Философия: Энциклопедический словарь

Фатализм и случайность будущего: логический анализ. М., 1990; Логика, детерминизм и феномен прошлого // Вопросы философии. 1995. № 5; Штрих Шеффера для простых чисел // Логические исследования. М., 1995. Вып. 3; Классификация пропозициональных логик // Логические исследования. М., 1997. Вып. 4; Библиотечно-библиографическая классификация литературы по логике // Труды научно-исследовательского семинара Логического центра Института философии. М., 1997; Многозначные логики (сер. «Логика и компьютер». Вып. 4). М., 1997; Логика в России. Вторая половина XX века // Вопросы философии. 1999. № 9; Логики Лукасевича и простые числа. М., 2000; Логика на рубеже тысячелетий // Логические исследования. 2000. Вып. 7; Factor-semantics for n-valued logics // Studia Logica. 1983. Vol. 42. № 2/3; Characterization of prime numbers in Lukasiewicz's logical matrix // Studia Logica. 1989. \ol. 48. № 4; A logic without fixed points // Philosophical logic and logical philosophy. Dordrect, 1996; A maximal paraconsistent logic: The combination of two three-valued isomorphs of classical propositional logic // Frontiers of paraconsistent logic. Baldock, 2000; The classification of propositional calculi // Studia Logica. 2000. Vol. 66. № 2.
КАРСАВИН Лев Платонович (1882-1952) — философ, богослов, историк-медиевист, культуролог. Окончил историко-филологический факультет Петербургского ун-та (1901 — 1906); в 1910—1912 работал в архивах и библиотеках Франции и Италии, результатом явилось написание магистерской диссертации «Очерки религиозной жизни в Италии в XII—XIII веках» (1912) и докторской диссертации «Основы средневековой религиозности в XII—XIII веках, преимущественно в Италии» (1915). Свидетельством постепенного смещения научных интересов от истории и культурологии в область философии и богословия стали такие работы, как «Католичество», «Достоевский и католичество», «София земная и горняя», «Saligia, или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке» (1919) и др. С 1918 — проф. Петроградского ун-та, в 1922 выслан из России. В Берлине К. издает ряд книг, в т.ч. «Философию истории» (1923), «О началах (Опыт христианской метафизики)» (1925), в Париже участвует в работе «Евразийского семинара» и издании богословских трудов: «Святые отцы и учители. Раскрытие православия в их теориях» (1926), «Церковь, личность и гос-во» (1927). С 1928 был зав. кафедрой всеобщей истории Каунасского ун-та; написал филос. сочинения «Peri archon. Ideen zur christischen Metaphysik» (1928), «О личности» (1929), «Поэма о смерти» (1931). В 1949 арестован и отправлен в лагерь «Абезь» (Коми), где и умер в лагерной больнице.

Метафизика всеединства B.C. Соловьева была для К. исходной точкой философствования. Составляющими элементами его учения являлись традиции христианского платонизма, святоотческое наследие и филос. учение Николая Кузанского. Принцип всеединства постепенно перерос в принцип Триединства, который, по К., более фундаментален, онтологичен и восходит к догмату троичности. В своей полноте и совершенстве этот принцип отождествляется с Богом и бытием личности. К. создал учение о «симфонической личности», которая на базе иерархической модели всеединства составляет основу его социальной философии и философии истории.

Религиозно-философские соч. М., 1992. Т. 1; Философия истории. СПб., 1993; Малые соч. СПб., 1994.

В память о Л.П. Карсавине. Брюссель, 1990.

КАРТЕЗИАНСТВО — ведущее направление в философии и науке 17—18 вв., оформившееся в качестве рецепции учения Р. Декарта (по-латыни его имя звучит как Cartesius — отсюда название). К. в целом продолжало основные направления мысли своего основателя. Так, остались неизменными главные постулаты физики Декарта — отождествление протяжения и материи, равенство движения и покоя, механицизм, геометризация пространства, отрицание пустоты, теория вихрей, делимость материи до бесконечности и т.д. Однако у последователей Декарта (напр., у X. Ле Руа) исчезает вероятностный характер, который был присущ физике их учителя. В К. делаются попытки разрешить проблемы, которые остались у самого Декарта нерешенными. Один из главных метафизических вопросов, который поставил Декарта в затруднительное положение, — вопрос о связи души и тела, мышления и протяжения (проблема психофизического взаимодействия). Вопрос этот был обусловлен дуализмом Декарта, вытекавшим из принципа «cogito» («мыслю, следовательно, существую»). Признание субстанциальности мышления (res cogitans) и протяжения (res extensa) и следовавшее отсюда отсутствие общей основы для их взаимодействия входили в разительное противоречие с эмпирической реальностью. Решения, предложенные самим Декартом (напр., признание в качестве посредующего органа «шишковидной железы» в «Страстях души») нельзя признать логически состоятельными. Различие в подходах к этой проблеме определило дифференциацию К. Так, Ле Руа пытался разрешить ее посредством редукции мышления к протяжению, упразднив одну из субстанций (мышление) и превратив ее в модус другой, единственной субстанции — протяжения. Б. Спиноза, которого с оговорками можно причислять к К., сохранил равенство мышления и протяжения, но отверг их субстанциальность, превратив их в атрибуты единственной субстанции, что позволило логически обосновать связь между ними. Предпосылки такого решения имелись, впрочем, у самого Декарта в его «Размышлениях о первой философии», где, по существу, единственной субстанцией признавался Бог (при том, что отношения к Богу мышления и протяжения оставались не вполне проясненными). Достаточно близко к этой трактовке приближался и окказионализм А. Гейлинкса и Н. Мальбранша. Однако у последних всякая самостоятельность бывших субстанций Декарта упразднялась, что вряд ли соответствовало позиции самого основателя К.

Dibon P. Sur Phistoire de la philosophie cartesienne. Groningue, 1955.

КАСАВИН Илья Теодорович (р. 1954) — специалист по теории познания, философии науки, современной нем. и амер. философии; доктор филос. наук (1989), главный научный сотрудник сектора теории познания Ин-та философии РАН (2000), проф. Ун-та Российской академии образования (2001), чл.-корр. РАН (2003). Автор свыше 160 научных публикаций, в т.ч. 9 монографий. Руководитель организованного им российско-германского Центра по изучению нем. философии и социологии (1994). Награжден медалью Академии наук за цикл работ по методологии науки. Приглашенный старший исследователь Оксфордского унта (Великобритания, 1991, 1993), стипендии Фондов Гумбольдта, Круппа, Фольксвагена и Немецкой службы академических обменов (Германия, 1992—2002).

Область научных интересов — теория познания, философия науки и социология знания, история философии, науки и культуры. Опираясь на идеи B.C. Стёпина, В.А. Лекторского, Д. Блура, К. предложил вариант социальной теории познания (СТП), радикально расширяющий ее предметную область, что позволяет анализировать не только научное, истинное, вербализированное знание, но все когнитивное многообразие сознания, деятельности и общения. СТП предполагает социокультурную интерпретацию классических теоретико-познавательных категорий, отдавая приоритет не логическим способам анализа и методам истинностной оценки, но феноменологическому описанию и типологическому анализу знания; связывает филос. подход к знанию прежде всего с исследованием не предметного, а его социального содержания. Исходя из идей К. Хюбнера, М.К. Петрова, А.Я. Гуревича, Э. Эванс-Причарда и М. Дуглас, К. разрабатывал концепцию креативной онтологии знания, призванной дополнить СТП до целостной неклассической эпистемологии (НЭ). В последней такие категории, как «знание», «истина», «рациональность», «прогресс познания», «традиция», «пространство», «время» и др., понимаются уже не только как позиции рефлексии, выражающие социокультурное содержание знания, но выступают как онтологические стратегии, учитывающие размерность целостного индивида. НЭ вводит тем самым элементы специфической антропологии и онтологии, выражением которых выступают новые концепты, в т.ч. заимствованные из других гуманитарных наук (познавательная установка, миграция, оседлость, местность, путь, предельный опыт, архе, исторические априори, индивидуальная культурная лаборатория). Данный междисциплинарный подход объединяет элементы социальной теории познания, феноменологической культурологии и герменевтики с методами и результатами социальной и культурной антропологии, палеоантропологии, когнитивной психологии, лингвистики, исторической географии. Базируясь на подходах X. Борхеса, К. Гирца, А. Шюца и К. Юнга, К. разработал с целью дополнительного эмпирического обоснования НЭ элементы исторической эпистемологии, использующей для реконструкции истории познания междисциплинарный метод case studies. Особенность интерпретации этого подхода состоит в персонификации когнитивных эпох в образах героических и исторических персонажей, стилизованные фрагменты биографий которых задают архетипы культурной истории. Здесь НЭ смыкается с художественной литературой, используя ее методы для типизирующей реконструкции творческой индивидуальности. В последующем К. занимался построением целостной концепции повседневности, стремясь синтезировать аналитические и феноменологические подходы; обосновал функциональную интерпретацию повседневности и необходимость разграничения повседневности как реальности, знания и философского принципа. Анализ естественного языка привел К. к необходимости осмысления таких феноменов, как текст, контекст и дискурс, что должно дать новые ответы на вопросы, поставленные постмодернистскими авторами.

В качестве редактора и составителя руководил подготовкой 14 коллективных монографий, антологий и переводов, среди них: «Заблуждающийся разум» (1990), «Деятельность: теории, методология, проблемы» (1990, совм. с Лекторским В.А.), «Наказание временем. Философские идеи в современной русской литературе» (1992), «Познание в социальном контексте» (1994, совм. с Лекторским В.А.), «Философия науки. Вып. 5» (1999, совм. с Порусом В.Н.), «Разум и экзистенция» (1999, совм. с Порусом В.Н.), «Уранос и Кронос. Хронотоп человеческого мира» (2001), «Субъект. Познание. Деятельность. К семидесятилетию В.А. Лекторского» (2002) и др.

Теория познания в плену анархии. М., 1987; Рациональность в познании и практике. М., 1989 (в соав. с З.А. Сокулер); Познание в мире традиций. М., 1990; Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб., 1999; Традиции и интерпретации. Фрагменты исторической эпистемологии. СПб., 2000; Социальная теория познания. Учебное пособие. М., 2001; Анализ повседневности. М., 2003 (в соавт. с С.П. Щавелевым); Ansatze zu der soz-ialen Erkenntnistheorie. Bremen, 1997; Soziale Erkenntnistheorie. Migrationsmetaphern, Wissenstypen, Textepochen. Nichtklassis-che Ansatze. Hildesheim, 2003.

КАССИРЕР (Cassirer) Эрнст (1874-1945) — нем. философ, представитель марбургской школы неокантианства, на протяжении своей жизни преподавал философию во многих ун-тах мира (в Германии до 1933 — в ун-тах Берлина и Гамбурга, в Англии — в Оксфордском ун-те, в Швеции — в Гетеборгском ун-те, в США с 1941 и до конца жизни — в Йельском и Колумбийском ун-тах).

В начале своей деятельности К. концентрировал усилия на филос. проблемах естествознания. В этот период со всей очевидностью определилась исходная установка его теоретической философии, а именно «марбургская» интерпретация кантовской «Критики». При марбургском подходе метафизическое разделение мышления и бытия оказывается невозможным, а проблема трансцендентального синтеза становится едва ли не основополагающей.

К. разработал учение о понятии как законе упорядоченного многообразия, совмещающем в себе и объективность кантовских категорий, и регулятивный характер кантовских идей разума (трансцендентность понятия всякому частному опыту). К основной характеристике такого понятия относится то, что отдельный член опыта (многообразное) обладает символическим характером — в нем подразумевается общий закон, охватывающий совокупность всех членов, при этом общее и особенное различаются не в бытии, а исключительно в значении.

Анализ природы и функции понятия создает необходимую предпосылку для перехода к символическому истолкованию культуры в фундаментальном произведении К. «Философия символических форм». В этой работе К. представил грандиозную картину конституирования предмета формой сознания, при котором научное познание теряет свои исключительные права на такое конституирование. Символическое в концепции К. оказывается подобным общему потоку жизни и мышления, протекающему через сознание. Характеристики символической сферы, даваемые К., призваны структурировать многомерность сознания и, соответственно, мира культуры. Символическая форма представляет собой целый пласт сознания (мифический, языковой, научный), он автономен, самодостаточен, несводим к другой форме и принимает конкретные очертания при описании содержания априорных форм числа, времени, пространства и понятия в контексте этой формы. Сознание не только многомерно, но и динамично — эту характеристику сознания отражают символические функции сознания: выражения значения, изображения значения, чистого значения. Мышление представляет собой синтез многообразного; в мифомышлении в отличие от научного мышления синтезируемое многообразное и его значение не могут быть отделены друг от друга и воспринимаются как нераздельная данность. В научном мышлении, наоборот, и понятие, и само многообразное лежат целиком в сфере идеального. Процесс перехода от мифомышления к научному познанию может быть выражен следующей формулой: от данности к заданности, от интуитивного предчувствия синтеза к дискурсивному предвосхищению синтеза в понятии.

В более поздней работе К. «Эссе о человеке» (1944) этот процесс назван самоосвобождением. В то же время для К. очевидна невозможность радикального устранения элементов мифического сознания, присутствующего зачастую в скрытом виде в сознании современного человека, и, кроме того, очевидна возможность актуализации мифического слоя сознания и опасность последствий такого шага.

В числе основных идей «позднего» К. — тезис об интерпретации человека в терминах культуры, тезис о свободе, представляющей собой свободу творческой активности. Сохранение на протяжении всей жизни К. приверженности функционализму находит подтверждение и в его последних работах: представление о к.-л. неизменной сущности человека оказывается невозможным.

Познание и действительность. СПб., 1912; Das Erkenntnis-problem in der Philosophie und Wissenschaft der neueren Zeit. Berlin, 1906—1957. Bd 1—4; Philosophie der symbolischen For-men. Berlin, 1923—1929. Bd 1—3; Substanzbegriff und Funk-tionsbegriff. Berlin, 1940; An Essay on Man. New Haven, 1944; The Myth of The State. New Have, 1946.

КАТАРСИС (от греч. katharsis — очищение) — категория эстетики, раскрывающая один из сущностных моментов эстетического, именно — высший духовно-эмоциональный результат эстетического опыта, эстетического восприятия, эстетического воздействия искусства на человека. Возникла еще в антич. культуре. Пифагорейцы разработали теорию очищения души от вредных страстей (гнева, вожделения, страха, ревности и т.п.) путем воздействия на нее специально подобранной музыкой (т.н. этическая функция музыки — воздействие на «этос» — характер, эмоциональный настрой, образ поведения и т.п. — человека). Существовала легенда, что Пифагору удавалось с помощью музыки «очищать» людей не только от душевных, но и от телесных недугов. Авторы антич. «Риторик» полагали, что катарсическим воздействием обладает и искусство слова. Платон не связывал К. с искусствами, понимая его как очищение души от чувственных устремлений, от всего телесного, затеняющего и искажающего красоту идей. Платоновское понимание К. получило дальнейшее развитие у Плотина, а затем в патристике и в средневековой мистике и эстетике, особенно в интериорной эстетике аскетизма византийских монахов.

Непосредственно к искусству концепцию К. применил Аристотель. В «Политике» он писал, что под воздействием музыки и песнопений возбуждается психика слушателей, в ней возникают сильные аффекты (жалости, страха, энтузиазма), в результате чего слушатели «получают некое очищение и облегчение, связанное с удовольствием...». В «Поэтике» он показал катарсическое действие трагедии, определяя ее как особого рода «подражание... посредством действия, а не рассказа, совершающее путем страдания и страха очищение подобных аффектов». Неясность этой формулировки вызвала многочисленные комментарии в литературе 16—20 вв. Одни толкователи понимали К. как очищение страстей (от крайностей и чрезмерностей), другие — как очищение от страстей, т.е. полное устранение их.

В эстетике Возрождения имело место как «этическое», так и гедонистическое понимание К. У теоретиков классицизма преобладал рационалистический подход. П. Корнель считал, что трагедия, показывая, как страсти приводят людей к несчастью, заставляет разум человека стремиться к сдерживанию их. По Г.Э. Лессингу, напротив, К. связан с возбуждением страстей, которые ведут к повышению социальной активности человека, к «превращению страстей в добродетельные наклонности», И.В Гёте понимал К. как процесс восстановления с помощью искусства разрушенной гармонии духовного мира человека. УЗ. Фрейда термин «К.» означал одни из методов психотерапии, связанный с высвобождением энергии вытесненных инстинктов и влечений, в т.ч. и с помощью искусства. Б. Брехт понимал аристотелевский К. как некое «омовение», совершаемое «непосредственно ради удовольствия». Сам он разработал в теории драмы понимание К. как возникшего на путях художественного «отчуждения» и некоего потрясенного направляемого разумом действия, нацеленного на позитивное преобразование человека и в конечном счете способствующее социальному прогрессу.

В отечественной эстетике понимание К. как завершающей стадии психического процесса, лежащего в основе эстетического восприятия искусства, обосновал Л.С. Выготский в кн. «Психология искусства». Воздействуя на психику человека, произведение искусства, по его мнению, возбуждает «противоположно направленные аффекты», которые приводят «к взрыву, к разряду нервной энергии. В этом превращении аффектов, в их самосгорании, во взрывной реакции, приводящей к разряду тех эмоций, которые тут же были вызваны, и заключается катарсис эстетической реакции».

Особое внимание К. как «всеобщей эстетической категории», вскрывающей сущность эстетического, уделил Д. Лукач («Своеобразие эстетического»). В контексте своей эстетики, базирующейся на теории отражения, он выдвигает на первый план социально-нравственное знание К. Эстетическое значение трагедии, для Лукача неразрывно связанное с социальным и этическим, он видит «в той правде жизни, которую, очищая и возвышая ее, отражает искусство»; «кризис, вызываемый К. у воспринимающего искусство, отражает самые существенные черты подобных ситуаций в жизни». При этом в жизни речь всегда идет об этических проблемах, поэтому они составляют, по Лукачу, «ядро эстетического переживания», а эстетическое играет важнейшую роль «в нравственном урегулировании человеческой жизни».

Внутреннее потрясение, просветление и неописуемое духовное наслаждение, которые характеризуют состояние К. и во многом близки к состояниям мистического экстаза, как этапы на путях мистического опыта, свидетельствуют о более глубоком духовном опыте, чем психофизиологические процессы в человеке, высокие эмоциональные состояния или интенции к социально-нравственному совершенствованию. Наряду со всеми этими сопутствующими моментами в К. выражается самая суть эстетического опыта как одного из путей приобщения человека к духовному универсуму. К. — реальное свидетельство осуществления в процессе эстетического восприятия контакта между человеком и плеромой духовного бытия, сущностной основой космоса.

Принципиальный отказ посткультуры (втор. пол. 20 в.) от эстетического в принципе, от художественно-эстетического измерения в искусстве (в современных практиках) закрывает для ее субъектов и катарсический путь в сферы Духа, прорыв материальной оболочки бывания, на что собственно посткультура и не претендует, ограничив свое онтологическое пространство телом и телесностью, вещью и вещностью.

Лукач Д. Своеобразие эстетического. М., 1986. Т. 2; Zumkley H. Aggression und Katharsis. Gottingen, 1978; Thiele M. Die Negation der Katharsis. Dusseldorf, 1982.

B.B. Бычков

Однако, как свидетельствуют проведенные еще в 1970-х гг. исследования эпистемологов, лингвистов и когнитивных психологов, такой классический подход к понятиям имеет весьма ограниченную ценность и не может служить универсальной основой для понимания многообразных процессов К., которые далеко не всегда сопряжены с выделением у объектов необходимых и достаточных свойств. Как оказалось, у неточных понятий (см.: Неточность), которые мы обычно используем в нашей повседневной жизни, не удается специфицировать существенные свойства. Напр., для понятий о различных животных и растениях, а также общих артефактов — «птица», «фрукт», «мебель», «автомобиль», «ложка» и т.д. — просто не существует никаких общепринятых фиксированных определений. Исследователям в дальнейшем удалось обнаружить, что структуры человеческого знания (и памяти) включают в себя, кроме всего прочего, также и определенного рода стереотипные образные репрезентации, получившие название прототипов, в которых фиксируются перцептивно выделяющиеся свойства некоторых типичных, «образцовых», наиболее «репрезентативных» примеров неточных понятий. В случае такого рода понятий эти свойства выступают как важнейший элемент их содержания. Но тогда меняется и сам смысл К.: К. объекта в качестве примера неточного понятия будет означать, что он достаточно схож с прототипом, т.е. что ему присуще определенное число свойств, совпадающих с аналогичными свойствами прототипа. Психологические тесты однозначно свидетельствуют, что К. более типичных, «прототипных» примеров понятий требует значительно меньше времени, чем К. менее типичных — напр. «яблоко» или «персик» категоризируются как случаи понятия «фрукт» быстрее, чем «изюм» или «винная ягода». Эти тесты также показывают, что типизация влияет не только на механизмы К., именования и памяти, но и на ряд др. ментальных процессов, включая дедуктивные и индуктивные рассуждения.

Наличие прототипов в содержании неточных понятий в целом хорошо согласуется с реальными особенностями повседневного мышления людей, которые часто думают и рассуждают более конкретно, чем этого требует ситуация. Видимо, некоторые наши ментальные операции, некоторые процессы обработки когнитивной информации требуют только конкретных репрезентаций, и потому одна из функций прототипов — запускать эти процессы. Именно поэтому К. неточных понятий оказывается для испытуемых делом гораздо более легким при наличии сходства конкретных примеров этих понятий с прототипами др. понятий (категорий), а не с абстрактными репрезентациями. Выявлено также немало случаев, когда использование неаналитических стратегий, способствующих запоминанию конкретных примеров, дает больший эффект и ведет к более точной К., чем это позволяют аналитические стратегии. Однако, как бы ни были полезны прототипные репрезентации неточных понятий для нашего повседневного мышления, необходимо все же учитывать их ограниченные возможности как средств обобщения и когнитивной экономии. Содержание практически любого понятия, конечно же, не исчерпывается типичными образцами, конкретными примерами; понятие — это всегда и некая абстрактная пропозициональная сущность, включенная в семантические сети, пакеты знаний и т.д. Специфические процессы К. неточных понятий проливают дополнительный свет на когнитивные механизмы взаимосвязи пространственно-образного и знаково-символического (логико-вербального) мышления, конкретное соотношение между которыми изменяется в ходе когнитивной эволюции.