Традиции Достоевского в сербской литературе XIX–XX веков

Достижения и опыт русской классической литературы XIX в. чрезвычайно важны для литературы сербской. Сербский реализм XIX столетия формируется под мощным влиянием Пушкина и Лермонтова, Салтыкова-Щедрина и Тургенева, Гончарова и Л. Толстого. Особой популярностью пользуются произведения Гоголя, воспринимавшиеся как об­разец непревзойденного комизма и резкого обличения бюрократии.

Творческий опыт Достоевского, его идеологические искания не столь близки патриархальной Сербии, лишь недавно освободившейся от турецкого рабства, сербские писатели XIX в. исследуют человека преимущественно в рамках социально-бытовой конкретики. Лишь в конце XIX – начале XX вв. к наследию Достоевского обращаются такие крупные сербские реалисты, как С. Ранкович и Б. Станкович.

С. Ранкович, проведший в молодости четыре года в России, знавший из иностранных языков лишь русский и непроизвольно вставлявший русские слова и выражения в сербский текст, испытывает особо сильное влияние русской литературы, и в частности, Толстого и Достоевского. Исследуя своеобразие психики преступника в романе «Лесной царь», С. Ранкович опирается на опыт автора «Преступления и наказания» и «Записок из мертвого дома». Югославский исследователь М. Ба­бович отмечает также сходство ряда концепционных мыслей у Достоевского и Ранковича: о соединении крайностей в человеке, об отчужденности претсупника от людей и о путях воссоединения его с человечеством, о роли страдания¹. Роман С. Ранковича «Крушение идеалов» в определенной мере перекликается с «Братьями Карамазовыми» Достоевского: главный герой сербского писателя, Любомир, подобно Алеше Карамазову, отличается стремлением к «неземному» и оказывается в монастыре. Однако нельзя согласиться с М. Бабовичем, утверждавшим, что «наиболее значительным свидетельством обращения Ранковича к опыту Достоевского служит мысль, что монастыри исторически изжили себя»²; так как, во-первых, подобная мысль о черном духовенстве отчетливо прозвучала у сербов еще в конце XVIII в. в творчестве Д. Обра­довича, а во-вторых, само отношение Достоевского к монашеству несколько иным.

Мир Б. Станковича объединяется с произведениями Достоевского присутствием мотивов запретного, осознанно-аморального наслаждения с одной стороны, и мучительного страдания – с другой. При этом страдание у Станковича, как и у Достоевского, часто переходит в своеобразное «наслаждение», что ясно проявляется в романе «Дурная кровь» и в многочисленных рассказах. Станковичу близок гуманизм Достоевского, сербского писатели привлекает выявление глубин человеческого сознания и подсознания, мотив психологического раздвоения личности. При этом Станкович не копирует опыт Достоевского, создавая совершенно самостоятельную художественную картину, ставшую значительным до­стижением сербской литературы XX века.

В межвоенный период (1918–1941 гг.) интерес к творчеству Достоевского несколько снижается, что было связано как собращением сербской литературы к опыту Западной Европы, так и с серьезными социальными изменениями в России, утверждением на русской почве иного типа искусства. Однако в 50–60-е гг., период осмысления в Сербии сильнейших идеологических, политических и нравственных потрясений, творчество Достоевского вновь привлекается в Сербии внимание писателей, как реалистов, так и модернистов.

Реалист М. Лалич обращается в первую очередь к опыту Достоевского-психолога. В романе «Лелейская гора» Ладо Тайвович, оставшись в одиночестве на горе плача («лелек» означает «стон, вопль, причитание»), ощущает раздвоение личности и вступает в длительную полемику с дьяволом, что весьма напоминает разговор Ивана Карамазова с чертом. Однако концепция мира и человека у Лалича принципиально иная: его любимый герой видит спасение в революционном насилии, хотя подобно персонажам Достоевского переживает серьезные испытания и глубокий нравственный кризис.

Безусловно влияние Достоевского испытывает в 50–60-е гг. и приблизившийся тогда к модернизму Д. Чосич. Глубокое проникновение в душу страдающего человека, чаще всего преступника, безусловный интерес к крайним проявлениям нравственного падения, к кризису религиозного сознания, обращение к архетипу и мифу свидетельствуют о безусловном освоении сербским писателем художественных достижений Достоевского и находят свое отражение в трехтомном романе «Разделы» (1961).

В реалистических романах двух последних десятилетий («Грешник», «Отступник», «Верующий», «Время власти») также проявляются присущие Чосичу и роднящие его с Достоевским трагедийность мировосприятия, синтез повествовательного и драматического способов воссоздания действительности, обращение к идеологии как жизненной доминанте, что, впрочем, на наш взгляд, вызвано как своеобразием таланта сербского писателя, так и особенностями процесса в Югославии в эти годы.

В собственно модернистской литературе 50–60-х гг., в частности, у М. Булатовича, традиции Достоевского получили своеобразное преломление. По сути дела были размыты пространственно-временные границы произведения, снизились его коммуникативные возможности при одновременном увеличении роли условно-фантастического начала, ярко проявилась эротическая направленность, а страдание, представленное как исконно славянская особенность, приблизило героев к опасной границе садомазохизма.

Вместе с тем подобное восприятие Достоевского не могло быть отвергнуто a priori после ужасов двух мировых войн. Характерно, что один из наиболее «шокирующих» романов Булатовича, «Красный петух летит к небу» (1959), был переведен почти на все европейские языки. Впоследствии, в 70-е гг., Булатович пишет более традиционный роман об эмигрантах «Люди с четырьмя пальцами», во многом перекликающийся с «Записками из мертвого дома» Достоевского.

Постмодернистская сербская литература, не отрицая в целом значения Достоевского, тем не менее сделала шаг навстречу другим творческим принципам.

Моторный В. А. (Львов)

Преподавание зарубежных литератур и культур во Львовском национальном университете им. И. Франко

1. Во Львовском университете преподавание славистических предметов имеет давние, прочные и плодотворные традиции. Еще в середине XIX века тут существовали кафедры, на которых читались исторические и филологические курсы, посвященные проблемам славистики. Среди них в то время важное место занимали польская и украинская филология, однако для студентов читались также языковые курсы и по другим славянским языкам и межславянским связям (Я. Головацкий, Шляхтовский, а позже А. Калина, А. Кринский и др.)

2. В межвоенное двадцатилетие эти традиции нашли свое продолжение в университете в лекциях по истории славянских литератур, фольклористике, истории, этнографии и славянскому языкознанию, которые читались известными славистами И. Свенцицким, Т. Лер-Спла­винским, К. Нитшем, В. Ташицким, Ф. Колессой, А. Колессой, А. Фи­шером и другими. Их научные труды и педагогическая деятельность заложили основы славяноведческой школы в университете, плодотворное развитие которой продолжается и ныне.

3. В 1945 году на филологическом факультете было открыто две кафедры: славянского языкознания и славянских литератур (кроме этих кафедр в университете функционировали кафедры украинской и русской филологии). Вскоре обе славистические кафедры были объединены в одну – кафедру славянской филологии, руководил которой профессор И. Свенцицкий. Литературоведческие и языковые дисциплины читали М. Онышкевич, Э. Воронецкий (польская литература), С. Масляк (чешская литература), Д. Лукьянович (сравнительное славянское литературоведение) и др. И. Свеницкий читал лекции по курсу «Введение в славянскую филологию», в который входили сюжеты по истории культур славянских народов.

В 50–60-е годы кафедра пополнилась молодыми специалистами (К. Трофимович, А. Грибовская, А. Ластовецкая, В. Андел, И. Грика, В. Мойсеенко, Г. Тыртова, В. Моторный и др.), что позволило расширить круг славистических дисциплин, ввести новые курсы, спецкурсы и спецсеминары, увеличить количество учебных часов на практические занятия по славянским языкам и литературам.

4. Кроме полонистических и богемистических курсов, которые традиционно читались на славянском отделении филологического факультета в послевоенные годы, в 70-е годы появились новые славистические специализации: болгарская и сербская филология, а в 80–90-е годы хорватская и словацкая. Таким образом в настоящее время отделение славянской филологии университета выпускает специалистов в области чешской, польской, словацкой, сербской, хорватской и болгарской филологии. Кроме того славистам читаются курсы серболужицкого языка и литературы. Сегодня на кафедре работают 24 преподавателя, которые обеспечивают чтение всех славяноведческих предметов.

Литературоведческие курсы, спецкурсы, спецсеминары читаются в течение всего срока обучения: бакалавры – 4 года, а специалисты – 5 лет (лучшие студенты завершают свое образование одногодичным курсом на звание магистра).

Курс истории зарубежных славянских литератур рассчитан на 5 лет (10 семестров), лекции по истории страны изучаемого языка читаются 3 семестра (кафедра истории славянских стран). Студентам-славистам читаются лекции по фольклору и культуре той страны, язык которой они изучают (по одному семестру), а также курсы сравнительной истории литератур славянских стран и введению в славянскую филологию (по одному семестру). По всем этим дисциплинам существуют программы, разработанные преподавателями кафедры славянской филологии (программы по истории зарубежных славян созданы славистами-историками на кафедре истории славянских стран).

5. Сведения по истории зарубежных славянских литератур предусматриваются в общих курсах мировой литературы, которые читаются на украинском и русском отделениях филологического факультета (3 семестра), а также на факультет иностранных языков (романо-герман­ская филология – 4 семестра). На кафедре истории славянских стран в общем курсе истории Центральной и Восточной Европы введены разделы, касающиеся культуры зарубежных славянских народов.

Такая в общих чертах система преподавания истории зарубежных славянских литератур и других славяноведческих предметов сегодня во Львовском национальном университете им. И. Франко.

Некрашевич-Короткая Ж. В. (Минск)

Традиции античного героического эпоса в новолатинской поэзии восточных славян XVI века

История двух восточнославянских народов – белорусского и украинского – отмечена периодом общности их культурной жизни, связанного с существованием единой державы – Великого княжества Литовского. И белорусов, и украинцев западные соседи называли «русинами», «роксанами» или «роксоланами». История литературы и того, и другого народа представлена уникальным феноменом – новолатинской поэзией, расцвет которой приходится на эпоху Ренессанса. Именно она положила начало профессиональному литературному творчеству. В литературе Великого княжества Литовского возникают предпосылки для формирования разных жанров поэзии, прежде всего, светской. Бесспорно, что здесь в первую очередь учитывался и имел решающее значение богатейший опыт древнегреческого и древнеримского стихосложения. Античные риторики и поэтики влияли на формирование и становление новой ренессансной эстетики в культуре Великого княжества Литовского, античная культура определяла внутреннее содержание и внешние формы разных видов искусства.

Несмотря на то, что новолатинская поэзия не была связана с коренным этносом в языковом отношении, творчество латиноязычных писателей Белоруссии и Украины тем не менее со всей очевидностью выявило свою национальною принадлежность в самом идейном и художественном содержании их произведений. В первую очередь это относится к образцам эпической поэзии, где нашли отражение самые разнообразные события политической (прежде всего военной) и культурной жизни страны, реалии повседневной жизни двух братских народов, особенности их национального менталитета, ключевые моменты истории.

Эпическое наследие белорусских и украинских новолатинских поэтов тесно связано с лучшими образцами классического стихосложения Древней Греции и Рима. Латинский эпос Великого княжества Литовского представлен в различных жанрово-видовых инвариантах. Один из первых образцов большой поэтической формы – поэма Яна Вислицкого «Прусская война» (1516) – положила начало героическому эпосу. Тем не менее, это произведение, традиционно характеризуемое как литературный памятник Грюнвальдской битве 1410 года, не ограничено узкими рамками военной тематики. Автор затрагивает глубинные проблемы, связанные с политической жизнью в условиях федеративной державы, и в первую очередь – проблемы династические. Художественное полотно «Прусской войны» расцвечено многочисленными цитациями и аллюзиями из «Энеиды» Вергилия.

Поэма Николая Гусовского «Песня о внешности, дикости зубра и об охоте на него» (1523) отличается идейно-художественной двуплановостью. В тех эпизодах поэмы, где предлагается непосредственное описание внешности и повадок зубра, можно отметить определенную связь с «Георгиками» Вергилия, «Метаморфозами» Овидия и некоторыми другими античными произведениями. Однако произведение, задуманное изначально как образец «анималистической» поэзии, типичной для итальянской ренессансной литературы (а «Песня о зубре» была написана в Риме), в результате символического осмысления основной темы приобрело лиро-эпические очертания и стало истинным шедевром белорусской поэзии эпохи Ренессанса. На фоне охотничьих зарисовок Гусовский разворачивает широкую панораму истории своего народа, а также затрагивает важные проблемы существования европейской цивилизации в связи с угрозой турецко-татарского нашествия.

События Ливонской войны (1558–1582) послужили исторической основой для возникновения поэм так называемого «радзивилловского цикла», в которых описываются подвиги Николая Радзивилла «Рыжего» и его сына Христофора Радзивилла «Перуна» – активных участников этой длительной военной кампании. Две поэмы этого цикла написаны по-латински. Первая – «Описание московского похода князя Христофора Радзивилла» (1582) Франтишка Градовского, принадлежащая к модному в то время жанру «путевых заметок» («hodoeporicon»); вторая – «Радзивиллиада, или О жизни и подвигах… князя Николая Радзивилла» (1588) Яна Радвана. Обе поэмы тесно связаны с традициями античного героического эпоса, в особенности – с «Илиадой» Гомера и «Энеидой» Вергилия. Ориентация на «Илиаду» ощущается даже в самом названии поэмы Яна Радвана, хотя принцип номинации здесь несколько видоизменен: если легендарный Гомер в основу заглавия положил знаменитое древнее название города Трои – «Илион», то Ян Радвана – родовое имя главного героя своего произведения – «Радзивилл». Связь с гомеровским эпосом в поэмах Ф. Градовского и Я. Радвана прослеживается не только на образном и художественно-поэтическом, но и на сюжетном уровне. Так, вслед за Гомером поэты ХVI века вводят сцены военных советов и погребений погибших воинов, эпизоды с обращениями военачальников к своим войскам, мотивы зловещих пророчеств и мести.

Перу Себастиана Фабиана Кленовича принадлежит лиро-эпическая поэма «Роксолания» (1584), в основе которой – эмоционально насыщенное художественное описание земель «Красной Руси» – исторической области, большей частью совпадающей с границами современной Украины. Увлеченный рассказ о жизни и обычаях простого народа, о природных богатствах Роксолании восходит к традициям античной буколической поэзии, к элегиям Вергилия и Феокрита.

Новолатинская эпическая поэзия, имевшая «авангардное» положение в культуре Великого княжества Литовского эпохи Ренессанса, создавала пласт элитарной литературы, ориентированной на лучшие эстетические достижения искусства Западной Европы. В рамках эпического жанра ставились и разрешались достаточно сложные проблемы государственного, династического, национально-патриотического характера.

Нефагина Г. Л. (Минск)

Литература белорусской эмиграции

1. Белорусская эмиграция началась еще с конца XIX века. В основном это была экономическая эмиграция крестьян в США, Канаду или Австралию. Первыми писателями, вынужденными покинуть белорусскую землю, были Алоиза Пашкевич (Тетка) и Франтишек Алешкевич.

2. После ликвидации независимой Белорусской Народной Республики в декабре 1918 года политические национально ориентированные деятели, среди которых было много литераторов, оказались в прибалтийских странах, больше всего в Литве. Это была вторая – политическая волна эмиграции. Центром ее стал Вильнюс (Вильня). Здесь жили Максим Горецкий, Наталья Арсеньева, Владимир Жилка. Здесь издавались еженедельник «Беларускае Жыцьцё», с 1921 года – журнал «Маладое Жыцьцё». В них печатались пьесы Ф. Алехновича, стихи Н. Арсеньевой, молодой поэтессы Зоськи Верас, перевод «Илиады» на белорусский язык Б. Тарашкевича. В эмигрантских изданиях публиковались и запрещенные в Советской Белоруссии стихи В. Дубовки, В. Жилки, первые книги М. Танка. В новых журналах «Белорусская культура» и «Шлях моладзі» («Путь молодежи») публиковали свои первые произведения Я. Брыль, А. Иверс, Н. Тарас. Кроме Вильнюса, значительная часть эми­грации жила в Ковно (Каунас), где благодаря В. Ластовскому издавались журналы «Кривич» (одно из старых названий белорусов) и «Беларускі Сьцяг» (знамя). В Ковно вышла «История белорусской книги» В. Ластовского.

Значительная часть белорусской эмиграции в1920 годы осела в Чехии. Чешская диаспора вела большую культурно-возрожденческую национальную деятельность. В Пражском университете обучались В. Жылка, И. Дворчанин, здесь было организовано Объединение белорусских студенческих организаций, Белорусское культурное товарищество им. Ф. Скорины, издавались журналы «Искры Скорины», «Белорусский студент». В Праге в начале 1940-х годов оказалась известная поэтесса Лариса Гениюш.

3. Самая большая эмиграция связана со Второй мировой войной. Многие белорусы оказались в конце войны в лагерях для перемещенных лиц. Именно здесь, в удручающе трудных условиях возрождалась национальная культурная деятельность. Белорусы продолжали усилия по сохранению национальных культурных традиций, созданию белорусских литературно-художественных альманахов, развитию белорусской литературы.

4. В 1946 году в лагере ДП в Регенсбурге (Германия) было создано литературное объединение «Шыпшына» (Шиповник), начал издаваться одноименный альманах. Декларацию организации подписали известные поэты и писатели Н. Арсеньева, Юрка Витьбич, Микола Верба, Ф. Иль­яшевич, Вл. Клишевич, Алесь Соловей, М. Седнев, В. Седура. «Сердцем» «Шыпшыны» был Юрка Витьбич. Он постепенно осуществлял объединение всех сил и течений белорусской эмигрантской литературы. «Шыпшына» явилась литературной наследницей литературного объединения «Узвышша», которое в 1920-е годы сыграло большую роль в создании литературы Беларуси.

Шипшиновцы продолжали не народническую, а национальную линию в белорусской литературе. Они ориентировались не на традицию народной песни, как сторонники «Нашей нивы», а на творчество «великого европейца белорусской поэзии Максима Богдановича»¹. Но необходимо отметить, что на страницах альманаха публиковались произведения поэтов, выраставших из народно-поэтических корней: Я. Золака, Н. Чернушевича, Р. Крушины, В. Явара. Но наиболее плодотворное течение было связано с поисками новых форм, синтезом европейских поэтических достижений и неповторимой белорусской сущностью. Именно в этом виделась возможность включения белорусской литературы в мировой контекст.

«Шыпшына» пережила регенсбургский период, затем, с расформированием лагерей ДП, с 1947 года начался саут-риверский (г. Саут Ривер в США) период. До 1950 года вышло 9 номеров альманаха. Внут­риэмигрантский раскол привел к прекращению деятельности членов объединения.

5. В 1949 году параллельно с «Шыпшыной» существовала литературная организация «Баявая ўскалось». Сюда входили западнобелорусские литераторы, обосновавшиеся в Германии (Я. Юхнавец, М. Вольны, Н. Змагарка), США (В. Дудицкий, В. Глубинный, М. Ковыль, Н. Телеш), Франции (А. Змагар, А. Ковалевский) и др. Они выступали наследниками традиций литературного объединения творческой молодежи Западной Беларуси, входившей до 1939 года в состав Польши, «Рунь».

6. После ликвидации лагерей ДП основным местом эмиграции белорусских писателей были США. Кроме «Шыпшыны», здесь издавались журналы «Конадни», «Сакавик» («Март» – дата образования независимой Белорусской Народной Республики в 1918 г.), газеты «Белорусская трибуна», «Белорусское слово», «Бацькаўшчына» (Отчизна). Были созданы два крупных белорусских издательства, которые выпустили «Избранные произведения» М. Горецкого, стихи Н. Арсеньевой, М. Седнева, А. Соловья. Издавались произведения советских белорусских писателей, которые не могли быть изданы в БССР: «Здешние» Я. Купалы, «Записки Самсона Самасуя» А. Мрыя, «Несчастье Заблоцких» Л. Калюги.

В 1951 году в Нью-Йорке был открыт Белорусский Институт науки и искусства (БИНИМ). Он развернул многогранную деятельность по изучению разных сфер белорусской истории, культуры, литературы. Почти все известные писатели-эмигранты сотрудничали с Институтом. При нем был организован один из самых значительных в эмиграции белорусских архивов.

7. Краткий обзор белорусской литературной эмиграции показывает, что главным направлением литературы была национально-возрожден­ческая идея, стремление сохранить национальные традиции, художественно восстановить историю белорусского народа и государственности. В эмигрантской прозе важными стилевыми чертами были документальность, лиризм, очень развитым было сатирическое направление. Поэзия отличалась лирической исповедальной тональностью, метафоричностью.

8. Литература белорусской эмиграции еще только начинает изучаться. Первый подход к этой огромной теме сделал Б. Саченко, польский ученый Ян Чиквин, самое глубокое исследование принадлежит бе­лорусскому литературоведу А. Пашевичу. Автор данных тезисов работал с материалами Лондонского центра Фр. Скорины, что позволило также обобщить некоторые материалы.

Оцхели В. И. (Кутаиси)

В системе приемов и методов, которыми пользуется современное литературоведение, важное место принадлежит сравнительному методу. Наиболее частое его применение встречается при изучении близких в языковом и регионально-зональном плане литератур. Однако, при исследовании важных теоретических проблем мирового литературного процесса, рассмотрении некоторых дискуссионных вопросов в отдельных национальных литературах необходимым является сравнительное рассмотрение литератур в значительно более широком контексте. Таким образом, сравнительное изучение славянских и западноевропейских литератур способствует выявлению как существенных закономерностей мирового литературного развития, так и проявлению новых граней, обретению нового значения, новому прочтению отдельных произведений и образов в литературах, входящих и в славянский, и западноевропейский регионы.

Показательно в этом отношении изучение вопроса о генезисе крестьянской эпопеи польского писателя Владислава Станислава Реймонта «Мужики» (1904–1909).

Появление романа Реймонта, писателя широко известного в Европе и России, вызвало в печати самые разнообразные суждения. Высказывалось мнение и о непосредственном влиянии на его замысел и воплощение романа французского натуралиста Эмиля Золя «Земля» (1887). Версия о влиянии Золя на эпопею Реймонта вызвала полемику в литературной критике. Уже современники польского писателя – В. Фельдман и Я. Маньковская высказывали альтернативные суждения. Если Фельдман был уверен в том, что тетралогия «Мужики» написана под влиянием романа Золя¹, то Маньковская эту версию опровергала. Проведя сопоставительный анализ романов Золя и Реймонта, она пришла к выводу, что «…кроме тематической близости другие сходства в них чрезмерно незначительны…и что по своей идейной направленности, стилевому решению и эмоциональной окрашенности…они совершенно различны»². Позднее высказывалось и так называемое «промежуточное» мнение. Известный компаративист Н. И. Конрад писал, что «…в романе Реймонта несомненно сказывается знакомство…с романом Золя. Но автор не подчинился французскому писателю, а вступил с ним в идейную борьбу, создав иную, чем у Золя, концепцию»³. Точку зрения Н. И. Конрада разделяет и современный польский рейтмонтовед С. Ли­ханьский. «Уже в период своего пребывания во Франции, – отмечает он, – роман «Земля» вызвал в Реймонте сильное возбуждение. У него появилось желание написать правдивую повесть о мужиках, как бы полемически направленную против романа Золя»⁴.

Исследование проблемы, связанной с конкретным рассмотрением романа Золя, привело нас к неожиданному результату: возникла гипотеза, касающаяся генезиса самого романа «Земля», которая состоит в том, что он был создан с учетом художественного опыта В. Шекспира, в частности, его трагедии «Король Лир» (1605).

Как известно, роман «Земля» входит в многотомную серию «Ругон-Маккары», где вопросы семейных и общественных отношений ставятся и решаются Золя на разном общественном и историческом материале. В романе «Земля» – это крестьянская жизнь 60-х годов XIX века. По общему мнению критики, наиболее удачной его частью является трагическая история старика Фуана, добровольно отдавшего свою землю детям. Вскоре после выхода романа в свет Франсиск Сарсей в рецензии, опубликованной им в газете «Ла Франс» от 3-го декабря 1887 года, назовет старика Фуана «новым королем Лиром», отдельные сцены в описании жизни которого «дышат шекспировской силой».

Сопоставительный анализ романа «Земля» и трагедии «Король Лир» показал, что связь между названными произведениями теснее, чем схожесть одной из сюжетных линий и что есть основание говорить о некоторой зависимости Золя от Шекспира⁵.

Каждая эпоха выдвигает в той или иной национальной литературе характеры, которые наиболее полно и глубоко отражают ее главное содержание. Некоторые из них оказываются соответствущими аналогичным условиям в общественном и литературном развитии других народов и потому находят благодатную почву для распространения и внедрения. Исследователи называют такие характеры «моделями»⁶. Король Лир, являясь ярким примером такой «модели», встречается во многих национальных литературах.

Художественное воплощение этой «модели» мы видим в романе Золя «Земля». Под ее воздействием оказалось и творческое воображение писателя В. С. Реймонта, который в эпопее «Мужики» отвел ей значительное место, хотя, как представляется, она использована им для иной, чем у Шекспира и Золя, цели. Реймонт представил в своем романе две версии решения проблемы «отцов и детей». «Модель», созданная Шекспиром, по-своему повторяется в истории старой Ягустинки, полунищей батрачки, поторопившейся переписать землю детям, выгнавшим ее, как Лира и Фауна, из дома, и теперь вынужденной, как герои Шекспира и Золя, жить чужой милостью. Своеобразным антиподом Ягустинки является Мацей Борына, владелец богатого крестьянского хозяйства. История жизни Борыны и его семьи занимает в романе центральное место. Мацей до конца жизни сохранил бразды правления в своих руках и даже выгнал сына с женой и детьми из дома. Но ни Ягустинка, ни Борына, поступки которых в отношении к своим детям координально противоположны, не обрели в конечном итоге искомого спокойствия, счастья, любви. Возникает ощущение, что для Реймонта вопросы этического характера, в отличие от Шекспира и Золя, не являются первостепенными. На передний план Реймонт выдвигает вопрос философского характера: что делает человека счастливым? Как добиться счастья и в чем оно? Думается, что польский писатель видел его в труде, и в умении сдерживать свои страсти. Не случайно в свой предсмертный час Борына выходит в поле, чтобы засеять землю, дающую жизнь и приносящую радость от труда на ней, а в конце романа сын Мацея Антек, пройдя через бунт против отца, через страстную любовь к своей мачехе Ягне, через тюрьму и мысли об эмиграции, возвращается к земле, к труду деда и отца своего, которое кормит его, его семью, его народ. «Все должно идти своим чередом, – говорит он себе, отгоняя мысли о Ягне, – надо пахать, чтобы сеять, надо сеять, чтобы жать, а все, что мешает, вырывать, как вредную, сорную траву»⁷.

Рассмотрение генезиса романа В. С. Реймонта «Мужики» в контексте западноевропейской литературы показывает еще раз и на новом материале плодотворность сравнительного метода при изучении мировой литературы.

Петрова В. Д. (Чебоксары)