том, что он не согласится на перемирие, пока армия Гамилькара не сложит оружие и не покинет Сицилию. Гамилькар ответил: «Отечество мое согласно подчиниться, но сам я скорее умру, чем возвращусь домой с таким позором». Римляне уважительно отнеслись к его мнению и, в конце концов, согласились на более мягкие условия. Два враждующих государства должны были стать друзьями и союзниками. Карфагеняне должны были очистить Сицилию, не вести войну с Гиероном, возвратить всех пленных без выкупа и в течение двадцати лет выплачивать ежегодную компенсацию. Римская власть стремилась к более жестким условиям, поэтому она не одобрила проект мирного соглашения. На Сицилию отправились десять уполномоченных для пересмотра условий договора. Они увеличили компенсацию и уменьшили период ее выплаты до десяти лет. Возможно, в виде послабления Гамилькару в договор включили новый пункт, согласно которому союзникам обеих сторон гарантировали безопасность от нападений. Внезапно война закончилась. Она продлилась двадцать три года и унесла сотни тысяч жизней (большинство из них римляне и их союзники). Как написал во II веке Полибий, она была «продолжительнее, упорнее и важнее всех войн, какие известны нам в истории». Однако эта борьба велась не на смерть. Как в боксерском поединке решение принимается не в результате нокаута, а по количеству присвоенных очков. Соперничество велось главным образом из-за того, кто должен управлять Сицилией. Теперь этот вопрос снят, поскольку остров стал первой провинцией Рима. Первоначально слово «провинция» (provincia) обозначало сферу деятельности некоего выборного должностного лица (например, во время военной кампании по отражению какого-то врага), но с этого времени это слово принимает привычное нам значение и обозначает территорию за пределами Италии, находящуюся под непосредственным управлением Рима. Это стало новым явлением, поскольку в Италии Римская республика обычно навязывала свою волю путем заключения соглашения или в результате присоединения. Римляне предпочитали оставлять на присоединенной территории местную власть. Однако Сицилия оказалась слишком большой и находилась довольно далеко, поэтому римляне в целях безопасности не решились оставить там прежнюю систему управления. Туда стали назначать губернатора, по-видимому, из бывших преторов. Потеря Сицилии для Карфагена стала серьезной неудачей, но этот удар не был смертельным. На самом деле Карфаген, по-видимому, уже планировал расширить свои владения за счет других территорий. Некоторое время он воевал сразу на двух фронтах, боролся с местными племенами ради захвата земель в Африке и отражал нападения римлян. Рим показал, что наряду со стойкостью он имел еще и агрессивные намерения и уже начинал задумываться об имперском статусе. В отличие от римлян, их противники, карфагеняне, имели все средства для ведения войны, однако они не стремились любой ценой добиться победы и не приблизились к ее достижению. Они не хотели войны, они не выбирали войну, и как только война прекратилась, они снова принялись за свои мирные дела по накоплению богатства. И, несмотря на поражение, именно мир позволил им заниматься этим. Карфаген остался крупной торговой державой и все еще господствовал на торговых путях Западного Средиземноморья. Путешествия Ганнона и Гимилькона давно указали путь к процветающему будущему в дальних уголках мира, где не было агрессивных вторжений новых «друзей и союзников». 12. «Ганнибал у ворот!» К царскому двору прибыл пожилой полководец. Он уже не командовал армией, превратившись в одинокого странствующего изгнанника. Он надеялся стать военным советником Антиоха Великого — повелителя многих азиатских земель, которые за сто лет до этого завоевал Александр Великий. Царь замышлял войну с досаждавшей его новой средиземноморской державой — Римом — и усомнился в искренности своего гостя. В ответ, желая доказать свою честность, старец рассказал историю: «В то время как мой отец собирался перейти с войском в Иберию, мне было девять лет, и когда отец приносил жертву Баалу-Хаммону, я стоял у жертвенника. Когда жертва дала благоприятные знамения, богам сделаны были возлияния и исполнены установленные действия, отец велел остальным присутствовавшим при жертвоприношении удалиться на небольшое расстояние, а меня подозвал к себе и ласково спросил, желаю ли я идти в поход вместе с ним. Я охотно изъявил согласие и по-детски просил его об этом. Тогда отец взял меня за правую руку, подвел к жертвеннику, приказал коснуться жертвы и поклясться, что я никогда не буду другом римлян». Царь отбросил сомнения и взял этого старца к себе на службу. Эта клятва стала для маленького мальчика определяющим моментом нравственного очищения. Она навсегда сохранилась в его памяти и направляла его действия в течение всей жизни. Мальчик этот — Ганнибал Карфагенский — гениальный полководец и самый опасный враг Римской республики за всю ее историю. Когда этот полководец со своей великой армией расположился лагерем у стен Рима, это событие запомнилось, как чудовищный незабываемый кошмар. Впоследствии, если римские дети не слушались, родители успокаивали их, пугая самой страшной угрозой: «Ганнибал у ворот» (Hannibal ad portas). Отцом Ганнибала был энергичный Гамилькар Барка — командующий карфагенскими войсками на Сицилии в течение последних лет Первой Пунической войны. Он прибыл на остров в 247 году, и именно в этот год у него родился сын. Прозвище «Барка» не связано с какими-то чертами рода или семьи. Оно означает «молния» или «удар меча» (оно образовано от еврейского barak) и отражает такие качества, как энергичность и стремительность. Видимо эти качества Гамилькар проявлял как в своей личной, так и в общественной жизни. Уже будучи отцом трех сыновей и, по крайней мере, одной дочери, он воспылал страстью к одному привлекательному молодому аристократу Гасдрубалу (получившему прозвище «Красивый»). Поскольку Гамилькар был ведущим политиком и военачальником, то это обстоятельство стало источником разных сплетен (а может быть, его соперники просто выдумали эту историю). Власти, озабоченные защитой нравственности, запретили этим двум людям встречаться друг с другом. Нисколько не смущаясь, Гамилькар женился на дочери своего возлюбленного, и теперь никто не мог препятствовать тому, чтобы тесть встречался со своим зятем. Договорившись о мире, после которого война на Сицилии прекратилась, Гамилькар сразу же вернулся в Карфаген, переложив на других решение неблагодарной задачи по возвращению на родину многонациональной карфагенской наемной армии. Будучи искусным тактиком, он стремился как можно дальше самоустраниться от позорной капитуляции перед Римом и не участвовать в решении вопроса, как несостоятельное государство сможет выкупить своих пленных воинов. Гамилькару также пришлось отвечать на обвинения своих политических противников, которые ставили ему в вину бездарное руководство. Возвращение двадцати тысяч наемников стало поистине катастрофической ошибкой, которая едва не привела к полному разрушению Карфагена. Эти люди не являлись карфагенскими гражданами, поэтому они сохраняли верность только себе, а не своим работодателям. Власти, испытывавшие недостаток в средствах, заплатили им только малую часть из обещанных денег, поэтому бывшие воины сразу же подняли мятеж. Карфаген оказался в смертельной опасности, потому что именно эти люди и составляли армию государства, и не было никаких других воинов, которые могли бы подавить их. Карфагенянам пришлось в срочном порядке предоставить им гражданство и при небольшом количестве денег в казне принять на службу новых наемников. Сначала назначили бездарного командующего, и военные действия велись крайне неудачно. Затем Гамилькару дали небольшой отряд, чтобы проверить, как он будет отражать нападение повстанцев. Обе стороны прибегали к страшной жестокости. Гамилькар заманил наемную армию в ловушку и, в конце концов, подавил мятеж. Горе тому, кто попадал в его руки, его сразу же подвергали мучительной смерти. Одному из руководителей мятежников, африканцу по имени Матон, устроили нечто вроде триумфальной процессии. Его провели по улицам Карфагена. Те, кто вели его, пишет Полибий, «подвергали его всевозможным истязаниям». Как это могло происходить, описано Флобером в его романе «Саламбо»: «Кто-то из детей разорвал ему ухо; девушка, прятавшая под рукавом острие веретена, рассекла ему щеку; у него вырывали клочья волос, куски тела; другие палками или губкой, пропитанной нечистотами, мазали ему лицо. Из шеи с правой стороны хлынула кровь; толпа пришла в неистовство. Этот последний из варваров был для карфагенян олицетворением всех варваров, всего войска; они мстили ему за все свои бедствия, за свой ужас, за свой позор». Еще один заключительный виток истории привел к усилению ненависти к Риму среди наиболее известных карфагенян. На карфагенском острове Сардиния восстали наемники в знак солидарности со своими товарищами в Африке. Когда их стали теснить местные жители, они обратились за помощью к Риму. В 238/237 году сенат решил отправить военный отряд для захвата острова. Когда карфагеняне узнали об этом, они напомнили сенату, что Сардиния считается их владением и они намереваются возвратить ее. Ответ римлян поразил их своей циничностью. Не имея никаких доказательств своей правоты, римляне утверждали, что военные приготовления Карфагена являются враждебным актом. Они предъявили ультиматум, по которому карфагеняне должны были отказаться от своих прав на этот остров и выплатить в качестве компенсации 1200 талантов. Эти новые условия добавили к соглашению 241 года. Рим овладел Сардинией, а вместе с ней и Корсикой. Эти два острова стали одной провинцией, как Сицилия. Налицо был незаконный захват чужих владений. Даже историк Полибий, будучи страстным поклонником Рима, осудил такой захват. Он отметил, что в действиях римлян «нельзя, пожалуй, указать основательного повода или уважительной причины», а также отметил, что такие люди, как Гамилькар, не забывали и не прощали несправедливости. Сразу же после того, как закончилась война, Гамилькар отправился в Испанию. В Карфагене нельзя было оставить ребенка, поэтому никто не удивился, когда отец взял молодого Ганнибала с собой. Однако Гамилькар уезжал не по личным причинам, он собирался, ни много ни мало, преодолеть неудачи своей родины. О внутренней политике Карфагена известно немного, но, видимо, там существовали две группировки. Одна их них объединяла землевладельцев, которые хотели расширять свои владения в Африке и развивать сельское хозяйство, не участвуя в опасных военных авантюрах на чужой земле. Другая объединяла разнообразных торговцев, которые хотели обеспечить военную защиту своим действиям в международных водах. Первые представляли собой правящую олигархию. А вторые стремились к демократической реформе. Гамилькар был известным представителем второй группы. Хотя его уважали как благоразумного государственного деятеля, поражение в Сицилии и тяготы войны с наемниками, по-видимому, изменили его взгляды в сторону демократии. Как писал Диодор: «Спустя некоторое время после окончания войны с наемниками он сформировал орган политической власти из низших слоев общества и на основе этого, а также благодаря военным трофеям скопил немалое состояние. Чувствуя, что его успехи приносят ему все больше и больше власти, он занялся демагогией, пытаясь заслужить доверие народа. Таким образом, он добился, что его на неопределенный срок назначили командующим военными силами всей Иберии». По своему поведению Гамилькар был очень похож на распространенный тип греческого политика — тирана, единоличное правление которого поддерживали простые граждане. Но вскоре стало ясно, что он не собирался организовывать в Карфагене государственный переворот. Гамилькар просто захотел получить полную свободу для своих действий в Испании. Перед Карфагеном стояли две главных, связанных друг с другом проблемы. Первая — как восстановить свою разрушенную экономику? Недавние военные действия сильно подорвали обе ее составляющие — торговлю за границей и сельскохозяйственное производство на родине, кроме того, тяжким финансовым бременем стали крупные ежегодные выплаты Риму. И вторая, относящаяся к более долгосрочной перспективе — каким образом Карфаген сможет когда-нибудь отомстить римлянам? Решение этих двух проблем Гамилькар связывал с Пиренейским полуостровом, где были большие людские резервы для набора в армию и казавшиеся неиссякаемыми залежи серебра, железа и других металлов. Гамилькар признал, что карфагеняне навсегда потеряли Сицилию. Как и все его соотечественники, он сильно возмутился решением Рима захватить карфагенские острова Корсика и Сардиния — явным и оскорбительным нарушением мирного договора. Финикийцы с давних пор имели торговые форпосты в Испании, одним из самых крупных был портовый город Гадес. Теперь Гамилькар решил создать на полуострове большую и сильную карфагенскую провинцию. Очевидно, что ему оказали сопротивление даже те племена, которые уже привыкли к финикийскому присутствию на побережье. Против них Гамилькар применял жестокость в сочетании с милосердием. Этот метод он уже испытал, имея дело с восставшими наемниками. Он взял с собой своего возлюбленного зятя, красавца Гасдрубала, который оказался не только искусным дипломатом, но также решительным и находчивым военачальником. Гасдрубал предусмотрительно взял себе в жены представительницу местного знатного рода. В течение следующего десятилетия эти два человека завоевали значительную часть Южной и Юго-Восточной Испании. Карфагеняне также организовали широкомасштабную добычу серебра и постоянно увеличивали количество добытой руды. Ученые подсчитали, что в последующие века на рудниках работали около сорока тысяч рабов, которые ежедневно давали прибыли почти на сто тысяч сестерциев. Нет причин сомневаться, что карфагеняне во времена Гамилькара работали менее производительно. Римляне не имели в Испании никаких стратегических интересов и никакой собственности, которую надо было защищать, поэтому в первое время они почти не обратили внимания на эти события. Однако через некоторое время их заинтересовали известия о расширении карфагенских владений (это не означало, что Карфаген каким-то образом нарушил соглашение). Римляне отправили к Гамилькару посланников и попросили его принять их. Карфагеняне любезно согласились на организацию такого приема по всем правилам этикета. На вопросы посланников карфагенский военачальник дал вполне ожидаемый ответ. «Мне приходится воевать с иберийцами, — сообщил он, — чтобы найти деньги для выплаты компенсации Риму». После такого исчерпывающего ответа посланники больше не задавали никаких вопросов. В 229 году Гамилькар потерпел военное поражение от иберийского вождя. Вместе с ним были два его сына, включая Ганнибала. Гамилькар спас их от гибели, отправив по другой дороге. Враги преследовали не столько его оставшееся войско, сколько его самого. Иберийский вождь настигал его. Стремясь уйти от погони, Гамилькар верхом на коне вошел в реку и утонул. Гибель Гамилькара не повлияла на карфагенское господство на полуострове, на его место сразу же назначили преемника. Его восемнадцатилетний сын Ганнибал, несмотря на свои незаурядные способности и большую известность, был еще очень молод, поэтому его кандидатуру не рассматривали. Поэтому совет старейшин в Карфагене назначил командующим Гасдрубала, который проявил себя с разных сторон не только как обладатель привлекательной внешности. Новый главнокомандующий продолжил успешную деятельность своих предшественников, достигая своих целей иногда переговорами, а иногда и силой оружия. Он заключил соглашение с Римом. Сенат понял, что «своей нерадивостью и беспечностью» он позволил Карфагену осуществить набор воинов и подготовить многочисленную армию. Римляне снова отправили посланников в Испанию, и Гасдрубал обещал им не переходить реку Ибер (ныне Эбро). Она находилась немного севернее той территории, где тогда правили карфагеняне, поэтому они с легкостью пошли на это. С точки зрения римлян это соглашение надежно защищало интересы их обеспокоенного союзника, города Массилии и его колоний на северо-восточном побережье Испании. Серьезный вопрос о возможном возрождении Карфагена остался нерешенным, и, действительно, даже самый недальновидный посланник сената вряд ли мог предположить, что Карфаген откажется от своих владений по одному лишь требованию. Даже если бы Рим решил в то время как-то угрожать, то он не смог бы выполнить свои угрозы, поскольку на севере Италии Римская республика столкнулась с большими трудностями. Кельтские племена, расселившиеся в долине реки По, очень возмутились постоянными вторжениями римлян и собрали огромное число воинов. В 225 году кельты потерпели поражение в битве при Теламоне, однако по-прежнему оставались недовольными и неуправляемыми соседями. Важным мероприятием Гасдрубала стало основание нового порта в одной из лучших гаваней в Западном Средиземноморье. Этот порт он назвал Новый Карфаген (ныне Картахена). Название города вполне подходило к нему, поскольку, как и Карфаген, он находился на мысу между мелководной лагуной и заливом. Остров у входа в залив являлся препятствием для морских волн. Иногда небольшое волнение поднимал юго-западный ветер, но при остальных ветрах вода в заливе в основном оставалась спокойной. Это место очень подходило не только для рыболовства и торговли, но и для вывоза серебряной руды, добыча которой постоянно росла. На самой высокой точке города Гасдрубал построил свой роскошный дворец, ставший своего рода сверкающим символом новой империи, которую создал он со своим тестем. По свету разнеслось однозначное известие, что Карфаген возродился. Мирная политика Гасдрубала не спасла его от насильственной смерти. В одну из ночей 221 года он погиб от рук кельтского раба, владелец которого был казнен по приказу Гасдрубала. Убийцу схватили, однако он не проявил никаких признаков страха или раскаяния. Во время пыток не дрогнул ни один мускул на его лице. Теперь Ганнибалу было двадцать пять лет. Несмотря на свою молодость, он завоевал расположение среди окружающих его людей за свою смелость, быстроту и остроумие. Последние пятнадцать лет он находился в центре событий, и его отец решил, что его миссия — стать завоевателем. Воины и народный совет в Карфагене приветствовали Ганнибала, который был выходцем из семьи, известной своими демократическими взглядами, в качестве нового главнокомандующего. Ганнибала назначили на эту должность, несмотря на некоторые разногласия в совете старейшин. Вскоре он обратил на себя пристальное внимание римлян, и к его личности стали проявлять повышенный интерес. Ливий подвел итог тому, что говорили об этом полководце: «Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же бывал осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, от которого бы он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь — покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных или часовых… Он первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения». Из его отрицательных черт можно назвать страсть к деньгам, которую часто отмечали его сограждане, а также жестокость, которой он прославился среди римлян. По крайней мере, таковы были общие впечатления. Из-за враждебной пропаганды нельзя говорить о точности этих критических оценок. Кроме того, как точно подметил Полибий, «нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и советы друзей, и положение дел». Неизвестно, что думали о нем молодые военачальники. В течение двух лет Ганнибал проводил политику расширения карфагенских владений, но затем решил отправиться в военный поход, как и его отец. Он так же, как и его шурин, взял себе в жены представительницу местного знатного рода. Вскоре карфагенские владения расширились до реки Ибер. Не появился ли у Ганнибала какой-то долгосрочный план? Если он сам не разработал его, то вскоре его подтолкнули к этому определенные события. Небольшой прибрежный городок Сагунт, расположенный к югу от Ибера, не имел почти никакого военного или торгового значения. Этот город находился в дружественных отношениях с Римом без всяких формальных условий. Рим по просьбе горожан выступал в качестве защитника во внутренних политических спорах. Когда Рим заключил это соглашение с Сагунтом — неизвестно. Если оно существовало до того, как Гасдрубал заключил с римлянами договор о разграничении по реке Ибер, то оно должно было утратить силу после указанного договора. Если римляне заключили соглашение позднее, то Рим однозначно нарушил договор с Гасдрубалом, и его войска не должны были переходить через Ибер, так как территория к югу от этой реки входит в сферу влияния Карфагена. Так или иначе, у Ганнибала появились основания для недовольства из-за римского вмешательства. Однажды Сагунт вступил в конфликт с одним местным племенем, которое поддерживало Карфаген. Представители племени обратились за помощью к Ганнибалу. Для карфагенского военачальника это стало последней каплей. Однако в своих действиях он соблюдал осторожность и не давал римлянам никакого предлога для войны до окончания своего завоевания всей территории к югу от Ибера и получения наибольшей прибыли с этих территорий. В 220 году после решающей победы над враждебными племенами Ганнибал добился того, чего хотел. Теперь под его управлением оказалась почти половина Пиренейского полуострова. Площадь его владений составляла около 230 000 квадратных километров. Сагунт отказался признавать карфагенское господство и опасался гнева Ганнибала. Горожане почувствовали, что вокруг их шеи затягивается петля. Они отправляли в Рим одного посланника за другим с просьбой о срочной помощи. Сенат, занятый другими вопросами, ответил не сразу, но, в конце концов, отправил посланников к Ганнибалу с предупреждением, чтобы он ничего не предпринимал против Сагунта. Карфагенский военачальник принял их в своем дворце в Новом Карфагене, где он проводил зиму после окончания очередной военной кампании. Он осудил Рим за то, что вмешивается во внутренние дела Сагунта. Ганнибал сказал: «Мы не оставим без внимания нарушение обязательств». Римские посланники удостоверились, что война неизбежна и отправились морем в Карфаген, чтобы там повторить свои протесты, однако это не увенчалось успехом. Ганнибал сообщил в Карфаген, что Сагунт, уверенный в поддержке Рима, напал на племя, находящееся под покровительством карфагенян. Он также спросил, что ему делать. Ганнибал намекал на то, что надо сопротивляться, но совет старейшин не смог противоречить успешному полководцу, который пользовался уважением среди воинов своей многочисленной армии и которого поддерживал карфагенский народ. Без особого воодушевления совет предоставил Ганнибалу свободу действий. В начале 219 года он осадил Сагунт. Жители оказали решительное сопротивление, полагая, что вскоре появятся римляне и спасут их. Однако их постигло разочарование, поскольку Римская республика только что закончила одну войну — против кельтов Северной Италии — и теперь вступила в другую — против пиратов Иллирии на другой стороне Адриатического моря. Сенату никогда не нравилось воевать одновременно на двух фронтах, поэтому Сагунт потерпел поражение. Осенью, после долгой и жестокой восьмимесячной осады, Ганнибал захватил город. Голод довел защитников города до людоедства. Отчаявшись бороться с Карфагеном, они собрали все свое золото и сплавили его вместе со свинцом и медью, чтобы сделать бесполезным. Считая, что лучше погибнуть с оружием в руках, жители совершили вылазку из города и храбро сражались, но осаждавшие все равно одолели их. Аппиан пишет: «Их жены, видя со стен конец своих мужей, одни бросались с крыш домов, другие накидывали на себя петли, а некоторые, убив предварительно своих детей, сами пронзали себя мечами». Ганнибал, характер которого еще больше ухудшился от ранения копьем, так разгневался из-за потери золота, что казнил всех оставшихся в живых взрослых, подвергнув их пыткам. Теперь все пришло в медленное движение. В Риме рассматривали два варианта действий. Род Фабиев, во главе с уважаемым сенатором, Квинтом Фабием Максимом (которому дали прозвище «Веррукос» или «Бородавчатый», поскольку над губой у него была бородавка), выступал против войны, тогда как Корнелий Сципион приводил доводы за ее начало. Только в начале или в конце весны 218 года после оживленных споров сенат отправил нескольких старших политиков в Карфаген, чтобы поставить ему ультиматум. Они поставили совету старейшин условие: или Ганнибала выдадут Риму, или же начнется война. Карфагенский представитель напомнил, что захват Сардинии является нарушением римлянами договора 241 года и что Сагунт не упоминается в этом договоре в качестве римского союзника и поэтому условия договора не запрещают Карфагену нападать на него. Римлянам не понравилось, когда их обвинили в незаконных действиях, поэтому они отказались отвечать на то, что услышали. Полибий сообщает нам, что произошло после: «Старейший из [римских посланников] указал сенаторам на свою пазуху и прибавил, что здесь он принес войну и мир, вытряхнет и оставит им то или другое, как они прикажут. Царь карфагенян предложил послу вытряхнуть, что им угодно. Лишь только римлянин объявил, что вытряхивает войну, тут же большинство сенаторов воскликнуло, что они принимают войну». Римляне вернулись на родину, и какое-то время казалось, что почти ничего не происходит. Предполагалось, что война будет вестись в Испании и в Африке. Таким образом, два консула, Публий Корнелий Сципион и Тит Семпроний Лонг, собрали для нее войска. Летом они отправились из Италии в разных направлениях. Сципион сел на корабль, идущий в Массилию, откуда собирался добраться до Пиренеев. Тем временем его коллега обосновался на Сицилии и начал разрабатывать план вторжения. У Ганнибала были другие мысли. Хотя его планы не сохранились ни в одном письменном источнике, скорее всего, он хорошо продумал свой следующий шаг. Он задумал не что иное, как вторжение в Италию. Он так и не признал результатов Первой Пунической войны, и мы можем со всей уверенностью предположить, что его покойный отец, Гамилькар, имел точно такие же мысли. Нельзя сказать, что каждый из них с самого начала занимался исключительно войной. Со времени потери Сицилии прошло двадцать лет, и многие годы из этого промежутка времени были потрачены на решение трудной и грандиозной задачи возрождения карфагенского величия и строительства империи в Испании. Они считали возможным второй раунд борьбы с Римом, но не ставили его в качестве практической цели. Однако теперь, когда время для этого пришло, энергичный молодой полководец наслаждался открывшейся перспективой. Ганнибала все еще угнетали несправедливый и незаконный захват Сардинии и выплата огромных компенсаций. Дело Сагунта стало, по его мнению, еще одним примером, когда Рим бесцеремонно искажал условия соглашений, достигнутые в ходе переговоров. Римлянам нравилось издеваться над «карфагенской добросовестностью» (Punica fides), но какова после этого цена «римской добросовестности» (Romana fides)? Видимо наиболее важной причиной, по которой Ганнибал уверенно начал войну, стала его уверенность в успехе. Завоевание половины Пиренейского полуострова дало ему два огромных преимущества для выполнения любых практических целей: во-первых, благодаря серебряным рудникам, у него появился неиссякаемый источник денежный средств, а во-вторых, воинственные иберийские племена, оказавшиеся под его властью, могли дать ему большое количество воинов. Никогда еще не было более благоприятных условий для ответного удара. У Ганнибала не было намерения полностью уничтожить Рим, скорее он стремился сократить размеры его владений. А это означало разорвать сеть его итальянских «союзников». Если бы он смог вернуть им свободу, он забрал бы из Рима все то, что он завоевал в Испании, — деньги и людей, которые были так необходимы небольшому государству, если оно собиралось стать великой державой. Именно эта политическая цель определила его военную стратегию. Он должен был перенести войну в Италию. В глубокой тайне Ганнибал тщательно осуществил свои приготовления. Он отправил многочисленный отряд иберийских войск для защиты Северной Африки, а африканские войска разместил в Испании. Таким образом, отделив воинов от их родины, он застраховал себя от измены. Он поручил защиту полуострова своему младшему брату, также носящему имя Гасдрубал. Ганнибал зависел от него, так как его брат должен был присылать подкрепления, а также, при необходимости, денежные средства. Ганнибал отправил сообщения галльским племенам, так как ему придется проходить их территорию в Южной Франции. Кроме этого, он занялся вопросами снабжения на пути следования своей многочисленной армии. Прежде чем вернуться в свою столицу, Новый Карфаген, Ганнибал отправился в Гадес и принес жертвы в знаменитом храме Мелькарта-Геркулеса. В этом храме на восьми медных колоннах финикийцы со своей любовью к деньгам надписали стоимость его строительства. Приблизительно в мае он отправился на север с армией численностью около 90 000 пехотинцев и 12 000 всадников. Ганнибал переправился через пограничную реку Ибер и после молниеносных военных действий в Северной Испании значительную часть армии отправил обратно, чтобы оставить ее в запасе и быстро развернуть по необходимости. Он перешел через Пиренеи и двинулся в Галлию с армией численностью 50 000 пехотинцев, 9000 всадников и 37 боевых слонов. Трудности вызвала переправа через реку Родан (Рона), так как испуганных слонов пришлось перевозить по воде на огромных засыпанных землей плотах. И вот, появляется новая легендарная личность, которой не было с первых лет истории Рима (см. страницы 12 и 13). Ганнибал заботился о поддержании своего образа великого полководца и представлял себя образцом в соблюдении нравственных и общественных добродетелей. Как и Александр Великий (служивший примером всех потенциальных завоевателей), он окружил себя несколькими верными греческими мыслителями. Один из них был его старый учитель, некий Сосил из Спарты, обучавший Ганнибала греческому языку, который тот очень хорошо освоил. Другой — выдающийся историк Силен, автор четырехтомного исследования о Сицилии. Цицерон отметил, что этот человек «оказал огромное влияние на жизнь и успехи Ганнибала». Их задача состояла не только в том, чтобы записать все события военной кампании, но и представить их в самом выгодном свете и даже рассказать символические истории об их герое (сочиненные заново или же реальные, но приукрашенные). Именно Силен впервые упомянул о сне, который Ганнибал, по его мнению, увидел после взятия Сагунта. Юпитер вызвал Ганнибала на совет олимпийских богов и велел ему вторгнуться в Италию. Один из присутствующих на этом совете стал сопровождать его. После того как Ганнибал со своей армией двинулся в путь, сопровождающий не велел ему оглядываться назад, однако тот не устоял и оглянулся. Но в отличие от Орфея, с которым тоже произошел подобный случай, когда он выходил из подземного царства после встречи с женой, Ганнибала не стали наказывать. Ему просто показали страшное чудовище, двигающееся за войском. Цицерон описывал это так: «Он увидел, что чудовище, огромное и страшное, окруженное змеями, движется за войском, уничтожая все на своем пути, выворачивая деревья и кусты, опрокидывая дома. Изумленный Ганнибал спросил у бога: «Что это за чудовище такое?» И бог ответил: «Это идет опустошение Италии». И велел Ганнибалу двигаться дальше, не останавливаясь, и не беспокоиться о том, что делается сзади». Описанное чудовище очень похоже на многоголовую змею, гидру, которую Геркулес убил во время одного из своих подвигов. Во сне она является символом Рима, а Ганнибал отождествлялся с отважным полубогом. Такое отождествление было не случайным. Карфагенский полководец представлял себя в образе нового Мельката-Геркулеса, который повторил прежнее путешествие этого полубога с запада на восток. Ганнибал отправился из Гадеса через всю Испанию, по Южной Галлии до Италии (в первоначальной легенде сообщается, как Геркулес пересек всю Грецию). Для выплаты жалования своему войску Ганнибал выпустил серебряные сикли. На одних монетах выбили профиль Геркулеса с характерными чертами бородатого Гамилькара (в этом можно не сомневаться), а на других — профиль его чисто выбритого сына. Примиритель различных культур, особенно греческой и финикийской, сторонник соблюдения закона, бесстрашно совершающий подвиги, Ганнибал должен был стать ниспосланным с небес знаменосцем цивилизации, которая уничтожит жестокую, варварскую власть, называемую Римом. Именно эти качества помогли ему собрать свою бесчисленную армию, и он надеялся убедить народы Италии отказаться от поддержки Рима и добиться их преданности. По-видимому, Ганнибал также обратился к одному из наиболее заклятых врагов Рима на горе Олимп — богине Юноне. Быть может, она уже примирилась с падением своего родного города Вейи, однако ничего не забыла и ничего не простила. Особенно ей не давало покоя оскорбление, нанесенное сыном троянского царя Парисом и предательство Энеем своей возлюбленной Дидоны, карфагенской царицы, страдающей от любви. Между тем ничего не подозревающий консул Сципион, направляясь в Испанию, оказался в Галлии почти в то же самое время, что и карфагеняне, которые двигались в противоположном направлении. Обе армии почти не вступали в стычки друг с другом, так как Ганнибал сумел избежать столкновения и двинулся через Альпы в Италию. И только теперь римляне с ужасом поняли, что задумал Ганнибал. Консул принял решение не преследовать его. Вместо этого он послал значительную часть своих сил вперед в Испанию, как и было задумано, а сам возвратился в Италию, где собирался выступить против Ганнибала с новыми войсками. Это было единственное и самое важное стратегическое решение этой войны, поскольку римские легионы, действуя в Испании, смогли бы помешать Гасдрубалу оказывать помощь своему брату или, по крайней мере, сильно ограничить его возможности. В октябре или в начале ноября Ганнибал перешел через Альпы. По-видимому, он повторял относительно прямой путь Геркулеса через перевал Монженевр, при этом он хотел избежать встречи со Сципионом и поэтому прошел как можно севернее вдали от моря. На самом деле мы не знаем, какой перевал выбрали карфагеняне (об этом спорили даже в древности), но как бы то ни было, они столкнулись с воинственными горцами и рано выпавшим снегом. Переход по снегу вызвал большие трудности у людей и животных. Спуск оказался так же опасен, как и подъем, так как он осуществлялся по узкой и крутой дороге. Из-за свежего снега, выпавшего поверх старого, идти стало очень опасно. Как-то перед наступающим войском случился оползень, который снес часть тропы, и люди в страхе застыли перед образовавшейся пропастью. О возвращении даже не думали, но как идти вперед? Дорога завела в тупик. Ганнибал не согласился уступить силам природы. Он велел расчистить снег у самого гребня горы и разбить лагерь. Ливий пишет: «Необходимо было пробивать тропинку в скале — единственном месте, где можно было пройти. А так как для этого нужно было ломать камень, то они валят огромные деревья, которые росли недалеко, и складывают небывалых размеров костер. Обождав затем появления сильного и благоприятного для разведения огня ветра, они зажигают костер, а затем, когда он выгорел, заливают раскаленный камень уксусом, превращая его этим в рыхлую массу. Потом, ломая железными орудиями растрескавшуюся от действия огня скалу, они делают ее проходимой, смягчая плавными поворотами чрезмерную ее крутизну, так что могли спуститься не только вьючные животные, но и слоны». Внезапно это испытание закончилось. Грязные, замерзшие и изголодавшиеся воины оказались среди солнечных альпийских пастбищ с лесами и чистыми реками. Ганнибал дал три дня на отдых, чтобы прийти в себя и вымыться, а затем армия продолжила спускаться на равнины, где, по словам Ливия, все «мягче делался и климат страны, и нравы жителей». Известия о прибытии Ганнибала с многочисленной армией на итальянскую землю взбудоражили общественное мнение, поскольку последней новостью, которую слышали о нем в Риме, было известие о захвате Сагунта. Несмотря на то, что кельты постоянно переходили через Альпы туда и обратно, все сильно удивились, как Ганнибал смог с огромной армией перейти через горы зимой. Теперь, вместо того чтобы вести кампанию в Испании, сенату пришлось думать о том, как сражаться в своем глубоком тылу. Он отменил вторжение в Африку и приказал Семпронию немедленно выезжать на север. Дело осложнялось еще и тем, что вместо обычных посредственных военачальников Первой Пунической войны перед ними оказался Ганнибал — стойкий, храбрый и стремительный полководец. Однако за этот потрясший всех триумф он заплатил высокую цену. За пять месяцев, прошедших после его ухода из Испании, Ганнибал потерял более половины своей армии. Как мы уже знаем, карфагеняне начали свой поход с 50 000 пехотинцев и 9000 всадников. После переправы через Родан численность уменьшилась, соответственно, до 38 000 и 8 000. До долины полноводной реки Падус дошли только 20 000 пехотинцев и 6000 всадников, а также немного слонов. Ганнибал лишился значительной части своих запасов вместе многими вьючными животными. Однако он не утратил присутствия духа и сразу же начал вербовку новобранцев из недовольных кельтских племен Северной Италии, которые рассматривали его как освободителя от римских завоевателей. Вскоре в его рядах оказались 14 000 новых добровольцев. Успешные действия конницы в сражении у реки Тицин убедили кельтов, что они поддерживают победителя. Среди римлян находился и осторожный Сципион, который едва не погиб. К счастью, рядом с ним оказался его семнадцатилетний сын Публий. Полибий описывает это так: «Для охраны отец дал ему отряд отборной конницы. И вот, когда Публий во время сражения увидел, что на отца его напали два или три неприятельских всадника, первым решением его было послать свой отряд на помощь отцу; но устрашенные многочисленностью неприятеля, воины его некоторое время медлили, и он, говорят, один с изумительной отвагой понесся на врагов, окружавших его отца». Затем его товарищам стало стыдно, они бросились за ним в схватку и спасли его отца. Из-за ранения (хотя оно было не смертельным) Сципион ушел с поста командующего. Командовать легионами поручили его напарнику, неосторожному и самонадеянному Семпронию. Ганнибалу повезло. Однажды в декабре незадолго до дня зимнего солнцестояния выдалось холодное утро со снегом и порывами ветра. Прошлой ночью прошел сильный дождь, и река Треббия со всеми ее притоками сильно разлилась. Ганнибал решил использовать погоду для своих целей. Две армии, карфагенская и римская, численностью около сорока тысяч человек в каждой, расположились лагерем по обе стороны от реки. Равнинная и безлесная местность очень хорошо подходила для сражения, однако карфагенский полководец заметил, что эту равнину пересекал ручей, текущий в овраге с высокими берегами, заросшими терновником и разными колючими кустами. В этом месте вполне можно было спрятать довольно крупный отряд воинов. Ганнибал велел собрать отряд из тысячи всадников и такого же числа пехотинцев, командовать которым назначил своего младшего брата Магона. Вечером перед сражением, после наступления темноты, когда воины закончили свой ужин, собранный отряд под дождем пробрался к месту засады. С утра несколько нумидийских всадников переправились через реку и бросили дротики в римский лагерь. Они должны были своими действиями вынудить консула Семпрония выстроить свою армию до принятия пищи, перейти через Треббию и начать сражение. Семпроний стремился поскорее закончить сражение, так как срок его полномочий истекал в конце года, поэтому он обрадовался такому положению дел. Легионы кинулись переходить быстротекущую реку и строиться в боевой порядок. Все это, по-видимому, заняло несколько часов. Римские воины промокли и замерзли, а кроме того, остались голодными. У карфагенских воинов, напротив, было время, чтобы согреться у больших костров, разложенных перед шатрами. Они неторопливо позавтракали и приготовили своих коней. Воинам также выдали немного оливкового масла для растирания, чтобы тело сохранило гибкость. После всего этого исход сражения оказался уже предрешенным. Пехотинцы сошлись с друг другом в центре и начали сражение с переменным успехом, в то время как карфагенская конница на флангах вскоре потеснила римскую. Фланги легионов оказались открытыми для нападения. И тут внезапно появился засадный отряд Магона и напал на них с тыла. Несмотря на то, что десять тысяч римских легионеров прорвали линию обороны неприятельских войск и ушли с поля боя в полном боевом порядке, сражение оказалось проиграно. Более половины римских воинов погибли. Среди карфагенцев меньше всего погибло иберийцев и африканцев, а недавно принятые на службу кельты понесли тяжелые потери. К несчастью зима оставалась очень суровой, в последующие дни часто случались дожди и шел снег, что также привело к потерям. Гибли люди и лошади. При такой погоде Ганнибал, верхом на единственном выжившем слоне, двинулся на юг через болота в Этрурию. Он страдал от сильной боли, возникшей из-за воспаления глаза, и, в конце концов, один глаз его ослеп. Но, несмотря ни на что, он все-таки победил римлян. Сенат никогда еще не был так встревожен и возбужден. Римляне призвали в армию сто тысяч человек и, опасаясь возможных нападений, разместили войска на Сицилии, Сардинии и в самом Риме. Таким образом они восполнили потери, понесенные четырьмя консульскими легионами у Треббии. Однако время было тревожное. Рассказывали, что произошло много знамений, суливших Риму разные несчастия. У посвященного Геркулесу священного источника в этрусском городе Цере нашли пятна крови, после чего провели умиротворительный лектистерний (lectisternium) — пиршество богов, когда на ложе перед изображением божества расставляли разные угощения. Дорогие приношения принесли в святилища недружественной римлянам Юноны. Это видимо может служить подтверждением того, что Ганнибал хорошо провел разъяснительную работу. Тразименское озеро в Этрурии представляло собой мелководный водоем с заболоченными берегами. В озере водились щуки, карпы, лини, а по берегам летали тучи малярийных комаров. Вдоль северного берега тянулась линия холмов с крутыми склонами. На западе высоты плавно понижались до самого берега (близ нынешней деревни Боргетто в комунне Туоро). Здесь вдоль берега озера тянулась на полтора километра небольшая равнина, к которой дальше снова примыкали непроходимые высоты с несколькими проходами. За ними проходила дорога на юг. Весной 217 года карфагенская армия, отдохнувшая после всех своих зимних испытаний, прошла через Этрурию, опустошая все те области, где она прошла. Карфагеняне обошли римскую армию во главе с новым консулом, Гаем Фламинием, который сразу же начал преследовать их по горячим следам. Ганнибал дошел до озера и повернул на восток в узкий проход. Его осенила идея, что здесь идеальное место для засады, если только консул окажется достаточно безрассуден, чтобы попасть в очевидную ловушку. Карфагеняне часто старались предвидеть действия вражеских военачальников и разрабатывать свою тактику на основе характерных особенностей их личности. Ганнибал узнал, что Фламиний имел некоторый военный опыт, но, будучи плебеем, при руководстве войсками он видимо проявлял раздражительность и нетерпеливость. Он очень возмущался тем, что его легионам пришлось идти по опустошенной местности, и теперь жаждал мщения. Расчет Ганнибала оправдался. Фламиний видел, что карфагенская армия вошла в узкий проход, и сразу же двинулся вслед за ней, считая, что обе армии выйдут на равнину. Он даже увидел, как Ганнибал разбивает свой лагерь у дальнего края озера, однако большинство своих войск Ганнибал скрытно разместил на холмах с узкими проходами, где не было никакой возможности для маневрирования. Рано утром 21 июня Фламиний построил свои войска в походную колонну и повел их вдоль берега озера. Он не позаботился о том, чтобы выслать вперед разведчиков. Видимость ухудшилась, поскольку на озеро и его берега наполз густой туман. Таким образом, когда карфагеняне внезапно спустились со склонов, римская армия оказалась в полном смятении. Они плохо понимали, как противник обрушился на них, и почти ничего не смогли сделать для своей защиты. Однако сражение, или, что более точно, резня, продолжалось в течение трех часов. Фламиний отважно сражался, но, в конце концов, пал от удара кельтского копья. Ливий описывает это так: «Гибель консула стала началом конца. И тут началось почти повальное бегство: ни озеро, ни горы не были препятствием для потерявших от страха голову; люди, словно ослепнув, неслись по крутизнам и обрывам и стремглав скатывались вниз друг на друга вместе с оружием. Там, где пройти было тесно, шли, где пришлось, — вброд, через болото, пока вода не доходила до плеч и до горла; некоторых безрассудный страх толкнул искать спасения вплавь; решение безнадежное: плыть надо было долго, люди падали духом, их поглощала пучина, или, зря истомившись, они с трудом возвращались на отмели, где их избивала вражеская конница, вошедшая в воду». Первым рядам римлян удалось прорваться через карфагенские боевые порядки и убежать на холмы, однако остальные 15 000 римлян погибли, в то время как Ганнибал потерял всего 1500 человек. Когда известие об этом достигло Рима, то никто уже не пытался скрыть истинный масштаб катастрофы. Претор вышел на Форум и объявил со свойственной ему краткостью: «Мы проиграли большое сражение» (Magna pugna victi sumus). Прошел год, и наступило 2 августа 216 года. Место предполагаемого сражения представляло собой ветреную пыльную равнину. Она находилась Апулии в нескольких километрах от адриатического побережья. В разгар лета в Южной Италии стояла сильная жара, и везде слышался постоянный стрекот цикад. На площади в 13 квадратных километров встретились друг с другом две армии, общая численность которых составляла около 150 000 человек. Начиналось одно из крупнейших сражений в мире, которое спустя сотни лет вдохновляло многих полководцев. Сегодня вряд ли можно найти военное учебное заведение, где это сражение не включено в учебный план. После сражения у Тразименского озера и двух поражений подряд римляне пали духом. На шесть месяцев назначили диктатора. Им стал «бородавчатый» Фабий Максим. Видимо он любил собирать прозвища, поскольку кроме «Веррукоза» его также называли «Овикула», или «Овечка». Как писал Плутарх, это прозвище «ему дали еще в детстве за кроткий нрав и неторопливость. Спокойный, молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в удовольствиях, свойственных детскому возрасту, медленно и с большим трудом усваивал то, чему его учили, легко уступал товарищам и подчинялся им, и потому людям посторонним внушал подозрения в вялости и тупости… Но мнимая его бездеятельность говорит о неподвластности страстям, осторожность — о благоразумии, а недостаточная быстрота и подвижность — о неизменном, надежнейшем постоянстве». По мнению Цицерона, «для римлянина» он много читал. Фабий сформировал два новых легиона и, добавив их к существующим римским и союзным войскам, принял командование над армией в сорок тысяч человек. Он проводил разумную, но крайне непопулярную тактику — преследовал Ганнибала, избегая вступать с ним в битву. Фабий стремился измотать врага в надежде, что в какой-то момент он обязательно совершит роковую ошибку и потерпит поражение. Такая тактика сразу же оправдала себя, поскольку Фабий окружил карфагенян в гористой местности. Однако Ганнибал не отчаялся и после наступления ночи велел привязать горящие факелы на рога двум тысячам коров и гонять испуганных животных туда сюда по вершинам гор. Эта хитроумная уловка сработала. Римляне думали, что противник собирается напасть на них, в то время как карфагеняне сумели выйти из окружения под покровом ночи. Тактика сдерживания позволила немолодому диктатору обучить свои новые войска и выиграть время, чтобы республика вышла из тяжелого морального состояния. Однако общественное мнение очень скоро настроилось против Фабия, который после окончания своего шестимесячного срока ушел в отставку. В результате у Рима оказалась огромная армия численностью 87 000 человек, то есть восемь легионов, и почти такое же количество союзных войск. Теперь римляне превосходили Ганнибала, армия которого насчитывала только 50 000 тысяч человек. Два консула, сменившие Фабия, имели совершенно разный взгляды на план военной кампании. Представитель одного из древнейших патрицианских родов Луций Эмилий Павел, так же, как и Фабий, полагал, что Ганнибал неизбежно столкнется с голодом во время зимовки в Южной Италии. Однако выходец из плебеев, Гай Теренций Варрон, не одобрял тактику изнурения противника. Он утверждал, что Рим должен максимально использовать численное преимущество своей армии и как можно скорее вызвать противника на полномасштабное сражение. Консулы обнаружили Ганнибала в районе небольшого городка Канны в Апулии среди пыли и цикад. По установленным правилам консулы поочередно командовали в течение одного дня. Когда Ганнибал вывел свою армию и предложил начать сражение, командовал Павел, и он отклонил предложение. На следующий день это же предложение принял Варрон. Сразу же после восхода солнца он вывесил над своим шатром красное знамя — вексиллум (vexillum), которое служило традиционным сигналом к сражению. Варрон построил свою армию. Конница расположилась на флангах, а пехота — в центре, при этом правый фланг примыкал к реке, а левый — к склону холма. Ганнибал внимательно посмотрел на противника и заметил, что пехота выстроилась на очень небольшой площади, поэтому она имела большую глубину построения и очень тесно стояла по фронту. Ей было очень трудно маневрировать. Карфагенский полководец выстроил свои войска так, чтобы использовать эту возможную слабость. Он выставил свою кельтскую и испанскую пехоту напротив римского центра таким образом, что она оказалась выгнута дугой в сторону противника. Позади нее на обоих флангах, невидимых с фронта, он разместил два подразделения своих лучших войск — надежную и хорошо обученную ливийскую пехоту. На флангах его конница должна была сражаться с римской. Когда началось сражение, римский центр стал оттеснять кельтов и испанцев, так что их линия построения изменилась с выпуклой дуги на вогнутую. Римская пехота, желая расширить себе пространство для битвы, необдуманно продвигалась все дальше вперед, пока с обеих сторон у нее не оказались ливийцы. После этого ливийская пехота обошла римлян и ударила по ним с тыла. Тем временем конница Ганнибала на его левом фланге разгромила римскую конницу, которой командовал консул Павел. В строгом порядке победоносные кельтские и испанские всадники разделились и прошли позади римской армии, чтобы напасть на вражескую конницу на правом фланге. Последняя в панике бежала. Затем они разделились второй раз и атаковали с тыла римскую пехоту, которая теперь оказалась окруженной со всех сторон. Остальная часть сражения представляла собой многочасовую кровавую бойню. Плотная толпа римских легионеров и их союзников постепенно редела. Павел храбро бился до последнего дыхания и погиб, сраженный камнем из пращи, тогда как Варрон с семьюдесятью всадниками сумел бежать. Он собрал всех отставших и взял на себя общее руководство тем, что осталось от армии. Когда он возвратился в Рим, оказалось, что народ приветствовал «его за то, что он не отчаялся в республике». Варрон продолжал получать общественные назначения, однако он больше никогда не возглавлял консульскую армию. Таков был Рим со своим великодушием. Спастись от массовой резни удалось еще одной многочисленной группе, среди которой оказался девятнадцатилетний Публий Сципион. Он угрожал убить нескольких молодых аристократов, которые вели разговоры о бегстве в другие страны, и вынудил их поклясться, что они никогда не покинут свою родину. На поле битвы остались лежать семьдесят тысяч римлян. Погибли двадцать девять старших командиров и восемьдесят сенаторов. Битва при Каннах стала самым страшным военным поражением в истории Рима. Сразу после этого поражения греческие полисы и местные племена Южной Италии изменили Риму и присягнули на верность Карфагену. Риму изменили также известный город Капуя и другие города Кампании. После смерти престарелого Гиерона свой давний союз с Римом разорвали Сиракузы. В результате хитроумного обмана карфагеняне захватили Тарент (однако римские войска сохранили за собой крепость и контроль над гаванью). Рим охватило религиозное возбуждение и захлестнули разные предзнаменования и чудеса. По какой-то непонятной причине боги сильно разгневались на римлян. В Дельфы отправили посланников за советом, а в самом городе, чтобы возвратить божественную милость, живьем похоронили грека с гречанкой и галла с его соплеменницей. Такое жестокое деяние является следствием крайней степени отчаяния и истерии, поскольку в римских религиозных обрядах человеческие жертвоприношения почти никогда не совершались. Все понимали, что Римская республика оказалась перед лицом полного поражения. 13. Птица без хвоста Казалось, что Канны стали концом для Рима, ведь тогда еще никто не знал, что до заключения мира пройдет много лет, и римляне, в конце концов, выиграют войну. Так случилось, потому что победа Ганнибала зависела от двух обстоятельств, и оба они сложились не в его пользу. Эти обстоятельства — предполагаемая измена Риму его итальянских союзников и прибытие подкрепления из Испании. Во-первых, справедливое соглашение Римской республики с завоеванными ею народами Центральной Италии принесли определенную выгоду. Республика все еще могла призвать на службу в свои войска большое число людей. Во-вторых, в течение семи лет бывший консул Сципион и его брат Гней не прекращали вести военные действия в Испании. Они уничтожали с таким трудом завоеванную империю Гамилькара Барки и не давали брату Ганнибала Гасдрубалу отправлять войска в Италию. Резервы Карфагена были на исходе. Быть может, наиболее важным обстоятельством из всех стало безрассудное стремление республики к сопротивлению. После череды побед Ганнибал (как и Пирр до него) ожидал, что римляне совершат благоразумие и договорятся с ним о мире. Он не понимал, что при поражении они проявляли наибольшее упорство. Даже когда их сбивали с ног, они не собирались сдаваться. Карфагенский полководец предложил выкупить всех пленных, взятых в битве при Каннах, но сенат вообще отказался что-то обсуждать с неприятелем, даже при том, что это могло привести к рабству или казни многих граждан Рима и союзных с ним государств. К 211 году римляне вернули себе значительную часть утерянных позиций. Римляне снова обратились к тактике Фабия Максима и стали избегать полномасштабных сражений. Он получил новое прозвище «Кунктатор», или «Замедлитель», которое, по признанию римского поэта II века Энния, стало знаком гордости. Он замечательно написал о Фабии, что один человек промедлением спас государство: Unus homo nobis cunctando restituit rem. Римляне набрали новые легионы, но теперь их не стали объединять в многочисленные армии, а разделили на небольшие отряды, которые со всех сторон набрасывались на врага и по мере возможности кусали его как собаки. После неудачной попытки заставить римлян снять осаду Капуи и вернуть себе этот город, Ганнибал подошел к самому Риму. Он расположился в пяти километрах от города, а затем в сопровождении конницы подъехал к Коллинским воротам. Ганнибал перебросил через стену копье, так как он очень хорошо знал, что такой жест означал скорее желание, а не его исполнение. Около ворот стояло много храмов, один из которых был посвящен Фортуне. Карфагенянин предоставил эту ненадежную богиню самой себе, но оказал знаки почтения святилищу Геркулеса, воплощением которого он оставался. Многие считали, что этот поступок представлял собой что-то вроде пропагандистского хода, поэтому через несколько лет в целях безопасности этот храм перенесли с Капитолия. Рим со своими высокими стенами захватить было невозможно, однако сам приход Ганнибала к его воротам стал ужасным событием. Римляне жестоко расправлялись с теми городами, которые сопротивлялись римским войскам. Капуя пала. Большинство граждан этого города разбрелись без всякой надежды на возвращение, все их владения конфисковали, а правителей города подвергли порке и казнили. В результате богатый и знаменитый город превратился в небольшое сельскохозяйственное поселение, которым управлял римский чиновник. После осады способный и в какой-то мере отчаянный военачальник Марк Клавдий Марцелл захватил Сиракузы. Видимо перед падением города он посмотрел на него с вершины холма и заплакал, сожалея о том разрушении, которому он намеревался подвергнуть этот город (здесь Марцелла можно сравнить с героями стихотворения Льюиса Кэрола «Морж и Плотник»). В результате он награбил столько картин и статуй, что стал хвастаться, что именно он научил непросвещенных римлян ценить греческое искусство. Во время разграбления города Марцелл опечалился из-за непреднамеренной гибели выдающегося, но рассеянного ученого и математика Архимеда. Архимед так увлекся схемой, которую чертил на песке, что не заметил творящегося вокруг него насилия и грабежа. Проходящий мимо воин убил его. В 209 году Тарент, захваченный Ганнибалом, снова оказался в руках Фабия. Римляне разграбили город и захватили в нем огромное количество добычи. Фабий гораздо меньше Марцелла интересовался искусством. Когда Фабия спросили, что делать с несколькими статуями божественных покровителей города, он ответил: «Тарентинцы могут оставить у себя своих богов, которые явно разгневались на них». Теперь Ганнибалу после проведения своих летних военных кампаний приходилось зимовать на южной оконечности Италии. Это стало молчаливым признанием того, что он больше не мог свободно передвигаться там, где хотел. Но вот перспективы карфагенян в Испании резко переменились в лучшую сторону. В течение нескольких дней в двух сражениях один за другим потерпели поражения и погибли братья Сципионы. Все то, что они захватили к югу от реки Ибер, оказалось потеряно. Но если бы карфагенские военачальники хотя бы как-то могли сотрудничать друг с другом, то они бы, скорее всего, вообще изгнали римлян с Пиренейского полуострова. Народ в Риме оплакивал двух погибших героев, и никто не представлял, что же делать дальше. Люди устали от войны, и некоторые опустошенные союзники римлян сообщили, что они не могут отправить необходимые войска для подкрепления легионам. Надо было решить главный вопрос, кто сможет заменить Сципионов. По словам Ливия, сенат так и не смог договориться, кого назначить командующим в Испанию, и передал этот вопрос решать народу. Такое самоустранение было не свойственно сенату. Скорее всего, общественное мнение одобрило своего кандидата, а правящий класс не согласился с ним, поэтому сенат как бы самоустранился от решения. В данном случае имел место прецендент назначения на высокую должность человека с улицы. Именно таким человеком был сын бывшего консула Сципиона, Публий, подающий большие надежды. Во время выборов на высшие государственные посты не выдвинули ни одного кандидата, и Публий вдруг объявил, что он притязает на эту высокую должность. Его знали как храброго воина, участника сражений при Требии и Каннах, но ему было всего двадцать четыре года. Согласно правилам, он был слишком молод для этой должности. Однако он отклонил такую несущественную причину, поскольку несколькими годами ранее его избрали на должность эдила. Всем тем, кого беспокоил его молодой возраст, он ответил с некоторым высокомерием: «Если народ решил назначить меня эдилом, то я уже достаточно стар». Молодой человек с большим воодушевлением выступил перед народным собранием. Он сказал, что остался единственным Сципионом, который мог бы отомстить за своего отца и дядю, и обещал не только вернуть Испанию, но завоевать Северную Африку и сам Карфаген. Это выглядело как хвастовство, но все же вселило надежду его слушателям. В результате после единодушного голосования Публий получил должность командующего как частное лицо, облеченное властью (privatus cum imperio). Он сразу же понял, что старейшины обеспокоены его выбором, так как народ избрал его под впечатлением его слов. Поэтому в своем следующем выступлении он согласился уступить эту должность, если появится какой-нибудь более опытный кандидат старше его. Это выбило у сомневающихся почву из-под ног. Как он и ожидал, никто не осмелился вызвать недовольство у собравшихся граждан. Воцарилось молчание, которое и подтвердило его избрание. Сципион представлял собой новый тип римлянина — энергичный, привлекательный, цивилизованный и гордый за свое культурное наследие. Даже на этом раннем этапе его деятельности все видели, что он был исключительно одаренным человеком. Получив греческое образование, он был страстно привержен традициям Рима. Сципион ясно понимал свое предназначение и всегда утверждал, что перед принятием какого-нибудь важного решения он всегда советовался с богами. Если для обычного римлянина религия представляла собой ряд суеверных правил, разработанных для умиротворения непредсказуемого божества, то он, по-видимому, обладал, или утверждал, что обладает, скорее греческим, больше мистическим пониманием сверхъестественного. Сколько бы у него не было дел в Риме, он всегда находил время для посещения капитолийского холма, где он сидел в одиночестве, общаясь со сверхъестественными силами. Говорят, что храмовые псы никогда не лаяли на него. Ему нравилось создавать впечатление, что в его происхождении было что-то божественное. Ходили слухи, что когда Сципион был младенцем, по нему проползла змея и никак не навредила ему (повтор легенды о детстве Александра Великого). Историк Полибий был другом семьи Сципионов, но он был рационалистом и полагал, что Сципион действовал очень расчетливо, а может быть даже цинично. В этом есть доля истины, поскольку Сципион, так же как и Ганнибал, очень много сил уделял созданию и поддержанию своего образа. Однако наиболее действенная пропаганда всегда основана на правде. Вполне возможно, что этот талантливый и высокомерный молодой патриций искренне верил в то, что он должен стать известным. Сципион оказался замечательным полководцем. Прибыв в Испанию, он узнал, что три карфагенских армии находились в разных частях полуострова, и все они были на расстоянии более десяти дней пути до карфагенской столицы — Нового Карфагена. Решившись на смелый шаг, новый командующий провел свои легионы на большой скорости несколько сотен километров от реки Ибер до столицы, а затем осадил город. Он построил земляные валы с восточной стороны города — с суши — и стал нападать на город с этого направления. На самом деле эти нападения представляли собой одиночные вылазки, поскольку Сципион узнал от местных рыбаков, что лагуна севернее того мыса, на котором располагался город, была довольно мелководной. Ее можно было даже перейти вброд, особенно ранним вечером, когда вода из нее уходила по каналу в залив, находящийся южнее города. (По-видимому, вода уходила из-за ветра, который регулярно поднимался в это время года.) Сципион велел специально подготовленному отряду переправиться через лагуну с раздвижными лестницами и совершить внезапное нападение на защитников города. Он обещал вознаграждение тем воинам, которые первыми поднимутся на стены, и, по своему обыкновению, поведал им, что такой план нападения предложил ему не кто-нибудь, а сам морской бог Нептун. Все прошло, как и задумывалось: уровень воды понизился, воины вошли в город, открыли ворота и впустили легионы. Затем Сципион поступил не так, как было свойственно римлянам. Население Нового Карфагена не разделило участь жителей Капуи, Сиракуз и Тарента. Как только защитники города сдались, убийства мирных жителей сразу же прекратились. Легионерам дали строго установленное время на грабежи, и по его окончании грабежи прекратились. Жителей не убивали, более того, им разрешили возвратиться в свои дома (в которых, конечно же, не осталось никакого ценного имущества). Римский военачальник освободил всех заложников, которые содержались у карфагенян в знак хорошего расположения к ним иберийских племен. За такое разумное милосердие Сципион завоевал всяческие похвалы, и большинство иберийских племен не упустило случая перейти на сторону своего недавнего противника. В 208 году, чтобы остановить массовый переход племен к неприятелю, карфагенский главнокомандующий, Гасдрубал, дал сражение при Бекуле (видимо, современный Байлен к северу от Хаэна). Понимая, что его могут обойти с фланга, Гасдрубал покинул поле боя и двинул почти все свои войска — не более половины от первоначальных двадцати пяти тысяч человек — в длительный переход в Италию, чтобы присоединиться к своему брату. Наконец он смог отправить Ганнибалу подкрепление. Он пытался сделать это много лет, невзирая на то, что этот шаг обязательно привел бы к опасному положению в Испании. Сципион не стал преследовать его, опасаясь подхода двух карфагенских армий, оставшихся в этой области. После победы все племена приветствовали Сципиона как царя. Для римлянина очень опасно было принимать такое звание. В какой-то момент он не оставил это без внимания и вызвал вождей на встречу. Он сказал им: «Хотя я и желал бы казаться для всех и быть на самом деле человеком с царскою душой, но не желаю ни быть царем, ни именоваться таковым». Другими словами, они могли считать его царем, но при этом не называть его так. Человек, достигший такого успеха, в какой-то момент начинает считать себя выше установленных правил поведения. У Сципиона имелись все возможности, чтобы стать тираном греческого типа. Это могло стать опасным примером для более посредственных личностей в последующие годы. Римляне быстро разделались с карфагенским подкреплением из Африки, в 208 году Сципион встретился с ним около Илипы (близ нынешней Севильи). Уступая противнику в численности, Сципион решил применить окружение, которое использовал Ганнибал при Каннах. Прошло несколько дней, и каждое утро армии обоих противников выстраивались в боевой порядок, но не начинали сражения. Каждый раз Сципион располагал своих наиболее искусных легионеров в центре, а более слабых иберийцев — на флангах, против иберийцев, выступавших за карфагенян. И однажды он очередной раз вывел свои войска из лагеря, но на этот раз иберийцы оказались в центре, а римская пехота — на флангах (и конница — на дальних флангах). Скорее всего, он хотел, чтобы этот маневр охвата с фланга совершила более организованная, обученная и дисциплинированная часть войска. Карфагенский военачальник (он также носил имя Гасдрубал, что может ввести в заблуждение) действовал по обыкновению и не сразу заметил изменение в боевом порядке Сципиона. Когда он обнаружил его, то что-то менять было уже слишком поздно. На этот раз римский командующий вступил в сражение. Его конница и легионы отошли влево и вправо и перестроились в колонну, а затем охватили фланги карфагенян. Тем временем римская конница отогнала карфагенскую конницу, а легионы снова перестроились из колонны в линию и напали на карфагенских иберийцев на флангах, которые дрогнули и побежали. Легионы продолжали окружать с флангов карфагенский центр, пока тот пытался отразить фронтальную атаку иберийской пехоты Сципиона. Вскоре карфагенская армия превратилась в беспорядочно разбегающуюся толпу. Теперь вся Испания принадлежала Риму. Задача Сципиона была решена, и он отправился по морю на родину. Сражение при Илипе показало, что он обладал тремя качествами великого полководца: нестандартным мышлением, стремлением к основательной подготовке и приверженностью к напряженной боевой выучке. Наконец в Риме появился достойный соперник Ганнибала. Гасдрубал быстро укрепил свои войска в Италии, куда он прибыл в 207 году. Он взял на службу галлов, живущих в долине По, в результате чего численность его армии достигла почти тридцати тысяч человек. Он отправил на юг шесть всадников с письмом к своему брату, где сообщалось, что две карфагенские армии должны встретиться в Умбрии. Посланники сбились с пути и оказались в руках отряда римлян, который собирал продовольствие в окрестностях Тарента. Прочитав письмо, консул, следящий за Ганнибалом, скрытно от карфагенян отделил часть своей армии. Он отправился на север для соединения со вторым консулом, который встретился с Гасдрубалом у реки Метавр (ныне Метауро в области Марка). Консул прибыл ночью незамеченный противником, однако на следующий день Гасдрубал почувствовал какие-то изменения. Как написал Ливий: «А враги уже стояли перед своим лагерем, готовые к бою. Но битва не начиналась — Гасдрубал с несколькими всадниками выехал к передовым постам; он заметил в войске врага старые щиты, каких раньше не видел, как и отощавших коней; само войско выглядело многочисленнее обычного. Догадываясь, в чем дело, он поспешил дать отбой». Опасения Гасдрубала подтвердились числом церемониальных консульских сигналов трубы. Когда ему сказали, что утром слышали два сигнала, а не один, то он понял, что в лагере находятся оба консула. Он верно предположил, что один из консулов тайно прибыл сюда с юга вместе со своей армией. Гасдрубал очень беспокоился о брате, считая, что тот мог потерпеть поражение и погибнуть. Теперь, когда противник превосходил его по численности, у карфагенского командующего не осталось выбора, кроме как отступить. Это для него было лучше всего. С наступлением темноты он ушел и приказал, чтобы воины собирали свое имущество очень тихо. Проводники Гасдрубала бежали, и вскоре армия сбилась с дороги. Римляне нагнали ее и в следующем сражении разбили карфагенян. Гасдрубал храбро сражался и, как написал Ливий, не хотел пережить уничтожение своей армии. Он пришпорил коня и поскакал в самый центр вражеской когорты. Полибий отдал ему щедрую дань уважения: «Если же судьба отнимала всякую надежду на лучшее будущее и вынуждала его идти в последний бой, Гасдрубал в предварительных действиях и в самой битве не оставлял без внимания ничего, что могло бы доставить ему победу, вместе с тем и в такой же мере он думал и о возможности поражения, чтобы в этом случае не склониться перед обстоятельствами и не дозволить себе чего-либо, недостойного прежней жизни». Голову Гасдрубала мумифицировали и отвезли на юг. Там ее бросили перед одним из военных постов Ганнибала. Римляне освободили двух карфагенских пленных и отправили их к Ганнибалу, чтобы рассказать обо всем том, что произошло. Рассказывают, что он в отчаянии воскликнул: «Узнаю злой рок Карфагена». В последнем оплоте Ганнибала, в Бруттии, находился знаменитый храм Юноны. Эта богиня давно ненавидела Рим и, как мы уже видели, являлась основой карфагенской пропаганды. Ливий сообщает, что храм «стоял в густой роще, огражденный высокими пихтами; в середине ее было роскошное пастбище, где без всяких пастухов пасся всякий скот, посвященный богине». Здесь в 205 году карфагенский военачальник, который серьезно относился к созданию собственного образа, установил алтарь. На нем он подробно описал все свои деяния на греческом и на карфагенском языках, создав своего рода «деяния» (res gestae). Возможно, теперь это выглядит не столько хвастовством, сколько эпитафией потерянным надеждам. Если верить Цицерону, то Ганнибал чуть было не совершил оскорбление божества. В храме стояла золотая колонна. Ганнибал захотел узнать, была ли она полностью золотая или только позолоченная. Для этого он велел просверлить ее. Когда он обнаружил, что она действительно из чистого золота, Ганнибал решил ее вынести. Однако во сне карфагенскому полководцу явилась разъяренная богиня и предупредила его, что, если он не оставит в покое колонну, то она позаботится о том, что он потеряет свой единственный глаз, который хорошо видит. Ганнибал подчинился. Из высверленного золота он велел сделать статуэтку телушки и поставить ее на вершину колонны. Что можно вынести из этой истории? Она явно взята из прокарфагенского источника. С одной стороны, она укрепляет доверие к Ганнибалу, так как он повел себя достойно и уступил пожеланиям Юноны. Однако по мере того, как Карфаген приближался к своему концу, эта история также отражает охлаждение отношений между Ганнибалом и богиней. Римляне понимали, что поддерживать хорошие отношения с Юноной отвечало их интересам. Двумя годами ранее в ее знаменитый храм на Авентинском холме попала молния. Чтобы умиротворить богиню, организовали специально разработанную церемонию: по улицам прошло шествие, которое возглавляли несколько белых коров. За ними несли две древних статуи Юноны, а двадцать семь девственниц в ее честь спели гимн. Коров принесли в жертву. Богиня приняла это самое богатое приношение на своем жертвенном столе и обрушила свой гнев на потомков троянцев. Наконец, несчастливые последствия суда Париса и предательства Энеем царицы Дидоны достигли окончательного результата. Поэтому пессимизм Ганнибала вполне оправдан. Новые попытки восстановить свою побежденную армию ни к чему не привели. Он больше ничего не мог предпринять и теперь оказался не у дел. Прославленный своими завоеваниями полководец разыграл свою последнюю карту. Когда-то казалось, что битва при Каннах является поворотным моментом мировой истории, однако теперь наиболее высокую оценку получило сражение при Метавре. Карфаген вступал в завершающий этап своей истории. Теперь это стало очевидным для всех, включая царицу небес. Приближается конец истории. Вернувшись в Рим, Сципион, будучи частным лицом, наделенным полномочиями (privatus cum imperio), не проводил триумф, потому что он не был ни претором, ни консулом. Однако, в качестве некоторой компенсации, его легко избрали консулом на 205 год. Он получил Сицилию в качестве провинции или поля деятельности. Ему разрешили вторгнуться в Африку, если он сочтет это целесообразным. Разрешение дали неохотно, поскольку старый «Медлитель» Фабий Максим неодобрительно относился к легкомысленным азартным играм. Он доказывал, что лучше было бы добиваться изгнания Ганнибала из Италии. Сципион категорически не соглашался с этим, утверждая, что поскольку карфагенская армия сохранилась, а измученные войной люди, конечно же, потребуют быстрого заключения мира, то Карфаген останется в качестве значительного самостоятельного государства, как это было в конце Первой Пунической войны. Сципион же стремился сделать Рим хозяином Западного Средиземноморья, а это означало поставить Карфаген в полностью зависимое положение. Но, чтобы этого достигнуть, надо было одержать решающую победу в Африке. Весной 204 года Сципион высадился на карфагенской территории с армией численностью 35 000 человек и осадил крупный город Утика. В первое время у него была слабая конница, и хотя новый союзник, молодой нумидийский вождь Масинисса, прислал ему нескольких всадников, почти год ничего не делалось. Прошли мирные переговоры, которые не привели ни к каким результатам, однако дали римлянам некоторую побочную выгоду. Римским военачальникам удалось посетить два вражеских лагеря, узнать, из чего они были построены (дерево и тростник) и где расположены. Однажды ночью, во время дерзкого набега, римские воины подожгли эти лагеря и нанесли большие потери противнику. Многие жертвы даже не поняли, что этот пожар произошел не из-за чьей-то оплошности, а явился результатом поджога. А ведь если бы такую хитрость организовал Ганнибал, то римляне осудили бы ее как типичное карфагенское вероломство. В следующем году Сципион одержал победу в полномасштабном сражении. Несмотря на численное преимущество противника, он, используя блестящую тактику Ганнибала, сумел оттеснить вражеские фланги и окружить пехоту в центре. Затем согласовали условия прекращения войны. Карфаген должен был выдать всех пленных, вывести войска из Италии и Галлии, оставить Испанию и все острова между Италией и Карфагеном, передать весь свой флот (за исключением двадцати судов) и выплатить крупную компенсацию в пять тысяч талантов. Однако члены совета старейшин скрестили за спиной свои пальцы и послали за Ганнибалом, чтобы он со своей армией вернулся в Карфаген. Он с неохотой повиновался, но обвинил карфагенские власти в том, что в прошлом они не оказали ему необходимой поддержки. Если бы тогда он по-другому отнеслись к нему, то Карфаген не дошел бы до такого состояния. Римляне, полные решимости победить в битве за благосклонность Юноны, распространили слух, что некоторые солдаты карфагенской армии — выходцы из Италии — отказались отправляться в Африку. Ганнибал призвал их собраться в храме мирной богини, который до сих пор являлся неприкосновенным местом в Бруттии, однако там их окружили и уничтожили верные ему войска. Так появилась еще одна черная метка в книге богини. Теперь, когда 15 000 — 20 000 карфагенских воинов благополучно добрались до Северной Африки, совет старейшин решил отказаться от мирного договора и возобновить военные действия. С провокационной целью карфагеняне напали на колонну римских грузовых судов с провиантом. Сципион сильно разозлился, однако он вероятно подозревал, что враг постоянно тянул время. Он вызвал Масиниссу с большим конным отрядом и стал провоцировать Ганнибала на решающее сражение. Сципион начал безжалостно уничтожать и разорять плодородные районы, принадлежащие Карфагену. Он захватывал города, разрушал их, а жителей продавал в рабство. Такие действия достигли цели. В конце октября 202 года карфагенская и римская армии встретились около Замы, города, который отстоял от моря на расстояние пяти дней пути. Ганнибал захотел увидеться со своим молодым соперником и попросил Сципиона встретиться с ним наедине. Полководцы встретились на одинаковом расстоянии от своих боевых порядков в сопровождении одних только переводчиков. Однако эта знаменательная встреча ничего не решила. Карфагенский полководец предложил заключить мир, но уверенный в победе Сципион отказался. Следующим утром началась битва. В каком-то смысле ее исход не имел значения. Если бы судьба распорядилась так, что римляне потерпели поражение, то они просто вернулись бы с еще одной армией. Однако Карфаген находился уже на последнем издыхании. Ганнибал обычно сражался с большим количеством воинов, но на этот раз у него было немного конницы, а значительная часть пехотинцев представляла собой непроверенных новичков. Он разработал план сражения с учетом этих слабостей. Ганнибал знал, что конница Сципиона быстро рассеет его конницу и далеко ускачет, преследуя ее. Задача Ганнибала состояла в том, чтобы разбить римские легионы в центре и одержать победу прежде, чем римские всадники вернутся для нападения на его пехоту с тыла. Впереди он выставил восемьдесят боевых слонов. За ними карфагенский полководец в три линии выстроил своих пехотинцев, причем в первых двух рядах стояли менее опытные воины, а в последнем ряду он поставил проверенных ветеранов своей итальянской кампании. Сражение развивалось почти так, как предполагал Ганнибал, однако успех не сопутствовал карфагенянам. Римляне быстро вывели конницу с поля боя. К сожалению, слоны оказались настоящим бедствием: одни быстро пробежали сквозь боевой порядок римлян по проходам, которые специально для этого создал Сципион (с этими животными потом разделались сзади), а другие в панике бросились назад на свои собственные войска. Первые две линии пехотинцев Ганнибала были сметены. Затем римские легионеры остановились и перестроились из свободной манипулы в тесную фалангу и только после этого вступили с бой с третьей линией противника. Некоторое время обе стороны отчаянно сражались, не достигая перевеса. Он наступил, только когда вернулась назад конница Сципиона и напала на карфагенян сзади, в точном соответствии с опасениями Ганнибала. В этих обстоятельствах он сделал все, что мог, но этого оказалось недостаточно. Игра закончилась. Шестнадцать лет крови и побед пропали впустую. Дальше Карфагену было уже бесполезно сопротивляться, поскольку это привело бы к уничтожению самого города. Воспоминания о судьбе Капуи, Тарента и Сиракуз были еще свежи. Условия мирного соглашения оказались еще более жесткими, чем те, о которых договорились раньше. Размер компенсации повысился до десяти тысяч талантов, которые надо было платить в течение пятидесяти лет. Карфаген оставался независимым, но его границы становились такими же, как перед войной (приблизительно в границах современного Туниса). Он должен был возвратить бывшие нумидийские земли, которые требовал Масинисса. Город не мог вести войны за пределами Африки, однако и в Африке он мог воевать только с разрешения Рима. Весь флот, за исключением разрешенных десяти трирем, необходимо было сжечь. Карфаген больше не существовал как средиземноморская держава. Когда проект соглашения представили совету старейшин, один член совета встал и выступил против одобрения проекта. Ганнибал силой стащил его с возвышения для ораторов. Все осудили Ганнибала за такое непристойное поведение, и он принес извинения. Полибий так передает его слова: «Вы должны простить мой проступок, ибо сенаторам известно, что я покинул родину на девятом году от роду и возвратился домой сорока пяти лет с лишним… Поразительным безрассудством показалось мне, что карфагенянин, хорошо знающий все, что замышлялось нашим государством и отдельными гражданами против римлян, теперь не преклоняется с благодарностью перед судьбою за столь милостивое обращение победоносного врага… Посему я прошу не входить более в рассуждения и единогласно принять условия мира». Совет старейшин последовал указанию Ганнибала и принял предложение заключить договор на указанных условиях. Два римских легиона под командованием одного из консулов находятся на марше. День близится к завершению, и скоро начнет темнеть. Длинная колонна прибывает к месту стоянки, и люди приступают к своим обязанностям в соответствии с распорядком дня. За несколько часов они разбивают военный лагерь. Эти действия всегда проходят по одной и той же схеме. Сначала командир уходит вперед и находит подходящее место для стоянки. После этого решают, где будет стоять палатка консула или преторий (praetorium), а перед нею организуют форум или рынок. Рядом устанавливают палатку квестора, который занимается вопросами снабжения, а также палатки трибунов или высших офицеров. Каждый занимает свое определенное место. Лагерь в плане квадратный, в него ведут четыре входа. Проходы внутри лагеря отмечены флажками, воткнутыми в землю. Все размеры определены раз и навсегда и хорошо известны. Место стоянки сразу же превращается в копошащийся муравейник. У каждого легионера — свои обязанности. Одни копают ров, насыпают невысокий вал и ставят на нем колья (каждый воин приносит по одному колу) в виде защитного частокола. Другие устанавливают ровными рядами палатки. Определены пароли и выставлены часовые, командиры готовятся к обходу. Ко времени наступления ночи место стоянки превращается в небольшой город. Весь этот процесс является замечательным примером дисциплины под единым началом. Когда эпирский царь Пирр стал свидетелем того, как римские легионы располагаются на ночлег, он был потрясен и впервые признался, что во время войны с Римом он, по-видимому, столкнулся с таким соперником, которого ему не удастся победить. Другой грек, историк Полибий, в качестве отступления от своего изложения войны с Ганнибалом, оставил подробное и восхищенное описание того, как располагаются войска республики. Он пытался понять причины успешной деятельности римских легионов во время и после войны. Когда возникала необходимость призвать в армию новых воинов, консулы объявляли о дне, когда все мужчины призывного возраста, от 17 до 46 лет, имеющие собственность, оцениваемую более чем в четыреста денариев, должны собраться на Капитолии. Денарий — мелкая серебряная монета, ценность которой сегодня трудно вычислить из-за совершенно непохожих экономических условий. В то время легионер получал треть денария в сутки. Каждый призывник приписывался к тому легиону, где он должен будет служить, и к той категории воинов, к которой он относился. Легково-оруженные воины — велиты (velites), молодые воины — гастаты (hastati), воины зрелого возраста — принципы (principes) и старейшие — триарии (triarii). Тем временем, во все союзные города полуострова отправляют посланников, которые требуют от них предоставить необходимое число воинов. Значительную часть жизни римлянина — от 20 до 40 лет — занимала служба в армии. Наибольший срок службы составлял 16 лет для пехотинца (если страна находилась в тяжелом положении, то срок увеличивался до 20 лет) и 10 для всадника (eques). Как правило, римлянин постоянно служил в армии шесть лет, после чего его могли призвать снова по мере необходимости в качестве опытного «специалиста» — эвоката (evocatus). Воинская повинность являлась обязательной, и никто не мог занимать должность в государственном учреждении, пока не закончится его десятилетний срок службы в армии. В римской армии были очень жестокие наказания. Если воина, выставленного в ночной караул, находили спящим или отсутствующим без разрешения, то его ожидало избиение палками — фустуарий (fustuarium). Сначала военный трибун слегка касался его палкой, а затем сослуживцы провинившегося избивали его палками и камнями до смерти. Смертной казнью карались и другие преступления, такие как воровство, лжесвидетельство, гомосексуальная связь с подростком, а также трусость на поле боя (например, потеря оружия в страхе). К преступлениям, не предусматривающим смертной казни, применялся закон трех преступлений: «Три проступка — и ты мертв». Если под натиском противника группа воинов — например, манипула — бежала и оставляла свои посты, то к ней не проявляли никакого милосердия. Этих воинов выставляли напоказ перед всем легионом, называли и объявляли выговор. Затем по жребию из них выбирали десятую часть и избивали их до смерти. Оставшихся сажали на скудное довольствие и удаляли из лагеря. Там они размещались за пределами лагерных укреплений. Кнут всегда сопровождался пряником. Если воины отличались в сражении, то командующий собирал все войско и вызывал вперед тех воинов, которые, по его мнению, проявили высочайшую доблесть. При осаде городов первый, кто залезал на стену, получал в награду золотой венок. Тот, кто защитил своего товарища или спас ему жизнь, удостаивался подарка от консула. Ему дарили копье, конскую сбрую или чашу. Спасенный всю оставшуюся жизнь должен был почитать своего спасителя, как своего отца (paterfamilias). Полибий восхищался такой системой поддержания дисциплины и распределением поощрений: «При столь внимательном и заботливом отношении к военным наградам и наказаниям, не удивительно, если военные предприятия римлян увенчиваются блестящими успехами». У греческого историка имеется своя точка зрения, но, как показали Пунические войны, если мы хотим выявить все причины успешного ведения римлянами войны, то необходимо рассмотреть также и другие обстоятельства. Установившаяся система, при которой политическая и военная деятельность были неразрывно связаны, означала, что многие представители правящего класса в какой-то момент своей деятельности становились командующими армией. Они проходили длительную напряженную военную подготовку и имели хорошее вооружение, благодаря чему они могли даже получить самые лучшие легионы. То обстоятельство, что высшие политические должности обычно занимали только один год, привело к тому, что на этих должностях оказывалось много людей с очень разными способностями. Неудачи на поле боя происходили на удивление часто. Прошло целое поколение, прежде чем появился полководец, который оказался способен нанести поражение Ганнибалу. Однако этот недостаток в полной мере уравновешивался тем, что Рим обладал огромными человеческими ресурсами. Пирр, как и Ганнибал поражались способностью легионов к быстрому восстановлению. Можно было уничтожить римскую армию, но за очень короткий промежуток времени на ее месте возникала новое боеспособное войско. Будучи крайне военизированным обществом с длительной военной историей, римляне развили культуру непобедимости, стремления к победе и категорического неприятия любого поражения. Они также обладали уверенностью в себе при введении различных новшеств, когда оказывались в почти безвыходном положении. Наиболее поразительным примером этого является решение сената построить флот во время Первой Пунической войны, несмотря на почти полную неосведомленность в делах мореплавания. Ганнибал только что достиг зрелого возраста. Чем ему заниматься остальную часть жизни? Он решил остаться в Карфагене и принять участие в восстановлении города. По-видимому, он способствовал дальнейшему развитию сельского хозяйства в качестве компенсации за потерю карфагенской торговой империи и устроил армию (все, что от нее осталось) на работу по выращиванию огромного числа оливковых деревьев. Он также собирался рассчитаться с правящей олигархией за то, что они не захотели поддержать его итальянскую кампанию. Впервые в жизни он занялся внутренней политикой и проявил себя в качестве радикального реформатора. В зале заседаний совета Ганнибал оказался таким же деятельным, как и на поле боя. В 196 году его избрали суфетом, одним из двух правителей города, и он решил обнародовать финансовые отчеты. Он велел главному казначею явиться к нему, но тот отказался, ссылаясь на то обстоятельство, что он собирался войти в состав «Ста четырех», то есть в сословие судей. Судьи имели право контролировать народных избранников и сохраняли свои должности в течение всей жизни. Разозленный Ганнибал приказал схватить чиновника и доставить его в народное собрание. Там Ганнибал обвинил все судебное сословие в высокомерии и в использовании своих полномочий в личных целях. Он сразу же предложил и провел закон, чтобы судьи исполняли свои обязанности только один год и никто не мог оставаться на этой должности два года подряд. В продолжение своей деятельности он возвратился в народное собрание и сообщил об участившихся растратах государственных средств и уклонении от налогов. Если бы налоги на имущество и пошлины в гавани собирали надлежащим образом, то выплату дани римлянам можно было производить, не прибегая к взысканию более высоких налогов. В результате этого власть имущие Карфагена очень возмутились. Они постоянно писали письма в римский сенат, утверждая, что Ганнибал тайно связан с Антиохом Великим, с которым в то время у римлян были сложные дипломатические отношения. По-видимому, никаких достоверных подтверждений этого не нашлось, и бывший противник Ганнибала, великодушный Сципион, объяснил своим коллегам, что недостойно вмешиваться во внутренние раздоры у карфагенян. «Достойно ли, не довольствуясь тем, что Ганнибал побежден на войне, уподобляться доносчикам, подкреплять присягой напраслину, приносить жалобы?» — объявил он. Однако сенат не согласился с ним и отправил своих посланников в Карфаген, чтобы перед советом старейшин обвинить Ганнибала в заговоре. Дабы не вызвать его подозрения, они разнесли слух, что прибыли якобы для того, чтобы разрешить спор между Карфагеном и нумидийским правителем Масиниссой. Однако Ганнибал был слишком проницательным и не дал себя обмануть. Чтобы не быть схваченным, он сразу же бежал за пределы государства. Сначала он остановился на исторической родине карфагенян — в городе Тире, а затем перебрался ко двору Антиоха. Имел ли он прежде какие-то отношения с этим царем — неизвестно, однако теперь необдуманные действия римского сената привели Ганнибала прямиком к Антиоху. В результате произошло совершенно противоположное тому, чего хотел сенат. Эти два человека не слишком поладили друг с другом. Ганнибал не считал, что Антиох обладал какими-то военными способностями. А с точки зрения царя, все советы, которые давал ему гость, всегда касались одной и той же темы: войну с Римом необходимо было вести в Италии. Это выглядело так, как будто Ганнибал хотел повторить свою карьеру полководца. Царь не прислушался к его советам и поручил ему заниматься второстепенными делами. Древние историки сообщают, что в 193 году Сципион, в честь победы при Заме прозванный Африканским, приехал к Антиоху в составе римского посольства. Он встретился с Ганнибалом в Эфесе и беседовал с ним о военном искусстве. Сципион спросил карфагенянина, кто, на его взгляд, является самым великим полководцем в истории. На первое место Ганнибал поставил Александра, а на второе — Пирра. «А кто на третьем месте?» — спросил его Сципион, уже почувствовавший обиду, но ожидая, что третье место, по крайней мере, он уж точно отведет ему. Однако Ганнибал уверенно поставил на это место себя. «Сципион… засмеявшись, сказал ему: «На какое же место ты бы, Ганнибал, поставил себя, если бы не был мной побежден?» Говорят, что Ганнибал, тут уже заметив завистливую ревность, сказал: «Тогда я поставил бы себя выше Александра». Так Ганнибал не отказался от своего высокомерного тона, но незаметно польстил Сципиону, дав понять, что он победил того, кто выше Александра». Это — хорошая история, однако она (вероятно) слишком идеальна, чтобы быть правдой. В то время, когда Сципион предположительно беседовал с Ганнибалом в Эфесе, он, скорее всего, находился в Карфагене. Как мы увидим в главе 15, Антиох утратил интерес к соперничеству с Римом, поэтому Ганнибал снова вынужден был отправиться в путь. Он искал пристанища в различных уголках Ближнего Востока и, в конце концов, оказался на побережье Черного моря при дворе Прусия, царя Вифинии. Римляне отличались хорошей памятью. Когда бывший консул приехал к нему с визитом, то упрекнул Прусия в том, что он приютил у себя злейшего врага Рима. Царь понял намек и отдал необходимые распоряжения. Ганнибал понимал, что ему постоянно придется спасаться бегством, поэтому в своем доме на берегу моря в Вифинии он сделал семь подземных выходов. В крайнем случае он мог быстро и тайно бежать. Прибытие римского посланника означало, что наступил именно этот случай, однако Ганнибал не успел. Все выходы оказались заняты царскими охранниками. Для того чтобы не попасть в руки своего давнего врага, у него остался единственный выбор — самоубийство. Он обернул плащ вокруг своей шеи и велел слуге, чтобы он уперся коленом ему в ягодицы, откинулся назад и резко дернул плащ, как будто бы это была веревка. Таким образом, Ганнибал оказался задушен. По другой версии, он принял яд, но большинство известных в то время ядов действовали очень медленно, поэтому Ганнибалу было нужно, чтобы кто-то быстро убил его. Плутарх приписал карфагенянину знаменитое последнее изречение: «Снимем, наконец, тяжелую заботу с плеч римлян, которые считают слишком долгим и трудным дождаться смерти ненавистного им старика». На самом деле он сказал это, или нет, несомненно другое: ему конечно же очень хотелось так сказать. Когда известие о самоубийстве Ганнибала дошло до сената, многие сочли, что поступок бывшего консула был отвратительный и жестокий, поскольку Ганнибала «оставили жить, подобно птице, слишком старой, уже бесхвостой, лишившейся диких повадок и неспособной больше летать». Другие считали, что у этого карфагенянина была врожденная ненависть к Риму и что, если бы у него появилась какая-нибудь возможность отомстить, то он снова стал бы опасен. Одна вещь была бесспорной: маленький мальчик остался верен своей клятве. Почти пятьдесят лет назад его привели в карфагенский храм, чтобы он принял эту клятву, и он всегда оставался верен ей, несмотря на то, что она привела его к неудачной жизни и к смерти в одиночестве. 14. Перемены и упадок В свои юношеские годы мальчик испытал первое серьезное любовное переживание. Затем на горизонте появилось маленькое облако. Однажды в 186 году он легкомысленно сказал своей возлюбленной, что они не смогут вступать в близость в течение недели или даже больше. Этим юношей был Публий Эбутий, а его подруга — Гиспала Фецения, опытная куртизанка и бывшая рабыня, которая была немного старше его. Будучи типичной девушкой на одну ночь, она, несмотря на это, обладала благородным сердцем и просто обожала своего молодого возлюбленного. Не он был инициатором этой связи, что было нехарактерно для тогдашнего «мужского» мира, а именно она первая начала с ним знакомство. Получилось так, что вместо того, чтобы зарабатывать на любовных отношениях с ним, как поступают с обычными клиентами, она сама помогала ему деньгами. Причиной этого являются трудности, которые создавали Эбутию его домочадцы. Он происходил из обеспеченной семьи из высшего сословия, однако его отец умер, когда он был еще младенцем, и Эбутия воспитывали мать и отчим. Они присвоили себе его состояние и старались предоставлять ему как можно меньше средств для удовлетворения его повседневных запросов. Он мог развиваться только благодаря великодушию Гиспалы. После того как Эбутий начал поправляться от болезни, его мать сказала ему, что хочет приобщить его к тайному культу, посвященному Вакху, которого по-гречески зовут Дионис. Это был бог обильных возлияний и ритуального экстаза. Она дала обет приобщить его Вакху, как только ему станет лучше. Эбутий согласился исполнить ее пожелание, однако она предупредила его, что ему придется отказаться от любовных утех на десять дней перед церемонией. Это и была причина отказа, и Эбутий объяснил Гиспале, почему он хочет воздержаться от связи с ней. Ее реакция потрясла его. «Да сохранят нас от этого боги! — воскликнула она. — Лучше обоим нам умереть, чем тебе это сделать». Он возразил, что он всего лишь выполняет требование своей матери. «Значит, твой отчим (потому что, наверное, несправедливо винить твою мать) спешит погубить твою честь, доброе имя, надежды на будущее и самую жизнь». Взяв у своего возлюбленного клятву сохранить все сказанное ей в глубокой тайне, Гиспала рассказала, что в бытность рабыней она приняла посвящение и что на самом деле этот культ служил прикрытием для страшной распущенности и даже убийства. Судя по описанию Ливия, эти обряды представляли собой «кузницу всех пороков и преступлений, и ни для кого не секрет, что два последних года туда принимают новичков не старше двадцати лет. Как только новичка туда вводят, его, словно жертвенное животное, передают в руки жрецам, а те ведут его в некое помещение, оглашаемое завываниями и пением, звоном литавр и грохотом барабанов, так чтобы ни единый крик насилуемого не вырывался наружу». Эбутий пришел домой и объявил, что не желает иметь ничего общего с вакхическом культом. Это привело в ярость его мать и отчима, после чего они выгнали Эбутия из дома. Он нашел прибежище у своей тетки, которая посоветовала ему отправиться к консулу Спурию Постумию Альбину и все ему рассказать. После проверки всего того, что поведал Эбутий, Постумий сделал несколько осторожных запросов. Он сделал так, чтобы его теща попросила Гиспалу прийти к ней. Гиспала согласилась, сильно поразившись от того, что такая известная и очень почтенная госпожа желает видеть ее. Увидев в зале ликторов консула, консульскую свиту, а затем и самого консула, Гиспала едва не лишилась чувств от страха. Через некоторое время она успокоилась и рассказала свою историю. Видимо, первоначально это было чисто женское таинство и происходило оно только три раза в год, но затем жрица из Кампании изменила устоявшийся порядок. Теперь мужчинам также разрешили участвовать в нем, а все обряды стали проводить ночью, и не три, а уже пять раз в месяц. Как написал Ливий: «Больше мерзостей мужчины творят с мужчинами, нежели с женщинами. Тех, кто противится насилию или уклоняется от насилия над другими, закалают как жертвенных животных. Верхом благочестия у них считается готовность к любому кощунству. Мужчины, словно безумные, во время обряда раскачиваются всем телом и выкрикивают пророчества, а замужние женщины, одетые словно вакханки, с распущенными волосами, с пылающими факелами устремляются к Тибру, окунают факелы в воду, и так как те начинены горючей серой с известью, вынимают столь же ярко горящими». Тех, кто отказывался принимать участие в этом действе, изгоняли или же привязывали к специальным механизмам и бросали в подземные бездны. Постумий подробно доложил об этом потрясенному сенату. Понимая, что безнравственные поступки обязательно надо осудить, члены сената сильно встревожились, что в тайное сообщество могли попасть представители всех сословий, которые своими поступками могли нанести тайный вред как семье, так и государству. Имя Диониса связывали с разными нарушениями общественного порядка, с отрицанием различий на основе пола, возраста и социального происхождения. По-видимому, не случайно, что все эти оргии происходили в роще на Авентинском холме, традиционном центре народных волнений, и что Эбутий и Гиспала также жили на этом же холме. Сохранилась надпись, содержащая решение сената об этом культе. Его разослали по всем городам полуострова. Она гласила: «Пусть никто не будет жрецом; никто, ни мужчина, ни женщина, не должен быть магистром (председателем, распорядителем мистерий). Пусть не будет общей казны. Пусть никто не назначает ни председателя, ни товарища председателя, ни из мужчин, ни из женщин. Пусть никто впредь не связывает себя с другим ни клятвой, ни обетом, ни обязательством, ни обещанием и не дает друг другу слова». Однако приняли меры к тому, чтобы напрасно не оскорблять достоинство божества. Вакхические ритуалы можно было исполнять, но только с официального разрешения и в составе не более пяти человек. Что же касается наших возлюбленных, то их хорошо вознаградили. Эбутия освободили от военной службы, а Гиспале разрешили выйти замуж за свободнорожденного римлянина, и специальным указом постановили, что вследствие такого брака этот человек не потерпит никакого «ущерба репутации и бесчестия». Что было дальше с Эбутием и Гиспалой, история не сохранила. С этого официального разрешения пара теоретически получила право стать мужем и женой. Однако юноша вероятно не стал связывать с ней свою жизнь, подобно тем, кто в юности обрел свой первый опыт жизни с обеспеченной и привлекательной взрослой женщиной. К тому же он и его подруга происходили из диаметрально противоположных классов общества. Независимо от того, что постановил сенат, в обществе сохранялось сильное неприятие бывших рабов и проституток. Римляне любой ценой стремились защитить целостность своей родословной. На счастливый исход можно надеяться с большим сомнением. Подлинное значение скандала в полной мере показало противоречивые отношения Рима к Греции. С первых лет существования Римской республики греческий мир оказывал на нее главное влияние, но теперь, когда Рим превратился в могущественное государство Средиземноморья, римляне впервые вошли в непосредственное соприкосновение с этой культурой. Они восхищались бессмертными достижениями великого прошлого — произведениями великих трагиков Эсхилла, Софокла и Эврипида, философией Сократа, Платона и Аристотеля, скульптурами Фидия, архитектурой Иктина и т. д. Римляне хорошо понимали, что они не могут соперничать с ними. Неспособные ни на что потомки этих великих людей свысока смотрели на каких-то провинциалов, только что прибывших из Италии. «Одни осмеивали нравы их и обычаи, другие — их деяния, третьи — облик самого города, еще не украшенного ни общественными, ни частными зданиями». Средний римлянин, со своей стороны, испытывал здоровое недоверие к современным грекам (они были для них классическими «трусливыми мартышками сыроедами»). Ливий хорошо объясняет это, когда с насмешкой описывает вакханалию как «веру, которая пятнает людские умы заблуждениями», а проповедовал ее «низкого происхождения грек, несведущий ни в одной из благородных наук, с которыми познакомил нас, для совершенствования тела и духа, просвещеннейший из народов». Римский сенат не любил никакие иноземные восточные культы и старался всячески препятствовать их распространению, однако на самом деле это делалось непоследовательно. Вспышка чумы в 293 году привела к тому, что римляне обратились за советом к Сивиллинам книгам и привезли из греческого города Эпидавра священную змею бога врачевания Асклепия (по-латински Эскулапа). На Тибрском острове построили святилище этого бога и центр исцеления. В 206 году появилось пророчество, которое гласило, что если в Италию вторгнется какой-нибудь враг, то над ним одержат победу, только если в Рим доставят Кибелу или Великую Мать (в виде священного черного камня). Отчаявшись ждать, что Ганнибал когда-нибудь покинет полуостров, римляне с восторгом встретили богиню в своем городе. Для нее построили новый храм на Палатинском холме. Кибела и ее юный супруг, Аттис, олицетворяли ежегодный цикл плодоношения земли в таком виде, который римский традиционалист считал совершенно непристойным. Весенние празднества в честь этой богини, во время которых оскопившие себя евнухи танцевали под звук кимвалов и барабанов, выглядели почти так же причудливо, как и обряды, посвященные Дионису. Начало этому положил Аттис. Как пишет поэт I века Катулл: Он во власти темной страсти здравый разум свой потеряв, Сам свои мужские грузы напрочь острым срезал кремнем. И тотчас узрев, что тело без мужских осталось примет, И что рядом твердь земная свежей кровью окроплена, Белоснежными руками Аттис вмиг схватила тимпан, Твой тимпан, о мать Кибела, посвящений тайных глагол, И девичьим пятиперстьем в бычью кожу стала греметь. Это совершенно противоречило римским традициям, поэтому римляне старались как-то ограничить влияние нового культа. Жрецы этой богини всегда были иноземцами, а их численность и их деятельность держали под строгим контролем. Тем временем, правящие круги, которые обычно следили за исполнением всех правил, поддерживали суеверные ритуалы умиротворения богов, характерные для официальной религии Рима. Никакие изменения не приветствовались, поскольку приверженность обычаям предков (mos maiorum) играла важную роль для благосостояния республики. Иногда это доходило до бессмысленных повторов. Наиболее показателен один пример. Каждый год действующий консул перед уходом со своего поста объявлял имена своих преемников. В 163 году таким консулом был Тиберий Семпроний Гракх, и он, как обычно, провел эту церемонию. Но после того как новые должностные лица приняли дела в своих учреждениях, Гракх обнаружил древнюю книгу религиозных предписаний, в которой прочитал неизвестное ему прежде правило. Плутарх объясняет его так: «Если должностное лицо наблюдает за полетом птиц в специально для этого нанятом за пределами города доме или шатре и, не получив надежных замечаний, вынуждено по какой-либо причине вернуться в город, надлежит отказаться от нанятого прежде помещения, выбрать другое и произвести наблюдения еще раз, с самого начала». Перед тем как сделать свои консульские объявления, Тиберий непроизвольно два раза использовал один и тот же дом для своих наблюдений. Испугавшись последствий, он передал этот вопрос на рассмотрение сената. Сенат вспомнил о новых консулах и велел им покинуть свои учреждения. Затем их назначили снова уже после того, как все обряды повторили в надлежащем виде. Приверженность обычаям предков (mos maiorum) получила свое символическое воплощение на похоронах знатных людей. Тело покойного несли на Форум и выставляли в вертикальном положении на ростре, как будто мертвец все еще был жив. Его сын или какой-нибудь другой родственник произносил памятную речь, перечисляя наиболее выдающиеся события его биографии. Это считалось своего рода уроком истории и подтверждением достоинств республики. Полибий, будучи иностранным наблюдателем, значительную часть своей жизни посвятил изучению обычаев римлян. Он описывает самые примечательные особенности этого обряда. Согласно его сообщению, изображение покойного помещали вместе с его знаменитыми предками, и после похорон оно постоянно хранилось в доме в деревянной раке: «Изображение представляет собою маску, точно воспроизводящую цвет кожи и черты лица покойника… Если умирает какой-либо знатный родственник, изображения эти [его предков] несут в погребальном шествии, надевая их на людей, возможно ближе напоминающих покойников ростом и всем сложением. Люди эти [обычно их выбирали из числа членов семьи] одеваются в одежды с пурпурной каймой, если умерший был консул или претор, в пурпурные, если цензор, наконец — в шитые золотом, если умерший был триумфатор или совершил подвиг, достойный триумфа. Сами они едут на колесницах, а впереди несут пучки прутьев, секиры и прочие знаки отличия… Подошедши к рострам, все они садятся по порядку на креслах из слоновой кости». Какое зрелище должен был представлялть этот обряд! Умершие восстали — возможно, они так и никогда и не умирали — и теперь внимательно слушали истории о жизни своих недавно умерших потомков. Представители нынешнего поколения со всей отчетливостью ощущали, что они находятся под пристальным взором своих предков. В Риме были и другие примеры того, как священное прошлое тесно соприкасается с настоящим. На каждом углу встречались молельни, храмы и священные рощи, посвященные тому или другому божеству. Храмы представляли собой склады старинных трофеев, бронзовых табличек с текстами законов, соглашений, обещаний совершить приношения и просто старого хлама. На Форуме и в других местах выставляли картины известных военных операций, которые делали специально для триумфов. Шедевры греческого искусства, захваченные при разграблении таких городов, как Сиракузы и Тарент, превратили Рим в своего рода музей под открытым небом. Его можно было уподобить сокровищнице, в которой царил страшный хаос. Эта сокровищница ждала своего историка и собирателя древностей, которые исследовали ее содержимое, хотя эти исследования зачастую основывались на личном впечатлении и не отличались особой точностью. На Священной дороге немного ниже Форума можно было увидеть скульптурные изображения Ромула и его сабинского коллеги, Тит Татия. В центре самой площади до сих пор росло раскидистое фиговое дерево, под которым волчица вскармливала братьев-основателей. Рядом находился водоем, который теперь уже высох. Он назывался Курциево озеро (Lacus Curtius). Когда-то здесь разверзлась пропасть. Говорили, что она не закроется, пока в него не положат самое ценное, что есть в Риме. Туда кидали золото и драгоценности, но все было тщетно. Наконец, молодой всадник понял, что является ответом на эту загадку. Это — римский воин. Он скакнул в пропасть, и земля сомкнулась у него над головой. Недалеко отсюда, около храма Кастора с его высоким стилобатом находился источник Ютурны, где божественные близнецы поили своих коней после битвы у Регильского озера. На другом конце Форума располагалась трибуна для ораторов — ростра. Ораторы, обращающиеся к населению, вынуждены были добиваться внимания своих слушателей, которые рассматривали множество статуй. Эти статуи, размером в половину человеческого роста, изображали римских посланников, погибших во время своей службы на благо государства. Капитолийский холм также был заставлен статуями известных римлян, царей и того, кто их изгнал, — Марка Брута. Среди них выделялись два колосса, установленные в IV веке, — герой Геркулес и сам Юпитер. Там было столько статуй великих людей прошлого, что у прохожих, по-видимому, возникало жуткое ощущение, что они шли через толпу, которую какая-то проходящая Медуза превратила в камень. Подвалы храма Юпитера Лучшего и Величайшего были завалены не только старинными приношениями, но также скульптурами, упавшими с крыши храма и множеством различных даров. На стенах висели бронзовые таблички с записями условий разных соглашений и текстов законов. В каждом углу стояли военные трофеи и возведенные по обету памятники. Рим, конечно же, был не только собранием памятников и кладбищем реликвий. Это был живой развивающийся город, который постоянно расширялся и приближался к тому, чтобы стать первым мегаполисом Древнего мира. Центр города — Форум — являлся центром торговли, центром правосудия и политической ареной. Человеческая жизнь во всем ее многообразии проходила свой путь среди статуй, святилищ и храмов. Нам повезло, поскольку у нас есть описание повседневной жизни, сделанное человеком, который жил и процветал в Риме во время и после войн с Карфагеном. Это был комедиограф Тит Макций Плавт. В одной из его пьес герой проводит своего рода экскурсию по Форуму — месту, где можно встретить наилучшую и наихудшую человеческую натуру. «Без порока ли, с пороком, честного или бесчестного, — говорит он, — здесь огромное множество». На нижней, или южной части торговой площади собирались уважаемые люди, которые, по словам Плавта, «любят вскладчину кутить». Он объясняет: «Если нужен лжесвидетель — вас я шлю к судам», которые проводились под открытым небом около круглого Комиция, где проходили общественные собрания (там было помещение, куда набивалось около пяти тысяч граждан и еще десять тысяч собиралось на Форуме). Хвастуны и лгуны собирались около небольшого храма Венеры Клоакины, или Венеры Очистительницы. Рассказывали, что статуя Венеры здесь как-то попала в открытую канализацию (клоаку), откуда и происходит ее прозвище. Храм представлял собой открытое круглое возвышение с двумя статуями богини. Это место очень располагало к праздному проведению времени. «А мотов-мужей богатых сыщешь под базиликой», в которой находилась своего рода биржа, где за столами сидели менялы и заключали сделки владельцы разных предприятий. На другой стороне площади стояли ряды Старых лавок (tabernae veteres), где располагались в основном ростовщики. За храмом Кастора и Поллукса ходят разные мошенники, которым нельзя «верить с первых слов». На Этрусской улице (Vicus Tuscus) «люди продают себя». Эта улица вела на Велабр — седловину между Палатинским и Капитолийским холмами, где «вам сами попадутся в сеть хлебники, мясники и гадатели». Если ослепительно белая столица Птолемеев Александрия имела прямоугольный план, то Рим рос без всякого плана. Здания строились, как попало вдоль древних троп, которые вели на Палатинский и Капитолийский холмы, пока город не превратился в лабиринт темных узких переулков и небольших площадей. Вопросам гигиены почти не уделяли внимания, поэтому часто возникали заразные болезни. Римляне прилагали некоторые усилия (правда, не совсем успешные) для отвода сточных вод и использования их для удобрения полей. Однако затем назрела необходимость доставки в город большого количества питьевой воды. Для этого в 312 и 272 годах построили два акведука, в основном проходящих под землей. Первый акведук построил Аппий Клавдий Цек (о нем см. выше). К середине II века из-за увеличения численности населения города начали строить акведук Марция. С помощью этого замечательного в техническом отношении сооружения вода доставлялась на вершину Капитолийского холма. Немногие могли позволить бани у себя дома, поэтому важнейшей особенностью повседневной жизни римлян стали общественные бани, которых в Риме было около ста. Большинство проездов в городе были немощеными, однако тротуары, видимо, делали немного поднятыми. Жители сваливали мусор и сливали использованную воду прямо на улицу. Туда же кидали умерших животных, а иногда даже какие-нибудь неопознанные трупы. Из горшков выливали помои, которые часто попадали на головы неосторожных прохожих (для этого приняли законы, определяющие условия возмещения ущерба). Антисанитария была не единственной опасностью улицы, поскольку почти по всей ширине осуществлялось движение повозок, и часто случались случаи наезда на пешеходов. Город делился на улицы (vicus), которые являлись путями для движения пешеходов и повозок, а также служили общей территорией для жителей окрестных домов. У каждой улицы был какой-нибудь определяющий объект — перекресток, священная роща или святилище. Чтобы улица или дорога получила официальное название, в Двенадцати таблицах определили, что ее проезжая часть должна иметь ширину 2,5 метров на прямых участках и 5 метров на поворотах. Названия заслужили только две дороги — Священная дорога (Via Sacra) и Новая дорога (Via Nova), которая пролегала между Форумом и Палатинским холмом. Фрагмент диалога из сочинения римского комедиографа середины II века Публия Теренция Афра рисует картину богатой части города. Раб объясняет какому-то пешеходу, как пройти по городу, где нет указателей с названиями улиц. — Ты знаешь ту галерею у рынка? — Ну, разумеется. — Иди от нее прямо по дороге в гору. Дойдя до верха, спускайся дальше вниз. Там будет крутой спуск. Затем на этой стороне увидишь небольшое святилище, а около него — тропинку. — Какую тропинку? — Там еще растет большая маслина. Ты точно мимо этой тропинки не пройдешь. — Ты совершенно прав! Точно!.. Я перепутал. Вернись к галерее и оттуда есть путь гораздо короче, по нему не надо будет так далеко идти. Ты знаешь дом старого Кратина? — Ну, конечно, знаю. — Так вот, пройди этот дом и иди прямо по дороге, дойдя до храма Дианы, поверни направо. Не доходя ворот, ты увидишь пруд. Там рядом пекарня, а напротив нее — мастерская. Именно туда тебе и надо. По обеим сторонам главных улиц располагались лавки или убогие жилища для бедных с одной-двумя комнатами. Лавки обычно были открыты для прохожих, но иногда могли закрываться деревянными ставнями. В них продавались все виды товаров — продукты питания, ткани, посуда, ювелирные украшения и книги. В кабаках подавали вино, смешанное с водой и приправленное травами, медом или смолой (предок нынешнего греческого вина «рецина»). Там также предлагали суп с хлебом, тушеное мясо, нарезанное жаркое, колбасы, пироги, фрукты, всякую выпечку и даже что-то подобное современной пицце. Для более состоятельных посетителей имелись рестораны с посадочными местами. За рядами лавок и жилых помещений находились дома зажиточных горожан. Первые защищали их от уличного шума и вони. Планировка таких домов строилась по одной схеме, которую расширяли на такую площадь, которую мог себе позволить владелец по своему финансовому положению. Входная дверь через узкий вестибул вела в гостиную или прихожую. Это было помещение без крыши, называемое атриум, по трем сторонам которого находились входы в темные спальни. Напротив входа находилось помещение, называемое таблинум (tablinum), где первоначально размещалась спальня хозяина дома. Позднее таблинум превратился в рабочий кабинет хозяина. На стенах таблинума можно было увидеть красивые фрески, а на пьедесталах — скульптурные изображения предков. По соседству с таблинумом располагался триклиний (triclinium) — столовая, где гости принимали изысканную пищу, лежа на кушетках. В дальнем конце дома находились жилые покои членов семьи, расположенные по сторонам внутреннего дворика с колоннами, или перистиля. В зданиях большего размера имелся второй этаж и летом роль триклиния выполнял перистиль. Как всегда, некоторые части города были более престижными, а, следовательно, жилье в них стоило дороже, чем в других. Самые дорогие здания располагались на Палатинском и Велийском холмах, а также на отроге, спускающемся вдоль Священной дороги на Форум — центр заключения торговых сделок. Территорию в окрестностях города занимали огороды, где выращивали цветы и овощи. В течение II века большинство таких огородов (horti) выкупили богатые и преуспевающие граждане. Они построили там свои виллы — тихие зеленые уголки, куда можно было удалиться от шумной и суетной городской жизни. Такие виллы представляли собой своего рода «деревню в городе» (rus in urbe). Внутри городских стен стало слишком мало земли для развития Рима, поэтому вскоре здания стали появляться на Марсовом поле (Campus Martius). Это поле находилось за пределами Капитолийского холма. Его использовали как пастбище, а также на нем проводили военные учения. Сципион Африканский построил на Марсовом поле виллу и разбил сад. В 221 году народный трибун Гай Фламиний построил на поле цирк для проведения Плебейских игр. Его стали называть Цирк Фламиния. Сам трибун несколько лет спустя погиб в битве у Тразименского озера. В этом цирке организовывали рынок и проводили показ трофеев после триумфов. На Марсовом поле также размещались правительственные учреждения. Одно из них — так называемая «Овчарня» (Ovile), огороженное место, где происходило голосование комициев, а другое — Общественное здание (Villa Publica), где постоянно находились чиновники, проводящие переписи, оно также использовалось для набора в армию. В 194 году Общественное здание восстановили и расширили. Увеличение богатства в Рима во II веке привело к улучшению состояния города. Богатые и знаменитые люди строили триумфальные арки (среди них был и Сципион), портики и базилики для общественного использования. В это время проложили новые улицы и улучшили систему канализации. В строительстве широко использовали бетон (opus caementicium). В городе появились новые храмы, созданные в греческом стиле и облицованные мрамором или травертином. Однако даже от самого крупного римского сооружения того времени — Большого цирка — сохранилась только интересная конструкция из раскрашенных бревен. Риму предстояло пройти долгий путь, прежде чем он смог достичь великолепия греческих городов Востока. Беднякам, как всегда, жилось нелегко. В городе было много рабочих мест, например в сфере услуг, в снабжении продовольствием (зерном, мясом, рыбой), в строительстве, в торговле и ремесленном производстве различных товаров (глиняной и стеклянной посуды, изделий из металла). Однако население Рима быстро росло, и многие доступные работы выполняли рабы. Можно предположить, что имел место высокий уровень безработицы или неполной занятости, по крайней мере в какие-то промежутки времени. Городская земля имела очень высокую цену. Застройщики, как и в современных городах, старались строить ввысь и возводили многоквартирные дома, доходящие до восьми этажей. Сначала они представляли собой хрупкие каркасные сооружения, которые в любой момент могли загореться. С появлением бетона стало возможно строить нечто более прочное. Высокий жилой дом римляне назвали «инсулой», или «островом». Однако инсулы только с виду казались такими прочными, поскольку на самом деле эти дома часто неожиданно разрушались. Многие люди входили в какие-нибудь общественные объединения (коллегии, дружеские союзы, общины или курии), которые привносили в их жизнь некую стабильность вне рамок семьи. Практически ничего не известно о местных органах власти, кроме того, не было ни постоянной полиции, ни противопожарной службы. В Риме работали четыре эдила (первоначально два эдила были заместителями трибунов, а в 387 году в дополнение к ним появились еще двое, избираемые только патрициями), которые занимались обустройством городского хозяйства, организацией игр, обеспечением города зерном и водой, а также надзором за рынками. Членство в купеческой гильдии, профессиональном союзе или религиозной общине обеспечивало людям некоторую защиту от превратностей судьбы и несправедливостей жизни. Члены этих общественных организаций постоянно встречались (например, раз в месяц), совершали жертвоприношения и устраивали общие застолья. Существовали также районные сообщества, члены которых участвовали в ежегодном празднике Компиталия, проводящемся в честь божеств, покровителей местных перекрестков. Некоторые сообщества представляли собой своего рода похоронные клубы, члены которых делали небольшие, но регулярные финансовые взносы для оплаты своих похоронных затрат. Отношения этих объединений с государством были непростыми, судя по его реакции на кризис, связанный с проведением вакханалий. Государственные чиновники не знали, что скрывалось за тем или иным объединением. Во время политических потрясений эти объединения вполне могли выступить против существующего порядка. Однако потенциально опасную «горизонтальную» социальную структуру уравновешивала «вертикальная» пирамида клиентуры. Как мы уже знаем, все, кроме представителей высшей власти, являлись клиентами, то есть людьми, зависимыми от одного или нескольких своих более богатых патронов, а вместе с этим, нужными этим патронам. Эти отношения передавались по наследству и признавались всеми членами общества, хотя ни один закон не регулировал их. Если какому-нибудь человеку повезло стать клиентом сенатора, то он обычно с самого утра приходил к его дому и сопровождал его на Форум. Чем больше клиентов сопровождали «большого» человека, тем большим уважением он пользовался. А те, в свою очередь, могли получить от него спортулу (sportula) — немного еды или денег. Такая система взаимного обмена товарами и услугами прочно связывала общество и практически устраняла возможность возникновения восстания снизу и реформаторских настроений сверху. Конечно, патрон мог оказаться скупым или по какой-то причине оказаться в затруднительном положении. Плавт представляет нам безработного и полуголодного клиента, оплакивающего свою судьбу: С форума идет с открытой головою к сводникам, Точно судят подсудимых, точно на суде они! Нет, шутов ни в грош не ставят, любит всякий сам себя. Я пошел отсюда, вижу — молодежь на площади. «Здравствуйте! Где завтракаем?» — я им, а они молчат. «Кто сказал: идем?» — я снова. Как воды набрали в рот! Ни смешка! «Обед где нынче?» Головой качнут: нигде! Рим стал великим и быстро растущим городом, он являлся столицей государства, здесь находилось правительство. На самом деле его жители часто не упоминали его имя, а вместо этого называли его просто «Город» (urbs) — не какой-то обычный город, а именно Город. Однако городская жизнь развращала людей. Они становились бездельниками: богатые — от обилия денег, а неимущие — из-за отсутствия работы. Наиболее сознательные граждане считали, что сельская местность, несмотря на ее удаленность, гораздо лучше подходит для жизни, чем город. В конце концов, сам диктатор Цинциннат, не желая себе ни славы, ни богатства, удалился в свое небольшое поместье после государственной службы. Именно из простых крестьян набирали воинов в победоносные легионы республики. Друг Цицерона, знаток древностей и эрудит Варрон, высказал в трактате «О сельском хозяйстве» свой вывод о значении деревни: «Наши великие предки не без основания предпочитали римлян-селян горожанам». Простой римский крестьянин своими собственными словами описал хорошую жизнь. Мы можем прочитать их в надписи из итальянского города Форли. Эта надпись рассказывает нам об упорстве, трудолюбии и рассудительности римских крестьян: «Желающий жить поистине хорошо и свободно, последуй этому мудрому совету. Для начала, проявляй уважение везде, где это требуется. Далее, всегда желай своему господину всего самого лучшего. Почитай своих родителей. Добейся того, чтобы тебе доверяли. Не говори и не слушай клевету. Если не будешь никому вредить и никого предавать, то честно и счастливо проведешь радостную жизнь, не касаясь ничего дурного». После окончания войн с Карфагеном появилось новое поколение политиков, самым деятельным и при этом наиболее несимпатичным из них был Марк Порций Катон (получивший прозвище «Старший» или «Цензор» для отличия от его тезки, жившего в I веке). Он происходил из сословия всадников. Достигнув совершеннолетия, он занимался только тем, что служил в армии или обрабатывал свои поля, точно так же, как и его соотечественник Цинциннат. Плутарх писал о Катоне так: «Спозаранку он отправляется на Форум и ведет дела тех, кто испытывает в этом нужду, а возвратившись к себе, работает вместе с рабами — зимою, надев тунику, а летом нагой, — за одним столом с ними ест тот же хлеб, что они, и пьет то же вино». Способности Катона заметил его сосед, крупный римский аристократ. Он убедил его перебраться в столицу и заняться политической деятельностью. И вскоре Катон достиг вершины власти. Катон считал, что в городской жизни неизменно присутствует какое-то непростительное потворство своим слабостям, свойственное грекам. Нравственными устоями каждого истинного римлянина, «обычаем предков» (mos maiorum) являются деревенские добродетели. В своей книге «О земледелии» (De agri cultura) Катон отметил, что «лучше было бы наживаться, занимаясь торговлей, не будь здесь стольких опасностей, и даже отдавая деньги в рост, если бы это только было честным занятием». Но, несмотря на это, далее он пишет: «Из земледельцев же выходят самые мужественные люди и самые дельные воины; доход земледельца самый чистый, самый верный и меньше всего возбуждает зависти; люди, занятые этим делом, вполне благонамеренны». Гражданин на пашне со своим плугом и на поле битвы со своим мечом и копьем является источником всего лучшего, что есть в Риме. Катон действительно сам обрабатывал свои собственные поля, но он делал это, только когда был молод и беден. Этот строгий лицемер жил очень просто, однако в противоречие своим замечательным принципам накопил огромное состояние путем ростовщичества и вкладов. Как только он добился высокого положения, он перестал жить в своем поместье и управлял им издалека. В своей книге он делится разным практическим опытом. Например, он дает землевладельцу практический совет, как ему проверять свое поместье во время отдельных посещений. Управляющий, или вилик от имени хозяина ведет дела и управляет работниками, некоторые из которых рабы, а некоторые — свободные граждане. За ним необходим жесткий контроль: «Он не должен слоняться без дела; он всегда трезв и никуда не ходит на обед. Рабы у него в работе; он следит за тем, чтобы удалось то, что приказал хозяин. Пусть он не считает себя умнее хозяина… Он не смеет совещаться с гаруспиком, авгуром, предсказателем и халдеем [здесь видимо проявились опасения из-за борьбы государства с вакхическими культами и т. п.]… Он первым встает с постели и последним ложится в постель». Катону не свойственна сентиментальность. Он стремится к тому, чтобы работники были обеспечены всем необходимым для хорошей работы, но это — все. По его мнению, работники должны либо работать, либо спать. Неумение, болезнь и даже старость не являются причиной невыполнения работы: «Он должен продать состарившихся волов, порченую скотину, порченых овец, шерсть, шкуры, старую телегу, железный лом, дряхлого раба, болезненного раба; продать вообще все лишнее. Хозяину любо продавать, а не покупать». Мы можем обвинять Катона в жестокости и несоответствии своим принципам, но обстоятельства были таковы, что для самостоятельного мелкого землевладельца, который обрабатывал свое собственное поле и отправлял своих сыновей на войну, золотое время закончилось. Шестнадцать лет пожаров, грабежей и разрушений, произведенных армией Ганнибала, привели к тому, что значительная часть сельских местностей Италии опустела, а население Рима сильно увеличилось. Для восстановления земледелия в прежнем объеме должно было пройти много лет, и в некоторых районах Южной Италии этого так и не случилось. Бедность отчасти облегчалась развлечениями, которые были тесно связаны с религией. Некоторые периоды года, протяженностью в несколько дней, посвящались богам и считались праздничными. В это время в городе прекращалась общественная и торговая деятельность, не собирался сенат, и вся повседневная городская жизнь прерывалась на зрелища или «игры». Самыми старыми были Римские игры (ludi Romani), проводящиеся еще со времен царей. Их устраивали в сентябре. В это время устраивали танцевальные представления под звуки флейты, которые одновременно служили религиозным обрядом и развлечением. С 240 года до н. э. в программу игр добавили пьесы. Во время трудного и беспокойного времени, когда велась война с Ганнибалом и преодолевались ее последствия, возникли новые игры, ставшие попыткой хоть как-то смягчить грозный и непредсказуемый ход событий или же выразить благодарность за победу. Как мы уже отмечали, в 221 году плебейский трибун Гай Фламиний основал Народные игры (ludi Plebeii). Затем, в 208 году возникли Аполлоновы игры (ludi Apollinares), в 202 году — игры Цереры (ludi Cereales) и в 194 году — игры Мегалезии (ludi Megalenses), проводимые в честь Великой матери богов перед ее новым храмом на Палатинском холме. Любители древностей, такие как Варрон, очень любили рассуждать о происхождении уличных представлений. Они возводили их к древним сельским обрядам с танцами и незамысловатыми стихами. В заключение своего вымышленного описания былых времен Вергилий написал, что жители Италии игры ведут, с неискусным стихом и несдержанным смехом, страшные хари надев из долбленой коры, призывают, Вакх, тебя, и поют, подвесив к ветви сосновой изображенья твои, чтобы их покачивал ветер. Танцоров для игр сначала приглашали из Этрурии, но (как рассказывают) вскоре им начали подражать римские молодые люди, которые при этом перебрасывались разными шуточками и нескладными стихами собственного сочинения. Затем всю эту пеструю смесь слов, музыки и жестов привели в порядок и придали ей одинаковый размер. Она постепенно превратилась в ремесло, и ее записали. Так возникли письменные комедии, исполняемые во время игр. (При этом молодые танцоры независимо от этого продолжали развивать свою традицию нескладных виршей.) Первые настоящие пьесы, исполняемые во время игр, написал Ливий Андроник, который по своему происхождению был наполовину греком. Когда римляне захватили Тарент после поражения царя Пирра, Ливия продали в рабство. Он обучал сына своего хозяина и перевел на латынь «Одиссею» Гомера. Цицерон считал его перевод неудачным, однако текст этого перевода проходили в школах, и несчастные ученики должны были учить его наизусть. До нас дошло очень мало сведений о произведениях Ливия Андроника. Известно всего несколько названий его пьес. Он писал фарсы по греческим образцам, такие как «Игрок» и «Кинжал». Его сюжеты в основном представляли собой любовные интриги богатых молодых людей с проститутками (которые всегда оказывались из аристократических родов) и их отношения с хитроумными рабами, которые постоянно затыкали за пояс своих хозяев. Среди наиболее известных преемников Ливия Андроника можно назвать Плавта и Теренция. Плавт (что на латыни значит «плоскостопый», ок. 254–184 гг.) происходил из Умбрии и сначала работал плотником для актерской труппы. Теренций (195 или 185–159 гг.) — бывший карфагенский раб. Эти комедиографы использовали в своих произведениях похожие сюжеты. Наряду с исконно римскими формами — претекстами (fabulae praetextae) и «документальными» поэтическими драмами о реальных событиях прошлого — ставились трагедии на тему греческой мифологии (например, приключения троянских героев). В трагедиях отражали знаменательные события истории Римской республики, такие как «посвящение» Деция Муса в битве при Сентине и поединок Тита Манлия с вождем галлов. Представления проходили под открытым небом, зрители располагались на траве или на скамейках, которые ставили перед деревянной сценой. Пьесы выполняли полезную социальную функцию, поскольку они обращались ко всем классам общества. Представители разных общественных слоев сидели в определенных местах. Любой римлянин мог обозреть всех зрителей и увидеть на представлении весь Рим от могущественного сенатора до простого раба, которого отпустили на небольшое время. Консервативные политики считали, что исполнительские виды искусства являются упадочными и заимствованы у греков. Поэтому она высказывались против того, чтобы построить постоянный театр с хорошей сценой и удобными местами. Однажды сенат принял закон, по которому на представлениях было запрещено устанавливать скамьи или сидеть на земле, «чтобы умственное расслабление сочеталось с положением стоя, свойственным римлянам». На играх часто стояла очень шумная атмосфера. Теренций очень разозлился, когда из-за шума и беспорядка поставленная им пьеса потерпела неудачу: Когда впервые начал я играть ее, Бойцов известных слава (ожидали тут Канатных плясунов к тому ж), напор толпы Шум, крики женщин — это все принудило Меня уйти со сцены раньше времени. Когда он вновь начал игру и уже начался первый акт, ему опять помешали, поскольку распространился слух, что сейчас будет битва гладиаторов — зрелище, к которому проявляли повышенный интерес. Поединки насмерть в качестве публичных зрелищ очень похожи на человеческие жертвоприношения. Их происхождение неясно, возможно римляне заимствовали их из похоронных обрядов Этрурии (наряду с охотой на диких животных) или столкнулись с ними в Кампании. Об убийстве пленных при кончине какого-то великого человека сведений нет. Гомер, будучи общепринятым создателем классических традиций, сообщает, что убитый горем Ахиллес «острой медью [мечом] зарезал» двенадцать молодых троянцев на костре своего мертвого друга и возлюбленного, Патрокла. Не характерны были и рукопашные поединки. Впервые о них упоминается в 264 году, когда началась Первая Пуническая война. На похоронах бывшего консула, Децима Юния Брута Перы, его сыновья вывели три пары рабов, выбранных из пленных, которые боролись друг с другом на Бычьем форуме. В 216 году количество поединков один на один достигло 22, а в 174 году 74 человека боролись в течение трех дней. Как и в случае с драмой, зрелища и религия были неотделимы друг от друга, поэтому неслучайно гладиаторские бои называли на латыни «munus», то есть «служба» или «пожертвование» предкам и богам. До I века они всегда проводились во время церемонии похорон какого-нибудь родственника мужского пола на временной арене, установленной на Форуме. Поскольку зрелища с насильственной смертью постепенно приобретали все большую популярность, римляне придумали им рациональное оправдание. Считалось, что гладиаторы будут отчаянно сражаться и с достоинством идти на смерть. Они должны были стать вдохновляющим примером и уроком храбрости для римских граждан. Гладиаторы стали символом римского воинственного духа, или, короче — доблести (virtus). Гладиаторские бои (munera) в основном проводили в декабре во время праздника Сатурналий. Сатурналии можно считать прообразом христианского Рождества. Их начали праздновать в 217 году, и они являлись завершающим праздником года. Этот праздник был своего рода торжеством беспорядка. Если игры подтверждали деление на общественные классы, то Сатурналии на время отменяли его. Начиная с 17 декабря почти на неделю все повседневные общественные отношения переворачивались с ног на голову. Рабов освобождали от работы, а их хозяева прислуживали им и подавали еду (на самом деле часто рабы просто готовили ее заранее). Рабам разрешали играть в азартные игры. Даже Катон давал своим рабам дополнительную порцию вина. Граждане могли не надевать тогу и носить войлочный колпак (pileus), который обычно надевали освобожденные рабы. Во время праздника все обменивались подарками — восковыми свечами и небольшими глиняными фигурками — сигилляриями (sigillaria). Частые римские праздники, конечно же, смягчали тяготы жизни, но для раба, безработного гражданина и частично занятого работника город все равно оставался тесной, переполненной, вонючей и совершенно нездоровой средой обитания. Богатые и власть имущие наслаждались высоким уровнем комфорта и праздно проводили время, при этом они зорко следили за теми недовольствами, которые окружали их на каждой улице, в каждом переулке и на каждом перекрестке. Катон неистово противодействовал греческому влиянию — упадническому с его точки зрения. Однако одному человеку, который считался воплощением греческого влияния, Катон так и не смог противостоять. Таким человеком был герой битвы при Заме, непобедимый Сципион Африканский. Значительную часть своей жизни Катон посвятил тому, чтобы как-то опорочить его. Его раздражало величие Сципиона. Он происходил из очень знатной семьи патрициев, члены которой много раз занимали должность консула. Как мы уже знаем, его отец и дядя были замечательными военачальниками. С двадцатилетнего возраста Сципион занимал командные посты в армии и за время своей службы не проиграл ни одного сражения и не видел римскую армию побежденной. Во время ведения военных действий в иноземных странах Сципион стремился создать вокруг себя обстановку, свойственную какому-нибудь эллинистическому монарху. У него не было ни терпения, ни внутренней гибкости, чтобы процветать в условиях рыночной конкуренции. Замечательный военачальник оказался никчемным политиком. Катон считал, что самым худшим качеством Сципиона была его приверженность греческой культуре. Он любил носить греческие одеяния (а если он надевал тогу, то складывал ее таким способом, что давал повод своим недругам говорить о его женоподобном одеянии). Сципион написал автобиографию на греческом языке и очень хорошо говорил на нем. Двум своим сыновьям он дал греческое воспитание. По-видимому, его также получили две его дочери. Одну из них, Корнелию, которая вышла замуж за приверженца религиозных правил Тиберия Семпрония Гракха, считали очень культурной и высокообразованной женщиной. Эти два человека впервые встретились в 204 году. Сципион находился в Сицилии, собирая свою консульскую армию для вторжения в Африку. Катон был одним из его квесторов, то есть занимал младшую выборную должность и занимался финансовыми вопросами. Он утверждал, что его командующий очень много денег брал на личные нужды, а также слишком щедро платил своим воинам. (Многие из них пошли в армию добровольно, таким образом, если бы утверждение Катона оказалось правдой, то верховное командование просто признало бы их наемниками.) Воины получали намного больше, чем это было необходимо для поддержания своей жизни, поэтому могли тратить излишки на роскошь и разные удовольствия. Другими словами, Сципион «губит исконную римскую простоту своих воинов». Это выражение Плутарха, но оно выглядит вполне правдоподобно, учитывая, что Катон всегда старался подчеркнуть свою неподкупность. Сципион язвительно ответил ему, что больше не нуждается в таком скупом квесторе, и Катон вернулся домой, чтобы поднять этот вопрос в Риме. Вместе с Фабием он обвинил консула в том, что он бросил на ветер огромные деньги. Они также отмечали, что Сципион «вел себя как мальчишка, пропадая в палестрах и театрах, точно он приехал не на войну, а на праздник». В Сицилию отправили комиссию для расследования, но она не нашла никаких доказательств этого обвинения. Армия находилась в полной боевой готовности, как впоследствии показал Сципион, когда начал быстро громить войска Карфагена. На этот раз он отбился от всех нападок со стороны своих обвинителей, но они еще возвратятся. Ссоры и трения внутренней политики сильно раздражали его. Недруги Сциипона так и ждали, когда он совершит какую-нибудь промашку, которую они могли использовать против него. Несмотря на то, что обвинение не подтвердилось, некоторые могли поверить в него, так как подозрения, высказанные Катоном и его сторонниками по отношению к Сципиону, имели основания. Пока победоносная республика решала сложнейшие задачи, а решив их, получила широкие возможности, военачальник в течение долгих лет находился вдали от Рима и от придирчивого взора сената (Сципион почти десять лет сражался в Испании и Африке с 211 года). Он командовал воинами, которые много времени провели в чужой стране. Раньше они были крестьянами и оставляли свои поля не более чем на несколько месяцев, но теперь их связь с землей почти полностью прервалась. Когда Сципион распустил свою армию, он попросил у сената дать воинам небольшие земельные участки из общественной земли (ager publicus) так, чтобы они могли где-то жить и как-то зарабатывать себе на жизнь. Если бы военачальник не позаботился о своих безземельных легионерах, то кто? Сципион представлял опасность для государства, поскольку под его командованием находилась великая армия, которая, в крайнем случае, станет подчиняться только ему. Если бы он захотел, то, скорее всего, он смог бы ограничить власть сената и даже установить официальный или неофициальный деспотизм. На самом деле он не хотел этого. В глубине души он оставался верным такому государственному устройству, когда случайный выбор олигархии, смягченный демократией, приводил к ежегодной смене временных «монархов». Однако прозорливые сенаторы должно быть уже взяли на ум, что если какому-нибудь менее порядочному человеку удалось бы накопить достаточную силу, то он вполне мог бы ниспровергнуть республику. Нельзя также сбрасывать со счетов, что превращение Рима из небольшого итальянского города-государства в непобедимую супердержаву привело к огрублению норм общественной жизни. Огромные богатства текли уже не только в казну, но и в карманы сенаторской элиты. Во время выборов широко распространилось взяточничество, а затем те, кого выбрали на должность, возмещали свои расходы. Они получали деньги из провинций, которыми продолжали управлять после того, как годичный срок их консульских или преторских полномочий истек. Сначала в число провинций входили две Испании (Ближняя и Дальняя), Сардиния, Корсика и Сицилия. В 184 году Катона избрали на должность цензора. Он приложил все усилия, чтобы ограничить богатство и установить огромные налоги на роскошную одежду, повозки, женские украшения, мебель и посуду. Многие молодые люди отдавали целые состояния за красивых мальчиков или за соленую рыбу. Катон однажды сказал в народном собрании, «что об упадке нашего государства ярче всего свидетельствует то, что красивой наружности раба покупают дороже, чем полевой участок, а за бочонок сельдей платят больше, чем за пару быков». Какое отношение Сципион и его семья имели к такому поведению, мы не знаем. Однако, по словам Полибия, то, как жена Сципиона появлялась при всех на религиозных обрядах, говорит о том, что Сципион не предпринимал никаких попыток сократить расходы: «Она всегда появлялась так, чтобы показать свое высокое положение… О нем говорили не только ее роскошные одежды и богато украшенная повозка, но и все необходимые для проведения таких обрядов корзины, чаши, жертвенные сосуды и блюда, которые были сделаны из золота или серебра. За ней многочисленной свитой следовали сопровождающие ее служанки и рабы». Критики Сципиона считали его роскошный образ жизни неотъемлемой частью общей картины морального разложения. Катон питал сильное отвращение к злоупотреблениям властью, с которыми он столкнулся, будучи на посту цензора. Он безжалостно избавился от недостойных после того, как тщательно проверил списки членов сената и всаднического сословия. Однажды случай столкнул Катона с бывшим консулом по имени Луций Квинкций Фламинин, что очень напугало общественность. Фламинин проводил время с известным мальчиком-любовником по имени Филипп Карфагенянин. Он убедил Филиппа отправиться с ним в военный поход по Цизальпийской Галлии (ныне долина реки По). Как-то мальчик упрекнул своего возлюбленного за то, что он заставил его уехать из Рима как раз в то время, когда там начинались гладиаторские игры, и ему придется их пропустить. Вечером они устроили званый пир и напились вина. Тем временем в лагерь привели кельтского перебежчика. Он попросил увидеться с консулом для решения вопроса о его личной защите. Кельта привели в шатер, и он обратился к Фламинину через переводчика. Пока он говорил, консул повернулся к своему любовнику и сказал: «Раз ты пропустил гладиаторские состязания, не хочешь ли посмотреть, как умрет этот кельт?» Мальчик согласился, не считая предложение серьезным. Тогда консул достал свой меч, висевший у него на поясе, и ударил кельта по голове, пока тот еще говорил. Когда кельт собрался бежать, он пронзил его мечом. Такое нарушение справедливости к тому, кто искал дружбы с Римом, сильно потрясло римлян, но что было действительно ужасно для римского сознания, так это убийство на пиру, совершенное в пьяном угаре. Неужели добродетельная республика Цинцинната докатилась до этого? По мере того как блистательная победа над Ганнибалом отступала все дальше в историю, Катон и его друзья искали любой случай, чтобы омрачить репутацию Сципиона Африканского. А тот отвечал на эти нападки с неуклюжестью льва, пытающегося отразить стаю гиен. Противостояние обострилось в 190 году, когда Сципион со своим братом Луцием возвратился в Рим после успешной кампании против сирийского царя Антиоха Великого (это описано в следующей главе). Несколько лет спустя во время заседания сената недовольный трибун, желая создать трудности, попросил Луция объяснить, куда он потратил сумму в 500 талантов, полученную от сирийцев в виде их первого взноса в счет крупной компенсации в 15 000 талантов. При этом, скорее всего, никакого подозрения в мошенничестве не было. Деньги, по-видимому, пошли на выплату жалования воинам. В любом случае, Луций, будучи консулом и главнокомандующим, должен был отчитываться за государственные финансы, однако за деньги, полученные от врага, у него было гораздо меньше ответственности. Невзирая на то, кто прав, а кто неправ, Сципион Африканский, будучи почетным главой Сената (princeps senatus), вышел из себя. Понимая, что именно он является косвенным объектом нападения, Сципион попросил принести отчетные книги военной кампании, а когда их доставили, он разорвал их перед сенатом. В тот раз дело закрыли, но браться Сципионы показали себя своевольными и видимо нечистыми на руку. Оппозиция при Катоне вскоре возобновила свои нападки. Нашли еще одного трибуна, который поставил вопрос перед народом. Когда Луций снова отказался объяснять, куда он потратил эти 500 талантов, его оштрафовали и пригрозили заключить в тюрьму, если он откажется заплатить штраф. Однако другой трибун наложил на это решение вето. Но Катон был удовлетворен, поскольку он достаточно сделал, чтобы подорвать авторитет братьев, и больше не предпринимал никаких нападок. Когда в 186 году разразился скандал с культом вакханалии, Катон (конечно же), обвинил Сципиона и его окружение в том, что именно он распространял греческие культы и влияния, которые теперь создали такую большую опасность для республики. Последнее нападение на Сципиона состоялось в 184 году. На этот раз обвиняемым стал сам Сципион (новое обвинение представляло собой сочетание старых). Огромная толпа клиентов и друзей сопровождала его на Форум. Согласно Полибию, он говорил кратко с присущим ему хладнокровием: «Народу римскому не подобает слушать чьи бы то ни было наговоры на Публия Корнелия Сципиона, ибо что осмелятся говорить обвинители, ему одному обязанные тем, что могут говорить». Слушание дела перенесли на новую дату, которая оказалась годовщиной битвы при Заме. Такую замечательную возможность нельзя было упускать. Сципион прибыл в суд и объявил, что собирается подняться на Капитолийский холм и поблагодарить богов за победу. Всякому, кто решит сопровождать его, он будет очень рад. Вся толпа единодушно оставила Форум и последовала за Сципионом. Искусный политик не остановился в Капитолийском холме и за оставшуюся часть дня посетил другие храмы в городе. Все это выглядело так, как будто Рим отмечал праздник, организатором которого был Сципион Африканский. Старое обвинение Катона стало реальностью. Для гордого патриция этого оказалось достаточно. Он удалился в свою виллу в Литерне — городе на песчаном берегу близ Кум — и отказался явиться на суд, когда объявили новое заседание. Он ссылался на свою болезнь, и это, скорее всего, было не дипломатическим оправданием, а правдой, поскольку в этом же году он умер в сравнительно раннем возрасте. Ему было всего пятьдесят два года. Он оставил завещание, где просил похоронить его не в мавзолее Сципионов на Аппиевой дороге, а на территории своей виллы. Самый талантливый римский полководец больше не желал иметь ничего общего со своим неблагодарным городом, даже после смерти. 15. Блистательный Восток Война с Ганнибалом закончилась, люди были измучены. После 18 лет борьбы сельские местности в Италии оказались полностью разорены, разрушено производство, опустела государственная казна, погибли сотни тысяч римских граждан и их союзников. Обычно победа имеет сладкий вкус, но на этот раз от нее отдавало горечью. Теперь в поле зрения римлян не было никакого опасного для жизни врага, им вполне хватило прошедших сражений. Все с нетерпением ждали мира и возрождения. Несмотря на это, через несколько лет после битвы при Заме сенат ввязался в новую большую войну. Когда этот вопрос подняли в народном собрании, то на него наложили вето, однако при повторном рассмотрении, народ с неохотой все-таки дал свое согласие. Как же это могло произойти? Римская республика оказалась неготовой управлять такой огромной территорией. В качестве наследницы Карфагена она владела островами Западного Средиземноморья и значительной частью Испании, но у нее не было никаких других территориальных устремлений. Бывшему врагу разрешили вести свои собственные дела в Северной Африке, но он не мог без особого разрешения сената предпринимать никаких самостоятельных действий, ни у себя дома, ни за границей. Италия, за исключением кельтской долины реки По, вполне привыкла к римскому господству, и после Пирра и Ганнибала римские легионы стали непобедимыми. Отныне Рим, который контролировал почти половину известного тогда мира, стал настоящей супердержавой, однако римляне не осознавали того, что это может означать. Для многих римских граждан Восточное Средиземноморье, в отличие от Западного, представляло собой неведомую страну. Конечно, туда иногда добирались торговцы, и время от времени те, кто желали узнать о будущем, совершали трудные поездки в Дельфы. В III веке сенат вступил в дружественные, но осторожные отношения с Египтом. В остальном же римляне непосредственно не сталкивались с миром греческой политики и почти не проявляли к нему интереса. Однако времена менялись. Теперь Рим стал более открытым для иностранного — особенно греческого — культурного влияния, чем прежде. Одни считали это нежелательным и даже опасным, а другие, наоборот, видели в этом культурное развитие, необходимое отсталому народу. Противоречие в мировоззрении римлян стало основанием более глубокой их неуверенности. Могла ли республика наращивать свою новую власть и жить в рамках старого, удобного, но ограниченного мышления? Позволил бы ей это окружающий мир? Со всех концов известного мира к Риму стали часто обращаться за политической и военной помощью. Катон и его пуритане, утверждавшие, что не надо оказывать такую помощь, боролись против человеческой природы. Если государство имеет силу и отказывается использовать ее, то образуется вакуум, в который устремятся другие страны, проводящие недружественную Риму политику. Должна ли Римская республика стремиться к имперскому пути развития и к цивилизаторской миссии? Если так, то традиционные пути развития должны были быть как-то приспособлены к новым условиям. Такие люди, как Сципион Африканский, считали, что эллинизированный Рим должен воспринять культурное многообразие, установить свой контроль в Средиземноморье и стать бескорыстным гегемоном этого региона. Конечно же, это был утопический взгляд. Приверженцы имперского сознания сколько угодно могут говорить о своих благих намерениях, однако на самом деле налицо вмешательство и установление внешнего контроля. Трудно поверить, что захваченные области добровольно соглашаются исполнять иноземные правила, и если они подчиняются им, то это просто разумный ответ на применение силы. Катон и Сципион предлагали два различных ответа на военные успехи Рима. Первый унаследовал родовое, отрицательное предостережение Фабия Максима «Неторопливого», кого он был поклонником: он был крайним националистом и не стремился к созданию обширной империи. Несмотря на то, что о греческом языке и литературе он знал намного больше, чем казалось, он не желал иметь ничего общего с греческой культурой и Востоком. Катон считал, что достаточно было вытеснить Ганнибала из Италии. Сципион, в отличие от Катона, был убежденным сторонником экспансии. Эти два человека воплотили разные дилеммы, стоящие перед Римской республикой, — между традицией и новизной, эллинизмом и обычаем предков (mos maiorum), патриотизмом и интернационализмом, идолопоклонством и мистицизмом, строгостью и терпимостью, самоотречением и расточительностью. Чем руководствоваться Риму? Катон и его принципы завоевали много сторонников, однако Сципион, видевший Рим империей, смотрел гораздо дальше в будущее. Более века прошло со дня смерти Александра Великого, с тех пор, как его Восточная империя распалась на три больших части — Македонию, Сирию и Египет. Эти царства соперничали между собой, и их силы постоянно находились в состоянии неустойчивого равновесия. Наряду с этими царствами существовали еще более мелкие части великой империи, такие как торговый остров Родос и небольшое, но богатое царство Пергам в Малой Азии. Крошечные города-государства Греции давно потеряли свое международное значение. Им приходилось выживать под зловещей угрозой Македонского царства, которое держало их под своим контролем. Македонские войска размещались в трех стратегических крепостях — в Коринфе, Халкиде и Деметриаде. Их называли «цепями Эллады». Некоторые греческие города объединились в союзы. Наиболее крупными были Этолийский союз в северной части Греции и Ахейский союз — на Пелопоннесе. Афины жили за счет своей прошлой славы и постепенно превратились в центр древней учености и образования, особенно по части философии. Вторжение Пирра привело к неприятному знакомству римлян с греческой воинственностью, но, как мы уже знаем, первая военная операция Рима на греческой земле проводилась против Иллирии — полуэллинизированного пиратского царства, расположенного вдоль береговой линии Далмации. В середине III века территория Иллирии распространилась на юг и включила в себя нынешнюю Албанию. Греки, конечно же, очень обеспокоились тем, что в 244 году римляне основали свою укрепленную колонию Брундизий. Она располагалась через пролив от Греции в одной из самых удобных гаваней на восточном побережье Апеннинского полуострова. Во время Второй Пунической войны убийство римского посольства иллирийскими пиратами привело к тому, что сенат одобрил военное вторжение на их земли. Это раздражало македонского царя, Филиппа V — безжалостного и вспыльчивого правителя, любителя «черного» юмора. Он выступил против римского вторжения, так как считал, что эти земли входят в его сферу влияния. После битвы при Каннах Филипп встал на сторону победителя, неверно рассудив, что и окончательная победа будет за ним. Таким образом, он заключил договор о взаимопомощи с Ганнибалом. На греческих землях не происходило никаких серьезных военных операций, за исключением отдельных столкновений. В 205 году, когда Сципион вел военные действия в Северной Африке, царь понял, что он неправильно оценил ситуацию, и заключил с Римом договор о мире. В то время его военные силы находились в хорошем состоянии. Римляне обычно обсуждали условия соглашения только в том случае, если они выступали победителями, но в данный момент они были слишком заняты, чтобы преследовать Филиппа, и согласились заключить мир. Однако они не отказались от своих претензий к Македонии. Филипп всегда стремился к незаслуженному превосходству. Когда на трон Птолемеев вступил шестилетний мальчик, то Филипп решил, что настало время захватить часть заморских владений Египта. Не случайно написал автор Экклезиаста (видимо, современник царя): «Горе тебе, земля, когда царь твой — отрок». Зимой 203–202 года македонский монарх договорился со своим соперником, сирийским царем Антиохом Великим, что они поделят египетские владения. Сирийцы двинулись на юг, а Филипп без всякого разбора напал на мирные города, расположенные на берегах Босфора, а также захватил Киклады и остров Самос. Филипп стал угрожать Пергаму и Родосу, а затем напал также и на эти государства. Такая наглая агрессия сильно озлобила ее жертвы, но что они могли сделать? Македония и Сирия были союзниками, а Египет не имел сил. Филиппу так и не пришлось бы отвечать за свои преступления, не появись на геополитической сцене новый актер — Рим. Пергам и Родос обратились к Римской республике за помощью. Сенат хотел сразу послать против Македонии войска, но оппозиция в народном собрании вынудила его подождать. На самом деле Филипп не нарушал никаких обязательств перед Римом, поскольку ни одно из государств, обратившихся за помощью, не входило в число официальных союзников Рима, и вмешательство было бы неоправданным. Оно противоречило римскому международному праву — «праву фециалов» (ius fetiale), которое строго соблюдалось. Это право предусматривало, что войну можно было объявлять только в случае обороны Римской республики или защиты ее союзников, связанных с ней договорными обязательствами. Таким образом, в 200 году сенат послал Филиппу ультиматум, который оказался настолько жестким, что царь сразу же отклонил его. Он не мог поступить иначе. В результате обмена резкими заявлениями старший посланник сената обвинил его в агрессии. На это царь ответил, что, если разразится война, то его македонцы не ударят в грязь лицом. Посланник прервал переговоры и сообщил сенату в Рим свое отрицательное мнение. Филиппу надо было преподать урок. Когда вопрос об отношениях с Филиппом обсуждали во второй раз, народ уступил и согласился объявить войну. Последовательность событий ясна, но не сохранилось ни одной записи обсуждения в сенате, которая могла бы объяснить мотивы этого решения. Поэтому нам придется размышлять. Одни утверждали, что этот случай является свидетельством неприкрытого империализма. Однако у нас нет почти никаких доказательств, что правящая элита стремилась к расширению территории Рима. Римляне не стали захватывать карфагенские земли в Северной Африке, и в это время они занимались умиротворением непокорных иберийцев и кочевых кельтских племен в Северной Италии. Сенаторы, подобно остальному населению Рима, отказывались идти на войну. Другие говорили, что в сенате заседали идеалисты, стремящиеся освободить Грецию от македонского деспота, что они хотели без всяких корыстных целей стать своего рода мировым «полицейским». Конечно, такие аристократы как Сципион Африканский были приверженцами греческой культуры, однако они не питали никакой особой привязанности к современным им грекам и проповедовали свое греколюбие исключительно для пользы Рима. Мы не должны исключать возможность, что конфликт мог возникнуть из-за какого-то просчета. Обе стороны очень мало знали друг о друге. По-видимому, Рим преувеличил угрозу, исходящую от Македонии, а Филипп просто не отнесся серьезно к вмешательству сената в свои внутренние дела, пока не стало уже слишком поздно. По всей вероятности, существовала одна главная причина вспышки военных действий и два связанных с ней следствия. Сенат проявил предусмотрительность и решил не позволить никакому враждебному государству собрать силу в Восточном Средиземноморье, как это сделал на Западе Карфаген. Военное сотрудничество между Македонией и Сирией, направленное в это время против Египта, с таким же успехом в будущем могло обратиться против Рима. И если представилась такая возможность, то вполне разумно было поставить Филиппа на место. В конце концов, он уже вел войну против Рима и (это — одно из следствий) еще не поплатился за это. И наконец, большую роль играли личные устремления тех, кто правил Римской республикой. По сути дела, они представляли собой закрытую группу, состоящую приблизительно из двух тысяч человек — своего рода клуб для избранных, куда допустили всего несколько «новых членов» (таких как Катон). Соперничество между ними проходило в более или менее дружественной манере, однако в любой момент времени многие из них могли потерять свои должности. После поражения Ганнибала для управления новыми римскими владениями в Западном Средиземноморье (Ближняя и Дальняя Испания, Сицилия, Корсика и Сардиния) требовались наместники и другие чиновники. Открылись новые возможности для политической деятельности, для проведения военных походов и личного обогащения. И теперь, когда незнакомое и загадочное восточное государство попало в поле зрения Римской республики, появились вакантные должности послов, советников и даже — это можно сказать с полной уверенностью — военачальников. Римские путешественники — чиновники и торговцы — с надеждой вошли в этот новый мир. Легко представить, какие они испытали чувства волнения и жадности, когда впервые оказались в больших городах, таких как Афины, Антиохия и Эфес, посетили Семь Чудес Света и своими глазами увидели достижения греческой цивилизации. Как обычно, легионы разворачивались очень медленно, поэтому сначала инициатива оказалась в руках Филиппа, который горел желанием устроить грабежи и резню. На второй год наступил перелом в войне. Командование вооруженными силами Рима принял молодой и талантливый полководец по имени Тит Квинкций Фламинин (брат того самого Фламинина, который убил кельта, чтобы доставить удовольствие своему любовнику, и который позднее преследовал Ганнибала до самой его смерти — см. эту страницу). Это был харизматичный, привлекательный муж, приверженец греческой культуры. Его вполне можно назвать Сципионом номер два. Несмотря на возражения некоторых сенаторов, его избрали консулом в очень раннем возрасте — двадцать девять лет. Консул встретился с царем для переговоров, где Фламинин прямо сказал Филиппу снять «оковы Эллады» (другими словами, убрать свои гарнизоны) и возместить убытки тем государствам, поля и города которых он разграбил. Царь ответил, что никогда не освободит города, которые прежде находились под контролем Македонии, и что любые требования о возмещении ущерба необходимо рассмотреть в суде. Консул сказал: «Здесь нет нужды ни в посреднике, ни в судье: ведь виноват, как всякому очевидно, тот, кто взялся за оружие первым». Филипп вышел из себя. Он возразил, что не позволит разговаривать с собой так, словно он уже побежден, после чего покинул переговоры. Стало ясно, что Фламинин намеревался выбить македонцев из их трех крепостей, а затем изгнать их из всей Греции. Филипп понимал, что его силы не смогут выдержать длительную войну на истощение. Поэтому он начал наступление, рассчитывая на быструю победу. Однако римляне при поддержке Этолийского союза оттеснили его в Фессалию. Разъяренный царь, отступая, применял тактику выжженной земли, тогда как более разумный Фламинин не стал грабить и совершать злодеяния. Несмотря на то, что в Пелопоннесе у Филиппа остались один или два его союзника, он видел, что Греция постепенно выходит из-под его контроля. Он попросил своего противника о встрече. Кто-то записывал ход этой встречи, и до нашего времени сохранился полный отчет, который дает понять, как в те дни строились международные отношения и что за человек был Филипп. Обстоятельства были таковы, что, несмотря на свою готовность к переговорам, Фламинин не имел никакого желания заключать мир, тогда как царь стремился к одному — любой ценой избежать полного поражения. Встреча проходила под открытым небом на берегу моря около Фермопил. Капитаны и цари не доверяли друг другу, поэтому надо было выбрать такое место, где возможность засады будет минимальной. Застроенное городское пространство для этого не подходит, так как в любом случае трудно найти город или поселение, которые будут соблюдать полный нейтралитет. Морское побережье лучше подходило для такой встречи, потому что одна сторона могла приехать по суше, а другая по морю. Это означало, что ни одна из сторон не смогла бы легко преследовать и захватить другую. Итак, Фламинин и различные делегаты из Греции, Пергама и Родоса собрались на морском берегу и ждали Филиппа. Он прибыл на военном корабле в сопровождении пяти галер. Царь подошел близко к берегу, но высаживаться не стал. Консул, не смущаясь, спросил Филиппа: «Кого же ты боишься?» «Я-то никого не боюсь, разве что бессмертных богов. Но не всем я доверяю из тех, кого вижу вокруг тебя, и менее всего этолийцам», — ответил царь. Такое начало не предвещало ничего хорошего, однако Фламинин предложил царю, который просил об этой встрече, высказать все, что он хочет. «Первое слово принадлежит не мне, а тебе. Объясни мне, что я должен сделать, чтобы получить мир». Консул изложил свои условия, наиболее важное из которых то, что Филипп должен будет полностью очистить Грецию. Затем свои требования перечислили остальные участники встречи, союзники римлян. Так, например, посланник из Пергама хотел, чтобы царь восстановил святилище Афродиты и храм Афины Ники (Победительницы) близ города Пергам. Все это Филипп разрушил во время своего набега на Пергамское царство. Некий Феней из Этолийского союза говорил очень долго, постоянно подтверждая свои мысли многочисленными примерами. Он рассказал о манере Филиппа безжалостно опустошать не только территории своих врагов, но и своих друзей и союзников. Такая речь распалила царя. Он подошел еще ближе к берегу и обвинил Фенея в том, что его речь «по своей напыщенности и лживости достойна этолийца». Он отклонил все обвинения в свой адрес, однако признал, что военачальники силою обстоятельств часто вынуждены поступать вопреки своим желаниям. Феней, страдавший сильною близорукостью, назвал его речь нелепой болтовней. Он заявил, что надо побеждать в борьбе или покоряться сильнейшему. Филипп, снискавший славу находчивого и насмешливого собеседника, что очень подходит для царя, не смог удержаться от сарказма. Желая задеть говорящего, он сказал: «Да, это видит даже слепой!» Далее последовала какая-то бессвязная беседа, в которой царь продолжал высказывать нападки на этолийцев. Затем он задал своим собеседникам вполне обоснованный вопрос: «Какую же Грецию, вы велите мне очистить? Какие вы полагаете ей границы? Ведь большинство самих этолийцев вовсе не эллины». Он перечислил и другие территории, которые не считались исконно греческими, и спросил: «Могу ли я остаться в этих местах?» Затем он обратился к другим представителям и подробно ответил на все вопросы, которые они задали: «Разрушенного Никефория и разоренного участка Афродиты не могу, конечно, восстановить, но обязуюсь посылать туда растения и садоводов, которые должны будут заботиться о благолепии этого места и о возращении деревьев на месте вырубленных». Фламинин засмеялся в ответ. Наконец, Филипп обратился к консулу и спросил: «Обязан ли я согласно его требованию очистить только те города и местности в Элладе, которые сам приобрел, или же и все те, которые перешли ко мне от предков?» Фламинин ничего не ответил, но вместо него пожелали ответить другие представители. Но время было уже позднее, и говорить речи не пристало, поэтому Филипп попросил всех представителей дать ему в письменном изложении те условия, на которых должен состояться мир. «Я одинок, — сказал Филипп, — у меня нет советников, поэтому я хочу наедине поразмыслить над предъявленными мне требованиями». Консул не без удовольствия выслушал насмешку Филиппа и ответил: «Понятно, Филипп, почему ты одинок теперь: ты погубил ведь всех друзей, которые могли бы преподать тебе прекраснейший совет». Царь македонян улыбнулся язвительной улыбкой и замолк. Все разошлись, решив встретиться снова на следующий день. Римляне прибыли вовремя, но царя не было. Они прождали весь день, и наконец, с наступлением сумрака, увидели македонцев. Филипп сказал в свое оправдание, что целый день изучал трудновыполнимые требования. Это была хитрость, поскольку царь он хотел встретиться с Фламинином с глазу на глаз. Через час собравшиеся сановники согласились, что царь и консул должны встретиться лично в сопровождении только нескольких своих приближенных. Царь сошел на берег и очень долго беседовал с консулом на закате дня. Фламинин сообщил своей делегации о некоторых ограниченных уступках, на которые готовы пойти македонцы. Все присутствующие громко высказали свое недовольство результатами переговоров. Филипп заметил возбуждение в среде представителей и снова предложил перенести переговоры на следующий день. На этот раз царь прибыл вовремя рано утром. Он произнес короткую речь, в которой сказал, что если здесь невозможно достигнуть соглашения, то он готов отправить посольство в сенат для решения всех поставленных здесь вопросов. Фламинин радостно принял предложение Филиппа, поскольку он хотел, чтобы сенат одобрил расширение его полномочий, а наступающая пора весьма удобна для того, чтобы ознакомиться с настроением сенаторов. Можно предположить, что идею о перенесении дела в сенат стороны согласовали в тихой беседе, которая прошла на темном берегу прошлой ночью. Сенат обсудил мирные предложения Филиппа, отклонил их и предоставил консулу желаемые полномочия. Несмотря на незаурядный ум царя, его дипломатия потерпела неудачу, и военные действия возобновились. К весне 197 года Фламинин завоевал почти всю Грецию, за исключением ее «оков». Более 23 000 македонцев двинулись на юг в Фессалию, где они встретились с римской армией почти той же численности. Рельеф не подходил для сражения. Филипп и Фламинин повели своих воинов вдоль обеих сторон от небольшой гряды под названием Киноскефалы (по-гречески «собачьи головы»). Противоборствующие армии встретились случайно. Сражение началось на неровной местности, которая больше подходила для гибкого легиона, чем для жестко построенной фаланги. Римским войскам удалось зайти врагу во фланг и атаковать его с тыла. Победа осталась за римлянами. С самого правления Александра Великого и его знаменитого отца, Филиппа, в IV веке македонская фаланга считалась непобедимой. И вот, к удивлению греческого мира, ее разгромили на поле боя. Победа оказалась в руках каких-то неизвестных захватчиков с запада. Честолюбивый и властный Этолийский союз, воины которого сражались вместе с римлянами, хотел полностью уничтожить государство Филиппа, однако Фламинин считал иначе. Ему оказалось достаточно того, что македонский царь был унижен и отброшен за свои границы. Полное устранение Филиппа создало бы политический вакуум, нарушающий равновесие сил в Восточном Средиземноморье. Этим воспользовались бы кельты, которые двинулись бы в Грецию с севера. Фламинин оставил на троне усмиренного Филиппа, лишил его внешних владений, включавших «оковы Эллады», и связал союзом с Римом. Будучи реалистом, царь смирился со своим новым униженным положением. Сенатский указ, установивший условия мира, был больше, чем просто соглашение с царем Македонии. Этот указ можно считать манифестом, в котором провозгласили свободу для всех греков (то есть, на Балканах и в Малой Азии). Рим присвоил себе право определять систему управления распавшейся империи Александра. Таким образом, римляне решали не только судьбу своего побежденного врага Филиппа, но и предупреждали Антиоха, как ему действовать, чтобы они никогда не встретились у него на пути. Но что же на самом деле означала эта свобода? Как только Филипп убрал свои гарнизоны из «оков Греции», сенат сразу же разместил там римские войска. Циники задались вопросом, не произошла ли просто смена одного деспота на другого. Рим не собирался устанавливать военную оккупацию и прямое правление, которые принесли бы много проблем и всего одно очевидное преимущество — защиту от возможной угрозы с востока от Антиоха. Отсутствие сдерживающих крепостей с римскими войсками могло сподвигнуть его к вторжению в Грецию. Кроме того, в Греции существовало множество трудноразрешимых спорных вопросов, уладить которые мог только Рим. Необходимо было усмирить агрессивного царя Спарты. Этолийцы выразили недовольство тем, что сенат недостаточно вознаградил их за помощь Риму во время войны. Они хотели расширить свои владения, даже при том, что это явно бы противоречило предоставлению независимости греческим городам-государствам. Они распускают слухи о том, что план по освобождению Греции на самом деле обман, и утверждают, что «Фламинин развязал Греции ноги только для того, чтобы надеть ярмо на ее шею». Эти слухи имели под собой почву. Десять избранных представителей сената обсуждали с Фламинином положение дел в Греции и высказали мнение, что «оковы» должны остаться в руках Рима. Командующий понимал, что это может закончиться плохо, так как если объявить об этом, слухи этолийцев оправдаются. С большим трудом он убедил представителей сената пересмотреть свое решение. Фламинин решил смягчить тягостное настроение и организовал празднества в столице Ахейского союза — Коринфе. Этот богатый торговый город находился на перешейке, соединяющем Пелопоннес с Северной Грецией. Там раз в два года летом (до и после Олимпийских игр, проходящих раз в четыре года) проводились Истмийские игры, состязания атлетов и праздник искусств. Сразу же объявили общее перемирие, чтобы на игры со всей Греции могли приехать атлеты и зрители. На играх устраивали гонки на колесницах, кулачные бои, борьбу и панкратион — смесь кулачного боя и борьбы, но без правил, исключая удары по глазам и укусы. Там также проводились состязания поэтов и музыкантов, в которых очевидно разрешали участвовать даже женщинам, что в то время было нехарактерно. Игры 196 года стали первым праздником мирного времени за несколько лет. На ристалище собралась многочисленная толпа. Фламинин велел трубачу сигналом установить тишину. Затем вышел вперед глашатай и возвестил: «Римский сенат и полководец с консульскою властью, Тит Квинкций, победив в войне Филиппа и македонян, даруют свободу коринфянам, фокидянам, локрам, эвбейцам, ахеянам фтиотидским, магнетам, фессалийцам, перребам, предоставляя им не содержать у себя гарнизонов, не платить дани и жить по отеческим законам». В объявлении были перечислены все те города, которые находились под непосредственным управлением Филиппа и требовали себе независимости. Тотчас же при первых словах поднялся ужасный шум, вследствие чего некоторые вообще не услышали того, что сказал глашатай. Большинство же услышало, но не поверило своим ушам. Полибий пишет: «Большинство присутствующих не верило ушам своим, и слова глашатая слышались им как бы во сне, — до того велика была неожиданность события, — поэтому всякий громко требовал, чтобы глашатай с трубачом взошел снова на середину ристалища и повторил бы прежде сказанное потому, мне кажется, что люди по недоверию к слышанному желали не только слышать, но и видеть говорящего». По просьбам народа трубач отложил свою трубу, и глашатай снова возвестил то же самое. После этого разразился такой громкий взрыв рукоплесканий, что его услышали в море, и все присутствующие встали. Через много лет очевидцы рассказывали, что те, кто только читали об этом событии, вряд ли могли себе вообразить, что же происходило там на самом деле. Некоторые вороны, которые в тот момент пролетали над ристалищем, так испугались разразившегося шума, что упали на землю. Когда рукоплескания стихли, начался монотонный гул несмолкаемых разговоров. Уже никто не обращал никакого внимания на состязания борцов. Все ринулись к Фламинину. Люди устремились вперед, чтобы коснуться его руки, закидать его лентами и венками. Его провозгласили спасителем греков и чуть было не задавили во время многочисленных поздравлений. О таком приеме мечтал каждый освободитель на протяжении всей истории, но, поскольку каждый доброжелательный захватчик всегда ищет свою выгоду, радостное настроение продлилось недолго. Греческие города, получившие свободу, как обычно, продолжали соперничать между собой. Фламинин и его представители целый год решали разные вопросы и улаживали многочисленные споры. Эта была недостойная работа для высокого статуса проконсула, но ее приходилось выполнять. Сенат надеялся, что как только все споры разрешатся, он больше не будет интересоваться греческими делами. Осенью 194 года римляне наконец удалили свои гарнизоны из «оков» и вывели войска из Греции. Фламинин возвратил на повозках произведения греческого искусства и многочисленные сокровища, которые он взял для триумфа. Сообщник Филиппа Македонского по территориальным захватам, Антиох Великий, утратил интерес к вторжению Рима в Малую Азию, которую сирийский царь считал сферой своего влияния. Со своей стороны сенат боялся, что он собирается напасть на Рим. Этот страх усугубился в связи с прибытием Ганнибала ко двору Антиоха. На самом деле у сирийского монарха не было такого намерения. Он собирался восстановить империю, которую основатель его династии, Селевк, создал из большей части того, что захватил покойный Александр. Этим и ограничивались его стремления. Что же касалось римлян, он просто хотел, чтобы они оставили его в покое. Если бы можно было заключить такой договор, приправленный обычными банальными выражениями о вечной дружбе, то два государства могли бы развиваться своими собственными путями, не мешая друг другу. На первый взгляд Антиох был довольно успешным правителем. Он родился около 241 года и в молодом возрасте унаследовал трон распадающегося государства от своего старшего брата, который погиб от рук убийцы. Как и другие преемники Александра, Антиох имел македонское или греческое происхождение. Преемники Александра правили крайне деспотично, всячески старались увековечить свои династии и обогатиться за счет своих подданных. В самом конце своего правления Селевк сказал своему войску: «Я не ввожу у вас никаких персидских обычаев или обычаев других народов, но скорее я устанавливаю следующий общий для всех закон: «Всегда справедливо то, что постановлено царем». Философы развили теорию меритократии, согласно которой царское звание является вознаграждением за благородные дела, а следующий естественный шаг наверх (это очень похоже на «пути чести» (cursus honorum) для избранных магистратур в Риме) — достижение божественности. Геракл (греческая версия Геркулеса) указал путь, как преодолеть свою смертность. Гомер дал свое толкование понятию «раздвоение личности», когда его герой — странствующий Одиссей — спускается в подземный мир и встречает там призрак этого героя: После того я увидел священную силу Геракла, — Тень лишь. А сам он с богами бессмертными вместе В счастьи живет… Одни монархи провозглашали себя божественными, наподобие того, каким стал Геракл. Они считались богоподобными еще при своей жизни. Другие утверждали о своем обожествлении перед смертью. В прошлом веке македонского царя при его въезде в Афины приветствовал хор, исполнявший гимн, написанный специально для этого события: Иные боги далеко находятся, К ним мольбы напрасны, И нет их здесь, не внемлет ни один из них. А ты — стоишь перед нами Не каменный, не деревянный, но живой. Молимся тебе мы… На сложном для понимания Востоке широко распространились воззрения, объединявшие в себе рациональный скептицизм и почитание божественных особ. Они были свойственны как среди правителей, таких как Антиох, так и среди их подданных. После своего вступления на трон энергичный и честолюбивый Антиох приступил к восстановлению своей империи. Ему не удалось вытеснить Птолемеев из захваченных ими сирийских земель, однако в Малой Азии ему сопутствовал успех. Затем он решил пойти по стопам Александра Великого и двинулся на восток в Парфию и Бактрию. Антиох пересек Кабульскую долину и спустился в Индию, где заключил договор о дружбе с индийским царем Софагасеном (Субхагасеной), у которого он приобрел слонов для своей армии. После непродолжительного похода вдоль побережья Персидского залива Антиох вернулся на родину, завоевав славу победителя. Он восстановил империю своего отца и после своего возвращения получил прозвище «Великий». Антиох рассматривал себя как великого царя, который появился после давно ушедших персидских монархов. Теперь Антиох оказался на вершине своего могущества, и с точки зрения Рима он представлял серьезную опасность. Очевидно, что был опытным военачальником и мог выставить такое количество воинов, которого не было у Римской республики. На самом деле его семилетний «Анабасис» («продвижение вглубь страны») представлял собой не завоевательный поход, а скорее показательную поездку по союзным государствам. Нам неизвестно, знал ли что-нибудь об этом римский сенат, однако в результате похода царю только удалось заручиться поддержкой дружественных союзников, а не создать новые сатрапии или провинции. На самом деле Антиох управлял только небольшой областью около Персеполя. Все то, что он сделал — по мнению многих, это у него хорошо получилось, — похоже на огромные декорации к историческому фильму в стиле «меч и сандалии». Такие декорации производят внушительное впечатление только с большого расстояния, однако вблизи сразу становится видно, что они сделаны из реек и гипсокартона. Антиох захватил прибрежные города Малой Азии, что было согласовано с Филиппом в их взаимном договоре о территориальных захватах. Затем Антиох решил закрепиться на последнем клочке бывшей империи Селевкидов — во Фракии. Эта неуправляемая полуварварская страна граничила с Грецией. Для этого в 196 году Антиох переправился через Босфор на Европейский континент. Это стало его роковой ошибкой, совершенной скорее не по необходимости, а просто из-за воспоминаний о прошлом. Римляне, конечно же, были недовольны. По их мнению, Фракия представляла собой нейтральную зону между сферами влияния римлян и Антиоха. Однако сирийский царь считал, что его нейтральная зона должна находиться западнее — на освобожденных Балканах. Чем скорее римский сенат уберет оттуда свои войска, тем лучше. Такое разное понимание неизбежно вело к войне. Царь начал переговоры с римлянами, преследуя только незначительные цели. Римляне отказались принять его посланников, а сам он страшно возмутился назидательным тоном сената, который посмел указывать ему, как управлять на своих собственных землях. Между тем, Пергам, встревоженный сирийским экспансионизмом, как когда-то агрессией Филиппа, распространял слухи о враждебных намерениях Антиоха среди восприимчивых членов сената. Из-за этого сенат мог отменить свое самое лучшее решение — о выводе римских войск из Греции. В 193 году Фламинин, который вернулся в Рим и говорил от имени сената, предложил Антиоху через его посланников вполне очевидное, и даже циничное, соглашение: «Если царь требует, чтобы не вмешивались мы вовсе, когда речь идет о городах Азии; тогда и сам он пусть не вмешивается в дела Европы». Другими словами, при условии, что Антиох оставляет Фракию, Рим предоставляет ему свободу действий в Малой Азии (какая «трогательная забота» о свободе греков!). Но как раз на это Антиох никогда бы не пошел, так как слишком дорога для него была мечта о возрождении обширных владений Селевка. Именно в это трудное время руководители Этолийского союза изменили свою позицию и решили отомстить неблагодарному Риму. Они искали себе союзников и обратили свой взор на царя Филиппа. Однако, наученный горьким опытом, он решил остаться в хороших отношениях с сенатом и отказался присоединиться к мятежу. И наконец, этолийцы предложили Антиоху освободить Грецию от римлян. Большинство очевидцев сочли, что угрозу Греции представляет не Римская республика (ведь римские легионы к тому времени ушли), а скорее сами этолийцы, которые упорно стремились заполнить тот политический вакуум, который остался после ухода римлян и поражения Македонии. В ожидании ответа они начали провоцировать волнения. Этолийцы убили царя Спарты, который многих раздражал. Затем союз попытался занять Халкиду — одни из «оков», — однако жители города твердо заявили что, поскольку Халкида уже свободна, то они не нуждаются ни в каком «освобождении». Другие «оковы» — порт Деметриада, граждане которого были недовольны, что Рим собирался возвратить их город Филиппу в качестве награды за его преданность, перешел на сторону этолийцев. После некоторого размышления «великий царь» принял предложение этолийцев. Что же убедило его сделать такой безрассудный шаг? Он, несомненно, понимал, что этолийцы — ненадежный союзник и что римляне, одержавшие победу над греческой фалангой, возвратятся в Грецию со своей армией. Осенью 192 года сирийский флот прибыл в Деметриаду. На берег высадилась небольшая армия всего из десяти тысяч человек и шести знаменитых боевых слонов. Такое войско вряд ли бы испугало римлян. Кажется, что царь всего лишь хотел, чтобы его уважали. Антиох провел зиму в бездействии, наслаждаясь со своей молодой супругой — хорошенькой местной девушкой из Халкиды. Однако весной следующего года сирийского царя быстро выгнали из Греции. Римская армия наголову разгромила захватчиков в самом символическом месте Греции — Фермопильском горном проходе. Антиох, не теряя времени, вернулся по морю домой. Если он надеялся, что теперь римские легионы оставят его в покое в своей восточной империи, то он сильно разочаровался. Сенат собрался преподавать ему урок. Консул Луций Сципион возглавил армию численностью около тридцати тысяч человек. Его знаменитый брат Сципион Африканский стал его представителем, или легатом. Помощь римлянам оказал Филипп, за что ему уменьшили размер компенсации и вернули в Македонию его сына Деметрия, который находился в Риме в качестве заложника. На сторону Рима, конечно же, встали Пергам и Родос. Несмотря на некоторые неудачи, в 190 году римские легионы впервые переправились в Азию и в декабре того же года встретились с Антиохом. К тому моменту численность римской армии удвоилась. Сражение произошло при городе Магнезии, которая располагалась в Лидии недалеко от Смирны. На правом фланге своей армии «великий царь» со своей конницей провел успешную атаку, а затем поскакал вперед, преследуя неприятеля. Тем временем римляне разгромили сирийскую фалангу и стали уничтожать убегающих воинов. Антиох обернулся, только когда подошел к римскому лагерю и встретил там сопротивление. Он решил, что уже одержал победу и поскакал обратно в приподнятом настроении. Однако, увидев поле боя, усеянное трупами его воинов, коней и слонов, а также свой лагерь, захваченный противником, он поспешно сбежал. Несмотря на наступление темноты, он продолжал скакать и к полуночи добрался до лидийской столицы, города Сарды. Только там он почувствовал себя в безопасности. Это стало концом Сирии как великой державы. Рим определил ей самую высокую в своей истории компенсацию — в пятнадцать тысяч талантов. Антиох лишался своих владений в Греции и в большей части Малой Азии. Ему пришлось отказаться от своих наследственных прав на Фракию. Но, как и в случае с Филиппом, римляне оставили на его троне. В это время сенат предпочел не уничтожать поверженного врага, а только лишить его возможности действовать самостоятельно. Таким образом римляне обеспечили стабильность в регионе, не утверждая там своего правления. Последствия битвы при Магнезии стали очевидны для всех. Преемники Александра перестали быть независимыми правителями. Все свои действия они должны были согласовывать с Римом. Теперь они должны были дважды подумать, прежде чем сделать что-то, что могло бы нарушить шаткое равновесие в регионе. В отличие от них, Пергам, Родос и свободные греческие города на побережье Эгейского моря были благодарны своему защитнику. Сенат всегда мог положиться на них, так как теперь они стояли на страже римских интересов. Жители небольшого захолустного городка на побережье Фригии с удивлением узнали, что победители проявили к ним удивительную щедрость и освободили их от налогов. Этим городком была Троя, которая ныне представляет собой нагромождение развалин разных эпох, а близлежащая небольшая деревушка зарабатывает на туризме. Этот городок вроде бы не оказал римлянам никаких услуг, чтобы заслужить такой подарок. Однако римляне знали, что именно здесь находится их родина, их земля, которую они когда-то покинули. Какую радость теперь должна была испытать их родина от унижения некогда торжествующих греков! Сын Филиппа от законной жены, Деметрий, вернулся домой. Он был интересным и привлекательным молодым человеком. Во время своего вынужденного пребывания в Риме Деметрий приобрел известность в правящих кругах. Сенаторы думали, что если бы на македонском троне оказался он, то насколько им было бы удобнее иметь дело с ним, а не с его вспыльчивым отцом или с прямым наследником трона, старшим братом Деметрия, Персеем, рожденным от наложницы. Персей стал подозревать Деметрия, что тот хочет отстранить его от наследования трона. Возможно, он был прав в своих подозрениях, что повышенное внимание и лесть вскружили голову неопытному наследнику. К сожалению, у Персея не было никаких доказательств, и поэтому ему пришлось создать их самому. Он написал поддельное письмо, якобы от Фламинина, где подробно изложил план переворота для Деметрия. Царь поверил письму и в 180 году убил своего сына. На пиру в напиток Деметрия добавили яд. Выпив отравленный напиток, молодой человек сразу понял, что произошло, и вскоре после этого у него начались боли. Он удалился в свою спальню и громко поносил своего отца и брата, обвиняя их в своей смерти. Такой шум мог привлечь внимание, поэтому к Деметрию подослали человека, который задушил его. Впоследствии Филипп понял, что письмо было подделкой, но было уже поздно. Он обвинил Персея, однако тому повезло, поскольку царь вскоре умер. Очевидно, что страдал он больше душой, нежели телом. Он потерял сон, так как неотступная тень безвинно убитого сына не давала ему покоя. Персей благополучно взошел на трон и сделал все возможное, чтобы рассеять все страхи, которые были у римского сената по отношению к нему. Он стал энергичным правителем, полным решимости начать все сначала после долгого господства своего отца. Персей задался целью восстановить доброе имя Македонии в Греции и дальше на Востоке. Своей открытостью и великодушием он сильно отличался от саркастического и властного отца. Такие мероприятия, как амнистия должников, снискали ему уважение народных масс, а не местной аристократии, с которой предпочитал иметь дело римский сенат. Его женитьба на дочери Антиоха и брак его сводной сестры с царем Вифинии улучшили международное положение Персея. Тщательно соблюдая условия соглашения с Римом, царь создавал и совершенствовал свою армию. Вся эта деятельность встревожила сенат. В последние годы он стал проводить в Греции более жесткую политику. Сенат раздражали бесконечные конфликты между греческими городами-государствами и, в частности, стремление Ахейского союза к захвату всего Пелопоннеса. Однако новая популярность Персея стала сигналом чего-то более серьезного. Пергам все еще имел влияние на сенат и постоянно распространял среди сенаторов неправдоподобные обвинения против македонского царя, пытаясь настроить римлян против него. Готовила ли возрожденная и восстановленная Македония новый вызов Римской республике? И да, и нет. Персей, конечно же, стремился улучшить политическое положение своего царства, но Филипп признал, что Македония не может соперничать с Римом и внушил это своему сыну. Римляне уклончиво отвечали на просьбы о переговорах и согласились на временное перемирие, заключенное только для того, чтобы выиграть время для создания новой армии. Выглядело так, как будто они собирались начать войну, но в данный момент еще не были к ней готовы. В конечном счете, в 171 году сенат отправил в Грецию военный отряд. Как и в войне с Филиппом, сначала боевые действия шли с переменным успехом, но в 168 году Персей, который не отличался полководческими талантами, проиграл решающее сражение при Пидне. Оно стало концом Македонии как независимого государства. Царство разделили на четыре самоуправляемых республики, а его бывший монарх прошел в триумфальной процессии своего победителя. Оставшуюся часть своей жизни Персей провел под стражей на вилле в небольшом городке, расположенном в гористой местности недалеко от Рима. Ему разрешили жить со всеми удобствами, привезли мебель из его дворца в Македонии и оставили бывших придворных. Разочаровавшись в своей жизни, Персей прожил после этого всего несколько лет и в 166 году довел себя голодом до смерти. По иронии судьбы его оставшегося без трона сына звали Александром. Это имя стало печальным напоминанием о самом величайшем македонском монархе. Ему пришлось выбирать свой собственный путь. Александр выучил латынь и зарабатывал на жизнь, будучи искусным ремесленником по золоту и серебру, а также в качестве нотариуса. Македонскую фалангу в битве при Пидне римляне победили под командованием старого полководца Луция Эмилия Павла. На обратном пути в Рим он получил страшное указание от сената. Эпир, который никак не проявлял себя со времени правления незаурядного царя Пирра, проявил неблагоразумие и поддержал Персея во время войны, которая только что завершилась. Чтобы обеспечить легионы трофеями, сенат приказал Павлу разграбить все эпирские города и поселения, оказавшие поддержку Македонии. Несмотря на то, что этот римский полководец считался знатоком греческой культуры и только что закончил осмотр примечательных мест Греции, он с большим усердием приступил к решению своей новой задачи. Старостам каждой общины велели собрать все серебро и золото в своих зданиях и храмах. Затем легионы занимали определенную область и собирали все эти сокровища. После завершения сбора они без всякого предупреждения нападали на поселение и полностью разоряли его. За один день в рабов обращали почти 150 000 мужчин, женщин и детей. В результате такого грабежа Эпир превратился в пустыню и никогда больше не возрождался. В Риме всегда были рабы. Раньше рабами становились несостоятельные земледельцы, которые продали себя в качестве рабочей силы, и пленные враги, которых привели римские легионы после походов по Италии. Рабство являлось характерной особенностью городской жизни, однако рабов было не так много. После победоносных военных кампаний республики в дальних странах число рабов увеличилось до такой степени, что это преобразило образ жизни города. Римское общество окончательно превратилось в рабовладельческое. По некоторым подсчетам в результате Первой Пунической войны в Риме оказалось около 75 000 рабов. В войне с Ганнибалом при захвате одного только города Тарента на продажу вывели 30 000 пленных. Теперь, с крахом Македонии и поражением Сирии, рабы и деньги хлынули в Италию. Люди могли попасть в рабство также благодаря организованному пиратству и контрабанде. Раб не имел никаких прав: он или она были собственностью своего владельца (res mancipi), который имел право сделать с ними все, что ему заблагорассудится, и даже убить. Как жестокий и откровенный римлянин Варрон сказал, что раб, наряду с неимущим батраком, является своего рода «говорящим орудием». У богатых горожан было много рабов, их число доходило до нескольких сотен. Но даже простой ремесленник владел одним или двумя. Самая худшая судьба ожидала рабов, работающих на рудниках. Жизнь их была коротка. Диодор Сицилийский заметил, что многие из этих рабов предпочитали выживанию смерть: «Денно и нощно изнуряют в подземных прокопах свои тела, и многие из них умирают от мучительного труда. Нет для них ни отдыха, ни окончания работы, но принуждаемые ударами надсмотрщиков терпеть ужасы злоключений, они влачат жалкое существование». Работать у крупных землевладельцев было так же плохо, как и на рудниках. На всем Апеннинском полуострове мелкие крестьянские наделы уступили место крупным земельным владениям. Служить в доме хозяина было тоже тяжело, но лучше, чем работы на рудниках или на полях. Там раб всегда был на виду у хозяина. Красивые мальчики и девочки имели очень высокую цену на рынке, так как хозяин мог получить от них сексуальное удовлетворение. «Я знал одного раба, которому приснилось, будто бы утром хозяин поглаживает его половой член», — написал знаток по толкованию сновидений, а затем сделал зловещее дополнение, что, после этого раб «был привязан к столбу и сильно высечен». Таким образом, сны постоянно отражали два самых распространенных страха рабов — сексуального и физического насилия. Рабам часто удавалось иметь семью, даже если партнера подыскивал им сам хозяин. Но после рождения детей они жили в постоянном страхе. Родителей могли разлучить с детьми, если хозяин решит продать детей, или же, наоборот, избавиться от старых и немощных родителей. Открытое сопротивление было опасным, хотя несчастные рабы иногда сбегали. Побеги часто заканчивались неудачей, так как римские власти могли настигнуть беглецов очень далеко от дома. В следующем столетии Цицерон очень расстроился, когда его высокообразованный раб, Дионисий, сбежал с несколькими книгами из его библиотеки. Беглого раба отыскали в провинции Иллирик, и его рассерженный владелец просил двух наместников, правящих друг за другом, чтобы они помогли ему вернуть беглеца. История не сохранила сведений о том, что было дальше, но сам этот случай служит подтверждением того, как трудно было беглецу исчезнуть без следа. Специальная одежда для рабов была запрещена, так как с ее помощью рабы могли увидеть, сколько их в городе, что способствовало бы к организации восстания. И действительно, восстания рабов иногда очень сильно пугали власть, однако все они терпели поражение и жестоко подавлялись. Наиболее известное восстание рабов произошло под предводительством Спартака. В 73 году фракийский раб поднял восстание в гладиаторской школе в Капуе. Прежде чем в 71 году его подавили, Спартаку удалось разбить три римских армии. Интересно, что мятежники не осуждали институт рабства как таковой, они просто хотели выйти из-под его власти. Одной из самых замечательных особенностей римской системы рабовладения, по части смягчения этого института, являлась широко распространенная практика освобождения рабов. Рабов нередко освобождали, однако они, скорее всего, оставались работать у своего бывшего хозяина и были связаны с ним системой взаимных обязательств (клиентурой). Возможно, в некоторых случаях у раба оставалась привязанность к хозяину (хотя иногда рабы покупали себе свободу с трудом накопленными сбережениями), однако освобождение всегда было желанной целью, которое могло избавить от повиновения и тяжелой работы. Бывшие рабы автоматически становились римскими гражданами, и их сыновья (по крайней мере, теоретически) могли занимать государственные должности. Однако на самом деле людей попрекали их рабским происхождением, даже если прошло уже несколько поколений. У римлян не было понятия национального превосходства. Со времени Ромула они привлекали завоеванные государства к сотрудничеству, а также приглашали отдельных личностей из побежденных и угнетаемых народов, чтобы те участвовали в создании империи. Через некоторое время Рим превратился в самый многонациональный город древности, и городское население отражало этнический состав растущей империи. В 190-е годы, когда еще не стерлась в памяти народа война с Ганнибалом, Плавт написал комедию под названием «Пуниец» (то есть «Карфагенянин»). Поражает то, что молодые герои пьесы вызывают сочувствие, несмотря на то, что все они — карфагеняне. Один из них — молодой человек, которого продали в рабство богатому хозяину, а двое других — похищенные девочки, купленные сутенером для проституции. Купец по имени Ганнон — отец девочек — во время своих долгих поисков приезжает из Карфагена в Рим. Он произносит свою вступительную речь на карфагенском языке и только затем переходит на краткую латынь. Ганнон — типичный карфагенянин, обладающий незаурядным умом и знанием нескольких языков, который намеренно скрывает это знание. Он также показан любящим родителем и человеком, приближенным к власти. Пьеса оставляет впечатление, что карфагеняне считались очень разумным народом, который просто потерпел неудачу. По отношению к карфагенянам не ощущается никакой вражды, оставшейся от военных лет, и можно предположить, что это отражало общее мнение зрителей Плавта. Это вовсе не старческие видения Катона Цензора, которому шел уже 81-й год. Будучи членом сенатской комиссии, он в 157 году посетил Карфаген и очень удивился тому, что увидел. После перенесенного поражения город возродился и переживал экономический подъем. Он больше не расходовал деньги на управление империей и на содержание наемников. В прежние времена богатство ему приносила торговля в Западном Средиземноморье, но Рим захватил его владения в Испании, на Сицилии, Корсике и Сардинии. Теперь процветание Карфагена зависело от земледелия в глубинных районах Северной Африки. Карфаген вывозил продовольствие и развивал выгодную торговлю с Италией. Римские посланники очень встревожились этими признаками возрождения. Аппиан пишет: «Они стали осматривать страну, тщательно обработанную и имевшую большие источники доходов. Войдя в город, они увидели, насколько он стал могуществен и насколько увеличилось его население после бывшего незадолго перед тем истребления, причиненного ему Сципионом». Возвратившись в Рим, Катон и его сослуживцы рассказали о том, что они увидели в Карфагене. Они утверждали, что этот город снова будет представлять угрозу безопасности республики. Престарелый цензор постоянно привлекал внимание к этому вопросу. Однажды он говорил на эту тему с трибуны для ораторов на Форуме. Катон специально распахнул тогу, и на пол упала крупная аппетитная карфагенская фига. «Земля, рождающая эти плоды, — сказал он, — лежит в трех днях плавания от Рима». В конце каждой своей речи, произнесенной в сенате, он говорил: «Сдается мне, что Карфаген должен быть разрушен» (Ceterum censeo Carthaginem esse delendam). Это было очень странно. Карфаген в течение полувека вел себя по отношению к Риму как преданный союзник и не предпринял ни одной попытки проводить независимую внешнюю политику. Он поставил большое количество зерна в качестве дара во время войн с Македонией и с Антиохом. Карфаген также стимулировал развитие экономики Римской республики, импортируя огромную массу керамической и другой посуды из Кампании и из других областей Центральной Италии. Несмотря на то, что к этому времени Карфаген уже восстановил свои крупные военные и торговые порты, он строго придерживался условий мирного договора. После битвы при Заме никто из карфагенских граждан не сделал никакой военной карьеры. К тому же у Карфагена не было ни армии, ни флота, а также ресурсов для их восстановления. А самое главное, у него не было никакого желания снова бросить вызов Риму. Существовала одна трудность в виде неугомонного нумидийского правителя Масиниссы, которому было почти 90 лет. С течением времени он не растерял своей энергии и оставался очень плодовитым. За время своей жизни он стал отцом пятидесяти четырех детей от многочисленных женщин. Самый младший из них был еще младенцем. Нумидийский царь постоянно пытался умиротворить и объединить кочевые племена, которыми он управлял. Он восхищался карфагенскими культурными ценностями и хотел, чтобы их приняли его подданные. Но вместе с тем он стремился захватить карфагенские земли. По условиям мирного договора 201 года он имел право возвратить себе любую область, находящуюся за границами Карфагена, которая когда-либо принадлежала Нумидии. К сожалению, условия договора были выражены очень неопределенно, и Масинисса постоянно вторгался в те владения, которые карфагеняне считали своими. Совет старейшин Карфагена многократно жаловался римскому сенату, который направлял своих посланников для разрешения спорных вопросов. Именно в такой группе посланников и оказался Катон. Они неизменно поддерживали царя или откладывали решение, независимо от того, кто был прав или виноват в каждом конкретном случае. Но, несмотря на эту нерешенную проблему, Карфаген процветал и делал все возможное, чтобы умиротворить сенат. Почему же тогда Катона так сильно терзал этот карфагенский вопрос? Во время войны он сражался против Ганнибала, и у него остались горькие воспоминания. Вероятно, он вполне серьезно полагал, что бывший враг стремился возродить свое могущество. Политические противники Катона не соглашались с его мнением относительно роста могущества Карфагена, при этом они утверждали, что если у Рима не будет сильного и опасного врага, то он станет слабым и его постигнет разложение. Все большее число римлян поддерживало Катона, но для этого у них были свои, более циничные причины. Они знали, что война может принести им значительную выгоду. Карфаген представлялся им зрелым фруктом, готовым упасть с дерева прямо в их цепкие руки. Плутарх рассказывает историю богатого молодого римлянина, который организовал необычный пир. В центре стоял медовый пирог, своими очертаниями похожий на город. Римлянин сказал своим гостям: «Вот это — Карфаген, давайте, грабьте его». Рим становился жадным и безжалостным. Как и в случае с Филиппом Македонским сенат тайно одобрил войну и ждал какого-нибудь повода, чтобы начать ее. Наступление кризиса ускорили два события. В 151 году Карфаген заплатил свой последний взнос из числа обещанных выплат, таким образом Римская республика потеряла выгодный источник дохода. Затем совет старейшин, подобно уверенному и независимому владельцу дома, выплатившему свою ипотеку, потерял терпение по отношению к Масиниссе, который слишком далеко вторгся в карфагенскую землю. 150-е годы были для Рима нелегким временем. Победители карфагенян постепенно уходили со сцены. Они легко достигли успеха в Восточном Средиземноморье и вели трудные продолжительные кампании на севере Апеннинского полуострова в Цизальпийской Галлии, но теперь их опыт и навыки постепенно забывались. Теперь сражаться стало не с кем, и в отсутствие великих кампаний республика распустила свои легионы. Когда снова возникла необходимость в армии, то военное обучение надо было начинать сначала. Младшие командиры гораздо меньше внимания уделяли дисциплине, обучению и качественному снабжению. Сразу после захвата у карфагенян Испании и установления там двух провинций римляне испытывали трудности, покоряя иберийцев. Жители Испании часто возмущались грабежами, которые устраивали корыстные наместники. В год своего консульства Катон совершил против иберийцев успешный военный поход и был награжден триумфом, однако проблема осталась. В 154 году в Испании вспыхнуло восстание, продолжавшееся до 133 года. Римские военачальники сочетали в себе некомпетентность с предательством. Даже сенат был потрясен, когда проконсул вторгся в Лузитанию (примерно на территории нынешней Португалии) и согласился на мирный договор с мятежниками. Он обещал переселить их на плодородную землю и предложил собраться в трех отдельных долинах, где он собирался отвести им определенные территории. Он велел, чтобы лузитане сложили оружие, и они опрометчиво повиновались этому приказу. Затем проконсул уничтожил их поодиночке. После возвращения в Рим проконсул был привлечен к суду, а Катон выдвинул против него обвинение. Однако, благодаря богатой нечестно нажитой добыче, он добился оправдания. Борьбу против римлян продолжил один из немногих, избежавших уничтожения. Добропорядочный пастух и охотник по имени Вириат всегда был верен своему слову. Он представлял собой прямую противоположность своим римским противникам. Вириат разработал тактику партизанской борьбы. Его малочисленные группы внезапно нападали на римлян, а затем исчезали в горах. В конце концов, в 140 году проконсул подкупил трех ближайших соратников Вириата, чтобы они убили его во сне. Когда они сделали это и попросили у римского военачальника награду, он отказал им со словами: «Римляне никогда не жаловали воинов, убивающих своих полководцев». Это замечание стало прекрасным примером смеси благородства и обмана, которая стала характерной особенностью римского общества. У слияния двух рек с крутыми берегами среди лесистых долин стояла большая крепость Нуманция (Сьерра-Муэла, близ Сории). Она отражала римские нападения в течение десяти лет. Неспособные командиры легионов проявили полную бездарность. В конце концов, в 133 году Нуманция пала под ударами известного полководца Публия Корнелия Сципиона Африканского. Он был приемным сыном Эмилия Павла, а Эмилий Павел — сыном Сципиона Африканского. У Эмилия Павла не было детей, поэтому последнее имя «Эмилиан» подчеркивало первоначальную родственную связь. Благородные семьи часто выручали тех, кто по каким-то причинам остался без наследников. Они давали им возможность усыновить одного из своих сыновей. Не спрашивая совета у сената, Сципион стер город с лица земли, о чем до сих пор свидетельствует слой пепла, найденный на месте этого города. Рим, наконец, окончательно утвердился в Испании. Своим крайне необдуманным решением карфагеняне создали для себя ловушку, а затем с широко раскрытыми глазами шагнули в нее. Они никогда не соглашались вести войну без разрешения сената. В 152 году они создали армию, чтобы прекратить, наконец, грабежи Масиниссы, и двинулись в наступление. Рим они об этом не уведомили. Оказалось, что в это время в Карфагене был Сципион Эмилиан, который предпринял неудачную попытку заключить перемирие. Затем нумидийский царь загнал в угол и осадил карфагенские войска. Карфагенская армия постепенно слабела от болезней и нехватки продовольствия, поэтому ей пришлось сдаться. По условиям перемирия карфагенянам разрешили уйти, взяв с собой только одну тунику на каждого. Во время выхода из осады нумидийская конница напала на беззащитных людей и уничтожила большинство из них. Из двадцати пяти тысяч человек в Карфаген возвратилась жалкая горстка воинов. Когда члены сената узнали об этих событиях, они сразу же приступили к набору войска, не давая никаких объяснений. Говорили только, что необходимо «иметь возможность быстро использовать набранное войско соответственно обстоятельствам». Совет старейшин не дал себя обмануть и без промедления отправил своих посланников в Рим. Они объяснили, что карфагенское правительство не одобрило войну с Масиниссой и что виновные в ее начале были за это казнены. Сенат, понимая, что у него теперь есть свой повод к войне (casus belli), не удовлетворился таким ответом. Один из сенаторов спросил, почему Карфаген не осудил своих командиров не в начале войны, а в конце, когда они оказались разбиты? Этот вопрос остался без ответа. Посланники спросили, какой ценой они могут добиться прощения. «Если удовлетворите римский народ», — последовал тревожный неопределенный ответ. Второе карфагенское посольство умоляло дать ему точные указания. Сенат отослал его обратно со словами: «Вы хорошо знаете, что нам надо». Карфагенские власти совершенно не знали, что делать. Они решили, что единственная их надежда — это безоговорочная капитуляция. В Рим пробилась третья делегация, которая узнала лишь только то, что война уже объявлена. Тем не менее, сенат цинично принял капитуляцию и потребовал триста заложников-детей. Рим не испытывал никаких трудностей в наборе воинов для легионов, поскольку все понимали, что Карфаген явно не сможет победить, и воинов ждали богатые трофеи, сокровища и рабы. В 149 году очень многочисленная армия из 80 000 пехотинцев и 4000 всадников пересекла море и высадилась в Африке. Командующие ей два консула получили секретный приказ полностью разрушить Карфаген сразу же после захвата города. На сторону Рима встал крупный финикийский порт Утика, расположенный в 60 стадиях (около 11 км) от Карфагена и «имевший удобные гавани для причала судов, достаточно большие к тому же для высадки войск». Известие о вторжении потрясло карфагенское правительство. Оно старалось сделать все возможное, чтобы избежать войны на полное поражение. Карфагеняне снова отправили посланников просить мира, на сей раз уже в римский лагерь. Когда послы из Карфагена прибыли туда, консулы воссели на высоком трибунале, а все войско выстроилось по обеим сторонам длинными рядами с начищенным до блеска оружием и с высоко поднятыми штандартами, чтобы посланники могли судить о многочисленности войска. Консулы приказали трубачу дать знак молчания, и карфагенским послам велели идти к консулам вдоль всего лагеря. Но к возвышению они приблизиться не смогли, так как дорогу им преграждала натянутая веревка. Они спросили, зачем нужны были такие огромные силы для победы над врагом, у которого не было намерения сражаться. Карфаген добровольно бы подчинился любому наказанию за свои прегрешения. В ответ консулы потребовали от города полностью разоружиться. Карфагеняне исполнили это, и вскоре к римскому лагерю потянулись ряды повозок, груженных разного рода оружием на 20 000 человек и множеством катапульт. И только теперь консулы возвестили о своих истинных намерениях. Они похвалили карфагенян за то, что они до сих пор все так хорошо исполняли, и попросили с твердостью выслушать последний приказ сената: «Сдайте Карфаген нам, уйдите для нашего спокойствия из Карфагена, поселитесь в каком хотите месте вашей страны в восьмидесяти стадиях (около 15 км) от моря, так как этот город решено срыть до основания». Это было невыносимо. Народ не смог бы жить, если бы его удалили бы от главного элемента своего жизненного уклада — моря. В гневе и горе люди преобразились. Они забили камнями несчастных посланников, когда те вернулись, а также всех проримских политиков, которых смогли обнаружить. Карфагеняне также нашли и убили всех римских торговцев, которые, к своему несчастью, оказались в городе. Карфаген принял величественное и отчаянное решение — он будет сопротивляться Риму. Карфагеняне знали, что они не смогут победить своего противника, но и так просто ему не сдадутся. Им на пользу пошла слабая подготовка римских командиров. Тройная линия городских укреплений, высокие стены и башни — все это создавало для осаждающих значительные трудности. Два года напряженной борьбы не принесли успеха ни одной из сторон. С точки зрения римлян единственный славный эпизод войны был связан с доблестным и дальновидным Сципионом Эмилианом, который в свои 35 лет занимал должность военного трибуна. Среди прочего он заставил отступить карфагенскую нумидийскую конницу. Два старика — Катон и Масинисса, — на которых лежит почти вся ответственность за начало этой войны, умерли еще до того, как стал известен ее исход. Оба они очень хорошо отзывались о молодом Сципионе. Несмотря на свою неприязнь к роду Сципионов и постоянные нападки на его деда, Сципиона Африканского, Катон, увидев молодого Сципиона, признал его талант. Он способствовал, чтобы Сципиона выбрали консулом и командующим армией, несмотря на его молодой возраст, который формально не позволял занимать эту должность. Опровергая свою притворную неприязнь ко всему греческому, Катон цитировал «Одиссею»: «Разум удержан ему… Души Прочих умерших порхают… как тени». Нумидийский монарх стремился защитить свое царство, завоеванное с таким трудом. Он решил разделить его и передать трем своим сыновьям. Он поступил мудрее, чем король Лир, так как понимал, что ему будут нужны внешние гарантии. И вот, в своем завещании он велел сыновьям слушаться Сципиона, как бы он ни разделил между ними земли и власть. Теперь, когда у Сципиона оказалась верховная власть (imperium), он усилил дисциплину в своих войсках и вместо обучения стал проводить нападения на городские стены. Он полностью блокировал город, для чего построил укрепления на перешейке, который соединял город с материком, а также проложил в море длинную насыпь, закрывавшую вход в гавань. После проведения всех этих мероприятий падение Карфагена стало только вопросом времени. Когда в городе осталось очень мало продовольствия, карфагенский главнокомандующий, Гасдрубал, присвоил себе диктаторские полномочия. Перед решающим нападением Сципион провел обряд эвокации (evocatio), как когда-то Камилл сделал перед разрушением города Вейи. В ходе обряда он призвал карфагенские божества покинуть свои храмы и переселиться в новые святилища в Риме. Теперь Карфаген стал «безбожным» городом, с которым можно было делать все, что угодно. Затем легионы прошли от римской насыпи через две гавани и по узким улицам к самому высокому месту города — Бирсе. Сципион приказал поджигать и разрушать здания, чтобы освободить место для наступления пехотинцев. Напряженная борьба продолжалась и днем, и ночью, почти целую неделю. Некоторые воины превратились в уборщиков улиц. Они сгребали с улиц мусор, трупы и даже раненых. Наконец, из Бирсы вышли люди и призвали Сципиона проявить милосердие к оставшимся в живых. Консул согласился, и из города вышли 50 000 обессиленных и голодных мужчин, женщин и детей. Их судьбу теперь должны будут решить на рынках рабов. В городе остались около 900 римских перебежчиков, которым отказали в прощении. У них не осталось никакого выбора, кроме как стоять насмерть. Они заняли храм бога исцеления, Асклепия. Этот храм стоял на отвесной скале и был очень хорошо защищен. Там же укрылся Гасдрубал со своей семьей. Гасдрубал понял, что его положение безнадежно, и незаметно проскользнул через римские боевые порядки. Сципион принял его сдачу, несмотря на то, что он совершил злодеяния и замучил до смерти некоторых римских пленных. Сципион показал его перебежчикам. Когда те увидели его, они попросили дать им минуту спокойствия, а затем стали осыпать Сципиона проклятиями. После этого они подожгли храм. Жена Гасдрубала имела более строгие принципы, чем ее муж. После проклятий в его адрес, она зарезала своих детей, бросила их в огонь, а затем шагнула туда сама. Перебежчики также сожгли себя заживо. Теперь, когда сопротивление прекратилось и война закончилась победой, Сципион обозрел весь город и залился слезами, подобно Марцеллу в Сиракузах. Долгая и величественная история Карфагена завершилась. Он долгое время стоял, погрузившись в собственные мысли, размышляя о превратностях судьбы. Он думал о возвышении и падении великих городов и империй — Трои, Ассирии, Вавилонии, Персии и, наконец, о царстве Александра. Неужели и Рим когда-нибудь постигнет та же самая участь? Он обратился к своему другу, который стоял вместе с ним, а это был не кто иной, как историк Полибий. Как и все образованные римляне в момент нахлынувших чувств, Сципион прочитал ему строки Гомера из «Илиады», которые накануне своей гибели изрек один из величайших воинов-троянцев Гектор: «Знаю и сам хорошо, — и сердцем, и духом я знаю: День придет, — и погибнет священная Троя. Погибнет Вместе с нею Приам и народ копьеносца Приама». Однако такая вспышка благородных чувств не удержала победоносного военачальника от разрушения Карфагена до основания и торжественного проклятия того места, где когда-то возник этот город, которое отныне должно будет стать пастбищем для овец. Римляне ужасно повели себя по отношению к Карфагену. На самом деле у них не было никакого реального оправдания за Третью Пуническую войну, и еще меньше причин было для уничтожения города. Как мы видели, они очень любили с усмешкой говорить о «пунической верности» (Punica fides), однако их собственная репутация справедливого и честного партнера во II веке оказалась подмоченной. Должно быть, они очень плохо себя чувствовали, от того что они совершили. Таким образом, не случайно римляне стали переписывать свое легендарное прошлое, пытаясь восстановить свое доброе имя. Первые истории Рима были написаны на греческом языке. Во вводных главах этой книги я рассказал, как римляне связали себя с греческими мифами и легендами. Таким образом они завоевали себе доверие у греков и доказали, что они не являются варварами и обладают всеми достоинствами цивилизованной жизни. На самом деле римляне не имели никакого отношения ни к известным нам троянцам, ни к Троянской войне (если она вообще имела место). Катон стал первым, кто написал историю Рима на латинском языке. Она называлась «Начала» (Origines). Это был объемный прозаический труд в семи книгах, которые, к сожалению, не дошли до нашего времени. На основании того, что известно нам об этом труде, и по сохранившимся фрагментам можно сказать, что «Начала» представляли собой грандиозный опыт коллективного самооправдания. Человек, который постоянно призывал к разрушению Карфагена, на первый план своего труда выдвинул типичные римские достоинства: доблесть, законопослушание, честность, уважение к семье, государству и богам. В двух книгах излагается история происхождения разных народов Италии, по-видимому, для утверждения национальной целостности Рима и его права на лидерство. Первым векам существования Рима посвящена только одна книга, в то время как две войны с Карфагеном рассматриваются каждая в отдельной книге, и, наконец, в последних двух книгах излагаются события первой половины II века до рокового 149 года. Такое подробное описание недавнего прошлого несомненно отражало интерес читателя, но также давало возможность автору объяснить, оправдать и восхвалить победу Рима, приведшую к геноциду. Автор представил список семи обязательств Карфагена перед Римом, которые он, по мнению автора, нарушил. Можно предположить, что карфагенская версия событий практически не рассматривалась. Первые эпические поэты Рима, Гней Невий и Квинт Энний из Калабрии, также обращались в своем творчестве к теме Пунических войн. Их стихи не сохранились, но мы знаем, что в них авторы пытались вписать исторические события в греческие легенды и установить тесные генетические связи Рима с Троей. Один или два фрагмента в поэме Невия «Пуническая война» (Bellum Punicum) посвящены традиционной покровительнице Рима, Венере. Она просит своего отца, Юпитера, успокоить шторм, который может уничтожить флот Энея. За кулисами также можно заметить вредное присутствие Юноны, которая спустя сто пятьдесят лет появляется у Вергилия в его известной поэме «Энеида». Эта поэма сохранилась полностью, и весь этот фрагмент в ней заимствован у Невия. Вергилий возлагает ответственность за шторм на Царицу Небес, и точно так же, несомненно, считал его предшественник. В более ранней версии, по-видимому, также присутствует сбившийся с пути Эней, который высадился на берег Дидоны. Их трагические отношения подготовили почву для борьбы между их потомками. Друг и поклонник Катона Энний считал себя вторым Гомером. Его произведение «Анналы» содержит всю римскую историю от падения Трои в 1184 году (согласно вычислениям Эратосфена — известного греческого математика и создателя географии как науки) до цензорства Катона в 184 году. Тысячелетний эпос завершается похвалой римскому государственному деятелю, достигшему преклонного возраста. Энний описывал непрерывный рост римского могущества и постоянное ослабление власти греков, которые когда-то уничтожили Трою. Три книги, или главы, посвящены карфагенянам, в одном фрагменте он назвал их «юношами в платьях», а в другом — «злобными надменными врагами», которые калечат своих противников. Поэт показывает, что во время Второй Пунической войны Юнона, наконец, смягчает свой гнев и проявляет милосердие, а ее всесильный муж, Юпитер, поклялся ниспровергнуть Карфаген. Основная цель поэтов и ранних историков состоит в том, чтобы поддержать надуманное тождество между этими двумя странами, объяснить своим современникам, почему у Дидоны и Энея не сложились отношения. Это является доказательством того, что ссора между Римом и Карфагеном не имела никакого отношения к чувству жадности, страха или корысти, свойственным простым смертным. Это столкновение было предопределено свыше. Оно отражало любовь и ненависть в Олимпийском пантеоне. Колесо судьбы сделало свой полный оборот. Таким образом, Ганнибал мстит за Дидону, а Фламинин и его преемники воздают грекам за то, что они захватили Трою. Неудивительно, что Сципион Эмилиан так боялся будущего, поскольку он знал, что колесо фортуны когда-нибудь обязательно повернется еще один раз. По страшному и странному совпадению в том же самом году, когда римляне стерли с лица земли Карфаген, они разрушили и другой известный и красивый город. С разрушением Коринфа греки потеряли свою свободу. По иронии судьбы именно здесь пятьдесят лет назад Фламинин возвестил грекам, что Рим гарантирует им независимость. В 167 году после битвы при Пидне римляне решили преподать урок несговорчивым и ненадежным греческим государствам. Их поведение во время Третьей Македонской войны не оправдало никаких ожиданий. Из двух греческих союзов самым худшим оказался Этолийский союз, поэтому более пятисот его руководителей были ликвидированы. Что касается ахейцев, то тысячу человек, в верности которых возникли подозрения, выслали в Италию (история должна быть благодарна, поскольку в этот список внесли Полибия, который провел много лет в Риме, изучил его политику и, как уже отмечалось, стал близким другом Сципиона Эмилиана). Изгнанники долгое время спокойно жили в Риме. Только в 150 году оставшимся в живых и достигшим преклонного возраста разрешили вернуться на родину. Когда сенат стал подробно обсуждать эту тему, поднялся Катон и возмущенно сказал: «Можно подумать, что нам нечего делать: целый день сидим и рассуждаем, кому хоронить старикашек-греков — нам или ахейским могильщикам». На самом деле долгое отсутствие этих людей на родине привело к важному последствию — в Греции прекратились антиримские настроения. В следующем году вдруг появился претендент на трон Македонии. Он быстро захватил четыре крошечных республики. Их создали для того, чтобы македонцы не смогли выступить против Рима, однако у этих республик не было никаких возможностей защищаться. Восстание вскоре подавили, но сенат понял, что единственный способ поддержания стабильности состоял в том, чтобы захватить Македонию и превратить ее в провинцию. От западного побережья Греции до берегов Босфора римляне построили Эгнатиеву дорогу. Она связала все римские колонии и обеспечила быстрый доступ к нестабильным областям на Балканах и эллинистическим царствам Востока. В Греции ссора с возмущенными ахейцами привела к вооруженному конфликту. Несколько римских посланников прибыли в столицу Ахейского союза, Коринф, где их избили местные жители. Терпение Рима закончилось. В 146 году консульская армия в битве разгромила войско ахейцев и вошла в незащищенный город. В качестве назидательного примера римляне продали в рабство всех жителей Коринфа, которым не удалось бежать, а городские здания и храмы полностью разрушили. Все сокровища и старейшие произведения искусства подверглись разграблению. Даже через сто лет то место, где находился Коринф, было пустынно. Грецию присоединили к римской провинции Македония. По некоторым подсчетам за первую половину II века Греция потеряла около четверти своего населения. Судьбы Македонии, Карфагена и Коринфа показали миру, что римляне изменялись. Богатство соблазнило их. Ради него они могли действовать без всяких правил даже при отсутствии серьезного врага, который мог бросить вызов их военному могуществу. Они больше не готовы были терпеть инакомыслие. Диодор Сицилийский, по-видимому, повторяя наиболее честного критика Рима, историка Полибия, отметил в I веке до н. э., что раньше Римская республика отличалась «самым добрым отношением к тем, кого она победила». Далее он пишет: «На самом деле, до сих пор в их действиях не было никаких проявлений жестокости или мести. Они относились к побежденным не так, как враги, а скорее как благотворители и друзья… Одних они сделали своими согражданами, другим предоставили право на смешанный брак, третьим — вернули их независимость, но никогда не наносили никакой обиды, которая могла показаться чрезмерно жестокой. Благодаря их исключительному человеколюбию цари, города и целые народы принимали римские нормы жизни. Но как только под их господством оказался почти весь обитаемый мир, они стали утверждать свою власть жестокостью и разрушением прославленных городов». Эта новая жестокость сопровождалась увеличением коррупции в общественной жизни. Рано или поздно, она все равно бы проникла во все государственные учреждения республики. Под сверкающим щитом славы начала размножаться бацилла самоуничтожения. Катон был лгуном и лицемером, но когда он осуждал моральное разложение своей эпохи, он говорил о том, что хорошо знал. 16. Родные братья Корнелия была поистине величайшей женщиной. Будучи второй дочерью Сципиона Африканского, она принадлежала к одной из самых богатых и аристократических семей Рима. Получив хорошее образование, она никогда не оставляла умственных занятий, и, по словам Плутарха, «в ее окружении постоянно бывали греки и ученые». Образ жизни Корнелии не отличался от людей ее круга, но, как многие аристократические женщины, обладающие вкусом, она одевалась с утонченной простотой (по удачному выражению Горация — «просто и изящно» (simplex munditiis)). Однажды она принимала свою подругу из Кампании, где показ роскоши и украшений были в порядке вещей. Ее гостья попросила показать, какие украшения она носит. Корнелия подождала, пока два ее сына вернутся домой из школы, а затем сказала: «Вот мои украшения». Дочери аристократов редко выходили замуж по любви, и Сципионы не являлись исключением. Муж Корнелии, Тиберий Семпроний Гракх находился в числе политических противников ее отца, однако он возражал против попыток Катона и его друзей вызвать ее дядю Луция в суд за взяточничество. В награду за это ему в жены отдали Корнелию. Они вступили в брак спустя некоторое время после смерти Сципиона Африканского, который последние годы разочаровался в службе. Корнелия в тот момент была еще подростком, а Гракху уже перевалило за сорок. Несмотря на большую разницу в возрасте, это был счастливый союз. Корнелия родила двенадцать детей, но только трое из них дожили до совершеннолетия — одна дочь и двое сыновей, Тиберий и Гай. Гракх любил свою жену, и подтверждением этого служит одна странная история. Однажды у себя на постели он обнаружил двух змей — самца и самку. Как истинный суеверный римлянин, он счел это тревожным знамением и решил посоветоваться с прорицателем. Полученный им совет оказалось очень трудно выполнить, поскольку он выглядел так, как будто это был чей-то умысел. Гракху нельзя было ни убивать змей, ни отпускать обеих сразу, можно было только убить какую-то одну из них. Кроме этого прорицатель сделал такое пояснение: если убить самца, то вскоре умрет он, а если самку, то умрет Корнелия. Поскольку Гракх был гораздо старше своей жены, то он решил, что справедливо будет пожертвовать собой. Таким образом, он убил самца, а самку отпустил. Независимо от того, правдива эта история или нет, Гракх действительно умер вскоре после второго срока своего консульства в 163 году. Молодая вдова осталась воспитывать детей. Как мы уже знаем, Сципион Африканский вел себя так, как какой-нибудь восточный монарх, поэтому его дочь была самой известной женщиной Римской республики, о которой знали многие правители. Египетский фараон Птолемей VIII предложил ей выйти за него замуж. Поскольку он носил прозвище «Фискон» (на греческом это означает «толстобрюхий» или «пузатый») и совершенно не привлекал Корнелию, то она вежливо отказала ему. Корнелия решила не выходить замуж и управлять своими владениями сама. Она посвятила себя воспитанию детей. Корнелия жила беззаботной жизнью римской матроны. Аристократическим вдовам несвойственно было оставаться незамужними, но Корнелия была независимой женщиной, которые очень редко встречались в Древнем мире. Мы не знаем, как Корнелия воспитала своих сыновей, но в какой-то момент в III веке система образования в Риме изменилась. Первоначально она основывалась на обучении ученика учителем, которое контролировал отец. В семьях трудящихся, по-видимому, детей обучали навыкам земледелия или торговли, а в аристократических домах — военной подготовке и принципам общественной жизни на Форуме. Постепенно в Риме распространялась греческая модель образования. Для детей нанимали греческих учителей (например, поэты Ливий Андроник и Энний), которые обучали как латинскому, так и греческому языкам. Скорее всего, так происходило в богатой семье, где почитали греческую культуру, какой и была семья Сципионов. Почти в то же время в Риме открылись начальные и средние школы, куда Корнелия видимо и отдала Тиберия и Гая. В этом случае в школу и из школы их водил педагог, обычно из числа рабов. Он также следил за их поведением. Хозяин средней школы, или грамматик, преподавал язык и поэзию. Иногда он сам являлся незаурядным мыслителем. Дети, достигшие подросткового возраста, продолжали учение. Мальчиков на какое-то время посылали помогать какому-нибудь действующему сенатору. Их можно уподобить современным стажерам. Очень распространенной формой искусства являлось красноречие, так как оно было необходимо для политической карьеры. Учителя риторики оттачивали свое мастерство на основе тщательно разработанных методов убеждения. Положение женщин в Древнем Риме было неоднозначным. Их основная задача состояла в том, чтобы рожать законных детей, важным условием для этого было сохранение целомудрия вне брачного ложа. Женщины не имели политических прав. Они не могли посещать народное собрание, обращаться к нему и голосовать. Женщины также не могли занимать никакие государственные должности. Как правило, девушки выходили замуж очень молодыми, в возрасте 12–15 лет, однако их мужьями часто становились люди, которым было уже за двадцать или даже больше. Независимо от того, достигла девушка половой зрелости или нет (вообще считалось, что она наступала в 14 лет), она могла вступить в брак, особенно, если речь шла о знатных патрицианских семьях. Существовали разные виды брачного контракта. Жену могли передать в руки (manus) мужа, но со временем это становилось все менее распространенной практикой. Чаще всего она оставалась под формальной властью своего отца (patria potestas), а если он к тому времени умирал, то она управляла своими делами по «своему праву» (sui iuris), имея при этом какого-нибудь опекуна (tutor). Именно в таком положении находилась Корнелия. Получить развод было легко. Из-за большой разницы в возрасте в Риме существовало большое количество вдов. Многие вдовы вступали в повторный брак, однако римляне восхищались такими, как Корнелия, которые были в браке только один раз (univira) и оставались верными одному человеку. (Мальчики, конечно же, имели больше свободы, нежели девочки. Считалось, что в молодости они могут вести разгульную жизнь в разумных пределах. Однажды, когда Катон увидел, как юный аристократ выходит из борделя, он сказал ему: «Продолжай в том же духе». Когда он снова встретил этого же молодого человека в том же самом месте, он заметил: «Когда я предложил тебе продолжать в том же духе, я не подумал, что ты сделаешь этот место своим домом».) Несмотря на юридические ограничения, женщины, если они того желали, могли играть важную роль в семейной и общественной жизни. В противном случае они традиционно соблюдали скромность и порядочность. В своем домашнем хозяйстве жена была госпожой (domina) и имела равные права с мужем. Она вела насыщенную общественную жизнь, навещала подруг, ходила на игры и участвовала в пирах своего мужа. Если она продвигала своего мужа по службе, то ей удавалось оказывать влияние на политическую деятельность. Несмотря на то, что браки часто заключали не по любви, а по расчету, мы знаем о многих счастливых парах. В Риме дети умирали в младенчестве не у одной Корнелии. Обязанности производить потомство препятствовали крайне слабые познания в медицине. Высшие сословия видимо уже занимались вопросами контроля над рождаемостью и абортами, однако неясно, насколько действенны были их методы. Известно, что римские женщины применяли промывание влагалища, смазывали его густым оливковым маслом, вставляли пропитанную уксусом губку, а также многократно прыгали после полового акта. Зачастую все эти методы не давали желаемого результата. Врачи прилагали все усилия для увеличения рождаемости и не занимались способами, облегчающими аборт. В медицине Гиппократа имелось средство, которое, как утверждалось, предохраняло от беременности в течение года. К сожалению, мы не знаем, что это за вещество (некоторые предполагают, что это сульфат железа — копиапит). Для контроля над рождаемостью обычно использовали различные растения. В наше время обнаружили, что некоторые из таких растений действительно обладают противозачаточными свойствами, например дикая морковь (Daucus carota). Женщины, нарушающие правила приличия, не могли рассчитывать на снисхождение со стороны общества. В I веке некая Семпрония испытала на себе всю силу мужского осуждения. Считалось, что она была внучкой Корнелии, но вне зависимости от того, правда это или нет, она обладала привлекательностью и незаурядным умом. Семпрония удачно вышла замуж и получила хорошее образование, изучив греческую и латинскую литературу. Она писала стихи, рассуждала на разные темы и была интересной собеседницей. Однако, как пишет историк Гай Саллюстий Крисп (мы знаем его под именем Саллюстий), у ее личности была и другая сторона: «Она играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине; она знала еще многое из того, что связано с распущенностью. Ей всегда было дорого все, что угодно, но только не пристойность и стыдливость; что берегла она меньше — деньги ли или свое доброе имя, было трудно решить. Ее сжигала такая похоть, что она искала встречи с мужчинами чаще, чем они с ней. Она… не раз нарушала слово, клятвенно отрицала долг, была сообщницей в убийстве». Интересно, какой неубедительный ход мыслей: указание на несущественные проступки, состоящие в постоянном посещении вечеринок, постепенно переходит к необоснованному обвинению в причастности к убийству, как будто одно обязательно приводит к другому. Некоторые неумеренные черты Семпронии приписывали также Танаквиль и Туллии, видимо потому что историки поздней республики заимствовали ее черты, чтобы создать художественные образы ранних римских цариц. Как и в случаях с царицами, настоящий проступок Семпронии, по-видимому, состоял в том, что она открыто поддерживала оппозиционного политика и непозволительно вмешивалась в мужскую сферу деятельности. Явно выдуманные или преувеличенные обвинения в сексуальной распущенности и более тяжких преступлениях служили своего рода наказанием, так как они ухудшали ее положение в обществе. Корнелия выдала замуж за своего знаменитого двоюродного брата Сципиона Эмилиана свою дочь, также носившую имя Семпрония. Теперь центром ее внимания были два ее сына — «украшения». Внешне они были очень похожи друг на друга, однако по характеру они сильно отличались. Тиберий был старше Гая на девять лет. Как пишет биограф братьев, Плутарх, «выражение лица, взгляд и жесты у Тиберия были мягче, сдержаннее, у Гая резче и горячее, так что, и выступая с речами, Тиберий скромно стоял на месте, а Гай первым среди римлян стал во время речи расхаживать по ораторскому возвышению и срывать с плеча тогу». Образ жизни Тиберия отличался простотой и скромностью, в то время как Гай в сравнении с ним казался легкомысленным и расточительным. Перед юношами — потомками самого известного римлянина того времени — открывалась политическая и военная карьера. Корнелия обычно корила сыновей тем, что чаще ее имя связывают со Сципионом Эмилианом, а не называют матерью Гракхов. Карьера Тиберия закончилась почти сразу же, как только началась. Его назначили квестором или казначеем консульского командующего в Испании. Военные действия против местных повстанцев проходили очень неудачно. Мятежники окружили римлян, которые нашли убежище в своем лагере. Узнав, что неприятель ожидает подкрепление, консул зажег все огни и ночью вывел свою армию численностью 20 000 человек. Он попытался скрыться в том месте, где раньше стоял римский лагерь. Однако иберийцы стали преследовать римлян, и вскоре римская армия оказалась в их полной власти. Консул, видя, что его положение безвыходно, решил сдаться, клятвенно согласившись соблюдать условия сдачи. Благодаря своему отцу, который когда-то командовал войсками в Испании, Тиберий заслужил уважение иберийцев и сыграл ведущую роль при разработке этих условий. Члены сената страшно возмутились, когда узнали о том, что произошло. Легионы не сдавались. Трибунал, в числе которого был Сципион Эмилиан, постановил, что римляне не должны соблюдать условия соглашения. Однако соглашения, принятые под присягой, отменить просто так было невозможно. Для исправления такого религиозного преступления консула отправили обратно нагим в цепях для выдачи иберийцам (однако они отказались принять его, как когда-то было при поражении римлян у Кавдинских Вил). Несмотря на то, что Тиберий способствовал заключению соглашения о сдаче, сам он не понес никакого наказания. Некоторые причиной этого называют влияние его приемного дяди — Сципиона. Возможно также, какое-то значение имела его популярность в войсках. Цицерон пишет, что «суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора, вызвали у Тиберия раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного мужа изменить строгим воззрениям своих отцов». В результате Тиберий не просто расстроился, но полностью изменил своим принципам. Взгляды Тиберия изменились. От политического консерватизма он перешел к отстаиванию интересов народа. Существовал один вопрос, который интересовал его больше других, — это земельная реформа. Во время своего долгого сухопутного пути в Испанию, чтобы принять квесторское судно, Тиберий, направляясь на север, проезжал через Этрурию. Он очень удивился тому, как мало людей работало на полях. И все увиденные им пахари и пастухи были не коренные жители Италии и не римские граждане, а иноземные рабы. В 137 году, после своего возвращения, он подробно занялся этим вопросом. Обнаруженное им состояние дел с землей необходимо было изменить. Когда Рим победил всех своих врагов на Апеннинском полуострове, то он конфисковал у побежденных народов значительные площади их земель. Одну часть этих земель передали мелким землевладельцам и колонам (coloniae), а другая осталась общественной землей (ager publicus). После окончания войны с Карфагеном власти занялись ведением новых войн в Греции, Малой Азии и Испании, при этом в Южной Италии много общественной земли осталось нераспределенной. Во время победоносных прибыльных войн II века большое число римских воинов в течение многих лет отсутствовали на родине. Богатые землевладельцы постепенно скупили их участки земли, а затем начали присваивать себе общественную землю. Ганнибал во время своего похода опустошил тысячи югеров земли, поэтому для восстановления сельскохозяйственного производства на них требовались большие вложения. На этих территориях возникали не отдельные небольшие хозяйства, а крупные земельные владения, или латифундии (latifundia). В основном хозяева таких владений не занимались трудоемким выращиванием зерновых культур, предпочитая ему животноводство. Все латифундии имели большое количество рабов. В результате таких перемен постепенно исчезли зажиточные крестьяне, доход которых давал им право на призыв в армию. (Как упоминалось ранее, неимущие или «занесенные в списки только по наличию правовой самостоятельности» (capite censi) не призывались на военную службу.) Это относилось не только к римлянам, но и к гражданам союзных с Римом государств, которые обязаны были предоставлять свои войска для войн, которые вела Римская республика. Наиболее очевидное решение этого вопроса напрашивалось само собой. Можно было разрешить призывать в легионы граждан этой категории, однако у римлян традиционно сохранялось убеждение в том, что храбро сражаться за свою страну будут только те, кто обладает какой-нибудь собственностью. Поэтому такое решение оказалось неприемлемым. Не один Тиберий понимал, что сложилось неприемлемое положение, которое срочно надо исправлять. Мыслящие римляне беспокоились не столько по поводу экономического возрождения села (поскольку Рим все больше покупал зерно и другое продовольствие в Северной Африке и на Сицилии), сколько о сокращении численности той общественной прослойки, из которой формировались легионы. Римляне также боялись постоянного увеличения числа недовольных рабов, которые заменяли свободных римских граждан по всему полуострову. И это были не чьи-то ужасные домыслы, а реальная угроза, поскольку в 133 году на Сицилии вспыхнуло сильное восстание рабов, подавить которое удалость только через год. Крупные политики высказывались за проведение изменений. Друг Сципиона Эмилиана, Гай Лелий, будучи консулом, за несколько лет до Тиберия предложил провести реформы, однако он столкнулся с таким яростным сопротивлением, что вскоре отказался от них. За это его наградили ироническим прозвищем «Мудрый» (Sapiens). Многие сенаторы незаконно присваивали себе общественную землю и противодействовали любым попыткам решения земельного вопроса. Тиберий решил, что настало время действовать. Он был слишком молод, чтобы как-то повлиять на тех, кто занимал высшие должности, такие как претор или консул, однако он пользовался поддержкой народа, который наделил его правами трибуна. Как уже говорилось, должность трибуна не входила в число государственных должностей, и встречи были назначены народным советом. Цель Тиберия состояла в том, чтобы расширить суверенитет народного собрания и установить ответственность перед ним должностных лиц. Трибуны могли предлагать законы и проводить встречи с сенатом. Однако со временем они превратились в обычных игроков политической сцены, иногда даже их использовал сенат, чтобы накладывать вето на проекты неподконтрольных ему выборных должностных лиц. До появления Тиберия Семпрония Гракха деятельность народных трибунов не отличалась радикальностью. На 133 год Тиберия избрали одним из десяти трибунов, и он предложил проект земельной реформы (lex agraria). Он понимал, что в сенате у него появятся жестокие противники, и сделал все возможное для создания сбалансированного компромиссного соглашения. Тиберий вспомнил о старом прекратившем свое действие законе, по которому запрещалось иметь больше 500 югеров земли (ок. 125 га). Однако Тиберий смягчил условия, разрешив иметь еще 250 югеров на взрослого сына каждого землевладельца (этот пункт впоследствии отменили, так как многие были недовольны им), и предложил отдать всю землю в вечную собственность. При этом плодородные области Кампании не попадали в сферу действия этого закона. Выявленные излишки земли должны были быть разделены на участки площадью 30 югеров (7,5 га) и распределены между бедными римскими гражданами. Их нельзя было продавать (видимо их можно было только передавать по наследству), и за них должна была взиматься небольшая арендная плата. До сих пор все делалось вполне разумно. Но затем Тиберий принял роковое решение. По установившейся традиции все новые законы сначала надо было представлять на рассмотрение сенату и только потом отправлять в народное собрание для утверждения. Отважный трибун решил обойти недовольный сенат и сразу же представил свой проект народу. Формально это не противоречило закону, но шло вразрез с установившимися обычаями: такого не случалось почти сто лет. Тиберий активно отстаивал свое начинание, которое быстро приобрело большую популярность. В Риме проводилась своего рода агитационная кампания, в результате которой сторонники законопроекта исписали все стены, памятники, портики и колонны, находившиеся в оживленных местах. «Дикие звери, населяющие Италию, имеют норы, у каждого есть свое место и свое пристанище, — говорил Тиберий, — а у тех, кто сражается и умирает за Италию, нет ничего, кроме воздуха и света». Такое убедительное красноречие находило понимание у слушателей, однако молодой трибун и близкий товарищ Тиберия, Марк Октавий, внезапно заявил, что он намерен использовать свои официальные полномочия для наложения вето на проект закона. Тиберий всячески убеждал его, чтобы он изменил свое решение. Он сказал, что у Октавия имеется много общественной земли, однако он готов возместить ему потери за счет собственного состояния. Но все было напрасно. Тиберий созвал на Форуме народное собрание и велел глашатаю зачитать новый закон. Однако Октавий приказал глашатаю молчать. Тиберий отложил встречу на следующий день, но новая встреча также окончилась безрезультатно. Тогда стороны решили передать свои разногласия для рассмотрения в сенат, но там сенаторы только посмеялись над ними. Тиберий вернулся обратно в народное собрание, где он совершил свой следующий роковой поступок. Он объявил о новой отсрочке принятия закона, но предупредил, что в следующий раз он не только поставит на голосование свой законопроект, но и внесет предложение о том, может ли Октавий дальше исполнять свои полномочия. Тиберий сделал все, как он обещал. На следующей встрече объявили голосование по смещению Октавия, однако произошла задержка, так как кто-то украл урны для голосования. Голосование проходило по трибам. Трибы одна за другой высказывались за смещение Октавия. Когда проголосовали все трибы, Тиберий повернулся к Октавию и попросил, чтобы он пересмотрел свое мнение о законопроекте. «Не мешай делу, столь священному, столь полезному для всей Италии», — умолял он. Октавий отказался. Узнав, что большинство триб проголосовало против него, он покинул собрание. Его друзья срочно увели его с Форума, где, скорее всего, с ним могли расправиться. Затем собрание утвердило законопроект и создало комиссию для его осуществления. В состав этой комиссии вошли оба брата Гракхи. Приблизительно в это время умер царь Пергама. Стремясь предотвратить гражданскую войну, он завещал свое царство Риму, которое стало его азиатской провинцией. Вся пергамская казна перешла собственность Рима, и у Тиберия возникла прекрасная мысль принять закон, по которому эти деньги можно было распределить среди мелких собственников земли, чтобы они могли купить себе необходимые семена и орудия труда. Во время своего противостояния с Октавием Тиберий, скорее всего, снова не нарушил закон, однако смещение трибуна оказалось невиданным доселе обстоятельством. Даже если земельная реформа была достойной причиной — и многие считали ее таковой, — то все эти действия выглядели так, как будто сторонники реформы ради достижения своих целей готовы пойти наперекор установленным правилам. Они нарушили неустойчивое равновесие между народным собранием и сенатом, которое поддерживалось в республике в течение многих столетий. Наступило лето, когда народное собрание не собиралось. Победивший Тиберий опасался, что, когда он в конце года передаст свою должность другому, его закон будет отменен еще до того, как проявятся все его преимущества. Таким образом, вся проделанная работа ни к чему не приведет. Кроме того, Тиберий беспокоился относительно своей безопасности, так как, являясь избранным представителем народа, он обладал личной неприкосновенностью, а после ухода с должности у него ее не будет. И наконец, он принял третье и последнее роковое решение. Пойдя на явное нарушение закона, он выдвинул свою кандидатуру в трибуны на следующий год. Для консерваторов в сенате это было уже слишком. Голосование началось на выборах, которые проводили на Капитолийском холме, однако порядок вскоре нарушился. Обязанности председателя решили передать другому трибуну, который был другом Тиберия. Против этого многие стали возражать. Тогда Тиберий перенес голосование на следующий день. Чтобы опередить своих противников, он вместе со своими сторонниками рано утром занял место проведения собрания перед храмом Юпитера Лучшего и Величайшего. Уходя из дома, Тиберий случайно поранил большой палец ноги о порог, из-за чего ему в сандалию натекла кровь. Это было недобрым предзнаменованием. Тем временем сенат собрался в небольшом храме богини верности Фидес неподалеку от места народного собрания. Там преобладали противники Тиберия, лидером которых был его двоюродный брат, также внук Сципиона Африканского. Его звали Публий Корнелий Сципион Назика («Большой нос»). Известный политик, в разное время занимавший все высшие государственные должности, теперь был верховным понтификом, или первосвященником. Назика отличался высоким самомнением. Однажды на шумном собрании он произнес: «Тише, граждане. Я гораздо лучше вас знаю интересы народа». Назика попытался убедить консула объявить чрезвычайное положение, но консул отказался применять силу и убивать гражданина без суда. Тем временем, снаружи начались столкновения между приверженцами разных сторон. Воцарился хаос. Трибуны оставили свои места, священники закрыли храм Юпитера, и много людей пыталось спастись бегством. В шумной неразберихе Тиберий коснулся рукою головы, стараясь показать, что ему грозит опасность. Об этом сообщили сенаторам, которые решили, что этот жест означает желание Тиберия получить царскую диадему (белая тряпичная лента, символизирующая царскую власть) и стать царем. В течение всей истории Римской республики это было самое страшное преступление. Стремление к тирании не заслуживало никакого милосердия. Назика использовал этот момент. «Ну что ж, если глава государства — изменник, тогда все, кто готов защищать законы, — за мной!» — воскликнул он. Верховный понтифик накинул край тоги на голову, как будто он собирался совершить жертвоприношение, и выбежал из храма в сопровождении сенаторов и их свиты. Сторонники Гракхов были настолько потрясены при виде ринувшейся на них толпы, что многие потеряли самообладание. Назика и его сторонники схватили все то, что побросали их противники — палки, пруты и т. д., — и разбили скамьи, установленные для проведения собраний. Затем они преследовали Гракхов и сталкивали их с крутого обрыва Капитолийского холма. Кто-то ухватил за тогу Тиберия, но он сбросил ее и побежал дальше. По горькой иронии этого потенциального (предположительно) деспота настигли около статуй римских царей. Один из противников ударил его ножкой скамьи по голове, затем подошли другие, и неприкосновенного трибуна забили до смерти. Ему еще не исполнилось и тридцати лет. После прекращения беспорядков под покровом темноты все трупы сбросили в Тибр. Гибель Тиберия стала потрясением, которое подорвало основы государства. Римляне по-разному отнеслись к этим событиям. Двоюродный брат Тиберия и исполнитель главной роли во всех этих событиях, образованный Сципион Эмилиан, осторожно высказал свое одобрение. Сенат приказал допросить всех консулов, избранных на 132 год, и казнить тех, кого уличат в сговоре с Тиберием. Народ пришел в ярость от действий Назики, и его вызвали в сенат для объяснения. Присутствие Назики в Риме оказалось нежелательным. Его назначили посланником в дальнюю провинцию, и вскоре он умер своей смертью в Пергаме. Как это ни странно, никто не стал противодействовать проведению земельной реформы, и комиссия по ее осуществлению беспрепятственно продолжала свою работу. Римскую элиту возмутила не столько политика Тиберия, сколько методы ее проведения в жизнь. Кроме того, отмена реформы могла привести к сильному возмущению в обществе. Лучше всего было оставить все, как есть. Однажды римский консул приехал в Теан Сидицинский (ныне Теано), небольшой городок на границе с Самнием, жители которого говорили на оскском языке. Консула сопровождала жена. Она захотела вымыться в мужских банях (вероятно они являлись местной достопримечательностью. Остатки этих бань сохранились до настоящего времени). Городскому квестору, некоему Марку Марию велели выгнать из бань всех посетителей, чтобы освободить для нее место. Позднее она пожаловалась своему мужу, что бани готовили для нее очень медленно, и кроме того, их очень плохо вычистили. Консул велел установить на площади столб и привести к нему самого знатного жителя Теана, Мария. Там с него сорвали одежду и высекли прутьями. Когда известие об этом дошло до соседнего города, его народное собрание приняло закон, запрещающий пользоваться общественными банями, когда в городе находится римский государственный чиновник. Гай Семпроний Гракх рассказал эту историю в своей речи, посвященной возмутительному поведению высокопоставленных римлян во время их поездок по Италии. С такой вопиющей несправедливостью поступали не только государственные служащие. «Я покажу вам на одном примере, сколь велик произвол и необузданность молодых людей, — рассказал Гракх о другом подобном случае, — несколько лет тому назад из Азии был отправлен в качестве посла молодой человек, еще не занимавший в то время магистратуры. Его несли на носилках. Ему навстречу шел погонщик волов из Венузии и в шутку, поскольку не знал, кого несут, спросил — неужели покойника? Услышав это, тот велел опустить носилки и ремнями, которыми носилки были связаны, приказал бить его до тех пор, пока он не испустил дух». Союзные Риму города высказывали свое негодование. Они не только возмущались высокомерием римских сановников, но и чувствовали, что историческое соглашение, несколько веков действующее между ними и их завоевателем, начало нарушаться. Система из около 150-ти двухсторонних договоров между Римом и каждым его союзником успешно работала. Как мы уже знаем, они должны были выставлять войска, если Рим попросит их о помощи во время войны. Рим, в свою очередь, гарантировал своим союзникам безопасность и обеспечивал их частью трофеев, захваченных в результате победы. Союзники также имели право получать часть захваченных земель и участвовать в основании колоний. С возникновением огромной заморской империи эти условия изменились. Новые провинции платили налоги непосредственно в римскую казну. Колонизация прекратилась. Тиберий Гракх признал, что в помощи нуждались не только римские граждане, но и остальные жители Италии, поэтому его реформы означали раздел общественной земли на территориях римских союзников. Дальновидные римляне признавали необходимость земельной реформы, однако они также понимали, что надо было что-то делать для удовлетворения союзных Риму городов и как-то возместить им экономические потери. Одним из таких людей был Сципион Эмилиан, к которому не раз обращались землевладельцы из числа римских союзников. Они возражали против того, что римская комиссия пытается изменить их местные правовые нормы. Сципион принял меры, чтобы консул рассмотрел такие спорные случаи. Однако высший чиновник понял, что на него возложили решение неблагодарной задачи, и сразу же уехал в свою далекую провинцию. Сципион уже завоевал себе дурную славу из-за несогласия с планами Тиберия Гракха, и теперь его сочувствие союзникам стали сильно раздражать городские толпы, которые не видели причин идти на уступки каким-то «иноземцам». Политические противники Сципиона утверждали, что он собирается полностью отменить земельный закон Тиберия и устроить вооруженную бойню. При таких настроениях в городе почти никто не удивился, когда в 129 году Сципиона обнаружили мертвым без всяких ран на теле. Ночью он собирался написать речь для выступления в народном собрании и положил около себя письменную дощечку. О его смерти сразу распространились разные слухи. Одни говорили, что Сципиона умертвила мать Гракхов, Корнелия (теперь, конечно же, она приобрела известность), чтобы предотвратить отмену закона, принятого ее сыном. Другие рассказывали, что Корнелию подстрекала ее дочь, Семпрония, которая была замужем за Сципионом, а тот не любил ее из-за внешнего уродства и бесплодия. Третьи утверждали, что Сципион покончил собой, так как он понимал, что будет не в состоянии сдержать данные им обещания. Говорили также, что рабов Сципиона подвергли пытке (так всегда делали в случае смерти хозяина дома), и они сообщили, что его задушили какие-то иноземцы, проникшие к нему в помещение через заднюю часть дома. Возможно, что Сципиона убили, но если сообщения о том, как было найдено и как выглядело его тело, верны, то скорее всего он умер от сердечного приступа или припадка. В любом случае он был мертв. Поскольку о его деятельности на государственной службе высказывались неоднозначно, то Сципиона не удостоили похорон за государственный счет. В течение нескольких лет после убийства своего брата Гай Гракх не появлялся на Форуме и не участвовал в общественной жизни. Он был чужд праздности, не участвовал в распутных вечеринках, не имел страсти к вину и накоплению денег, и это отличало его от многих своих сверстников. Ему нравилась армейская служба, однако он сильно возмутился, когда ему незаконно продлили срок службы в Сардинии, где он был квестором. В гневе он прибыл в Рим. Там его обвинили в неисполнении своих обязанностей, но он легко оправдался, произнеся убедительную речь в свою защиту. Он уже прослужил дольше, чем того требовал закон. Кроме этого он добавил: «Я — единственный из всего войска взял с собою в Сардинию полный кошелек и увез его оттуда пустым, тогда как остальные, выпив взятое из дому вино, везут в Рим амфоры, доверху насыпанные серебром и золотом». Сторонники реформы неоднократно призывали его выставить свою кандидатуру на должность трибуна, а консервативные сенаторы презирали его, так как опасались, что его изберут. Говорили, что Тиберий явился Гаю во сне и сказал: «Рано или поздно ты должен будешь умереть той же смертью, что и я». Его мать не хотела повторения прошлого и не одобрила его поступок. Сохранилось ее письмо, в котором она увещевала своего сына: «Кроме убийц Тиберия Гракха ни один враг не принес мне столько страданий и создал столько трудностей, сколько ты. Поскольку ты остался моим единственным сыном, ты должен сделать все возможное, чтобы в своей старости я пережила как можно меньше страданий». Гай не послушался Корнелии и покорился неизбежности. В 123 году его избрали трибуном. Можно сказать, что времена постепенно менялись, поскольку Гай не испытывал никаких затруднений в своей деятельности, и его переизбрали на второй год. Гай начал проведение радикальных реформ. Прежде всего, для успокоения духа своего покойного брата, он ввел два новых закона. Первый закон запрещал тому, кого однажды сместили с государственной должности, впредь занимать любую другую. Скорее всего, этот закон был нацелен на Октавия, но, как пишет Плутарх, против этого закона выступила Корнелия и убедила своего сына не принимать его. Народ был восхищен таким великодушным поступком. Второй закон касался судов. Гай запретил проводить любые судебные заседания без одобрения народного собрания. Если какой-нибудь чиновник лишил гражданина его гражданских прав путем наказания или изгнания, то его необходимо привлечь к суду перед народом, как если бы он был врагом государства. Действие этого закона распространялось на прошлые события, поэтому бывшего консула, который в 132 году организовал преследование сторонников Тиберия, отправили в изгнание. Гай действовал не только из-за желания отомстить. Он хотел напомнить реакционным сенаторам о тех опасностях, с которыми они могут столкнуться, если не будут считаться с волей народа. Гай еще раз подтвердил закон о земле Тиберия, однако он не стал распределять некоторые общественные земли, по-видимому, для того, чтобы сдать их в аренду неримлянам. Он также объявил об основании трех колоний в Италии и одной — в Северной Африке на опустошенных землях Карфагена. Последнюю колонию назвали Юнония или «Место Юноны» (быть может, он хотел угодить этой богине?). Этот проект признали неудачным, поскольку его осуществление отменяло проклятие недавно умершего Эмилиана. В конце концов, на месте Карфагена оставили находившееся там пастбище для скота. Тогда Гай Гракх предложил план строительства новых дорог по всей Италии. Все эти меры могли привести к сокращению безработицы. Непрерывно растущий Рим требовал увеличения поставок зерна, а также непрерывности этих поставок. Зерно закупали в Африке и на Сицилии. Если там случались неурожаи, то в городе начинался голод. Голодные бунты представляли собой большую угрозу для государства. Гай создал постоянные запасы зерна на случай его недостатка и установил фиксированную цену для продажи этого зерна гражданам. Трибун обратил свое внимание на распространившееся в обществе взяточничество. Он принял законы против мошенничества и воровства наместниками провинций и учредил специальный суд по делам о взятках и вымогательствах должностных лиц (quaestio de repetundis), который разбирал дела в присутствии сенаторов. Однако этот суд очень редко выносил приговоры, потому что судьи часто оказывались друзьями ответчиков. Гай решил исправить это. Он ввел в состав судов всадников (equites), которые когда-то составляли римскую конницу, а теперь стали сословием, по имущественному цензу стоящим на одну ступень ниже сенаторов. Это привело к тому, что вскоре сенаторы вообще оказались вытеснены с судебных заседаний, где теперь заправляли только представители всадников. Гай сделал для всадников еще много всего. В последние годы это сословие приобрело большое экономическое значение. Некоторые всадники стали землевладельцами, их не интересовала государственная деятельность, а значительная часть превратилась в преуспевающих деловых людей. В Римской республике было немного государственных должностей и косвенные источники дохода (таможенные сборы и т. п.) отдавали на откуп разным компаниям (societates equites). Эти компании также получали подряды на выполнение государственных заказов — строительства общественных зданий и дорог, организации военных поставок. Сенаторам, конечно же, не разрешалось самим заниматься торговлей, но наместники провинций, проконсулы и пропреторы, ответственные за сбор прямых налогов, имели широкие возможности для вымогательства. Чтобы гарантировать приток денежных средств, необходимых для проведения реформы, трибун выставил на аукцион право сбора прямых налогов в новой богатой провинции Азия. С одной стороны это делалось в интересах компаний, а с другой явилось отражением недоверия в честность сенаторов. Эти меры проводились для решения каких-то срочных насущных вопросов, но в конечном итоге Гай, по-видимому, стремился укрепить и расширить богатое сословие, не связанное с государственной службой. Оно должно было стать противовесом сенатской аристократии. Если это не являлось его намерением, то результат был именно такой. Во время реформы проводились и другие изменения в государственном устройстве и управлении. Как всегда, главными принципами были честность и эффективность. Гай обладал гораздо большей дальновидностью, чем его брат. Реформы Гая Гракха представляли собой всестороннюю политическую программу. Когда он появлялся на Форуме, то казалось, что он являет собой все правительство Рима. Плутарх пишет, что его постоянно видели «окруженным подрядчиками, мастеровыми, послами, должностными лицами, воинами, учеными». Гай явно пытался переустроить систему государственной власти в направлении народного правления, однако он нигде не говорил об этом. У нас нет никаких доказательств, что он собирался как-то ограничить или даже ликвидировать сенат. Скорее всего, он хотел очистить сенат и сделать его более восприимчивым к интересам народа. Он сочетал в себе отвращение Катона к действиям правящей элиты и приверженность Сципиона Эмилиана к справедливым отношениям с провинциями. Гай был убежденным сторонником перемен, но не революционером. В течение своего второго срока Гай почувствовал на себе недовольство союзников. На примере судьбы Эмилиана он понял, что ему будет трудно завоевать одобрения в обществе, если он станет угождать италийцам. Его коллега, второй трибун, несколькими годами ранее занимавший должность консула, внес предложение о предоставлении гражданства любому римскому союзнику, который того пожелает, а для тех, кто не пожелает — право обжалования действий римских чиновников. Сенат очень возмутился и в качестве ответной меры отправил консула в Галлию, чтобы он привел из порта Массалия военную помощь. Вопрос сняли с рассмотрения. Трибун понимал, что лучше было бы не касаться вопроса о союзниках, однако опасность серьезного недовольства во всей Италии была слишком велика. Он предложил, чтобы латинские поселения (то есть, имеющие второразрядное гражданство) получили полноправное римское гражданство, а остальные союзники получили те права, которые прежде имели латины. Римская толпа возмутилась, а оппозиция в сенате против этого категорически возражала. Один из консулов пошел в нападение. Он высказывал устрашающие заявления, проводя своего рода антииммигрантскую кампанию того времени. Он заявил: «Представь себе, если мы дадим гражданство латинам, то останется ли у тебя место в народном собрании, где сейчас находишься, и хватит ли тебе места на играх и празднествах. Разве ты не понимаешь, что они все заполонят?» Второй трибун, поддерживающий сенат, по своему популизму даже превзошел Гая. Он выдвинул такие предложения, удовлетворяющие как народное собрание, так и италийцев. Их сразу же одобрили, но так никогда и не осуществили (они и не были предназначены для осуществления), отклонив при этом законопроекты Гая. Единственным практическим результатом этих предложений была дискредитация Гая среди народных масс города. После того как Гай проиграл выборы на третий срок, его противники сразу начали свертывать его законодательство. Сам он недавно вернулся из Карфагена, чтобы заняться постройкой Юнонии, и в переполненном народном собрании на Капитолийском холме один из новых трибунов 121 года высказался против закона о создании этой колонии. Теперь, когда начались трудные времена, Корнелия забыла о своих разногласиях с сыном и помогла ему найти телохранителей. Эти нанятые люди скрывались где-то на задах собрания и смотрели за Гаем, который в сильном возбуждении прохаживался по портику. Может быть, он просто хотел понаблюдать за дебатами, а может, собирался расстроить встречу. Затем судьба сыграла злую шутку. Опимий, ликтор одного из консулов Луция, обнажил руку и сделал оскорбительный жест. Какой-то возмущенный сторонник Гракха нанес ему удар палочкой для письма. Это был всего лишь предлог, на который рассчитывал консул. Он немедленно пошел в сенат и убедил его членов проголосовать за введение чрезвычайного положения. В этот раз впервые появилось постановление сената о чрезвычайном положении, обязательное к исполнению — «сенатус-консульт» (senatus consultum ultimum). Сенат постановил «консулам озаботиться, чтобы государство не потерпело никакого ущерба» (Videant consules ne quid detrimenti res publica caperet). Такая расплывчатая формула означала, что высшей государственной власти предоставлялось право применять крайние меры против преступников, которые подвергали опасности существование государства. Но была ли у сената реальная власть приостанавливать осуществление римскими гражданами своего права? Ответ зависел от политических взглядов человека и от ощущения данного момента. Если рассмотреть этот вопрос беспристрастно, то сенат был только совещательным органом, хотя и высшей инстанции, и его постановления не имели юридической силы. Консул имел абсолютную власть, однако по закону он не мог наказывать граждан без суда (что было подтверждено недавно принятым законом Гая Гракха). По этой причине граждане имели право на апелляцию (provocatio) к народу. На самом деле немногие осмеливались противодействовать приказам действующего консула, однако, будучи мудрым человеком, он понимал, что когда-нибудь, после сложения своих полномочий, он тоже мог испытать на себе гнев народного собрания и предстать перед судом. Такие высокопарные рассуждения никого не интересовали в крайне обостренной ситуации. Опимий обратился к сенаторам с призывом вооружаться, и велел всем всадникам на следующее утро выступить, приведя с собой двух вооруженных рабов. Ночь прошла в Риме тревожно. Утром сторонники Гракха захватили Авентинский холм, который во все времена служил традиционным убежищем плебейских предводителей. Гай не хотел вооружаться (у него был только кинжал) и вышел из дома в тоге, как всегда, когда он просто спускался на Форум по своим обычным делам. После неудачных переговоров Опимий отправил на Авентинский холм лучников, которые стали выпускать стрелы в толпу, чем привели сторонников Гая в смятение. Отчаявшись от того, что произошло, Гай не стал принимать участия в схватке. Широкими шагами он удалился в храм Дианы, поднялся на вершину и вошел в святилище. По иронии судьбы, святилище было посвящено единению, убежищу и примирению, что никак не подходило для описания того дня. Гай пребывал в таком унынии, что собирался покончить с собой, но его друзья отобрали у него кинжал и убедили его бежать. Уходя от преследующих врагов, Гай, его раб и два его друга бросились к узкому деревянному мосту через Тибр. Друзья Гая остановились и остались у входа на мост, где, подобно Горацию и его соратникам, приняли бой со своими преследователями, чтобы Гай смог бежать. Но вскоре они оба погибли. За Гаем следили какие-то люди с той стороны реки. Они призывали его бежать скорее, но не предложили никакой помощи. Когда он попросил дать ему коня, никто не внял его просьбе. Когда они попали в руки врагов, раб так крепко обнял своего хозяина, что оказалось невозможным нанести смертельный удар второму, пока не погиб первый. (Согласно другой версии гибели Гая, он все-таки успел покончить с собой.) Убийцы отрубили голову Гая и принесли к Опимию, который обещал выдать им за нее столько золота, сколько весила голова. Некоторые рассказывали, что убийца Гая вытащил из головы мозг и залил череп свинцом, чтобы она весила намного больше. Несмотря на благие намерения братьев Гракхов, проведение реформ привело к катастрофе. Политика Гракхов была вполне рациональной, и, в конечном счете, большая часть их законодательства вошла в систему римского права. Экономические последствия земельных реформ принесли большую выгоду. Сенат относился к братьям как генерал, столкнувшийся с мятежом. Он признал большинство своих ошибок, но казнил зачинщиков мятежа. Однако результаты их усилий применительно к системе государственного управления оказались отрицательными. Жители Апеннинского полуострова как никогда прежде выражали свое недовольство. Народ наращивал свое могущество в народном собрании, всадники впервые почувствовали свою силу против сената. До Гракхов никто не понимал, что республикой можно было управлять со скамьи трибунов. Как сенат, так и народ в своих действиях проявляли крайнюю степень эгоизма, не считаясь ни с какими общественными интересами. Государственное устройство Рима представляло собой сложное переплетение рычагов и противовесов, в котором отжившие институты органично уживались с более современными. Для эффективного управления требовались восприимчивость, изобретательность и, прежде всего, способность приспосабливаться, уступать и добиваться компромисса. В течение многих веков эти качества вызывали восхищение у римских политиков, независимо от того, кто обладал ими — их друг или их противник. И вот теперь трагический путь Гракхов ясно показал, что Римская республика превратилась в огромное нестабильное государство, совершенно не способное развиваться. Не случайно Аппиан начал свою историю гражданских войн именно с этого момента. Он заметил: «Никогда прежде не приносили меч в народное собрание, никогда не проливали кровь граждан. Так дело продолжалось до тех пор, пока Тиберий Гракх… первый погиб во время народного волнения, причем были перебиты около храма на Капитолии многие его сторонники. После этого гнусного дела волнения уже не прекращались, причем всякий раз враждующие партии открыто поднимались одна против другой. Часто пускались в ход кинжалы, и то одно, то другое из должностных лиц в промежутках между волнениями находило себе смерть либо в храмах, либо в народном собрании, либо на форуме, и этими жертвами были то народные трибуны, то преторы, то консулы, то лица, добивавшиеся этих должностей, а то и просто люди, бывшие на виду. Все время, за исключением коротких промежутков, царила беззастенчивая наглость, постыдное пренебрежение к законам и праву». После гибели Гая мать Гракхов уехала из Рима. Она обосновалась в Мизене, на узком перешейке, который достигает своей наибольшей высоты на скалистом мысу у северного края Неаполитанского залива. Это было удаленное место, откуда открывались замечательные виды. Однако Корнелия не стала уединяться и продолжала вести светский образ жизни. Плутарх пишет: «У нее было много друзей, дом ее славился гостеприимством и прекрасным столом, в ее окружении постоянно бывали греки и ученые, и она обменивалась подарками со всеми царями». Она с радостью предавалась воспоминаниям о жизни и личных качествах своего отца. Но еще больше изумления она вызывала, когда без печали и слез рассказывала о своих сыновьях, обсуждала их деятельность и печальную гибель, причем она делала это так, как будто речь шла о деятелях первых веков Рима. Свои потерянные «украшения» Корнелия пережила больше чем на десять лет. Она умерла на рубеже веков. Ей не удалось в полной мере оценить то, что они совершили. 17. Триумф и трагедия Эти две ничем не выдающиеся личности являлись довольно неприятными представителями человеческого рода, если не сказать хуже. Старшего звали Гай Марий. Он родился в 157 году в небольшой деревушке близ города Арпина, расположенного в области Лаций в 100 км к юго-востоку от Рима. В этой горной местности когда-то жили вольски и самниты. Марию удалось получить избирательное право, несмотря на то, что остальные жители его родного города получили это право только 30 лет спустя. Как писал биограф Мария, Плутарх, родители мальчика жили очень бедно, а он сам, как говорят, работал за небольшие деньги, как простой крестьянин. По-видимому, какое-то время он был кузнецом. Не ведая никакой утонченности, он приучил себя к крайней бережливости. Скорее всего он гордился своим скромным образом жизни. Позднее Марий выдвинул свою кандидатуру на государственную должность. Во время избирательной кампании он постоянно упоминал о своем образе жизни и сравнивал себя с изнеженными аристократами. В этом он чем-то напоминал Катона: «В своем высокомерии эти люди глубоко заблуждаются. Их предки оставили им все то, что только можно: богатства, изображения, славную память о себе… По их словам, я неопрятен и груб, так как не умею изысканно устроить пирушку и у меня нет актера, да и повар обошелся мне не дороже, чем управитель усадьбой. Охотно признаю это, квириты! Ведь от отца и других бескорыстных мужей я усвоил, что изящество подобает женщинам, мужчинам — труд». В юности Марий выбрал единственный доступный для него путь, который мог вывести его из провинциального захолустья — он пошел служить в армию. Незаурядные способности Мария вскоре заметили. Возможно также, что несмотря на бедность Мария, его социальное положение было выше, чем он хотел признать. На самом деле он происходил из семьи всадников, которая просто оказалась в трудном положении. Если этот так, то именно это обстоятельство могло помочь ему быстро продвигаться по службе. Характер у Мария был довольно жесткий. Плутарх как-то увидел его статую в Равенне и написал: «Наше впечатление вполне соответствует тому, что рассказывают о мрачности и суровости его нрава». Марию вполне подходила военная жизнь. Он отказался изучать греческую литературу и не говорил на греческом языке. Кроме того, он считал, что нельзя обучаться культуре у наставников, которые сами находились в рабстве. Недоброжелатели считали его лицемером, который говорит что-то только для того, чтобы добиться своего, не гнушаясь при этом шантажом. Однако, подобно шекспировскому герою Яго, они испытали раздражение, поскольку на самом деле Марий приобрел репутацию честного человека. Одно свойство Мария никто не смог отрицать — это сочетание его силы духа и реализма. Позднее на обеих ногах у него развилось расширение вен. Ему не нравилось, что его ноги были обезображены, и он решил позвать врача, чтобы тот провел операцию. Тогда еще не было обезболивающих средств, и пациента просто связывали. Марий отказался от связывания, решив все вытерпеть. Не шевельнувшись и не застонав, он перенес мучительную боль от надрезов на одной ноге. Но когда врач перешел к другой, Марий остановил его и сказал: «Я вижу, что исцеление не стоит такой боли». Луций Корнелий Сулла по своему положению и характеру, по-видимому, очень сильно был похож на типичного деревенского парня с грубыми манерами. Сулла был на двадцать лет младше Мария. Он родился в семье незнатного патриция, который жил в постоянной бедности. Один из его предков, о котором сохранились воспоминания, прославился лишь тем, что его изгнали из сената. Сулла почти ничего не унаследовал от своего отца, из-за чего он ютился в дешевом помещении на первом этаже в бедном районе города. Сулла жадно интересовался литературой и искусством. Когда у него появлялись какие-нибудь деньги, он проводил большую часть своего времени с актерами и актрисами. Он любил пьянствовать и острословить с разными бесстыдными людьми театра и сцены. За столом он и слышать не хотел ни о каких серьезных делах, при этом на службе он казался совершенно другим человеком — строгим и настойчивым. Молодой аристократ видимо очень быстро находил общий язык с пожилыми женщинами. Мачеха Суллы любила его так, как будто он был ее собственным сыном. Она оставила ему все свое состояние. Затем Сулла влюбился одну общедоступную женщину по имени Никопола, и благодаря своему юношескому обаянию и страсти он, в конце концов, добился ее взаимности. После ее смерти он снова получил наследство, которое она ему завещала. Таким образом, он стал довольно богатым человеком. Однако Сулла любил не только женщин. Самой страстной его любовью был известный трагический актер Метробий, который играл в театре женские роли. Сулла любил Метробия до последнего дня своей жизни. Сулла обладал очень примечательной внешностью. У него были серые глаза и тяжелый проницательный взгляд. Его лицо было покрыто родинками, имевшими вид неровной красной сыпи, между которыми иногда виднелась белая кожа. Какой-то афинский насмешник сложил о нем издевательский стишок: «Сулла — смоквы плод багровый, чуть присыпанный мукой». Марий и Сулла стали лидерами двух группировок в римской общественно-политической жизни. Одна из них — популяры (populares) — выступала за народ и являлась продолжателями дела Гракхов. Они поддерживали народное собрание, стремясь ограничить власть сената. Популяры были наследниками многовековой борьбы за права плебеев. Другая группировка — оптиматы (optimates), так называемые «лучшие люди», которые не доверяли демократии и выступали за сохранение власти знатных семей, за то, чтобы только их члены могли занимать государственные должности. Эти группировки не являлись организованными политическими партиями с четко разработанными программами, что мы можем видеть в современных парламентских демократиях. Они больше похожи на постоянно меняющиеся фракции. Их методы часто менялись. Лидер популяров мог стремиться к личной власти, тогда как оптиматы обычно отстаивали общие интересы. Однако в руководстве обеих группировок все равно находились выходцы из аристократии, только иногда какой-нибудь случайный «новый человек» (novus homo), такой как Марий, допускал туда простых граждан. Обычным гражданам разрешали голосовать, но их участие в политике ограничивалось только наблюдением и ожиданием. Кроме этого, кандидаты на государственные должности предлагали им взятки. Когда у граждан заканчивалось терпение, они поднимали бунт. Пути необразованного простачка Мария и страстного распутника Суллы впервые пересеклись в Северной Африке. Они сражались с Югуртой. Этот даровитый полководец и коварный интриган был внуком нумидийского царя Масиниссы, который почти сто лет назад помог римлянам победить Ганнибала в битве при Заме. В молодости Югурта служил в Испании у Сципиона Эмилиана, где завоевал большое уважение у командования. Югурта отличался сильным честолюбием и часто добивался своего с помощью своей необычайной щедрости на подкуп. Сципион дал ему один добрый совет. В доверительной беседе он сказал Югурте, чтобы тот стремился поддерживать дружбу со всем Римом, а не с отдельными римлянами, а также отказался от своей привычки предлагать всем взятки. Будущий царь не обратил никакого внимания на эти мудрые слова. Когда нумидийский царь умер, он завещал государство двум своим сыновьям и своему племяннику Югурте. Подобный раздел власти между тремя правителями очень хорошо показал себя после смерти Масиниссы вероятно потому, что римляне поддерживали такое состояние. Однако Югурта не хотел ни с кем делить власть. После того как он убил одного из братьев, второй, Адгербал, бежал в Рим. Сенат, не зная положения дел, решил, что Нумидию необходимо разделить пополам между двумя оставшимися претендентами. Югурта отказался от такого раздела и осадил Адгербала в его столице. Римские торговцы, проживающие у осажденного царя, предложили ему сдаться при условии, что Югурта сохранит ему жизнь. Югурта принял условия, но как только его двоюродный брат оказался у него в руках, он казнил его, а вместе с ним и многих римских торговцев. Это стало роковой ошибкой. Рим никогда не прощал убийство своих граждан. Югурте объявили войну, и сенат отправил в Африку римскую армию. Однако Югурта вскоре согласился сдаться римскому военачальнику при условии, что он останется на своем троне. Такой ход событий сильно удивил римлян. Многие считали, что Югурта подкупил всех римских офицеров, с которыми он вел переговоры. Сенат создал комиссию по расследованию. Югурту привезли в Рим, и под гарантии безопасности ему велели назвать имена всех тех, кого он подкупил. Однако перед этим он как всегда подкупил трибуна, чтобы тот любым способом воспрепятствовал оглашению имен. Его также обвинили в убийстве его двоюродного брата, который жил в Риме по приглашению одного из консулов и потребовал передать ему трон Нумидии. К этому моменту стало очевидно, что с Югуртой было невозможно вести никакие дела. Его отправили обратно в Африку, и война возобновилась. Плохо подготовленная римская армия потерпела от нумидийцев поражение и вынуждена была пройти под хомутом копий, как в прошлые неудачные времена самнитских войн. Римлян обязали покинуть Нумидию. В конце концов, в 109 году сенат понял, что Югурта — серьезный противник, и для продолжения войны в Африку отправили умелого и неподкупного военачальника. Звали его Квинт Цецилий Метелл. Метелл был выходцем из семьи крупного сенатора. Среди клиентов Метелла числился и Гай Марий, который стал его легатом или представителем. К своим сорока восьми годам Марий сделал достойную для «нового человека» карьеру политика: в 114 году его выбрали претором и назначили наместником Лузитании. Он упорно стремился получить высшую государственную должность, даже если для этого пришлось бы пойти против своего давнего покровителя. Метелл успешно вел военные действия, однако он действовал очень медленно. Югурта не сдавался. Марий начал волноваться, что война слишком затянулась. Он завоевал уважение среди рядовых римских воинов и римских торговцев, а также чувствовал поддержку избирателей на родине. Марий попросил у Метелла разрешение вернуться в Рим, чтобы выставить свою кандидатуру на должность консула и принять командование. Будучи аристократом, как и Марий, раздраженный Метелл не смог отказать, но отпустил язвительную шутку в адрес своего легата: «Так, значит, ты, милейший, собираешься покинуть нас и плыть домой домогаться консульства? — спросил он. — А не хочешь ли стать консулом в один год вот с этим моим сыном?» Сыну Метелла тогда было всего двадцать лет. В результате Марию разрешили взять отпуск. В Риме он заручился поддержкой народа и всадников и добился избрания на должность консула. Народное собрание отклонило решение сената, который постановил продлить командование Метелла и не назначать на его место Мария. Такая узурпация традиционной роли сената в назначении военачальников в провинции создала опасный прецедент. Она подготовила почву для разных честолюбивых военачальников и политиков, которые старались обойти установленные законом ограничения. Марий был полон решимости при первой же возможности покончить с Югуртой, для чего он произвел новый набор войск. Однако затем Марий обнаружил, что военные действия идут медленно и трудно, как и у его предшественника. Он захватывал крепость за крепостью, но легионы готовились к худшему — к битве с очень мобильным неприятелем на территории, которая хорошо подходит для развертывания конницы. Югурта укрепил свое положение, заключив союз со своим соседом, мавретанским царем Бокхом. В конце концов произошло генеральное сражение, в котором Марий одержал решительную победу. Она стала возможна в значительной степени благодаря Сулле. В наиболее ответственный момент он появился вместе со своей конницей. Несмотря на поражение, коварный нумидийский царь все еще оставался на свободе. Но даже коварство не спасло Югурту, так как его новый друг Бокх решил сдать его римлянам. Одновременно с этим царь обещал Югурте передать ему Суллу. С таким выдающимся пленником, считал нумидиец, ему легко будет договориться о мире с Римом. И вот, Бокх пригласил к себе этих двух человек. Сулла целиком доверился ему и отправился на встречу только с несколькими спутниками. Мавретанский царь очень долго размышлял и колебался, выдавать ли Суллу Югурте, или наоборот. В конечном счете он решил, что дружба с Римом ему выгоднее, и сдал римлянам Югурту. Югурту привезли в Рим и провели в триумфе Мария. От понесенного поражения он потерял рассудок. После триумфа его раздели и отвели в Мамертинскую тюрьму — главную тюрьму Рима. Когда его поместили в крошечную круглую камеру, откуда был сток в Большую клоаку, Югурта сказал: «О Геракл, какая холодная у вас баня!» Шесть дней он умирал от голода, находясь в полной темноте. Марий пришел в ярость, когда узнал, что Сулла воспользовался его славой, поскольку все утверждали, что победу в войне одержал именно Сулла. По его просьбе ему сделали кольцо с геммой, где был изображен Бокх, передающий Сулле Югурту. Мы можем только представить себе, какая улыбка была на лице Метелла. Мария объявили великим военным реформатором, однако может случиться так, что древние источники использовали его в качестве своеобразной вешалки, на которую можно было повесить много важных реформ, проведенных в разное время. Еще Гракхи обнаружили, что время обеспеченных земледельцев закончилось. Когда Марий набирал себе дополнительные войска для Африки, он записал в армию много бедняков или вообще неимущих, которых по закону нельзя было допускать в легионы. Само по себе это не было новшеством, как может показаться сначала, поскольку имущественный ценз для набора в легионы долгое время постоянно снижался, и Марий принял меры к тому, чтобы найти не призывников, а добровольцев. Так или иначе, многие призывники были не в состоянии заплатить за свое оружие и снаряжение, как раньше, поскольку у них уже не было никаких хозяйств, куда они могли возвратиться. Войска, которые представляли собой ополчение, теперь превращались в нечто похожее на профессиональную армию. Это имело одно очень опасное последствие: воины стали все больше и больше зависеть от своих командиров. Командиры должны были не только обеспечивать их хорошим оружием и снаряжением, но и заниматься обустройством воинов после того, как они отслужат срок своей службы, который увеличился с 6 до 16 лет. Как мы уже видели, такой вопрос возник уже во время командования Сципиона. В течение II и I века система манипул из трех линий пехотинцев и передовой линии легковооруженных лучников уступила место когорте — подразделению численностью 480 пехотинцев, разделенных на три манипулы. Теперь легион состоял из десяти когорт. Он был менее сложным и более сплоченным, чем в прежнем составе, поэтому во время сражения командиру было гораздо проще им управлять. Марий ввел единую форму, снаряжение и вооружение. Для поддержания чести каждого подразделения он создал символ легиона — аквилу (aquila). Аквила представляла собой серебряного орла, укрепленного на длинном шесте. Захват аквилы неприятелем означал страшный позор для всех воинов легиона. В римской армии появилось небольшое приспособление, которое увеличило возможность выживания на поле боя. Основным оружием легионера было тяжелое метательное копье, или пилум. Когда его бросали во врагов, то те часто поднимали его и отправляли обратно. Железный наконечник копья крепился к деревянному шесту двумя металлическими заклепками. Одну из заклепок заменили деревянным штифтом, для того чтобы при попадании копья в цель и падении его на землю наконечник погнулся или отскочил от шеста. В результате этого копье стало нельзя использовать повторно. Марий сократил численность тех, кто обслуживал лагерь, в результате чего легионеры стали более независимы. Теперь кроме оружия им приходилось нести запас продовольствия для чрезвычайных ситуаций, а также разные орудия и приспособления для приготовления пищи и строительства укреплений. Сгорбленные под тяжестью поклажи пехотинцы еле передвигали ноги. Они были похожи на вьючных животных, из-за чего их прозвали «мариевыми мулами». Внезапно возникла страшная опасность, угрожавшая самому существованию Рима. Все римляне хорошо запомнили поражение в битве при Аллии, а также последующий захват и разграбление их города кельтами в IV веке. Орды варваров, вышедшие из темных лесов Центральной Европы на залитые солнцем земли Средиземноморья, навсегда остались в памяти в виде какого-то кошмара, который теперь было невозможно себе представить. Время от времени кельты появлялись снова. В 279 году они вторглись в Грецию и до нанесения им поражения сумели дойти до города Дельфы. Кельты-переселенцы обосновались в Галатии (ныне это центральная часть Анатолии). Рим делал все возможное, чтобы уменьшить вероятность их новых вторжений в Италию, создавая буферные территории. В 120 году на месте нынешней Южной Франции возникла провинция Трансальпийская Галлия, позднее переименованная в Нарбонскую Галлию. За эти годы многие консульские армии совершали походы на север, чтобы вытеснить кельтские племена из долины реки По. В конце концов, в I веке в этой области возникла провинция Цизальпийская Галлия. В 113 году до Рима дошли тревожные вести о том, что два германских племени, кимвры и тевтоны, огромными толпами двинулись на юг вместе со своими женами. Родина этих племен находилась где-то в районе Ютландии. Тем временем, среди правящего сословия Рима все больше распространялся вирус бездействия и взяточничества. В Восточных Альпах эти кочевые племена нанесли римскому консулу поражение. Но, к счастью для республики, после этого племена двинулись на запад, в Галлию, куда они дошли в 110 году. Следующие консулы также терпели поражения. Наиболее тяжелым стал разгром в битве при Араузионе (современный Оранж, близ Авиньона) в 105 году. Это стало самое крупное поражение римлян после битвы при Каннах. Сообщают, что потери римлян при Араузионе составили около 80 тысяч человек. Италия оказалась беззащитной перед захватчиками. Мужчинам моложе тридцати пяти лет запретили покидать страну. Рим готовился к худшему. Когда известия о катастрофическом поражении достигли Рима, Марий все еще находился в Африке. На волне широкой известности Мария переизбрали консулом на следующий год при его отсутствии. Это не соответствовало никаким правилам, однако в народном собрании понимали, что другими кандидатами были ни на что не способные аристократы, и хотели иметь командующего, который смог бы отразить нашествие кельтов. Кельты не спешили продвигаться дальше и расселялись по Галлии. Благодаря этому у Мария появилась передышка, во время которой он провел свои военные реформы (или усовершенствовал то, что было сделано прежде) и подготовил свои войска для напряженной борьбы. Его избирали консулом в течение шести лет. Это было неслыханно, однако все понимали, что лучше иметь на этой должности боеспособного военачальника республики, чем ежегодно менять командующего с целью одного лишь соблюдения правил. Кельты разделили свои сила на две части. Тевтоны (вместе с родственным племенем амбронов) собирались войти в Италию по побережью, в то время как кимвры должны были спуститься на полуостров с альпийского перевала Бреннер. Марий ждал первых и не стремился сразу вступать в сражение. Продвижение кельтов наводило страх, поскольку они заполонили всю равнину. Римляне заперлись в своем лагере и наблюдали за их продвижением. Если верить Плутарху, то их шествие тянулось мимо лагеря целых шесть дней. Марий неотступно следовал за неприятелем до тех пор, пока не нашел подходящее место для сражения. Первая же стычка с кельтами оказалась успешной для римлян, и на следующий день римская армия начала сражение. Три тысячи римских воинов укрылись в засаде позади кельтов. Легионы смогли отразить нападение тевтонов и даже продвинуться вперед. Затем, ошеломленные от удара с тыла, кельты в панике бежали. Тела убитых кельтов остались лежать там, где они пали. Земля, в которой они истлели, наполнилась перегноем, и жители Массилии собирали кости и строили из них ограды для своих полей. По некоторым сообщениям, в течение нескольких лет в этом месте собирали очень богатые урожаи винограда. Вскоре Марий присоединился к консульской армии, которая готовилась встретить кимвров в долине По. В 101 году в самый разгар лета объединенные силы встретились с неприятелем за городом Верцеллы (ныне Верчелли в области Пьемонт). Противоборствующие армии подняли такое облако пыли, что первое время не видели друг друга. Кельты не привыкли к сильному зною и вскоре потерпели полное поражение. Их женщины из отвращения убивали всех своих беглецов, которые встречались им на пути, а затем многие из них душили своих детей и закалывали себя кинжалами. Рим справился с внешней опасностью, однако в нем так и не наступил мир. Теперь ему пришлось сражаться с внутренними врагами. Марий так и не смог стать настоящим политиком. Не обладая внешней привлекательностью, он очень хорошо умел отдавать приказы войскам и не мог добиваться соглашений с гражданскими лицами. В то время, когда он несколько лет занимал должность консула и вел военные действия против кельтов, ему была необходима политическая поддержка на Форуме. Он нашел себе союзника, нагловатого и озлобленного трибуна Луция Апулея Сатурнина. Будучи выходцем из аристократии, Сатурнин изменил своему сословию и стал популяром, после того как его уволили с должности квестора, отвечающего за поставку в Рим зерна из порта Остия. Замечательный оратор и опытный посредник Сатурнин в 103 году был избран трибуном. Его политика не отличалась сложностью: он старался как можно больше противодействовать сенату. Сатурнин начал сотрудничать с Марием и от его имени принял закон о поселении ветеранов войны с Югуртой на землях в провинции Африка. Сатурнин никогда не гнушался применять силу против своих противников. Когда другой трибун попытался наложить вето на его проект, Сатурнин велел своим сторонникам прогнать его и закидать камнями. Он также помог Марию выиграть очередные выборы, и в 102 году Марий четвертый раз стал консулом. После победы над кельтами Марий возвратился в Рим и вступил в новое соглашение с Сатурнином. Трибуна и консула объединила ненависть к Метеллу, который противодействовал Марию в Африке, а также попытался удалить Сатурнина из сената по причине его безнравственности. И вот, они подготовили для Метелла ловушку. В сенат внесли предложение, что всем солдатам, как латинам, так и римским гражданам, уволенным со службы после поражения кимвров и тевтонов, необходимо выделить участки земли в Трансальпийской Галлии и в колониях в разных местах по всему Средиземноморью. В проект этого закона добавили необычное условие, что каждый сенатор должен дать клятву без возражений принять этот новый закон. Все знали, что Метелл сочтет это условие неправомерным посягательством на его сенаторскую независимость. Марий заверил всех до одного, что он никогда не будет связывать себя такой клятвой. Затем, через несколько дней, когда наступил крайний срок для того, чтобы дать клятву, он неожиданно созвал сенат и сказал, что под давлением народа изменил свое решение. Однако он придумал хитроумную отговорку, которая намекала на возражение Метелла. Марий сказал, что он даст клятву и будет повиноваться закону, «если только это закон». Возбужденные сенаторы один за другим последовали за своим лидером, за исключением Метелла. Он попался на это ухищрение и остался в одиночестве. Метелл остался при своем мнении и удалился с собрания. Наказанием ему стало изгнание. Марий, несмотря на свою настойчивость, не стремился к радикальным переменам, поэтому вскоре он понял, что популяры выходят из-под его контроля. Сатурнин выиграл очередные выборы и в третий раз стал трибуном, а один из его друзей попытался стать консулом. Когда сторонники Сатурнина на виду у всех избили до смерти главного соперника на должность консула, стало ясно, что Сатурнин зашел уже слишком далеко. Он сразу же лишился общественной поддержки. Сенат второй раз в истории принял указ о наделении консула чрезвычайными полномочиями. Между тем, трибун со своими сторонниками занял Капитолийский холм. Оставив их на время в покое, Марий собрал вооруженных людей и перекрыл им водопровод. Это стало поворотным событием в истории Рима, поскольку воинам со снаряжением и оружием было запрещено находиться в пределах города. То обстоятельство, что консул очень быстро нашел, собрал и вывел этих людей, говорит о том, что эти люди уже были преданы не государству, а ему лично. Измученные жаждой мятежники вскоре сдались. Им обещали сохранить жизнь и на время заперли в здании сената у подножия Капитолийского холма. Однако разъяренная толпа залезла на крышу и стала разбирать черепицу. Люди бросали ее вниз на мятежников, пока большинство из них не погибло. На этом все закончилось. Консульские полномочия Мария закончились, однако из-за своего явно слабого политического опыта и неопределенных взглядов он перестал участвовать в общественной жизни. Как выразился Плутарх: «Уступая другим в любезном обхождении и во влиянии на дела государства, Марий жил теперь в пренебрежении, подобный орудию войны во время мира». По каким-то своим делам он отправился на Восток и на время исчез с исторической сцены. Древние историки не очень лестно отзывались о Сатурнине, поэтому мы не можем оценить, каким он был государственным деятелем. Возможно, что он был просто каким-то недовольным раздраженным выходцем из высшего сословия или достойным преемником Гракхов, а может быть и тем и другим. Однако ясно одно: если раньше старая республика решала проблемы посредством обсуждения, то теперь оптиматы и популяры стали постоянно прибегать к насилию, от которого они так и не смогли избавиться. Если распались дружеские отношения между разными группами населения на Форуме, то нечто подобное произошло между Римом и его союзниками в Италии. Много лет шли разговоры о предоставлении им полноправного римского гражданства, однако этого так и не произошло. Народные массы, голосовавшие на собраниях в Риме, никогда не поддерживали предложений, которые кому-то принесут выгоду за их счет. В 91 году трибуном был избран яркий молодой оптимат Марк Ливий Друз. Он был трудолюбив, но имел высокое самомнение. С детства он отказался от праздников. Когда он строил себе дом на престижном Палатинском холме, его архитектор пытался спроектировать его таким образом, чтобы никто не видел, что делается внутри. «Нет, — ответил Друз, — возводи его так, чтобы мои сограждане могли видеть все, что я делаю». Трибун решал все политические вопросы и быстро настроил против себя членов сената, представителей народа и всадников. Он здраво рассудил, что римским союзникам в Италии необходимо дать все, что они пожелают, и предложил предоставить им избирательное право. Однако многие выступили против этого предложения. Друза стали подозревать в сговоре с руководителями союзников, некоторые из которых часто бывали у него на пирушках. Такой вывод, несомненно, сделали из-за открытости его дома. По этой же причине он поплатился жизнью за свои планы. Однажды вечером после занятий в освещенном портике он отпускал от себя людей. Внезапно он крикнул, что ранен, и после этих слов упал на землю. Ему пронзили бедро сапожным ножом. Нож нашли, а убийца скрылся. Союзники уже разработали тайный план восстания, однако они ждали, чем закончатся попытки Друза провести реформы. После гибели Друза они отказались от переговоров в пользу военной силы. Их военная цель выглядела, мягко говоря, не совсем обычно: большинство союзников стремилось не к уничтожению Римской республики, а к вступлению в нее. Они хотели заставить римлян стать своими друзьями, получить равные с ними права и иметь возможность голосовать. Но среди союзников был один народ, у которого были другие цели. Этот народ ненавидел своих завоевателей на протяжении всех долгих и горьких веков рабства. Этот народ — самниты. Они так никогда и не смирились со своим поражением в нескольких войнах, происходивших двести лет назад. Всякий раз, когда появлялась такая возможность, они с воодушевлением брали в руки оружие и снова выступали против своего давнего врага. К несчастью, планы союзников очень быстро раскрыли, и им пришлось начать наступление слишком поздно — в конце теплого времени года. Однако они взяли инициативу в свои руки и сметали все на своем пути. Поскольку все победоносные римские армии всегда более чем наполовину состояли из союзников, то им было известно обо всех римских методах ведения войны. Легионам пришлось сражаться против своих старых товарищей. Риму пришлось набирать свое войско зимой, и к весне 90 года он выставил сорок легионов. В армию призвали всех римлян из благородных семей (офицером служил даже такой далекий от армии человек, как молодой Цицерон). Военные действия развернулись на двух театрах — на севере Центральной Италии и в области Самний. На обоих этих театрах италийцы добились значительных успехов. Наиболее крупным их достижением стала гибель на поле боя римского консула. Римляне вспомнили о Марии, который принял командование и отразил нападение италийцев на севере (однако вскоре он ушел в отставку якобы по причине слабого здоровья, а на самом деле из-за того, что ему видимо не полностью доверяли, так как он был уроженцем города Арпина). Несмотря на то, что значительная часть Апеннинского полуострова была охвачена войной, латинские и римские укрепленные колонии остались верны Риму. За два месяца римляне не добились никаких успехов, и восстание распространилось на юг. К концу года этруски и умбры на севере собирались примкнуть к италийцам. Сенат, наконец, принял историческое решение. Рим мог победить только одним способом — признать основную причину войны и найти ей решение. В Риме приняли закон, по которому всем латинским и италийским городам, которые вообще не вступили в войну или же сложили оружие, обещали предоставить полноправное римское гражданство. После этого война продолжалась еще два года, но это своевременное решение, позднее распространенное на всех, вскоре затушило военный пожар. На юге вел успешные действия Сулла. Легионы стали побеждать, и даже самниты пали духом. Вооруженное противостояние постепенно прекратилось. Война стала ужасным потрясением. С обеих сторон погибли тысячи человек. Говорили даже, что сельская местность Италии оказалась опустошена даже больше, чем после походов Пирра и Ганнибала. Однако наряду с отрицательными последствиями, были и положительные. Все свободные люди, жившие к югу от реки По, стали римскими гражданами. Вскоре они стали рассматривать Италию как единую страну. Разные области сохранили свою самобытность, однако теперь они уже находились в более крупном сообществе, где им были гарантированы все права римского гражданства. Однако предоставление избирательных прав италийцам ослабило систему государственного управления, которая изначально создавалась для одного города-государства, где большинство граждан за день или два могли доехать до Рима и отдать там за кого-то свой голос. В будущем интересы тех, кто посещал народные собрания в Риме, не всегда совпадали с интересами новых граждан из дальних областей. На политическую сцену вышел новый блистательный актер — понтийский царь Митридат. Понт — далекое царство, находившееся на южном побережье Черного моря. Для обычного римлянина эта страна представлялась краем известного тогда мира, однако она являлась частью империи Александра Великого и поэтому входила в сферу греческой культуры. Официальным языком Понта был греческий. На морском побережье стояли города-государства, построенные по греческому образцу. Во внутренних областях страны находилось высокое обширное плоскогорье, где персидские аристократы управляли местными крестьянами. Царская династия вела свое происхождение от неудачного «царя царей» Дария, которого в IV веке сверг с трона македонский завоеватель. Семейную жизнь Митридата можно оценить, рассмотрев его родословную. Его отца убили, а мать умерла в заключении. Пять родных братьев (из семи) умерли насильственной смертью, все они погибли от рук своего брата Митридата, который в дополнение к этому убил еще и двух собственных сыновей. Такое нередко происходило в эллинистических монархиях, где самыми страшными врагами правителя обычно являлись его ближайшие родственники. Митридат родился около 120 года. Он был старшим сыном. Когда ему было одиннадцать лет, его отца отравили на пиру. Выгоду от этого получила его жена, дочь Антиоха Великого, которая вероятно и являлась убийцей царя. Она правила государством, пока ее сыновья не достигли совершеннолетия. По-видимому, она больше симпатизировала не Митридату, а своему младшему сыну Хресту, или же (что тоже вполне вероятно) она вообще не хотела, чтобы ее дети стали взрослыми и потребовали передать им царскую корону. В четырнадцатилетнем возрасте Митридат стал бояться за свою жизнь. Однажды он отправился на охоту и не возвращался домой целых семь лет. Скорее всего, все эти годы он провел в долинах и лесах Центрального горного массива Понта и в сознании народа стал романтическим народным героем. Когда он, наконец, возвратился в столицу Понта, Синоп, он уже обладал сильной поддержкой, поэтому его мать беспрекословно выполнила все его условия. Митридат согласился править вместе с Хрестом, однако этот юноша стал главным интриганом во дворце. Старший брат был слишком своевольным и не мог смириться с ограничениями совместного правления. Он обвинил Хреста в заговоре, провел суд и публично казнил младшего брата. Понт традиционно проводил проримскую политику, однако молодой царь собирался бросить вызов новой западной империи. Он считал, что Римская республика не обратит внимания на его усилия по созданию своей империи на восточном побережье Черного моря. Государство Митридата расширилось и достигло Колхиды, бывшей легендарной родиной Медеи и местом хранения Золотого руна. В 104 году Митридат вместе с царем соседней Вифинии вторглись в Галатию и Пафлагонию и вскоре захватили эти области. Затем они двинулись в Каппадокию, однако там между ними вспыхнула ссора, так как они не смогли договориться, кто будет управлять ей. Митридат отправил в Рим своих посланников, чтобы те подкупили сенаторов. За это сенаторы должны будут признать его вторжение и встать на его сторону по вопросу о Каппадокии. В 99 или 98 году в частной поездке на Востоке находился Марий. Он встретился с Митридатом и в довольно жесткой форме предостерег его. «Либо постарайся накопить больше сил, чем у римлян, — посоветовал ему Марий, — либо молчи и делай, что тебе приказывают». Однако сенат не стал решать этот сложный и запутанный вопрос. Он постановил, чтобы оба царя ушли из Каппадокии. Они подчинились. Сулла, который в то время занимал пост пропретора Киликии, посадил на трон Каппадокии нового царя, выбранного местной знатью. В 90 году, пока Рим вел войну со своими италийскими союзниками, Митридат снова начал свое наступление. На этот раз он занял Вифинию и (во второй раз) Пафлагонию. Для разбирательства с этим неугомонным деспотом сенат отправил комиссию во главе с неким Манием Аквилием. Комиссию сопровождал небольшой военный отряд. Римские представители велели Митридату немедленно убираться в Понт. Он, как и раньше, повиновался. Однако римляне не помогали бесплатно. Они попросили у вифинского царя деньги и посоветовали, где их взять. Они предложили ему вторгнуться в Понт. Царь Вифинии с неохотой подчинился. Митридат потерял терпение. Он всегда старался избегать прямого военного противостояния с Римом, но теперь он почувствовал, что у него не осталось никакого выбора, кроме как сопротивляться. Довольно быстро он победил три армии, посланные против него. Аквилей был захвачен и казнен. В наказание за его жадность в горло ему налили расплавленное золото. Царь достиг точки невозврата и понял, что ему надо идти дальше. Он прошел по римской провинции Азия и объявил о долгожданной свободе греческих городов-государств и об отмене долгов. Он откликнулся на просьбу Афин освободить Грецию. Встал вопрос, как ему поступить со многими тысячами римских и италийских купцов, находившихся в городах Азии. Если их оставить в покое, то они стали бы потенциальной «пятой колонной», а собрать их всех вместе и вывезти было очень затратно. Митридат принял самое опасное решение за все время своего долгого правления. Он отправил письмо всем местным правителям Азии, в котором приказал им через тридцать дней с момента получения этого письма уничтожить всех выходцев из Италии — мужчин, женщин и детей — и оставить их непогребенными, что в древнем мире считалось страшным оскорблением. Почти все местное население с воодушевлением исполнило этот приказ, однако в каком-то одном городе для убийств использовали наемников. В городах можно было увидеть страшные сцены. Как только началась резня, многие бежали в храмы, надеясь найти там убежище. В Эфесе беглецов, укрывшихся во всемирно известном храме Артемиды (греческое соответствие римской Дианы) отрывали от статуй богини и убивали, а в Пергаме тех, кто укрылся в храме бога исцеления, Асклепия, пронзали стрелами. Всего во время этой резни погибло около 80 000 человек. Понтийский царь понимал, что Рим никогда не простит ему и всем тем, кто участвовал в этом истреблении. Теперь жители Азии были заинтересованы в успехах Понта. Римский сенат получил горький урок, который ему пришлось изучать. То усердие, с которым население прибегло к массовым убийствам, показало, насколько сильна была ненависть к римской продажности и жестокости. Сенат словно в насмешку предложил полноправное римское гражданство всем союзным народам, живущим к югу от реки По. Многие тысячи новых граждан, составляющих тридцать пять племен, разделили всего на несколько триб. Это означало, что, несмотря на огромную численность, эти люди никогда не смогли бы отстоять свои интересы (как мы помним, каждая триба обладала только одним коллективным голосом). В 88 году консулом избрали консервативно настроенного Суллу. Он добился этого благодаря возросшей популярности из-за своих выдающихся действий во время Союзнической войны. Сулла сразу же получил в наместничество провинцию Азия, другими словами, ему поручили командовать армией против Митридата. До сих пор все шло хорошо. Трибуном на этот год избрали одного из самых успешных ораторов того времени Публия Сульпиция Руфа. В молодости Цицерону удалось попасть на его выступление. «Сульпиций из всех ораторов, которых я когда-либо слышал, был, бесспорно, самый возвышенный и, так сказать, самый патетический оратор, — писал впоследствии Цицерон, — голос у него был сильный и в то же время приятный и звонкий». К тридцати пяти годам Сульпиций стал блестящим и влиятельным оптиматом, но как только его избрали трибуном, он изменил свои пристрастия и присоединился к популярам. По-видимому, это произошло из-за его близкой дружбы с убитым Друзом. Сульпиций отстаивал интересы итальянских союзников Рима и взялся за решение непростой задачи — принятия закона, по которому новые граждане Рима будут справедливо разделены на 35 триб. Сульпиций предполагал, что против его закона выступят как члены сената, так и представители народа, поэтому он заключил соглашение с Марием. Марий все еще тяготился тем, что его исключили из общественной жизни, и, несмотря на свои семьдесят лет, он хотел снова поучаствовать в каких-нибудь военных действиях. Марий имел большую популярность среди простых избирателей, а также мог обеспечить Сульпицию поддержку среди сословия всадников. Трибун, в свою очередь, мог отменить назначение Суллы командующим на Востоке и передать командование Марию. Оскорбленный Сулла велел прекратить всякую общественную деятельность и объявил неприсутственные дни (iustitium). В ответ на это Сульпиций вывел свою толпу на улицы. На Форуме начались беспорядки, в ходе которых даже пытались посягнуть на жизнь консулов. Сулле удалось бежать, но к своему стыду, ему пришлось просить убежище в доме Мария близ Форума. Преследователи Суллы пробежали мимо здания, а Марий вывел беглеца через черный ход. Сулла еще некоторое время оставался в городе. Он отменил неприсутственные дни (iustitium), а затем бежал в военный лагерь к своим шести легионам, которые он должен был повести против понтийского царя. Сульпиций принял свой закон и казнил некоторых сторонников Суллы. Как только консул узнал, что его отстранили от командования, он сразу же созвал собрание всего войска. Воины с нетерпением ждали выгодной войны и боялись, что Марий вместо них наймет на службу других людей. Сулла сообщил им о насилии, которому подвергся он, будучи римским консулом. Он попросил воинов повиноваться приказам, не задумываясь над тем, каковы они будут. Они, конечно же, понимали, что он имел в виду, и все же, когда Сулла приказал идти на Рим, они выполнили его приказ. Однако многие командиры не согласились вести войско против своей родины и бежали из лагеря. Таким образом, произошел второй поворотный момент в истории Рима. Политики перестали, как прежде, избивать своих противников и даже убивать их, и теперь для решения своих вопросов они стали прибегать к настоящей гражданской войне. Аппиан прямо говорит об этом: «Все эти убийства и гражданские волнения оставались пока делом отдельных партий. Но затем руководители партий боролись уже друг против друга как на войне, при помощи больших армий, причем сама родина служила им как бы призом». Поскольку в Риме не было военного гарнизона, то Сулла во главе двух легионов вступил в Рим, не встретив никакого сопротивления. Это было страшным кощунством. Строгое древнее табу запрещало вооруженным воинам входить в город (за исключением триумфа). Никогда прежде в Риме не случалось такого явного и вопиющего нарушения традиций. Когда воины прорывались в центр города по узкой улочке, потрясенные жители стали бросать им на головы черепицу с крыш, однако подошел Сулла и пригрозил им сжечь их дома. Теперь, когда консул стал единоличным властителем Рима, он без всяких препятствий отменил все законы Сульпиция. Он также принял некоторые меры к тому, чтобы усилить сенат и ограничить власть трибунов. Прошли выборы консулов, однако у Суллы не было времени контролировать их результаты, и один из двух новых консулов, Луций Корнелий Цинна, оказался популяром, который не поддерживал Суллу. Видя, что все складывается не в его пользу, Сулла поспешил на Восток для борьбы с Митридатом. На одной из вилл нашли Сульпиция, которого осудили к смерти. Раба, предавшего Сульпиция, сначала освободили, а затем сбросили со Тарпейской скалы. Марию с трудом удалось избежать расправы, и он попытался ускользнуть от своих преследователей. Он отправился в Африку, но во время плавания заболел морской болезнью и высадился на берег около приморского города Цирцеи в 100 километрах к югу от Рима. Мучимые голодом, он и его спутники бесцельно бродили по лесу. Выйдя к берегу, они увидели вдали отряд всадников. На лодке Марий добрался до одного из торговых кораблей, которые, к его счастью, в то время проходили мимо этого места. Торговцы с неохотой взяли на борт своего знаменитого, но нежелательного гостя и вскоре высадили его на дикий берег, оставив ему немного еды. Старик снял свои одежды и скрылся в грязном болоте. Когда его нашли, он был голый и весь покрытый илом. Мария привели в близлежащий город и передали местным властям, которые решили, что его надо убить. Это дело поручили какому-то кельту (возможно, выходцу из племени кимвров, которое Марий уничтожил в сражении более десяти лет назад). Он вошел в темное помещение, где лежал Марий, и услышал из темноты громкий голос: «Как? Ты смеешь поднять руку на Мария?» Кельт бросил свой кинжал, выбежал на улицу и закричал: «Не смогу я убить Гая Мария!» Его реакция заставила изменить отношение к Марию. Его привели на берег, нашли ему судно и отправили в провинцию Африка, где он когда-то поселил многих своих ветеранов. И только здесь Марий, наконец, оказался среди друзей. Пока Сулла находился на Востоке, новый консул, Цинна, попытался снова ввести законы Сульпиция для новых граждан. Однако сенат отстранил Цинну от консульства, лишил гражданских прав и изгнал из города. Марий после пережитых испытаний возвратился в Италию и сформировал войска. Вскоре к нему присоединился Цинна. Второй раз в истории Рима легионы прошли по городу. Марий и Цинна начали убивать оптиматов. Воинам разрешили грабить и убивать всех, кого их командующие считали своими противниками. Среди многих погибших государственных деятелей был Квинт Лутаций Катул, который был консулом вместе с Марием в 102 году, когда они вместе отражали нападение кельтских орд. Чтобы не быть убитым, он покончил собой. Катул в закрытой комнате распалил уголь и задохнулся от дыма. Никому не позволили хоронить убитых, поэтому птицы и собаки раздирали трупы. Спустя пять дней Цинна прекратил резню. В 86 году Марий седьмой раз победил на выборах консула, что стало невиданным событием римской истории. Однако через семнадцать дней после вступления в должность он умер. Старый, больной и безумный, он впал в беспамятство. Как писал Плутарх: «Ему чудилось, будто он послан военачальником на войну с Митридатом, и потому он проделывал всякие телодвижения и часто издавал громкие крики и вопли, как это бывает во время битвы». Прошли три года, во время которых консулом был Цинна. Италия пребывала в мире. По-видимому, он правил очень хорошо. В Риме приняли полезные законы, позволившие облегчить долговое бремя и восстановить качество чеканки монет, которое сильно ухудшилось. Но Сулла, наконец, победил понтийского царя и возвратился в Италию. Он вынашивал месть. Цинну убили его собственные войска, которые перешли на сторону Суллы. Непродолжительная гражданская война положила конец правлению популяров. На заключительном этапе войны самниты, которые еще не забыли поражения в Союзнической войне, снова взялись за оружие. Они присоединились к консульской армии, которая потерпела поражение от Суллы. Многие самниты попали в плен. Победитель решил окончательно решить вопрос с самнитами и всех их уничтожить. После этого злодеяния самниты уже ясно понимали, что их ожидает, поэтому они решились на последний отчаянный ход. Их войско устремилось в поход на Рим. Сулла помчался обратно и перехватил самнитов в тот момент, когда они уже были у Коллинских ворот. Сражение продолжалось весь день и не закончилось даже ночью. В какой-то момент самниты чуть было не одержали верх над противником, однако затем римляне нанесли им поражение. Это была последняя битва самнитов. После нее римляне вторглись на их земли и истребили там почти все население. Самний превратился в пустыню. Теперь Сулла решил организовать погром в самом Риме — проскрипции (как мы уже знаем, это внесение имен обреченных на табличку, выставленную на всеобщее обозрение). Он решил найти и ликвидировать всех своих политических противников. Резня продолжалась в течение многих месяцев. Головы жертв выставили на возвышении для ораторов на Форуме. Владения казненных конфисковали и использовали для выплаты вознаграждения воинам, уволенным из армии. По сообщению Аппиана, во время этой резни погибли 90 сенаторов и около 1600 представителей сословия всадников, но, скорее всего, общее число уничтоженных было намного больше. Пострадали также многие италийцы. Количество сенаторов уменьшилось с 300 до 150 человек. Останки Мария вытащили из могилы и рассеяли. Сулла освободил себя от любых судебных проверок и по сути дела восстановил всемогущую должность диктатора, которую не использовали более века. Его избрали «диктатором для написания законов и укрепления республики» (legibus scribundis и rei publicae constituendae). Срок его полномочий не ограничивался традиционными шестью месяцами. Фактически, он вообще не оговаривался. Таким образом, новый властитель Рима получил столько времени, сколько ему было нужно для преобразования системы управления. Сенат, по его мнению, испортился, и его надо было исправить. Трибуны имели много власти, а их необходимо было приручить. Одним словом, мир надо было переделать так, чтобы он стал безопасным для оптиматов. Прежде всего Сулла стремился предотвратить появление нового «Суллы». Число сенаторов увеличили до 600 человек. Последовательность прохождения государственных должностей во время карьеры — «путь чести» (cursus honorum) — установили с минимальными ограничениями по возрасту. Квестором, или младшим казначеем, человек мог избираться с 30 лет, эдилом — с 36 (эту должность в карьере была необязательной); претором — с 39 и, наконец, консулом — с 42 лет. Число квесторов увеличили с 8 до 20, как только срок их полномочий заканчивался, они автоматически становились сенаторами. Таким образом, в сенат постоянно приходили новые люди. Создали новые суды, которые рассматривали определенные преступления. В суде больше не могли заседать представители всадников. Туда снова призывали только сенаторов. Для контроля над непослушными военачальниками, такими как сам Сулла, наместникам запретили покидать свои провинции или вести войну без особого разрешения Рима. Обвинение в неповиновении приравняли к измене. Его стали называть «умаление величия римского народа» (maiestas minuta populi Romani). Трибунам ограничили право наложения вето. Им не разрешали принимать законопроекты без предварительного одобрения сената. К всеобщему удивлению, когда в 80 году диктатор полностью осуществил все свои законодательные преобразования, он ушел в отставку. По-видимому, после службы он неплохо проводил время. Как пишет Плутарх, жена Суллы умерла, и он вступил в повторный брак с молодой женщиной, которая познакомилась с ним на гладиаторских играх. Несмотря на новый брак, Сулла, по сообщению Плутарха, «не отказался от общества актрис, актеров и кифаристок. С самого утра он пьянствовал с ними, валяясь на ложах. Ведь кто в те дни имел над ним власть? Прежде всего комический актер Росций, первый мим Сорик и изображавший на сцене женщин Метробий, которого Сулла, не скрываясь, любил до конца своих дней, хотя тот и постарел». Как ни странно, когда Сулла шел по городу с друзьями, никто не пытался ни напасть на него, ни задержать его. Самое худшее, что произошло с ним, были оскорбления одного мальчика. Он шел за Суллой до самого его дома и всю дорогу поносил его. Бывший диктатор терпеливо снес ругань мальчика, произнеся пророческие слова: «Этот мальчик послужит помехою для всякого другого человека, обладающего такою властью, какою обладал я». Всю свою жизнь Сулла верил в свою удачную судьбу и добавил к своему имени прозвище Феликс, или «Счастливый». Этим он напомнил всем легендарного римского царя Сервия Туллия, большая часть жизни которого прошла удачно. Однако, в конце удача оставила Суллу, как и царя. Он недолго прожил после отставки. Он умер в 78 году после очень неприятной болезни. Внутренности его оказались поражены язвами, и в них завелись черви, которые питались омертвевшей плотью. Сулла прожил около 60 лет. Ранние признаки неизлечимой болезни могут служить причиной того, что он неожиданно для всех сложил с себя властные полномочия. В IV веке нашей эры, когда Западной Римской империи осталось существовать еще около ста лет, вышел сборник кратких биографий 86-ти наиболее известных римлян под названием «Известные люди города Рима» (De viris illustribus urbis Romae). Туда вошли наиболее известные имена римской истории от Ромула и Рема до Марка Антония. В списке также были представлены пять иноземных правителей — самых опасных врагов Римской республики: Пирр, Ганнибал, Вириат (предводитель восставших иберийцев), Клеопатра и Митридат. Понтийский царь потратил всю свою долгую жизнь, сражаясь с Римом. Он чуть было не ликвидировал римские владения в Восточном Средиземноморье. Когда Сулла выехал из Италии, чтобы сражаться с ним, Митридат уже утвердил свою власть над Балканами и Малой Азией и сосредоточил в своих руках огромные финансовые средства и трудовые ресурсы. Однако после двух крупных сражений легионы вытеснили его из Греции и захватили Афины, которые пригласили понтийского царя освободить их от римского правления. Значительная часть городского центра была разрушена, а многие афиняне погибли. В 85 году Сулла переправился в Малую Азию, но вместо того, чтобы продолжить борьбу, он поспешно заключил мирный договор в месте под названием Дарданы близ руин Трои. Митридат согласился передать римлянам свой флот, освободить все занятые им в Малой Азии земли и выплатить компенсацию в две тысячи талантов. В результате этого он не только сохранил свой трон, но и получил от римлян статус «наиболее благоприятного государства» как друг и союзник римского народа. В таких условиях для него это очень хороший итог. Однако призраки 80 тысяч убитых римских торговцев остались неудовлетворенными. В 75 или 74 году умер царь Вифинии, бывший в разное время то другом, то врагом Понта. Он завещал свои владения Риму. Сенат принял наследство, не заботясь о том, что этот шаг нарушает равновесие сил на Востоке. Митридат не смог смириться с тем, что римская власть оказалась на пороге его царства. Он сразу же вторгся в эту новую римскую провинцию. В Вифинию и Азию назначили двух проконсулов. Митридат победили первого, но потерпел поражение от второго — одаренного и высокомерного военачальника по имени Луций Лициний Лукулл. После двух лет войны многочисленная понтийская армия оказалась полностью разгромленной. Митридат бежал, пытаясь защитить свое царство. Лукулл не спешил. Он отказался заключать мирное соглашение, как это сделал Сулла, и вскоре двинул свои войска в само Понтийское царство. Последовала ожесточенная борьба, но в 70 году все царство оказалось в руках Лукулла. Митридат бежал в Армению, где правил его зять Тигран, предоставивший ему убежище. Римский военачальник отправил посланника к армянскому двору с требованием выдачи понтийского царя. Ожидая ответа, Лукулл реорганизовал денежное обращение в своей провинции, в которой оказалось много долгов. Его реформы вызвали сильное недовольство среди римских сборщиков налогов, которые привыкли вымогать огромные суммы. Они распространяли слухи против Лукулла, утверждая, что он затягивает ведение войны ради достижения собственной славы. Тигран отказался выдавать своего тестя, который возвратился в Понт. Лукулл вторгся в Армению, однако после нескольких крупных побед его войска отказались продолжать войну. Будучи умелым командиром, Лукулл оказался неспособным договориться с людьми. К сильному неудовольствию Лукулла, Сулла назначил на его место своего преданного сторонника Гнея Помпея, известного нам как Помпей Великий. Он уже без всяких трудностей завершил то, что немного не довел до конца Лукулл. Преданный своими двумя сыновьями, Митридат скрывался в своей крепости в Крыму. У него больше не осталось никаких надежд, и он принял яд. Однако яд не подействовал, несмотря на то, что царь быстро ходил, чтобы ускорить отравление. Это произошло, по-видимому, потому что из предосторожности, свойственной восточным монархам, Митридат много лет потреблял небольшие дозы различных ядов и выработал своеобразный иммунитет. Тогда понтийский царь приказал своему слуге убить его. Митридат прожил около 75 лет, и почти 50 из них он теми или иными способами беспокоил римлян. Помпей оказался не только замечательным полководцем, но и превосходным администратором. До своего возвращения в Италию он установил на Востоке такое управление, которое сохранялось в течение многих последующих лет. Помпей определил границы римских провинций от Понта на Черном море вдоль всего Восточного Средиземноморья до границы с Египетским царством, которое еще сохраняло свою независимость. За этой границей находились небольшие зависимые царства, служившие своеобразным буфером между сферой влияния Рима и огромной Парфянской империей, которая простиралась от реки Евфрат до Индии. 29 сентября 61 года, в свой сорок пятый день рождения, Помпей отпраздновал великолепный триумф в честь своих побед в Малой Азии, а также в память о более ранней успешной военной кампании против пиратов в Средиземноморье. Двигалась длинная вереница колесниц и повозок, нагруженных огромным количеством драгоценных металлов. На них было более 75 000 000 денариев серебра в чеканной монете (равное видимо всем налоговым сборам Рима за один год), трон и скипетр Митридата и статуя этого царя высотой более 3,5 метров, сделанная из чистого золота, а также колесницы из золота и серебра. Из других необычных предметов можно отметить луну из чистого золота, огромную шахматную доску, инкрустированную драгоценными камнями. Знаменитый энциклопедист Плиний Старший сообщает о «квадратной горе из золота, на которой можно увидеть оленей и львов и все виды фруктов, созданные золотой виноградной лозой». Этот загадочный предмет, по-видимому, использовался для оформления стола во время пиршеств. На этом триумфе римской общественности показали наиболее причудливую восточную роскошь. Огромные картины изображали ключевые моменты военной кампании. Они представляли Тиграна и Митридата, как они сражались, потерпели поражение и бежали. Изображалась смерть понтийского царя. Тигран остался в живых и попал в плен. Вместе со своей женой, дочерью и другими пленниками он шел в процессии. Сразу после триумфа его, по традиции, казнили в Мамертинской тюрьме. На табличке красовалась хвастливая надпись: жүктеу/скачать 0.67 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|