Фрэнсис бэкон и принципы его философии

Итак, бэконовская теория индукции тесно связана с его философской онтологией, с аналитической методоло­гией, с учением о простых природах, или свойствах, и их формах, с концепцией разных видов причинной зависи­мости. И здесь создатель первого варианта индуктивной логики преподает нам еще один урок, который должен быть особенно поучителен для тех, кто до сих пор при­держивается в логике формалистических и номинали­стических позиций. Выражаясь современным языком, ло­гика, понимаемая как интерпретированная система, то есть как система с заданной семантикой, всегда имеет какие-то онтологические предпосылки и по существу строится как логическая модель некоторой онтологиче­ской структуры. Сам Бэкон еще не делает столь опреде­ленного и общего вывода. Но он определенно замечает, что логика должна исходить «не только из природы ума, но и из природы вещей»⁵⁸, и пишет о необходимости «видоизменения способа открытия применительно к ка­честву и состоянию того предмета, который мы иссле­дуем» ⁵⁹. И бэконовский подход, и все последующее раз­витие логики свидетельствуют, что для существенно раз личных задач, вообще говоря, требуются и различные логические модели, что это справедливо как для дедук­тивных, так и для индуктивных логик. Поэтому при усло­вии достаточно конкретного и деликатного анализа мы будем иметь не одну, а множество систем индуктивных логик, каждая из которых выступает специфической логической моделью определенного рода онтологической структуры.

Как метод продуктивного открытия индукция дол­жна работать по строго определенным правилам, как бы по некоторому алгоритму, не зависящему в своем применении от различий индивидуальных способностей исследователей, «почти уравнивая дарования и мало что оставляя их превосходству» ⁶⁰. Так, циркуль и линейка при начертании окружностей и прямых линий нивели­руют остроту глаза и твердость руки. В другом месте, регламентируя познание «лестницей» строго последова­тельных индуктивных обобщений, Бэкон даже прибегает к такому образу: «Разуму надо придать не крылья, а скорее свинец и тяжесть, чтобы они сдерживали всякий прыжок и полет» ⁶¹. Это очень точное метафорическое выражение одного из основных методологических прин­ципов научного познания. Определенная регламентация всегда отличает научное знание от обыденного, как пра­вило недостаточно ясного и точного и не подлежащего методологически выверенному самоконтролю. Такая рег­ламентация проявляется, например, в том, что любой экспериментальный результат в науке принимается как факт, если он повторяем, если в руках всех исследова­телей он один и тот же, что в свою очередь предполагает стандартизацию условий его осуществления; она прояв­ляется также и в том, что объяснение должно удовлетво­рять условиям принципиальной проверяемости и обладать предсказательной силой, а все рассуждение строится по законам и нормам логики.

Саму эту мысль рассматривать индукцию как систе­матическую процедуру исследования и попытку сформу­лировать ее точные правила, конечно, нельзя недооцени­вать. Однако предложенная Бэконом схема не гаранти­рует определенности и достоверности получаемого ре­зультата, поскольку не дает уверенности, что процесс исключения доведен до конца. Сам Бэкон надеялся обрести эту уверенность на пути создания исчерпываю­щего и точного списка всех «простых природ». Это было бы бесперспективной и метафизической затеей. Реальной коррективой к его методологии было бы более вни­мательное отношение к гипотетическому элементу при осуществлении индуктивного обобщения, всегда имею­щему здесь место хотя бы в фиксировании исходных для выбраковки возможностей. Любопытно, что три столетия спустя в самой индуктивной логике произойдет характер­ное изменение в анализе — проблема индукции «дедукти­визируется» и на первый план в ней выдвинется задача подтверждения (верификации или фальсификации) ги­потез.

В пылу своей критики умозрительных абстракций и спекулятивных дедукций перипатетиков Бэкон недооце­нил и роль гипотез, и возможности гипотетико-дедук­тивного метода в науке. А этому методу, состоящему в том, что выдвигаются определенные постулаты или гипо­тезы, из которых затем выводятся следствия, проверя­емые на опыте, следовал не только Архимед, но и Стевин, Галилей и Декарт — современники Бэкона, заложившие основы нового естествознания. Опыт, которому не пред­шествуют какая-то теоретическая идея и следствия из нее, просто не существует в естествознании. По-видимому, с этим просчетом Бэкона связан и его взгляд на значение и роль математики. Бэкон предвидит, что, по мере того как физика будет наращивать свои достижения и открывать новые законы, она будет все более нуж­даться в математике. Однако математику он рассматри­вал преимущественно как способ завершающего оформле­ния естественной философии, а не как один из источни­ков ее понятий и принципов, не как творческое начало и аппарат в открытии законов природы. Бэкон был далек от мысли Галилея, что книга природы написана языком математики и понять ее может лишь тот, кто научился понимать этот язык. Метод математического моделирова­ния естественных процессов он был склонен оценивать даже как Идол Рода человеческого, и именно это, по-видимому, помешало ему принять теорию Коперника и открытия Кеплера. Между тем математические схемы в сущности есть сокращенные записи обобщенного фи­зического эксперимента, моделирующие исследуемые процессы с точностью, позволяющей предсказывать ре­зультаты будущих опытов. Соотношение того и дру­гого (эксперимента и математики) для различных отрас­лей науки, вообще говоря, различно и зависит от развития как экспериментальных возможностей, так и имею­щейся в нашем распоряжении математической техники. И надо сказать, что во времена Бэкона эксперименталь­ная физика уже заговорила языком математической де­дукции, приобретающей значение логической основы науки.

Привести философскую онтологию в соответствие с этим методом нового естествознания выпало на долю уче­ника Бэкона и «систематика» его материализма Томаса Гоббса, И если Бэкон в естествознании уже пренебрегает конечными, целевыми причинами, которые, по его сло­вам, подобно деве, посвятившей себя богу, бесплодны и не могут ничего родить, то Гоббс отказывается и от бэко­новских «форм», придавая значение лишь материальным и действующим причинам. Программа исследования и построения картины природы по схеме «формы — сущ­ности» уступает место программе исследования по схеме «причинности». Соответствующим образом меняется и общий характер мировоззрения. «В своем дальнейшем развитии материализм становится односторонним… — пи­сал К. Маркс. — Чувственность теряет свои яркие краски и превращается в абстрактную чувственность геометра. Физическое движение приносится в жертву механиче­скому или математическому движению; геометрия провоз­глашается главной наукой» ⁶². Так идейно было подготов­лено главное научное произведение века — «Математиче­ские начала натуральной философии» Исаака Ньютона, блестяще воплотившее в себе эти два, казалось бы, поляр­ных подхода — строгий эксперимент и математическую дедукцию.

Мы не будем ставить в вину Фрэнсису Бэкону, что от его первоначально грандиозного замысла, от претендую­щей на универсальность методологической концепции последующими поколениями была воспринята лишь общая идея и, быть может, некоторые технические част­ности. Подобными метаморфозами наполнена и история конкретных наук, что нисколько не исключает того, что эти первоначальные концепции фактически и историче­ски образуют те леса, с помощью которых возводится величественное и основательное здание научного знания. Бэконовская индукция оказалась недостаточным, можно даже сказать упрощенным, решением сложнейшей пробле­мы научно-теоретического обобщения эмпирического ма­териала, той проблемы, которая, как мы теперь склонны считать, вообще не имеет своего единственного и универ­сального способа решения. Но вместе с тем бэконовская индукция содержит в себе в каком-то приближении, в мо­дели те простые качественные схемы экспериментального установления зависимости (или независимости) между явлениями, которые впоследствии были специально выде­лены Гершелем и Миллем и названы методами сходства, различия и сопутствующих изменений. Эти схемы не­трудно обнаружить и сегодня в реализации многих экспе­риментальных исследований. И в этом смысле Фрэнсис Бэкон также может быть назван одним из родоначальни­ков современной экспериментирующей науки. Но еще важнее, пожалуй, то, что пионер естественнонаучной мето­дологии не относился к своему учению как к истине в последней инстанции. Он прямо и откровенно ставил его лицом к лицу с будущим. «Я не утверждаю, однако, что к этому ничего нельзя прибавить, — писал Бэкон. — На­оборот, рассматривая ум не только в его собственных спо­собностях, но и в его связи с вещами, следует признать, что искусство открытия может делать успехи вместе с успехами самих открытий» ⁶³.

Моралист, политик, писатель

Антиклерикальная Реформация в Англии привела к значительным изменениям в религиозном сознании. В свой поздний Ренессанс страна вступила фактически без господствующей религии. К концу XVI столетия на это не могли претендовать ни официально насаждаемое англиканство, ни подорванное Реформацией католичество, ни многочисленные преследуемые секты протестантов и пуритан. Попытки короны приобщить страну к «единой религии» оставались безуспешны, а сам факт, что дела церкви и религии решала светская власть, способствовал тому, что секуляризация захватила и прочие сферы ду­ховной жизни общества. Повсюду слово Священного пи­сания и догму церкви теснил авторитет Человеческого разума, здравого смысла и интереса. Фрэнсис Бэкон, пио­нер разработки «естественной» философии, был и одним из тех, кто положил в Англии начало концепции «есте­ственной» морали, построению этики хотя и сопричаст­ной теологии, но в основном без помощи религиозных представлений, исходя из рационально понятых посю­сторонних жизненных устремлений и аффектов человече­ской личности. Бэкон по-своему делал в Англии то же самое, что несколько раньше во Франции — Монтень и Шаррон.

Не уподобляясь тем, кто, желая научить искусству письма, лишь демонстрирует его образцы, не объясняя, как надо выписывать буквы, Бэкон мало интересовался впечатляющими описаниями высоких и достойных по­дражания образцов Добродетели, анализом их видов, частей и отношений. Еще менее он интересовался рас­суждениями о том, существуют ли добродетели в чело­веке от природы, или же они в нем воспитываются, прео­долимо ли различие между благородными и низкими душами и т. п. Вслед за Платоном античные и христиан­ские авторы все это не раз изображали и обсуждали до него. Он ставил перед собой другую задачу: обратившись к примерам реальной, даже обыденной жизни, попы­таться разобраться в путях, средствах и стимулах того человеческого волеизъявления, которое подлежит той или иной моральной оценке.

Определяя источники нравственности, Бэкон реши­тельно утверждал примат и величие общего блага перед индивидуальным, деятельной жизни перед созерцатель­ной, общественного престижа перед личным удовлетво­рением. Такая позиция позволяла ему подвести под об­щий знаменатель и под удар своей критики все те нравственные ценности, вокруг которых кристаллизова­лись этические теории древних киренаиков, эпикурейцев, скептиков и стоиков. Ведь как бы ни украшали личную жизнь человека бесстрастная созерцательность, душевная безмятежность, самоудовлетворенность или же стремле­ние к индивидуальному наслаждению, они не выдержи­вают критики, если только подойти к этой жизни с точки зрения критериев ее общественного предназначения. И тогда окажется, что все эти «гармонизирующие душу» блага есть не более чем средства малодушного бегства от жизни с ее треволнениями, искушениями и антагониз­мами и что они никак не могут служить основой для того подлинного душевного здоровья, активности и мужества, которые позволяют противостоять ударам судьбы, преодо­левать жизненные трудности и, исполняя свой долг, пол­ноценно и общественно значимо действовать в этом мире.

Солидаризуясь с христианским тезисом о первостепен­ном значении общего блага, Бэкон вместе с тем не очень-то хотел быть связанным со всем грузом его тео­логического содержания. Он стремился строить этику, столь же ориентированную на человеческую природу, как и на нормы моральных аксиом, которая и «в своих соб­ственных границах могла содержать немало разумного и полезного» ⁶⁴, и хотел прочитать этот тезис в ее транс­крипции. Но в таком понимании общее благо созидалось волей, умом и расчетом отдельных лиц, общественное благополучие складывалось из совокупного стремления каждого к благополучию, общественное признание полу­чали выдающиеся в том или ином отношении личности. Поэтому наряду с тезисом «общее благо превыше всего» Бэкон защищает и развивает и другой: «человек сам куз­нец своего счастья». Надо только уметь разумно опреде­лять значение и ценность всех вещей в зависимости от того, насколько они способствуют достижению наших це­лей — душевного здоровья и сил, богатства, обществен­ного положения и престижа. И о чем бы ни писал Бэкон — об искусстве беседы, манерах и соблюдениях приличий, об умении вести дела, о богатстве и расходах, о достиже­нии высокой должности, о любви, дружбе и хитрости, о честолюбии, почестях и известности, он постоянно имел в виду и эту сторону дела и исходил в своих оценках, суждениях и рекомендациях из соответствующих ей кри­териев.

Быть может, Англия столь же обязана Бэкону так привившемуся в ее литературе жанру эссеистики, как сам Бэкон был обязан им Мишелю Монтеню. Правда и здесь, отдавая дань излюбленным своим древним авто­рам, Бэкон указывает как источник избранного им жанра на послание Сенеки Луцилию. Однако это не может ввести нас в заблуждение. «Опыты» Бэкона и Монтеня роднит общность жанра, тематики, даже наименования ряда очерков. Заимствовав манеру своих размышлений от Монтеня, Бэкон вместе с тем делает совершенно иные акценты. У Монтеня в центре внимания человек как су­щество естественное, живое, непосредственно чувствую­щее и мыслящее и широкое критическое исследование всех условий его существования. Фокус бэконовского вни­мания сужен и сосредоточен на человеческом поведении и оценке его с точки зрения достижения определенных результатов. В его размышлениях нет монтеневской само­углубленности, мягкости, скептицизма, юмора, светлого и независимого восприятия мира, но лишь холодный объективизм и сосредоточенный анализ того, что должно обеспечить человеку его положение и преуспеяние.

Вот, например, его эссе «О высокой должности». По теме оно совпадает с монтеневским «О стеснительности высокого положения», но различие чувствуется уже в названиях. Лейтмотив рассуждений Монтеня таков: я предпочитаю занимать в Париже скорее третье, чем пер­вое место, если я и стремлюсь к росту, то не в высоту — я хочу расти в том, что мне доступно, достигая большей решимости, рассудительности, привлекательности и даже богатства. Всеобщий почет, могущество власти подавляют и пугают его. Он готов скорее отступиться, чем перепры­гивать через ступень, определенную ему по способностям, ибо всякое естественное состояние есть и самое справед­ливое, и удобное. Не переоценивая высокого положения, он и не видит в его потере того, что усмотрит здесь Бэ­кон — не со всякой высоты непременно падаешь, гораздо чаще можно благополучно опуститься.

Внимание Бэкона целиком направлено на выяснение того, как достигнуть высокой должности и как вести себя, чтобы на ней удержаться. Его рассуждения трезвы и практичны. Он, правда, может немного пожаловаться, что власть лишает человека свободы, делает его невольником и государя, и людской молвы, и своего дела. Но это да­леко не самое главное, потому что достигнувший власти считает естественным держаться за нее и бывает счаст­лив, когда пресекает домогательства других. «Нет, люди не в силах уйти на покой, когда хотели бы; не уходят они и тогда, когда следует; уединение всем нестерпимо, даже старости и немощам, которые надо бы укрывать в тени; так, старики вечно сидят на пороге, хотя и пре­дают этим свои седины на посмеяние» ⁶⁵. Потеря высо­кого положения, падение или закат — для Бэкона си­туация поистине трагическая.

Читая сочинения Фрэнсиса Бэкона, никогда не те­ряешь ощущения, что они написаны деятелем, с головой погруженным в политические контроверзы своего вре­мени, политиком до мозга костей, приобщающим к глуби­нам государственной мудрости, наставляющим в изощ­ренной стратегии и опыте жизненной борьбы. Бэкон стоял за сильную централизованную власть, подчиняющую себе противоречия различных социальных сил, классов и пар­тий в интересах созидания военного, морского и полити­ческого могущества национального государства, и пред­лагал целую систему мер для ее укрепления. В эссе «Об искусстве повелевать» он советует, как ограничить влия­ние надменных прелатов, в какой мере подавлять старую феодальную знать, как создать ей противовес в новом дворянстве, порой своевольном, но все же являющемся надежной опорой трона и оплотом против простого на­рода, какой налоговой политикой поддерживать купече­ство. В то время как английский король фактически игнорировал парламент, Бэкон, имея в виду опасности деспотизма, рекомендовал его регулярный созыв, видя в парламенте и помощника королевской власти, и посред­ника между монархом и народом.

Его занимали не только вопросы политической так­тики и государственного устройства, но и широкий круг социально-экономических мероприятий, которыми жила тогда Англия, уже прочно встававшая на путь буржуаз­ного развития. Процветание своей страны и благосостоя­ние ее народа Бэкон связывал с поощрением мануфактур и торговых компаний, с основанием колоний и вложением капитала в сельское хозяйство, с сокращением числен­ности непроизводительных классов населения, с искоре­нением праздности и обузданием роскоши и расточитель­ства. Как государственный деятель и политический писа­тель, он отдавал свои симпатии интересам и чаяниям тех преуспевающих слоев, которые ориентировались одновре­менно на выгоды и торгово-промышленного развития, и абсолютизма королевской власти, могущей и защитить от опасных конкурентов, и организовать захват колониаль­ных рынков, и выдать патент на доходную монополию, и оказать любую другую поддержку сверху. Между тем корабль Великобритании уже берет курс на океан бурь социальной революции.

В поздних политических очерках и заметках Бэкона зазвучат мотивы конгениальные макиавелливскпм. Знаме­нитый автор «Князя» оказывал влияние на многих поли­тических писателей и деятелей XVII—XVIII вв., явно или не явно опиравшихся на него в своей защите абсолю­тизма против носящихся уже в воздухе идей суверени­тета народа. В бэконовском эссе «О смутах и мятежах» мы читаем: «Пусть ни один правитель не вздумает судить об опасности недовольства по тому, насколько оно спра­ведливо; ибо это значило бы приписывать народу чрез­мерное благоразумие, тогда как он зачастую противится собственному своему благу» ⁶⁶. Для предотвращения этой опасности Бэкон предлагает, например, и такое средство: «Искусно и ловко тешить народ надеждами, вести людей от одной надежды к другой есть одно из лучших проти­воядий против недовольства. Поистине мудро то прави­тельство, которое умеет убаюкивать людей надеждами, когда оно не может удовлетворить их нужды» ⁶⁷. А вот его рекомендации по борьбе с недовольными. Следует привлекать на свою сторону их лидеров, разделять и рас­калывать враждебные правительству группы и партии, стравливать их между собой и создавать в их среде и среди их предводителей взаимное недоверие. Гений Ник­коло Макиавелли поистине водил рукой, писавшей эти строки.

И все же Бэкон не был бы Бэконом, если бы он считал, что нет подлинных и надежных моральных крите­риев и все измеряется лишь степенью полезности, выгоды и удачи. Его этика была относительной, но она не была утилитаристской. Во всяком случае Бэкон стремился от­личить допустимые приемы от недопустимых, к которым, в частности, относил и рекомендуемые Макиавелли, осво­бождавшим политическую практику от какого-либо суда религии и морали. Какие бы цели ни осуществляли люди, они действуют в сложном, многогранном мире, в котором есть все цвета палитры, есть и любовь, и добро, и кра­сота, и справедливость и которого никто не имеет права лишать этого его богатства. Ибо «само бытие без нравст­венного бытия есть проклятие, и, чем значительнее это бытие, тем значительнее это проклятие» ⁶⁸. Во всей этой картине беспрерывной, не знающей ни минуты покоя, ни единого дня отдыха лихорадочной людской погони за счастьем есть и высшее сдерживающее начало, которое сам Бэкон усматривал в благочестии. Религия как твер­дый принцип единой веры была для него как бы высшей нравственной связующей силой общества. Это, конечно, «теологическая непоследовательность» Бэкона, но такая, которая предохраняет, по его мнению, картину челове­ческих взаимоотношений от всепожирающего адского пла­мени.

Однако в бэконовских «Опытах» помимо отягощаю­щего их относительного морального сознания есть и дру­гое, связанное с глубоким пониманием человеческой психологии и зарисовками с панорамы страстей, чувств, характеров людей и поведения их в различных ситуа­циях. Этот чисто человеческий компонент изменяется несравнимо медленнее, чем конкретные социальные и политические условия бытия. Поэтому можно согласить­ся со знатоком и издателем бэконовских сочинений Дж. Спеллингом, который писал, что «Опыты» не раз­делили судьбу остальных философских работ Бэкона, уже более не говорящих нам того, что они говорили своим современникам.

Во Фрэнсисе Бэконе жило призвание литератора. Он любил слово, его неожиданные возможности и постоянно искал колоритного и точного выражения своей мысли. При этом он часто ссылался на сентенции и тексты древ­них авторов и в подтверждение своих соображений при­водил и толковал примеры из античной истории и мифо­логии. Но разве это не было признаком хорошего тона для всей литературы Возрождения? Последующим, более изысканным писателям английского Просвещения его стиль покажется искусственным и вымученным. «Стиль Бэкона неловок и груб; его остроумие часто блестящее, в то же время часто неестественно и надуманно; он пред­ставляется первоисточником резких сравнений и выму­ченных аллегорий»,—напишет Давид Юм ⁶⁹. Но не будем забывать, что Юм упрекал в грубости и отсутствии утон­ченности и Вильяма Шекспира. Бэкон любил собирать и приводить разные пословицы и изречения и исполь­зовал для этого все подходящие случаи. В одну из книг своего трактата «О достоинстве и приумножении наук» он вставил своеобразное собрание тематически подобран­ных афоризмов. И стоит обратить внимание, насколько с бóльшим вкусом он это делает, чем многие современные издатели чужой заемной мудрости. Этот метафизик в фи­лософии отлично понимал антитезы всех вещей и, при­водя крылатые изречения, выстраивал их по фигуре кон­траста, сопоставляя различные мысли об одном и том же и «за», и «против».

Бэконовские «Опыты» содержат порой довольно тон­кий анализ и живое описание целого спектра человече­ских проявлений — скрытности и лукавства, любви и за­висти, смелости и хитрости, доброты и подозрительности, эгоизма и тщеславия, высокомерия и гнева. Бэкон обсуж­дает все эти свойства человеческой натуры, указывает на их разновидности и градации, приводит примеры, дает оценки и выносит свои заключения. Это еще не художе­ственные описания в собственном смысле слова. Их трез­вость исключает поэтику, фрагментарность — подлинную образность, объективизм — проникновенность и эмоцио­нальную напряженность. «Я вовсе не хочу, чтобы в этике все эти характеристики воспринимались как цельные образы людей (как это имеет место в поэтических и исторических сочинениях и в повседневных разгово­рах), — писал он, — скорее это должны быть какие-то бо­лее простые элементы и отдельные черты характеров, смешение и соединение которых создает те или иные образы. Нужно установить, сколько существует таких элементов и черт, что они собой представляют и какие допускают взаимные сочетания» ⁷⁰. Тем не менее этот жанр концентрированной морально-психологической эссеистики всегда так или иначе смыкался с литературой художественной. «Характеры» Теофраста связаны с позд­ней греческой драмой. «Характеры» Лабрюйера, по мне­нию Лессинга, служили источником типажей для коме­дий Ж.-Ф. Реньяра. Наблюдения Бэкона могут заинтере­совать не только как свидетельства нравов его времени и круга. В толковании им одной из соломоновых притч мы обнаруживаем набросок ситуации, поразительно близ­кой той, которая будет классически разработана Молье­ром в «Тартюфе». Вот она.