О ритмической организации средневековой славянской орнаментальной прозы

Вопрос о ритмической организации текста в славянских средневековых литературах – один из наиболее дискуссионных в славистике. «Господство прозы» и отсутствие в письменности православных славян поэзии (за исключением корпуса текстов церковнославянской поэзии) объясняется определенными обстоятельствами (Панченко). Средневековая славянская орнаментальная проза – «особенно интенсивное проявление поэтической речи» (Лихачев). В многочисленных исследованиях, посвященных реконструкции ритмической основы славянских средневековых текстов, в качестве организующих ритм выделяются разные элементы. К. Тарановский предполагает возможность существования в древнеславянских литературах молитвословного стиха, основанного на системе ритмических сигналов, отмечающих начало строк. В. В. Коле­сов исходит из положения о том, что риторическая реконструкция дол­жна основываться на месте ударения в слове и словосочетании. Р. Пик­кио в качестве определяющих ритм структур выделяет колоны с одинаковым количеством ударений, при этом место ударения не имеет значения. М. Мулич ритмический настрой древнесербской орнаментальной прозы выводит из изосиллабизма. Согласно Дж. Трифуновичу, средствами создания ритма славянской орнаментальной прозы являются риторические приемы, а не изосиллабизм. С. Матхаузерова включает плетение словес в общую теорию древнерусского стиха и основывает ритм на повторах разного рода (по образцу плетеного орнамента), подчеркивая, что ни одинаковое количество ударений, ни одинаковое количество слогов не являются определяющими. Ф. Китч анализирует ритмику славянских произведений стиля плетения словес с привлечением в качестве инструментария для исследования ритмических приемов византийской риторической прозы. Богатая ритмика славянской орнаментальной прозы, по мнению Ф. Китч, зависит от перекрещения различных риторических приемов – синтаксического параллелизма, риторических приемов, часто используемых в литургической поэзии. Непосредственным источником ритма в текстах плетения словес Ф. Китч считает не византийские риторические жития, а литургическую поэзию.

Рассматривая древнеболгарскую орнаментальную прозу, К. Станчев выделяет в качестве основного средства ритмической организации текста синтаксическо-интонационный параллелизм, усиленный анафорой.

Средневековая славянская орнаментальная проза, в частности, славянское плетение словес опирается на библейскую (ветхозаветную) традицию и византийскую (а через нее античную классическую) риторическую традицию. В основе ритмической организации текста славянской орнаментальной прозы лежит прием синтаксического параллелизма, образцом которого является Псалтырь. Риторические приемы византийской гимнографии, которая оказала существенное влияние на становление славянской орнаментальной прозы, широко используются в качестве средства ритмической организации текста. Следует согласиться с Ф. Китч и С. Матхаузеровой в том, что изотонизм и изосиллабизм, возникающие вследствие использования синтаксического параллелизма, являются вторичными приемами и не могут рассматриваться в качестве самостоятельных ритмоопределителей. Регулярно употребляющиеся единоначатия и единоокончания маркируют границы строк, поэтому в этих условиях изоколический принцип также не может быть определяющим.

Полякова О. А. (Киров)

Искусство пейзажа в романе Э. Ожешко «Над Неманом»
и произведениях И. С. Тургенева

Признанным мастером пейзажа в русской литературе является И. С. Тургенев; среди польских классиков вдохновенным изображением природы прославилась Э. Ожешко. Наблюдения отечественных и польских литературоведов дают основание для сравнения художественного воплощения природного мира в произведениях этих писателей. Так, вопрос о некотором влиянии Тургенева на Ожешко рассмотрен в работе Е. З. Цыбенко «Тургенев и польская литература» (до 1917 года)». Я. Куль­чинская-Салони утверждает, что русский писатель был для Ожешко «образцом и моделью», и находит много общего между ними в описании природы.

Признаваясь в страстной любви к природе, Тургенев выделял два вида отношения к ней: «нервическое», «раздражительно-поэтическое», когда подмечаются «многие оттенки, многие часто почти неуловимые частности», и здравое, бесхитростное, «добродушно-умное», когда «великими и простыми словами» передается прелесть природы. Восторгаясь Фетом и Тютчевым, которым «доступен запах красоты и слова которых душисты», Тургенев в то же время предпочтение отдает тем писателям, которые «не становились в «позитуру» перед лицом природы, а «воспламенялись от нее, но в этом пламени не было ничего болезненного».

К такого рода писателям можно отнести и Э. Ожешко, которая раскрылась как талантливый пейзажист в самом значительном своем романе «Над Неманом». В нем нашел воплощение, по определению М. М. Бах­тина, идиллический хронотоп, который подразумевает особое отношение времени к пространству, «органическую прикрепленность, приращенность жизни и ее событий к месту – к родной стране». Судьбы героев романа неотделимы от конкретного пространственного уголка – При­неманского края, границы которого четко очерчены в самом начале про­изведения, где не столько представляется пейзажная панорама как фон событий, сколько локализуется место действия, подчеркивается прикрепленность жизни людей к этому месту, обозначаются два композиционных центра – панская усадьба Корчин и поселок Богатыровичей. Река Неман становится топонимическим персонажем. Несущим важную функцию, связующим всех героев и событий романа.

Как в произведениях Тургенева всегда можно узнать «нашу родную русскую природу» (Белинский), так и в пейзажах Ожешко много точных, специфически национальных черт. При этом образы природы становятся воплощением не только характерных национальных особенностей народа, но и авторского чувства к родной земле, малой родине. Представляется точным замечание В. Шкловского о тождестве национального и эмоционального в художественных произведениях: отношение к природе у Ожешко и у Тургенева выражается в повышенной экспрессивности и поэтичности стиля. Одной из главных черт Тургенева-пейзажиста является внимание к световым оттенкам, к переливам красок. У Ожешко преобладают основные, главные тона, ей свойственны «тонкие и богатые определения красок».

Природный мир в произведениях этих авторов выступает одухотворенным, движущимся, окрашенным в тона определенного настроения. В то же время пейзажи Ожешко и Тургенева отличаются реалистической конкретностью, причем у польской писательницы с большей силой выступает объективно-предметная характеристика мира природы, проявляется рельефность изображения, что не раз становилось поводом для упреков в том, что некоторые части романа напоминают «искусно уложенный гербарий». Однако подобная детализация в изображении природы приобретает символическое значение. Не случайно в двух эпизодах Ян Богатырович учит Юстину определять полевые цветы и травы: любовь к родной природе для Ожешко – понятие не абстрактное, а конкретное, наполненное глубокого смысла. Пейзажные зарисовки в ее романе сопрягаются с философскими размышлениями.

В произведении Ожешко можно заметить более глубокую и действенную связь человека с природой, которая становится ключом к пониманию центральной темы противопоставления высокой морали деревенских жителей нравственной опустошенности представителей шляхты. Отношение к природе – это критерий оценки героев. Которые разделяются на две группы. К первой относятся Ружиц, пани Эмилия, Зыгмунт Корчинский, духовная опустошенность которого проявляется, например, в том, что он, так долго учившийся живописи, не может и не хочет запечатлеть на полотне живописную группу ольх, которая сначала поразила его воображение. Этим героям не дано увидеть и воспринять единение с народом. Праздное существование представителей шляхты Ожешко сравнивает с «болотом, наполненным миазмами невежества, разврата, лени и апатии». По контрасту герои второй группы – Богатыровичи, Юстына – так или иначе связаны с Неманом, образ которого приобретает в романе символическое значение, определяя не только место действия, но прежде всего – ведущие темы. Неман – символ родины, чей облик постоянно обновляется, сохраняя при этом исконные национальные черты. Это своеобразная «река времени», соединяющая прошлое и настоящее. Не случайно на берегу Немана находятся памятник легендарным Яну и Цецилии, положившим начало роду Богатыровичей, и братская могила участников восстания 1863–1864 гг. Посетив эти места, главная героиня романа Юстына обретает новое мироощущение. По словам И. О. Шайтанова, «принцип приближения к природе подразумевает не только физическое перемещение в пространстве, но прежде всего открытие природности в себе самом… Человек хочет реализовать природность в качестве нравственного принципа». Именно это и происходит с Юстыной. В основе романа Ожешко лежит мотив взросления, обретения нравственной опоры главной героиней, которая с помощью Яна Богатыровича освобождается от мучительного сознания собственной бесполезности. Символом этого прозрения и устремленности в будущее становятся образы природного мира – гроза и полет морских чаек. Символическое помогает за конкретными ситуациями разглядеть жизненную закономерность.

Пейзаж в произведениях Тургенева и Ожешко способствует раскрытию психологического состояния героев. Русский писатель полагал, что только через любовь можно приблизиться к природе. В романе «Над Неманом» природный мир вступает в гармонию и искренними, теплыми чувствами главных героев. Объяснение в любви между Яном и Юстыной происходит на фоне природы, описание которой приобретает сказочное многоцветье: «река казалась потоком расплавленного золота с грудой рубинов, опалов и аметистов, лежащих на дне, словно прикрытые стеклом драгоценные копи… Они стояли, безмолвные, охваченные тем внутренним трепетом, который всегда знаменует приближение великой минуты в человеческой жизни».

Ожешко стремится создать гармонию между помещичьей усадьбой и деревней, объединить различные социальные слои общей идеей родного дома.

Итак, если у Тургенева преобладает лирико-романтическое освещеие пейзажей, то у Ожешко огромное значение приобретает нравственно-практическое отношение героя к природе. Мысль о том, что красота природного мира ведет к слиянию с общим, является определяющей идеей писательницы, творческое своеобразие которой ярче выступает благодаря сопоставлению с пейзажным искусством Тургенева.

Рылов С. А. (Нижний Новгород)

Славянская филология в Нижегородском государственном университете им. Н. И. Лобачевского

Нижегородский государственный университет им. Н. И. Лобачевско­го (ННГУ) не входит в число российских университетов, осуществляющих подготовку студентов по специальности (специализации) «Славянская фи­лология» («Славянские языки и литературы»). Однако нельзя сказать, что в нем не уделяется внимание славянским языкам и литературам. Как классический университет ННГУ за время своей 80-летней истории накопил определенные традиции в преподавании славянских языков и литератур.

Истоки славянской филологии в г. Нижнем Новгороде и Нижегородском университете берут начало еще в первых десятилетиях XX века. Вскоре после открытия (1916 г.) Нижегородского университета, созданного на базе расформированного Варшавского политехнического ин­ститута, переведенного в г. Нижний Новгород, в Нижегородском университете был создан историко-филологический факультет, на котором имелось и славяно-русское отделение. Правда, просуществовал этот факультет недолго: в июле 1921 г. он был закрыт. Однако с уверенностью можно утверждать, что уже в те годы на историко-филологическом факультете Нижегородского университета зарождается славянская филология. Основания для такого утверждения следующие. Во-первых, об этом документально свидетельствуют архивные материалы Совета Нижегородского университета от ноября 1918 года, где приводится учебный план славяно-русского отделения. В этом плане среди специальных предметов называются: «Введение в славяноведение», «Сравнительная грамматика славянских языков» и , что особенно показательно, – «Один из южных и один из западных славянских языков с историей славянских литератур» (ГАНО, фонд 377, оп. 1, д. 6, л. 123 об.). Во-вторых, в те годы в Нижегородском университете работало много ученых, преподававших в Московском университете (например, А. Ф. Ло­сев), а Московский университет, как известно, был крупнейшим в России центром славяноведения. В-третьих, нельзя не учитывать широкую популярность в первые десятилетия XX в. проблем славянской филологии и высокий уровень ее развития в университетах России в целом.

Однако собственно история изучения славянской филологии в Нижегородском университете начинается в послевоенное время, и в этой истории можно выделить несколько этапов.

Возникновению интереса к истории, литературе и культуре славянских народов немало способствовали студенты из стран народной демократии, обучавшиеся в 50-е годы в Горьковском университете (ГГУ) и других вузах г. Горького. Так, в Горьковском политехническом институте учился А. Дубчек, впоследствии известный политический деятель Чехословакии. На историко-филологическом факультете ГГУ обучались 6 студентов из Польши, в том числе Б. Бялокозович, ныне живущий в Варшаве, доктор филологических наук, профессор, является Почетным доктором ННГУ.

В 40–50-е годы благодатную почву для славянской филологии в ГГУ подготовил проф. А. В. Миртов, который в течение 10 лет руководил кафедрой русского языка и общего языкознания. Ученик И. А. Бо­дуэна де Куртене и А. А. Шахматова, автор широко известных работ по вопросам современного русского языка и его истории. Русской и украинской диалектологии, А. В. Миртов, в числе других направлений, развивал в ГГУ работу по проблеме «Языковые взаимодействия». Проф. А. В. Миртов стал впервые в ГГУ читать спецкурсы «Сравнительная грамматика славянских языков», «Русская этимология со славянскими параллелями».

В 50-е годы в ГГУ начинает преподаваться болгарский язык (доц. В. Н. Зиновьев). В 1954 г. С. А. Орлов публикует работу «Н. В. Гоголь в Богарии» (Уч. зап. ГГУ, вып. XXVI). Он же на протяжении нескольких лет читал в ГГУ курс «Болгарская литература». С. А. Орловым был осу­ществлен стихотворный перевод произведений Х.  Ботева.

С 1956 г. в Толстовских сборниках, регулярно издаваемых кафедрой русской литературы, публикуются статьи об отношении Л. Толсто­го к Польше, а также материалы, свидетельствующие об интересе польской общественности к художественному и философскому наследию Л. Толстого. В числе опубликованных были и статьи польского литературоведа Б. Бялокозовича.

В 1958 г. ученые ИФФ Горьковского университета Б. Н. Головин, А. А. Еремин, Г. В. Краснов принимали участие в работе IV Международного съезда славистов в Москве.

Так уже в 50-е годы славянская филология на ИФФ ГГУ приобретает исследовательский характер.

Второй этап – 60-е – начало 70-х годов. Этот этап характеризуют следующие черты:

а) на ИФФ ГГУ начинается преподавание славянских языков как самостоятельных дисциплин, предусмотренных учебным планом в качестве обязательных; в этот период в ГГУ преподаются: болгарский язык (доц. В. Н. Зиновьев, З. Н. Лугинина); польский язык (доц. Ю. П. Чу­макова, проф. В. Н. Немченко); чешский язык (доц. М. А. Михайлов);

б) более интенсивно развертываются научные исследования по проблемам славянской филологии;

в) устанавливаются тесные научные контакты с коллегами из славянских соцстран (Чехословакией, Польшей).

С сентября 1964 г. в Горьковском университете начинает работать М. А. Михайлов – первый в ГГУ преподаватель, имевший специальное славистическое образование (окончил МГУ по специальности «Чешский язык и литература»). М. А. Михайлов стоял у истоков изучения и преподавания в ГГУ западнославянских языков. Он был одним из немногих в стране специалистов, исследовавших серболужицкий язык (тема его кандидатской диссертации – «Суффиксы имен действующего лица в серболужицком языке»). Свободно владея чешским, польским и немецким языками, М. А. Михайлов в течение нескольких лет вел в ГГУ практические занятия по чешскому языку. Как талантливого слависта его хорошо знали в стране и за рубежом. В 1973 г. он был участником VII Международного съезда славистов в Польше (Варшава).

В начале 60-х годов завязались интересные научные контакты кафедры зарубежной литературы ГГУ с учеными Чехословакии. В сентябре – октябре 1963 г. проф. С. А. Орлов выступал в Карловом университете (Прага) с лекциями о творчестве А. С. Пушкина и об изучении наследия Ю. Фучика в нашей стране. С. А. Орлов неоднократно встречался с чешскими писателями Я. Дрдой, М. Майеровой.

Достоинством учебного плана подготовки бакалавров явилось введение дисциплин, изучаемых студентами по выбору. В этот круг дисциплин вошли и дисциплины славянской филологии: «История славянских литератур», 7-й семестр (34 час.), «Современный славянский язык», 4–5 семестры (68 час.). Введение дисциплины по выбору «Современный славянский язык» позволило студентам, изучавшим обязательный годовой курс «Современный славянский язык», продолжить на год углубленное изучение данного славянского языка.

С весеннего семестра 2001/02 уч. г. на филфаке ННГУ открыта дополнительная специализация по славянской филологии на базе чешского языка. Целью специализации является подготовка специалистов-фи­лологов с углубленным знанием одного из современных западнославянских языков (на первых порах – чешского) – специалистов, которые могли бы решать конкретные задачи, связанные с работой в качестве переводчика-референта, преподавателя в общеобразовательной школе (лицее, гимназии) и др. Дополнительная специализация рассчитана на 2 года (с 6 по 9 семестры). Рабочим учебным планом дополнительной спе­циализации предусмотрено, наряду с языковедческими дисциплинами, преподавание курсов: «Славянский фольклор» (6 семестр, 64 час.), «История чешской литературы» (8–9 семестры, 100 час.), что позволит значительно усилить литературоведческую сторону славистической подготовки студентов ННГУ.

Улучшению славистической подготовки студентов ННГУ, практическому освоению ими чешского языка и чешской литературы, несомненно, будет способствовать «Договор о сотрудничестве», заключенный на 2001–2005 гг. между Нижегородским государственным университетом и Остравским университетом (Чешская республика), в рамках которого уже в течение двух лет организуется обмен студентами и магистрантами (месячная стажировка).

Савельева А. А. (Москва)

Постмодернизм в славянских литературах
и роман Е. Анджеевского «Месиво»

Сегодня уже с полной уверенностью можно сказать, что в современных славянских литературах есть, по крайней мере, два автора, вне всяких сомнений вошедшие в элиту европейского и мирового литературного постмодернизма. Речь идет, в первую очередь, о сербском прозаике, историке литературы, профессоре и нобелевском лауреате Милораде Павиче, (чью прозу нередко называют «интерактивной», «интегральной» или «гиперпрозой», а самого Павича – «автором первой книги ХХI века» и «наиболее важным писателем современности»¹), и о клас­сике современной чешской литературы, самобытном и неординарном писателе Милане Кундере, с 1968 г. живущем и работающем во Франции.

Книги Павича и Кундеры с трудом поддаются какой-либо классификации не только с точки зрения отнесения их к определенному литературному течению, но и жанру: Павич пишет роман-лексикон («Хазарский словарь»), роман-кроссворд («Пейзаж, нарисованный чаем»), роман-пособие для гадания на картах Таро («Последняя любовь в Константинополе»); Кундера создает оригинальный литературный «гибрид» традиционного романа, мета-романа и комментария к роману, сплетенных воедино («Бессмертие», «Неспешность»). Писатели прибегают к новейшим повествовательным техникам, активно используют пародию, пастиш, гротеск, двойное кодирование и другие par excellence постмодернистские приемы. Имена Кундеры и Павича сегодня нередко упоминаются в одном ряду с именами крупнейших писателей и литературных новаторов современности (Фаулза, Борхеса, Эко, Кальвино), а их книги, переведенные на десятки языков мира, лишили актуальности вопрос о литературной (и в целом – культурной) отсталости славянских народов, обусловленной продолжительной политической и культурной изоляцией, существовавшей во второй половине XX века.

Тем не менее, в рамках академической литературной критики многих славянских стран продолжает сохраняться если не откровенное неприятие, то во всяком случае некоторая настороженность в отношении тех новейших художественных приемов, видов и форм, которые принято отождествлять с понятием постмодернизм.

Так, с легкой руки критика В. Болецкого², в современной польской науке о литературе сложилась устойчивая тенденция, согласно которой литературный постмодернизм стал восприниматься исключительно как пустая игра слов, манипулирование смыслами по принципу nothing mat­ters, anything goes, а стало быть – что наиболее существенно – как явление принципиально чуждое, инородное польской литературной традиции, со времен Великих Романтиков ориентированной на выполнение не только эстетических, но и определенных социально значимых функций – общественной и/или национальной миссии.

Только в последнее время начинают появляться работы, до определенной степени реабилитирующие понятие «постмодернизм» и справедливо указывающие, что вклад славянских культур в формирование принципов постмодерна не исчерпывается творческими достижениями Павича или Кундеры. Польская исследовательница Х. Янашек-Иванич­кова, в частности, в своих работах³ указывает, что специфически пост­модернистские теории непознаваемости природы и истории, исчерпанности онтологии, в рамках которой реальность могла подвергаться насильственному преображению, отказа от попыток систематизации и модернизации мира, оформившиеся на Западе только к началу 1980-ых годов, значительно раньше (пусть в спонтанной и не до конца осознанной форме) были выражены в работах именно авторов стран Восточной Европы, ранее и полнее других столкнувшихся с жестоким абсурдом тоталитарных прокоммунистических утопий, осознавших их угрозу и вынужденных ей противостоять. Такова, по мнению Янашек-Иваничко­вой, направленность пьес В. Гавела, С. Мрожека и Т. Ружевича, поздних романов Д. Татарки, Б. Грабала, Т. Конвицкого, Е. Анджеевского.

Постмодернизм постулировал, говоря словами И. П. Ильина, «виденье мира как хаоса, лишенного причинно-следственных связей и ценностных ориентиров, мира децентрированного, предстающего сознанию лишь в виде иерархически неупорядоченных фрагментов»⁴.Один из круп­нейших польских писателей ХХ века Ежи Анджеевский увидел и отобразил современную ему действительность как месиво.

Роман «Месиво» («Miazga») – последнее крупное произведение Ежи Анджеевского. Первые фрагменты еще незавершенного романа были опубликованы в 1969 г. в журнале «Твурчость», однако полного издания книги, законченной в начале 1970-х годов, писателю пришлось ждать более 10 лет: из-за цензурных препятствий официальная публикация «Месива» долгое время оставалась невозможной. Впервые «Месиво» было опубликовано в 1979 г. в нелегальном издательстве «Нова», а официально в Польше – только в 1981 г.

В известном интервью Я. Тшнаделю писатель так объясняет смысл заглавия романа: «…это слово непереводимо ни на один иностранный язык. Я всегда старался объяснять иностранцам, что miazga это то, что остается от человека, когда он, скажем, падает с двадцатого этажа. Или когда его переезжает грузовик»⁵.

Полиморфичная, стилистически и жанрово неоднородная, многоголосая структура романа отвечает, по замыслу Анджеевского, дезинтеграции и хаосу представляемого мира, отчужденного, разомкнутого, ли­шенного смысла, закономерности и упорядоченности, т. е. мира-месива. В произведении Анджеевского месиво есть и форма романа и предмет книги, так что месиво повествования как бы опережает восприятие мира как месива.

В критике неоднократно отмечалось, что свой замысел Анджеевский реализует, опираясь на художественные средства, во многом близкие повествовательным тактикам постмодернистского дискурса.

Каковы отличительные черты повествовательной техники такого рода, и что, помимо указанного выше столь характерного для постмодернизма кризисного ощущения окружающего мира как хаоса, фатального в своей неизбежности, дает основания, если не считать «Месиво» постмодернистским романом, то прочитать его как постмодернистский роман?