Г. Т. Хухуни история и теория с древнейших времен до наших дней Учебное пособие



жүктеу/скачать 4.42 Mb.
бет9/20
Дата30.11.2022
өлшемі4.42 Mb.
#466124
түріУчебное пособие
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   20
Нелюбин, Хухуни, Наука о переводе

(Пер. Л. Гинзбурга)
В XIV—XV столетиях наблюдается дальнейшее развитие переводной литературы. Особо следует отметить анонимный перевод Библии, напечатанный в 1465 (1466) г. в Страсбурге.
Хотя источником служила Вульгата Иеронима, а язык от­личался тяжеловесностью и изобиловал кальками с латыни, появление Священного Писания на немецком языке стало своеобразным предвестником грядущей Реформации. Пере­водились также религиозные сочинения (научные в средне­вековом понимании) и художественные тексты, включая и некоторые произведения античных авторов, расцвет перево­дов которых, однако, произошел уже позднее — в эпоху Воз­рождения.

  1. Переводческая деятельность в других странах Европы

Во Франции в XII—XIII вв. преобладали переводы антич­ных авторов. Среди них выделяется «Роман о Трое» придвор­ного поэта Бенуа де Сент-Мора, созданный на основе поздне­античных переводческих мистификаций — «Дневника Троян­ской войны» и «Истории падения Трои». Сицилийский поэт Гвидо делле Колонне (де Колумна) переложил текст последне­го латинской прозой, с которой, в свою очередь, были сдела­ны в дальнейшем переводы на романские, германские и сла­вянские языки. Переводились также произведения философ­ского и утилитарно-прикладного содержания (сочинение Боэ­ция, трактат Вегеция по военному искусству и т.д.). К XIV в. Работа по передаче античного наследия усилилась; появились


69




также переводы произведений Петрарки и Боккаччо. К этой эпохе относится деятельность епископа Николая Оресма (1320? —1378), который по поручению короля Карла V Муд­рого перевел с латинского языка труды Аристотеля, снабдив французский текст глоссами и комментариями и способство­вав тем самым обогащению научно-технической терминоло­гии. Не меньшее значение имела деятельность Рауля де Пре- ля, с именем которого связан перевод сочинения Августина «О граде Божьем» и создание французской версии Священ­ного Писания. В предисловии к первому из них переводчик указывает на трудность стоявшей перед ним задачи (из-за чего в тексте возможно множество ошибок, за которые он просит прощения у читателей), а также обосновывает необ­ходимость отхода от буквального следования оригиналу, без чего нельзя достичь необходимой ясности и понятности со­держания. В посвящении к переводу Библии (сам текст по­следнего до нас не дошел) де Прель также отмечает, что ему приходилось убирать и сокращать некоторые длинноты и по­вторы и вводить разъяснения труднодоступных мест. Такое не совсем обычное отношение к сакральному тексту часто объясняют тем, что перевод предназначался непосредственно для короля, желавшего самостоятельно разобраться в содер­жании Священного Писания.
Весьма большой интенсивностью отличалась переводчес­кая деятельность в средневековой Испании. Здесь особо важ­ную роль сыграл король Альфонсо X (1226?—1284), внесший большой вклад в развитие испанской культуры.
В XII—XIII вв. развивается переводная литература в Ита­лии. Среди крупнейших деятелей этой эпохи называют имя Брунетто Латини (около 1220—1294), воссоздавшего народ­ном языке произведения Цицерона, Саллюстия, Тита Ливия и его современника Боно Джамбони, переводившего Орозия, Вегеция и других авторов.
По проблемам перевода высказывался и величайший итальянский поэт, стоявший на рубеже Средневековья и Нового времени, создатель «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265—1321), с именем которого принято связы­вать зарождение переводческого скептицизма. В отличие от своего старшего современника Роджера Бэкона, указывав­


70




шего на сложности при передаче научной литературы и свя­зывавшего их с понятийно-терминологической стороной языка, Данте обращает внимание в первую очередь на эсте­тические моменты, проявляющиеся при переводе художе­ственного (точнее, поэтического) текста. «Пусть каждый знает, — писал он в трактате «Пир», — что ни одно произ­ведение, связанное и подчиненное законам ритма, не может быть переложено со своего языка на другой без нарушений всей его сладости и гармонии. В этом причина, почему Го­мер не переводился с греческого на латинский, подобно другим сочинениям, дошедшим до нас от греков. И такова причина, почему стихи Псалтыри лишены сладости музыки и гармонии; ибо они были переведены с еврейского на гре­ческий, а с греческого на латинский, и уже в первом пере­воде вся сладость исчезла»44.
Возвращаясь к той роли, которую сыграла для развития итальянской культуры XIII в. переводческая деятельность, об­ращают внимание на вклад, внесенный ею в развитие лите­ратурного языка и выработке его норм. Вольгаре («народ­ный» язык, противопоставляемый «ученой» латыни) посте­пенно расширил сферу своего функционирования, и его пра­ва горячо отстаивал в своем трактате «О народном красноре­чии» (написанном, правда, по-латыни) сам Данте Алигьери. Однако последующее XIV столетие вносит в сложившуюся ситуацию существенные коррективы, связанные с наступле­нием новой исторической эпохи — Возрождения, родиной которого по праву считается именно Италия.


Г л а в а 5




ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ И РАЗВИТИЕ ПЕРЕВОДА


  1. Понятие эпохи Возрождения и ее отличительные черты

Зарождение и начало эпохи Возрождения (Ренессанса), как уже отмечалось выше, связано прежде всего с культур­ной жизнью Италии второй половины XIV — начала XV в. Именно здесь — сначала во Флоренции, а потом в других го­родах — расцвели гуманитарные науки, усилился интерес к математике и естествознанию, появилось изобразительное искусство, стремившееся к изучению человека и природы, и возникло гуманистическое движение, ставшее идеологичес­кой основой всего ренессансного мировоззрения. Главным содержанием гуманизма был своеобразный культ человека, поставленного в центр вселенной, интерес к его личности, признание творческого гения последней и присущих ей ги­гантских сил. В противоположность средневековому миросо­зерцанию Возрождение несло с собой торжество светского начала; целью земного бытия объявлялись радость и наслаж­дение, провозглашалась возможность гармоничного сосуще­ствования человека и окружающего мира. Идеалом эпохи стала всесторонне развитая гармоничная личность.
В конце XV — первой трети XVI в. гуманистическое дви­жение распространялось на большинство государств Западной и Центральной Европы. Однако с конца 30-х годов XVI столе­тия «республика ученых», как называли содружество гумани­стов различных стран, очутилась перед лицом серьезного кризиса. В результате Реформации и Контрреформации мно­гие исповедовавшиеся ими идеалы оказались иллюзорными и постепенно угасали. Однако традиции, заложенные гуманис­тами, видоизменяясь и трансформируясь, продолжали суще­ствовать, в значительной степени определив все дальнейшее развитие европейской культуры.


72




В борьбе со средневековой схоластикой гуманисты стре­мились опереться прежде всего на наследие античной эпо­хи, «возродить» его, очистив от позднейших наслоений (от­куда и само название рассматриваемого периода). Эта «пе­рекличка» с античной традицией ярко проявилась и в обла­сти перевода.

  1. Языковая ситуация в эпоху Возрождения

Говоря о языковой ситуации в эпоху Возрождения, обра­щают внимание на две тенденции. С одной стороны, именно в ренессансной Европе приобрел особую интенсивность про­цесс формирования и развития новых (т.е. живых) литера­турных языков, которые в конце концов вытеснили латынь из тех сфер, где она господствовала в течение многих столе­тий. С другой стороны, одной из наиболее характерных черт гуманистического движения являлось стремление возродить классическую латынь Цицерона и Цезаря, которую его пред­ставители противопоставляли «испорченной» «кухонной» ла­тыни средневековых авторов. Это привело (особенно на пер­вых порах) к некоторому отступлению народных языков с той позиции, которую им удалось занять в предшествующий период. Указанный момент ярко отразился на родине Воз­рождения — в Италии, сказавшись на творчестве знаменито­го поэта Франческо Петрарки (1304—1374), которого имену­ют «первым гуманистом». Хотя он никогда не переставал пи­сать на народном языке (произведения на котором и принес­ли ему впоследствии мировую славу), однако со второй тре­ти XIV в. он стал отдавать решительное предпочтение латы­ни перед родным языком и считать именно его основным орудием новой науки и культуры. Аналогичное отношение характеризовало и его продолжателей, вследствие чего на ка­кое-то время вольгаре снова оказался в тени. Схожая карти­на наблюдалась и в творчестве гуманистов последующих по­колений, многие из которых (например, Эразм Роттердамс­кий, прозванный главой «республики ученых») вообще не пользовались в литературном творчестве никаким другим языком.


73




Наконец, выполнение задач, стоявших перед деятелями ренессансной культуры, было немыслимо без возрождения на «латинском Западе» достаточно широкого знания грече­ского языка, почти забытого в предыдущую эпоху. Неудиви­тельно, что в этот период получает широкую популярность тезис: «Без греческого языка нельзя знать латинского». Та­ким образом, сложилась культурно-лингвистическая ситуа­ция, которая отчасти напоминала древнеримскую. В обоих случаях латынь была главным (родным — у римлян, квази- родным — у гуманистов) языком, обычно выступавшим в роли переводящего, тогда как греческий (знание которого и в античном Риме, и в ренессансной Европе считалось обяза­тельным для каждого образованного человека) — вторым языком, выполнявшим обычно функцию исходного. Этот своеобразный латино-греческий «культурный билингвизм» и определил во многом развитие перевода в рассматриваемую эпоху, хотя, разумеется, несмотря на отмеченные выше сложности, на языковую ситуацию в каждой из европейских стран оказывал влияние и третий компонент — народный язык, степень использования которого в литературном твор­честве — как оригинальном, так и переводном — могла быть различной.

  1. Начало ренессансной традиции греко-латинских переводов

Уже «первый гуманист» Франческо Петрарка понимал не­обходимость усвоения греческого языка и перевода создан­ных на нем классических творений для развития новой куль­туры. Его ученик и последователь Колюччо Саллютати (1331—1406), бывший канцлером Флорентийской республики и воспитавший блестящую плеяду гуманистов, «князь фило­софов нашего века», как именовали его почитатели, в письме к одному из своих друзей побуждал последнего заняться пе­ресмотром неуклюжего и сокращенного латинского переска­за «Илиады», по которому знакомились с творчеством Гоме­ра в средневековой Европе. Настаивая на необходимости принимать во внимание содержание, а не слова, Саллютати


74




вместе с тем призывает адресата украсить само содержание сиянием и присущих оригиналу, и новых слов, добавив к ним такой блеск, чтобы были переданы не только сюжет и образ мыслей Гомера, но и его слова и звуки. Огромную роль в ста­новлении и развитии ренессансной традиции греко-латин­ских переводов сыграли византийские эмигранты. По мере того как над Византийской империей нависала турецкая уг­роза, завершившаяся в 1453 г. падением Константинополя и гибелью тысячелетней монархии, все больше представителей греческой образованности оседало в Западной Европе, преж­де всего в Италии. В 1360 г. во Флоренции была создана пер­вая кафедра древнегреческого языка, которую возглавил ви­зантиец Леонтий Пилат. Именно через его переводы позна­комились с творчеством Гомера и Платона Петрарка и Бок- каччо. Но поворотным пунктом в развитии греко-латинских переводов стало прибытие в 1397 г. во Флоренцию Мануила Хрисолора (ум. в 1415 г.). Не будучи оригинальным ученым, он воспитал целое поколение гуманистов, о которых говори­ли, что они, подобно героям Гомера, неожиданно вышли из троянского коня и совершили культурный переворот. Напи­санная им грамматика древнегреческого языка получила не­бывалую популярность, а благодаря его переводам достояни­ем «латинского Запада» стал ряд произведений античной классики. Особо важное значение имел перевод «Республи­ки» Платона, который впервые ввел это сочинение в запад­ный обиход.
Характеризуя метод работы византийского эрудита, 'один из его учеников отмечал, что «божественный Хрисолор» ста­рался при передаче иноязычного текста избегать крайностей. С одной стороны, он считал, что буквальное воспроизведе­ние слово в слово может привести только к искажению мыс­ли, содержавшейся в греческом подлиннике. С другой же стороны, передавая последнюю, нельзя допускать утерю свое­образия, присущего греческому языку. В противном случае переводчик рискует изменить своей основной задаче для роли толкователя-экзегета, который в меньшей степени свя­зан с риторической целостностью оригинала.
Традицию, заложенную Мануилом Хрисолором, подхва­тили другие его соотечественники, подвизавшиеся в различ­


75




ных научных и культурных центрах Европы. Для истории пе­ревода особенно важной оказалась относящаяся к XV столе­тию деятельность Виссариона Никейского, собравшего вокруг себя многих итальянских гуманистов. Среди переводов Вис­сариона — сочинения Аристотеля, Феофраста, Ксенофонта, Демосфена и др. Благодарные ученики почтили его память характерной эпитафией: «Твоими трудами Греция пересели­лась в Рим».


  1. Развитие гуманистического перевода

Начиная с XV столетия удельный вес греко-латинских пе­реводов в системе общей культуры заметно повышается.
Прежде всего это сказывается в творчестве итальянских гуманистов. Так, Леонардо Бруни (1370/74—1444), многие годы бывший канцлером Флорентийской республики и внес­ший значительный вклад в развитие ренессансной культуры, переводил на латинский язык Аристотеля, Платона, Плутар­ха, Демосфена, Эсхила. В деятельности выдающегося фило­лога, доказавшего подложность так называемой «Дарствен­ной грамоты Константина», ссылками на которую папы не­сколько веков обосновывали свои притязания на светскую власть, Лоренцо Валлы (1405/1407—1457) выделяется перевод греческих историков Фукидида и Геродота. Поэт и ученый Анджело Амброзини (Полициано) (1454—1494), также уделяв­ший много внимания филологической критике античных ав­торов, создал латинскую версию гомеровской «Илиады» и перевел ряд произведений греческих прозаиков.
Не менее блестящие имена представляют ренессансную традицию греко-латинских переводов и за пределами Италии. Литературное наследие крупнейшего английского гуманиста, создателя знаменитой «Утопии» Томаса Мора (1478—1535) включает воссоздание на латинском языке поэтов так назы­ваемой греческой антологии, составленной в XIV в. визан­тийским монахом Максимом Планудом, и перевод диалогов Лукиана; прославленный творец «Похвалы глупости» Эразм Роттердамский (1469—1536) также перевел некоторые диа­


76




логи Лукиана, трагедии Еврипида, сочинения Галена. Этот список легко продолжить.
Обращает на себя внимание одно чрезвычайно важное обстоятельство. Многие из произведений античных авторов, переводившиеся гуманистами, не только уже были переведе­ны в предыдущую эпоху, но и — как, например, творения Аристотеля — считались в глазах представителей средневе­ковой схоластики высшим авторитетом. Но, пожалуй, имен­но в подобных случаях особенно наглядно ощущается спра­ведливость английского изречения: «Duo cum faciunt idem, non est idem» («Когда двое делают одно и то же, это не одно и то же»).
Прежде всего вспомним, что подавляющее большинство средневековых латинских версий произведений античных мыслителей носило, если можно так выразиться, косвенный характер, т.е. выполнялись они не с оригиналов, а с перево­дов же (в первую очередь арабских). Естественно, никакой адекватности, хотя бы в плане содержания, не говоря уже о присущей оригиналу форме выражения и особенностях сти­ля, речи быть не могло. Для деятелей эпохи Возрождения, чьим девизом стал известный лозунг «Ad fontes» («К иточни- кам»), отказ от подобного метода передачи классического на­следия представлялся первым шагом, знаменовавшим разрыв со схоластикой. Этот аспект переводческой деятельности ре­нессансных авторов отчетливо сформулировал упомянутый выше Леонардо Бруни: «Ибо когда я увидел, что книги Арис­тотеля, написанные на греческом языке изящнейшим стилем, по вине плохого переводчика доведены до смешной нелепос­ти, и что, помимо этого, в самих вещах, и притом в высшей степени важных, много ошибочного, я взял на себя труд пе­ревести их заново»45.
Таким образом, гуманисты стремились не только к заме­не старых переводов новыми, более удачными, но и постави­ли перед собой задачу очистить античных авторов от позд­нейших «варварских» наслоений, противопоставив средневе­ковому «Аристотелю с тонзурой»46 подлинного Аристотеля, переставшего быть схоластом и возвращенного в лоно клас­сической культурной традиции. Такое возвращение влекло за собой и возрастание интереса к другим представителям по­


77




следней, подразумевающее отказ от однобокого (и к тому же извращенного) аристотелизма. «Спросите их, на чей автори­тет опираются они, обучая своей пресловутой мудрости, — писал Бруни, имея в виду схоластов, — они ответят: «Фило­софа», и говоря так, подразумевают Аристотеля... Так сказал Философ, говорят они, и противоречить им нельзя, потому что у них «Сам сказал» (Ipse dixit) как будто бы он был един­ственный философ и суждения его так бесспорны, как если бы сам Пифийский Аполлон изрек их в своем священном храме»47.
Естественно, что в этой связи внимание деятелей Воз­рождения должен был привлечь другой крупнейший мысли­тель античной эпохи — Платон. Возрастание интереса к нему также было связано с деятельностью византийца — фи- лософа-неоплатоника Георгия Гемиста Плифона (ок. 1360— 1452). Во время пребывания во Флоренции в 1438—1439 гг. Плифон активно пропагандировал наследие Платона, дав мощный стимул распространению платонизма и образова­нию так называемых платоновских академий. Для истории перевода особую важность имела деятельность стоявшего во главе Флорентийской платоновской академии Марсилио Фи- чино (1433—1499), которого Никколо Макиавелли назвал «вторым отцом платоновской философии». Хотя платоновс­кая традиция существовала и в средние века, но это, по су­ществу, был платонизм без самого Платона: ведь в латинс­ких переводах были известны лишь несколько его диалогов, к тому же имевших не слишком широкое распространение. Гуманисты же еще устами Петрарки провозгласили Плато­на знаменем борьбы со средневековой схоластикой. В пер­вые десятилетия XV в. неоднократно переводились многие произведения древнегреческого мыслителя. Но именно Фи- чино, посвятивший несколько десятилетий переводческой и комментаторской деятельности, сделал достоянием западно­го мира полный корпус творений самого Платона и памят­ников античного платонизма. Прежде всего Фичино воссоз­дал по-латыни трактаты так называемого «герметического свода» — сочинений, традиционно приписывавшихся мис­тическому Гермесу Трисмегисту («Трижды великому»), а в действительности представлявших собой сборник произве­


78




дений II—III вв. н.э., продолжавших платоновско-пифаго- рийскую традицию. В 60-х годах XV столетия Фичино завер­шил перевод диалогов Платона; позднее им были переведе­ны сочинения неоплатоников — Плотина, Ямвлиха, Порфи- рия, Прокла, орфические гимны48.
Кроме того, Фичино обращался и к христианской неопла­тонической традиции. Он вновь (после средневековых вер­сий Иоанна Скотта Эриугены и Анастасия Библиотекаря) пе­ревел на латинский язык труды Псевдо-Дионисия Ареопаги- та и один из трактатов византийского философа XII в. Миха­ила Пселла. Таким образом было положено начало новому этапу в освоении европейской философией наследия Плато­на и его продолжателей, что оказало огромное влияние на дальнейшее развитие ренессансной культуры.
Естественно, что подобный расцвет греко-латинских пе­реводов в эпоху Возрождения должен был повлечь за собой и стремление теоретически осмыслить стоявшие перед пе­реводчиками проблемы. И здесь — как это наблюдалось во всех остальных областях духовной деятельности — взоры ренессансных авторов должны были обратиться к насле­дию, оставленному античной (древнеримской) традицией. Влияние последнего особенно ярко наблюдается в таких высказываниях гуманистов, которые затрагивают, если можно так выразиться, учебно-педагогический аспект пере­вода (имеется в виду роль, которую играет последний для выработки собственного «изящного стиля», т.е. как подгото­вительный этап к оригинальному творчеству. Здесь можно обнаружить почти дословные совпадения с суждениями римских авторов. Показателен в этом плане относящийся к середине XV в. трактат ученика Мануила Хрисолора — Бат­тисты Гверино, носящий характерное название «De modo docendi et discendi» («О способе учить и учиться»), где по­чти целиком воспроизводится рассуждение Плиния Млад­шего о пользе переводов с греческого языка на латинский либо с латинского на греческий: «Путем такого рода упраж­нений наилегчайшим образом сравниваются свойства язы­ков и блеск их слов... Ибо многое, что легко ускользает от читателя, никоим образом не может быть пропущено пере­водчиком»49.


79




А относящееся к более позднему времени высказывание еще одного выдающегося гуманиста — Эразма Роттердамско­го — заставляет уже вспомнить другого деятеля римской культуры — Квинтилиана: «Переводя греческих авторов, мы в немалой степени приумножаем изобилие нашей речи, ибо этот язык весьма богат мыслями и словами... Но еще полез­нее состязаться с ними (греческими авторами. — Л.Н., Г.Х.), составляя парафразы. Очень полезно передавать прозой сти­хи поэтов и наоборот — свободную речь заключать в стихот­ворную форму, а также переливать одно и то же содержание в разные стихотворные размеры. Весьма помогает и попытка передать место, которое представляется наиболее стилисти­чески насыщенным, и попытаться либо сравняться с автором, с которым мы соревнуемся, либо даже превзойти его»50.
С другой стороны, в эпоху Возрождения начинают созда­ваться и специальные труды, посвященные теоретическим проблемам перевода, которые будут рассмотрены несколько ниже.


  1. Народные языки как объект перевода

Как уже говорилось, латынь оставалась для представите­лей европейского гуманизма в течение длительного времени универсальным орудием создания новой культуры и даже не­сколько потеснила на родине Возрождения — в Италии на­родный язык с того места, которое он занял в XIII в. В инте­ресующей нас сфере это сказалось не только на отмеченном выше расцвете греко-латинских переводов, но и на качестве многих переводов на итальянский в тех случаях, когда в роли исходного языка выступали латынь или греческий. Так, сопо­ставляя версию Брунетто Латини с теми переводами Цицеро­на, которые выполнялись в XV столетии, исследователи отме­чали, что, хотя последние более точны и ближе к оригиналу, в художественном отношении переводная проза Латини сто­ит гораздо выше, а ее создатель гораздо сильнее своих по­томков ощущает стихию родного языка. Связан такой кажу­щийся парадокс в первую очередь со стремлением гуманис­тов максимально «латинизировать» текст, придав ему хотя


80




бы часть «благородства», присущего языку подлинника. С другой стороны, в эпоху Возрождения достаточно широкое распространение получают переводы итальянских художе­ственных текстов на латынь с целью своеобразного повыше­ния престижа последних. Так обстояло дело, например, с «Декамероном» Боккаччо, отдельные новеллы которого вос­создавали на языке Цицерона, Петрарки, Антонио Лоски, Лео­нардо Бруни, Бартоломео Фацио. Наблюдался и обратный процесс — переводы на вольгаре образцов новолатинской литературы.
Наряду с оригинальным творчеством обширная перевод­ческая деятельность сыграла важную роль в процессе нор­мализации итальянского языка и повышения его статуса. В XVI столетии с новой силой разгорелись споры о равнопра­вии родной речи с латынью. Восхвалялись богатство и красо­та вольгаре, доказывалась возможность использовать его во всех сферах. И хотя о полном выходе латыни из употребле­ния говорить еще не приходилось, основным коммуникатив­ным средством стал народный язык.
Своеобразная ситуация в интересующей нас области складывалась во Франции. Со второй половины XIV в. здесь начинают проявляться тенденции, получившие развитие в следующем столетии, которые позволяют говорить об эпохе Предвозрождения. Огромную роль в их стимулировании сыг­рала оживленная переводческая деятельность, особенно по­ощрявшаяся при дворе короля Карла V Мудрого (годы прав­ления 1364—1380). Французское высшее общество во главе с самим монархом, разбогатевшие горожане и просто любо­знательные читатели, не знавшие или плохо знавшие латынь, ощутили острую нужду в переводах. Этот процесс продол­жался и в XV в., к концу которого, во многом благодаря ин­тенсивным связям с Италией, во Франции утверждается ре­нессансная культура. Следующее XVI столетие, по праву счи­тающееся эпохой ее расцвета, с новой силой возбудило ин­терес к переводам (в первую очередь — произведений антич­ной классики) и превратило занятие ими в своеобразную ли­тературную моду, пользовавшуюся активной поддержкой ко­ролевского двора. Уже к концу века на французский язык были переведены практически все известные в то время тек­


6 Наука о переводе


81




сты древнегреческих авторов. Некоторые из них, например «История» Фукидида в переводе Клода де Сейсселя, получи­ли большую популярность. Но подлинную эпоху в культур­ной жизни французского общества составила переводческая деятельность Жака Амио (1513—1593). Когда в 1559 г. вышла в свет созданная им версия «Жизнеописаний знаменитых греков и римлян» Плутарха, она вызвала резонанс, далеко выходивший за узкофилологические рамки. В течение не­скольких десятилетий труд Амио находился в центре внима­ния всей образованной публики, а один из крупнейших авто­ров рассматриваемого периода Мишель Монтень (1533— 1592) счел необходимым специально отметить его в своих знаменитых «Опытах», где сказано: «Среди всех француз­ских писателей я отдаю пальму первенства — как мне кажет­ся, с полным основанием — Жаку Амио, и не только по при­чине непосредственности и чистоты его языка — в чем он превосходит всех прочих авторов, — или упорства в столь длительном труде, или глубоких познаний, помогающих ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного ав­тора (ибо меня можно уверить в чем угодно, поскольку я ни­чего не смыслю в греческом, но я вижу, что на протяжении всего его перевода смысл Плутарха передан так превосходно и последовательно, что либо он настолько вложился в мысли Плутарха, сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде по крайней мере он не приписыва­ет ему ничего такого, что расходилось бы с ним или ему про­тиворечило) . Но главным образом я ему благодарен за наход­ку и выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднес­ти ее в подарок моему отечеству. Мы, невежды, были бы об­речены на прозябание, если бы эта книга не извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы прозябали. Благодаря его труду мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамы состязаются в этом с магистрами. Амио — это наш молитвенник»51.
Нетрудно заметить, что Монтень, как и большинство его современников, отмечая собственно переводческий аспект — верность автору в идейно-содержательном плане, — основ­ное внимание все-таки уделял прежде всего тому вкладу, ко­торый внесла работа Амио в развитие французского языка и


82




литературы. Такое отношение вполне понятно, учитывая, что и во Франции эпоха Возрождения характеризуется тенденци­ей к постепенной замене латыни «народным» языком в каче­стве орудия новой культуры. Переводы с классических язы­ков представлялись одним из наиболее важных средств, спо­собствующих разрешению указанной задачи путем «обога­щения» родного языка и придания ему большего престижа. Впрочем, чрезмерное увлечение переводческой деятельнос­тью вызывало и критическую реакцию, о которой будет ска­зано ниже.
Переводческая проблематика занимала немало места и в деятельности гуманистов Германии, где ренессансные тен­денции — опять-таки опиравшиеся на достижения итальян­ской культуры, но характеризовавшиеся значительным свое­образием — стали проявляться с 30-х годов XV в. Здесь так­же центральное место занимали переводы с греческого и ла­тинского языков, причем в последнем случае воссоздавались, как это имело место и в других странах, не только античные тексты, но и сочинения немецких авторов, писавших на язы­ке Цицерона (Н. Фришлина, Т. Нагеорга и др.). Причем по­добные переводы (получившие распространение главным об­разом в XVI столетии) могли носить и авторский характер, т.е. принадлежать тем же писателям, которые первоначально создавали латинские версии. Так обстояло дело, например, с творениями одного из крупнейших немецких гуманистов, сыгравшего немалую роль в движении Реформации, Ульриха фон Гуттена (1488—1523), который в одном из своих стихо­творений указывал, что перешел с латинского языка на род­ной с целью быть понятным широкому кругу читателей.
Важное место в указанный период занимал вопрос о язы­ке переводных произведений. Пиетет по отношению к «тор­жественной латыни» приводил к почти полному калькирова­нию синтаксических особенностей подлинника и насыще­нию текста перевода заимствованной лексикой. Особенно ярко указанная тенденция проявлялась в деятельности Ник- ласа фон Виле (1410—1479). Считая свой родной язык лишен­ным «искусства и правильности», Виле настаивал на воспро­изведении классического текста wort uss wort, т.е. слова за словом. Признавая, что подобного рода перевод, представляю­


6*


83




щий собой точный слепок оригинала, будет малопонятен «обычному простолюдину», т.е. рядовому читателю, недоста­точно знакомому с латынью, Виле тем не менее утверждал: «...Всякий немецкий язык, извлеченный из хорошей, изящ­ной и благозвучной латыни и по-настоящему переложенный, должен также называться и быть хорошим, изящным немец­ким языком, достойным похвалы, а не желать, конечно, быть улучшенным»52.
Такая позиция пользовалась большой популярностью сре­ди значительного числа немецких гуманистов XV в., а язык переводов Виле, вышедших в свет в 1478 г., стал рассматри­ваться ими как своего рода образец высокого стиля, которо­му стремились подражать многие переводчики с латинского и греческого языков. Среди них можно назвать Иоганна Гот­фрида, переводившего Цицерона, Аристотеля, Лукиана, Иоганна Зидерера, воссоздавшего по-немецки произведения Апулея и Цицерона и др. Подобного рода крайностей не из­бежал даже один из крупнейших представителей гуманисти­ческой филологии, знаток латинского, греческого и древне­еврейского языков Иоганн Рейхлин (1455—1522). Его перево­ды Демосфена и Цицерона оказались практически непонят­ны читателю, хотя сам Рейхлин признавал, что злоупотребле­ние латинизмами ведет к порче немецкого языка и что стыд­но говорить и проповедовать по-немецки, делая из него при этом латынь.
Однако у сторонников концепции «слова за словом» на­шлось и немало противников. Последние ставили в вину «буквалистам» насилие над родным языком и навязывание ему латинских норм, тогда как каждый язык имеет свои обы­чаи и особенности. Так, писатель и переводчик Генрих Штейнхевель (1412—1482), особенно прославившийся своей версией басен Эзопа, утверждал, что передавать оригинал надо не слово за словом, а смысл за смыслом (nit wort uss wort sunder synn uss synn). Язык его переводов отличался зна­чительной свободой, простотой, стремлением воспроизвести идеи подлинника, не насилуя при этом природы родного язы­ка. Схожими принципами руководствовался и переводчик комедии Плавта Альбрехт фон Эйб (1420—1475), который стремился максимально приблизить речь персонажей к обы­


84




денному немецкому языку. Он широко вводил в текст посло­вицы, поговорки, бытовую лексику и даже «онемечивал» оригинал, заменяя латинские имена и названия должностных лиц немецкими.
Если подобный подход был возможен по отношению к произведениям, созданным на классических языках, пиетет по отношению к которым был особенно силен, то тем более оправданными могли представляться сознательные вольно­сти, когда объектом перевода становится текст, написанный «новым» автором на «народном» языке. Именно так уже в середине XVI в. подошел к роману Франсуа Рабле «Гарган- тюа и Пантагрюэль» один из виднейших немецких сатириков рассматриваемой эпохи Й. Фишарт (1546—1590). В целом со­хранив основное содержание подлинника, Фишарт вместе с тем существенно переработал сюжет, наполнил текст рядом вставок и дополнений и придал ему в значительной степени немецкий колорит, создав, по существу, новую версию.
Говоря о традиции ренессансного периода в Англии, где идеи гуманизма начали распространяться с конца XV в. и пользовались большой популярностью на протяжении XVI сто­летия, обращают внимание на то обстоятельство, что здесь, наряду с передачей латинских и греческих авторов, боль­шую роль играли переводы с итальянского, которыми зани­мался уже Джефри Чосер. Эта тенденция особенно сильно проявилась в царствование «королевы-девственницы» Ели­заветы I, правившей с 1558 по 1603 г., когда английский аб­солютизм достиг своего наивысшего расцвета. «Высшим до­стижением переводчиков елизаветинской эпохи, — писал один из исследователей, — была их способность воспламе­няться творческой силой оригинала и обнаруживать в со­временном им английском языке такие языковые средства, которые привели бы к успеху их сознательные усилия пере­дать часть ощущавшейся им живой силы подлинника родно­му языку. Никогда уважение к развитому и богатому язы­ку (которое, помимо латыни и греческого, включало также итальянский) не было столь большим; и никогда не было столь сильным побуждение сравнять с более богатым язы­ком более бедный и стесненный в средствах язык тогдаш­ней Англии»53.


85




Эта переводческая деятельность в немалой степени подго­товила расцвет английской литературы рассматриваемой эпохи, высшим достижением которой стало творчество Шек­спира.
Таким образом, практика ренессансного перевода имела дело с тремя основными случаями:

  1. в качестве исходного языка выступал греческий, а пе­реводящего латинский (т.е. передача происходила с од­ного классического языка на другой),

  2. исходным языком был один из «классических» — гре­ческий или латинский, а переводящим — «народный» (т.е. живой новоевропейский язык) и

  3. процесс перевода осуществлялся между двумя «новы­ми» языками.

Рассмотрим теперь, какой вклад был внесен гуманистами в разработку теоретических проблем перевода.

  1. Переводческие концепции эпохи Возрождения

Разговор о переводческих концепциях ренессансных ав­торов принято начинать с «Трактата о правильном переводе» («De interpretatione recta»), вышедшем в свет в 1426 г. Его со­здателем был упоминавшийся выше один из крупнейших представителей итальянского гуманизма Леонардо Бруни. В качестве первого и непременного условия переводческой ра­боты Бруни называл хорошее знание исходного и переводя­щего языков (если пользоваться современной терминологи­ей). Вместе с тем он подчеркивал, что указанный момент, бу­дучи абсолютно необходимым, отнюдь не является полнос­тью достаточным: ведь нередки случаи, когда люди, удовлет­воряющие данному требованию, оказываются совершенно непригодными для выполнения обязанностей переводчика, подобно тому как далеко не все знатоки живописи способны рисовать сами. Поэтому нужно обладать глубокими познания­ми в языке и литературе оригинала и не просто быть сведу­щими в языке и литературе перевода, но и господствовать


86




над ними обоими. Саму же сущность задач, возникающих при передаче иноязычного текста, Бруни формулирует следую­щим образом: «Подобно тому, как те, которые по образцу ка­кой-либо картины рисуют другую картину, заимствуют у сво­его образца и фигуру, и позу, и формы всего тела, намерева­ясь не самим что-то сделать, а воспроизвести то, что сделал другой, — так и в переводах наилучший переводчик передает все содержание, и дух, и намерение автора оригинала, пере­воплотит в максимально возможной степени фигуры его речи, позу, стиль и очертания подлинника, стремясь воссоз­дать их все54.
Справиться с подобной задачей в состоянии лишь чело­век, начитанный в произведениях философов, ораторов, по­этов и других авторов. Только ему под силу сохранить облик оригинала, передав как смысловую сторону составляющих его слов, так и присущие последним «блеск и наряд».
Развитие, а отчасти некоторое уточнение положений трактата Бруни можно найти в труде его соотечественника Джаноццо Манетти (1396—1459), носящем такое же назва­ние. Хотя в тексте последнего нет прямых ссылок на предше­ственника, однако его содержание ясно свидетельствует о том, что Манетти не только внимательно читал работу Бруни, но и включил большие отрывки из нее в свою книгу, внеся лишь незначительные стилистические изменения.
Так, Манетти подчеркивает необходимость тщательного, обширного и всеохватывающего знания языка, с которого делается перевод, рекомендуя для его приобретения долгое и внимательное чтение первоклассных поэтов, ораторов, исто­риков, философов, теологов. Вместе с тем имеется у Манет­ти и новый момент — различие между текстами, целиком ориентированными на эмоциональную выразительность (по­эзия, ораторская проза, исторические сочинения), и трудами, чьи риторические установки подчинены необходимости вы­сказывать истину (философские трактаты и Священное Пи­сание) . В первом случае допустимо преодолевать сухость, ко­торая присуща оригиналу, придавая переводу красоту и эле­гантность в соответствии со своим желанием. Но верные пе­реводчики философов и теологов не должны позволять себе подобных отвлечений и не имеют права слишком удаляться


87




от цели перевода. Вместе с тем не следует безоговорочно сле­довать даже за самыми первоклассными авторами, но при­держиваться средней и безопасной дороги. Таким образом, переводчику надлежит быть настолько скромным, чтобы у читателя не возникало подозрения, будто он уклоняется в ту или другую сторону.
В XVI столетии переводоведческие труды создаются и представителями французского Возрождения. В первую оче­редь здесь называют имена Жака Пелетье дю Мане (1517— 1582) и Этьена Паскье (1529—1615). По мнению названных авторов, сущность оригинала определяется двумя моментами: своеобразием языка, на котором он написан, и стилем его создателя. Отмечая необходимость избегать двух опасностей: примитивно-буквального следования подлиннику и вольного пересказа, дю Мане и Паскье отстаивали максимально воз­можное приближение к оригиналу, уподобляя переводчика Икару, который, приближаясь к солнцу, должен, однако, не переступать невидимой границы. Указанная «высокая до­словность» представляет собой идеальную цель переводчика, который, не нарушая внутренних законов перевода, несмот­ря на несходства языков, стремится к конечному приближе­нию, хорошо зная, что достигнуть полного соответствия не­возможно.
Наибольшим вниманием исследователей пользуется кон­цепция одного из виднейших представителей французского Ренессанса, поэта и переводчика Этьена Доле (1509—1546), который включил в свою книгу «Французский оратор» (1540 г.) специальное рассуждение «Об искусстве хорошо переводить с одного языка на другой», где выдвигались следующие поло­жения:

  1. переводчик обязан до конца понимать то, что перево­дит, т.е. содержание оригинала и намерения автора;

  2. он должен быть властелином обоих языков, т.е. в совер­шенстве владеть исходным и переводящим языками;

  3. перо переводчика не должно быть связано словами и конструкциями оригинала. Иными словами, не следует передавать подлинник слово в слово, поскольку такое рабское следование автору оригинала извратит содер­


88




жание последнего и разрушит красоту его образного выражения;

  1. переводя с языка более развитого на менее развитой, переводчик постоянно должен стремиться развивать последний;

  2. нельзя забывать о плавности и гармонии переведенно­го текста, ибо всякий раз надо дать возможность испы­тывать радость не только душе, но и слуху читателей.

Таким образом, Э. Доле, говоря современным языком, выдвигает задачу воспроизведения идейно-художественного звучания подлинника. Однако позднейшие комментаторы об­ратили внимание не на то обстоятельство, что под флагом за­щиты упомянутой выше «плавности и гармонии» перед пере­водчиками открывалась широкая возможность вносить изме­нения в переводимые тексты, никак их не оговаривая. Поэто­му и у Доле, и у Амио, и у их коллег в других странах ренес­сансной Европы получили распространение так называемые «энспликативные переводы» с сокращениями, вставками, по­правками, добавлениями. Кстати, именно указанное обстоя­тельство было использовано инквизицией для обвинения Этьена Доле в ереси. Обратив внимание на слова Сократа в переведенном им диалоге Платона: «Смерть бессильна над тобой, ибо ты еще не так близок к своей кончине, а когда ты скончаешься, она тоже будет бессильна, ибо ты обратишься в ничто», — инквизиция подвергла текст специальному рас­смотрению и пришла к выводу, что приведенная цитата не только отсутствует у Платона, но и противоречит его взгля­дам, а кроме того, ставит под сомнение христианский догмат о бессмертии души. Доле был осужден и сожжен; такая же судьба постигла и его книги.
Противоречие между приведенными теоретическими по­стулатами Доле и его переводческой практикой привлекало внимание и позднейших исследователей. Анализируя его, французский ученый Эдмон Кари отметил, что в данном слу­чае справедливее говорить не о непоследовательности фран­цузского гуманиста и его коллег, а об исторической изменчи­вости самого понятия адекватности перевода: «...Разумеется, никто не станет требовать, чтобы в наше время переводили


89




так... но в XVI в. именно в этом заключалась наибольшая, во всяком случае, наиболее реалистическая верность... Другая верность, та, которую мы одобряем для нашего времени, тог­да была бы равносильна стремлению к формальной виртуоз­ности»55. К схожему выводу пришли и английские исследова­тели переводов елизаветинской эпохи.


  1. Переводческий скептицизм в эпоху Возрождения

Несмотря на широту и размах переводческой деятельности и ее высокую оценку многими гуманистами, скептические высказывания о возможности полноценного перевода, зву­чавшие в предыдущий период, также нашли отражение в ре­нессансной традиции. В определенной степени об их распро­страненности можно судить по некоторым эпизодам знаме­нитого романа Мигеля де Сервантеса Сааведры (1547—1616), где речь идет об интересующей нас теме. Так, в сцене, где друзья главного героя — священник и цирюльник — учиня­ют цензуру книгам его библиотеки, первый из них, противо­поставляя итальянский оригинал поэмы Ариосто испанскому переводу («если... обнаружится, что он говорит не на своем родном языке, а на чужом, то я не почувствую к нему ника­кого уважения, если же на своем, то я возложу его себе на главу»), не без иронии замечает, что переводчику можно было бы простить даже незнание итальянского, «лишь бы он не переносил Ариосто в Испанию и не делал из него кастиль­ца: ведь через то он лишил его многих природных досто­инств, как это случается со всеми, кто берется переводить поэтические произведения, ибо самому добросовестному и самому искусному переводчику никогда не подняться на та­кую высоту, какой они достигают в первоначальном своем виде»56. А сам рыцарь Печального Образа, беседуя с неким переводчиком с итальянского языка и сожалея, что послед­ний «не пользуется известностью в свете, ибо свет не умеет награждать изрядные дарования и почтенные труды», заме­чает: «Однако ж со всем тем я держусь того мнения, что пе­ревод с одного языка на другой, если только это не перевод с


90




греческого или же с латинского, каковы суть цари всех язы­ков, это все равно, что фламандский ковер с изнанки: фигу­ры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее яв­ственными, и нет той гладкости, и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне, да и потом, чтобы перево­дить с языков легких, не надобно ни выдумки, ни красот сло­га, как не нужны они ни переписчику, ни копиисту»57. Впро­чем, здесь же Дон Кихот делает исключение для двух перево­дов с итальянского (т.е. с «неклассического» в собственном смысле слова) языка, да и завершает идальго из Ламанчи свое рассуждение примирительным замечанием: «Я не хочу этим сказать, что заниматься переводами непохвально: есть занятия куда ниже этого, и, однако же, мы ими не гнушаем­ся, хотя и приносят они нам куда меньшую пользу»58.
Пожалуй, наиболее развернутая аргументация, касающая­ся данной проблемы, содержится в знаменитом труде вид­нейшего французского поэта XVI столетия Жоашена дю Бел­ле (1522—1560) «Защита и прославление французского язы­ка». Его позиция интересна и в связи с данной им оценкой роли переводов как средства обогащения родного языка — оценкой, довольно сильно отличавшейся от приводившихся на предыдущих страницах суждений, — и ввиду предприня­той автором попытки определить границы той пользы, кото­рую могут приносить переводы.
Прежде всего, однако, следует оговорить, что Дю Белле (как, впрочем, и герои Сервантеса) отнюдь не подвергает огульному отрицанию значение переводов как таковых. На­против, «защищая и прославляя» родной язык, он видит одно из достоинств последнего и в том, что на нем могут быть ясно и полно изложены все науки и представлены тек­сты, первоначально созданные на других языках, причем не только «классических» — греческом и латинском, но и «но­вых» — итальянском, испанском и других.
Однако далее, в главе с характерным заглавием «О том, что переводы недостаточны, чтобы довести до совершенства французский язык», Дю Белле настоятельно предостерегает своих современников от того, что можно было бы назвать «переводческой эйфорией»: «Эта столь похвальная перевод­ческая деятельность не кажется мне, однако, единственным и


91




достаточным средством, чтобы поднять наш язык до уровня других более прославленных языков... верные переводчики могут во многом помочь и облегчить положение тех, кто не имеет возможности заниматься иностранными языками. Что же касается выбора слов — части, безусловно, самой труд­ной, без которой все остальное оказывается как бы ненуж­ным и походит на меч, еще не вынутый из ножен, — выбор слов, говорю я, по которому только и судят о достоинствах оратора... основывается на словах простых, распространен­ных, не чужд общим употребительным нормам, на метафо­рах, аллегориях, сравнениях, уподоблениях, выразительности и многих других фигурах и украшениях, без которых все речи и стихи становятся голыми, всего лишенными и слабы­ми. И я никогда не поверю, что можно все это хорошо усво­ить при помощи переводов, потому что невозможно передать все это с той же грацией, с какой сделал это сам автор, тем более, что каждый язык имеет нечто свойственное только ему, и, если вы попробуете передать это на другом языке, со­блюдая законы перевода, которые заключаются в том, чтобы не выходить за рамки, установленные автором, ваш перевод будет принужденным, холодным и лишенным грации... вот короткие доводы, заставляющие меня думать, что старания и мастерство переводчиков в иных случаях весьма полезное и способное научить разным вещам тех, кто не знает иностран­ных языков, не пригодны для того, чтобы довести наш язык до совершенства и, как это делают живописцы со своими картинами, как бы положить заключительный мазок, его мы все желаем»59.
Развивая свою мысль, Дю Белле в следующей главе («О плохих переводчиках и о том, что не следует переводить по­этов»), с одной стороны, подвергает уничтожающей критике тех, кто являются скорее предателями, чем переводчиками, и представляют переводимого автора в искаженном свете, а с другой — предостерегает против увлечения переводами по­этических произведений, подчеркивая невозможность сохра­нить те «блестки поэзии», которыми отличается стиль ориги­нала. Сделав характерную оговорку: «То, что я говорю, не от­носится к тем, кто по поручению государей и правителей пе­реводит самых прославленных поэтов Греции и Рима, потому


92




что неподчинение этим высоким лицам в данном вопросе не терпит никаких извинений», — Дю Белле заключает: «Тот, кто хотел бы создавать на своем народном языке произведе­ния достаточно ценные, пусть оставит эти переводы и осо­бенно переводы поэтов тем, кто этим трудным и невыгодным делом — я даже осмелюсь сказать, делом бесполезным и даже вредным для украшения их языка — приносит больше урона, чем славы»60.
Завершая разговор о развитии перевода и переводческой мысли в эпоху Возрождения, необходимо отметить, что, по­мимо вопросов передачи с одного языка на другой светской литературы, мимо внимания гуманистов не прошли и пробле­мы, связанные с переводом религиозных текстов. В первую очередь речь идет о версиях Священного Писания — и ла­тинской (в противовес канонизированной Вульгате Иерони­ма), и в определенной степени «народных», т.е. созданных на живых европейских языках. Однако данную тему целесооб­разно рассмотреть уже в разделе, посвященном Реформации. Именно она выдвинула задачу перевода Библии на передний план, причем в подходе к ее разрешению проявилась как преемственность с собственно ренессансной традицией, так и достаточно значительные расхождения с ней.


Г л а е а 6




РЕФОРМАЦИЯ И ПРОБЛЕМЫ ПЕРЕВОДА


  1. Сущность и предпосылки Реформации

Под Реформацией (от дат. reformatio — преобразование) понимается движение, направленное против католической церкви, отвергавшее власть папства, стремившееся к более демократичному устройству церковных общин. Представи­тели Реформации отстаивали положение о непосредствен­ной связи человека с Богом, отрицая догму об обязатель­ном посредничестве духовенства, и утверждали, что един­ственным авторитетом в области религиозной истины яв­ляется Священное Писание, которое вправе читать каждый человек.
Датой начала Реформации принято считать 1517 г., ког­да немецкий монах Мартин Лютер (1483—1546) выступил со своими знаменитыми тезисами, направленными против торговли так называемыми индульгенциями61. Начавшись в Германии, Реформация быстро вышла за ее пределы, ши­роко распространившись в других странах Европы. Мощ­ный размах реформационного движения породил сопро­тивление католических кругов, получившее название Контр­реформации. Ей удалось победить в ряде европейских го­сударств, однако сама католическая церковь, чтобы удер­жать свои позиции, была вынуждена пойти на определен­ную модернизацию.
Выступая против папского Рима, идеологи Реформации широко использовали наследие своих предшественников — англичанина Джона Уиклифа, чеха Яна Гуса и других мысли­телей, а также опыт средневековых еретических движений.
Достаточно сложен вопрос об отношении Реформации к ренессансной традиции. С одной стороны, гуманистическое движение, представители которого боролись против схолас­тики, критиковали невежество католического духовенства,


94




высмеивали сословные предрассудки, сыграло важную роль в идейной подготовке Реформации. С другой стороны, цели и социальная база двух этих замечательных исторических яв­лений были во многом различны: гуманизм, стремившийся к созданию новой светской культуры, обращался к наиболее образованной общественной элите, тогда как Реформация, провозгласившая необходимость обновить на основе Еванге­лия жизнь каждого человека, апеллировала к широким на­родным массам. В определенном смысле можно говорить и о языковом аспекте отмеченного выше несходства: в то время как гуманистическая культура в значительной степени явля­лась латиноязычной, деятели Реформации обращались к на­роду на родном языке. Все это способствовало отчуждению многих крупных гуманистов от реформационного движения, а иногда приводило к прямо враждебному отношению к по­следнему. Характеризуя с указанной точки зрения раскол, внесенный Реформацией в «республику ученых», выдающий­ся русский историк Е.В. Тарле писал: «До 1517 и следующих годов религиозное свободомыслие имело несравненно более теоретический, нежели практический характер; после этого кризиса оно неминуемо должно было приобрести характер боевой, нападающий. Глубоко равнодушные к религии люди апатично и безучастно отнеслись к Реформации и отступи­лись от борьбы; таков был Эразм Роттердамский, оставший­ся таким же типичным гуманистом, каким был всю жизнь; неравнодушные к религиозным и религиозно-государствен­ным вопросам деятели должны были стать либо на сторону нового движения, как это сделал Ульрих фон Гуттен, либо превратиться в верных защитников старой веры, как это слу­чилось с Томасом Мором»62.
Одной из важнейших задач, которые поставили перед собой представители Реформации, стал перевод Библии на «народные» языки, означавший конец монополии католи­ческой церкви на чтение и толкование Библии (француз­ский теоретик перевода Э. Кари даже назвал Реформацию в конечном счете битвой между переводчиками). И в разре­шении ее огромную роль сыграли труды ученых-гуманистов, положившие начало научно-филологическому изучению Священного Писания.


95




  1. Проблемы перевода Библии в ренессансной традиции


Прежде всего перед гуманистами возникла необходи­мость определить свое отношение к той самой Вульгате, текст которой был объявлен католической церковью орто­доксальным. И тут можно констатировать одну чрезвычай­но важную тенденцию, имевшую далеко идущие послед­ствия. Речь идет о процессе, который целесообразно на­звать «десакрализацией» перевода (именно латинского пе­ревода, а не Священного Писания как такового) и «филоло- гизацией» отношения к нему. Иными словами, принципы филологического анализа, связанные со сличением перево­да с оригиналом, стали отныне распространяться и на тек­сты религиозного характера. Характерна в этом плане раз­ница между двумя рассмотренными в предыдущем разделе столь близкими по своим установкам трактатами Л. Брули и Дж. Манетти. В первом о переводе сакральных произведе­ний вообще ничего не говорится, что может быть истолко­вано как проявление имевшихся у автора сомнений в при­менимости в данном случае сформулированного им подхо­да; во втором филология уже понимается как универсальное средство анализа любого текста, будь он светским или рели­гиозным. Еще Лоренцо Валла, комментируя Ветхий и Новый Заветы, сравнивал латинскую версию последнего с гречес­ким оригиналом. Но в наиболее полном виде принципы гу­манистической филологии в данной области были примене­ны Эразмом Роттердамским, который подготовил критичес­кое издание греческого текста Нового Завета и предпринял его новый латинский перевод с целью восстановить перво­начальный смысл, не всегда точно переданный в версии Иеронима.
О том, какое огромное значение имела проделанная им филологическая работа, наглядно свидетельствует следую­щий пример. Евангельский призыв к покаянию, звучавший по-гречески как «metanoeite», был передан в Вульгате слово­сочетанием «penitentiam agite» (буквально «творите покая­ние»), что можно было понять не столько как необходимость душевного очищения, сколько как указание на обязанность


96




соблюдать налагаемую церковью епитимью. Именно такое толкование давало официальное католическое богословие. Предложенный Эразмом латинский эквивалент «resipiscite» («раскайтесь», «образумьтесь», «опомнитесь») переводил смысл высказывания из церковной сферы в личную, превра­щая важнейший элемент христианского вероучения — покая­ние из внешнего регламентированного действия во внутрен­нее дело человеческой совести.
Для подготовки Реформации, представители которой считали, что спасение зависит не от строгого выполнения обрядов, а от внутреннего Божьего дара — веры, перевод­ческая поправка Эразма сыграла чрезвычайно важную роль. Сам глава «республики ученых» категорически отрицал ка­кую бы то ни было связь проделанной им работы с потряс­шим католический мир религиозным брожением. Однако консервативные круги римской курии с самого же начала отнеслись к исправлению текста Вульгаты резко отрица­тельно, не без основания полагая, что превращение священ­ного текста в объект критико-филологического анализа мо­жет повлечь за собой весьма далеко идущие последствия. И на Эразма (как, впрочем, за тысячелетие до него — на само­го Иеронима) посыпались обвинения в том, что созданная им новая латинская версия посягает на авторитет устано­вившегося и признанного церковного текста, открывает до­рогу новым переводам и создает опасность возникновения у верующих сомнений в том, какой из существующих пере­водов вернее. Вынужденный отвечать, Эразм, в свою оче­редь, поставил своих противников перед дилеммой: допуска­ют ли они вообще какие-либо изменения в существующем латинском тексте Библии или абсолютно отрицают их воз­можность? В первом случае им следовало бы вначале прове­рить, насколько справедлива внесенная поправка. Во втором случае, закрывая глаза даже на явные ошибки, которые не­возможно скрыть, они рискуют уподобиться некоему свя­щеннику из анекдота, который, привыкнув говорить за двадцать лет бесссмысленное mumpsimus вместо правильно­го sumpsimus («мы взяли»), когда ему указали на ошибку, за­явил, что не собирается менять свой старый mumpsimus на чей-то новый sumpsimus.


7 Наука о переводе


97




Единомышленником Эразма в данном вопросе оказался и его близкий друг Томас Мор, впоследствии заплативший головой за отрицательное отношение к Реформации. В «Письме знаменитого мужа Томаса Мора, в котором он оп­ровергает яростное злословие некоего монаха, столь же не­вежественного, сколь и самонадеянного», английский гума­нист решительно отстаивает право ученого на филологичес­кое в самом широком смысле отношение к тексту Писания, в том числе и право на создание переводной версии. Не без сарказма напоминая об аналогичных упреках в адрес свято­го Иеронима, неприкосновенность текста которого ныне взялись отстаивать столь же невежественные самозванные защитники, Томас Мор язвительно вопрошает своего оппо­нента: «По какой причине и мог бы возникнуть раскол, из- за того, что переводчики, обозначая одно и то же, употреб­ляют разные слова? Ты опасаешься, как бы таким образом не получилось, что у нас окажется бесчисленное множество изданий... Конечно, у меня нет сомнений, что труды Эразма приведут к тому, что в дальнейшем появится много людей, которые это же переведут заново... Но если и было бы мно­го изданий, какой от этого вред? То, что тебя пугает, святой Августин считает весьма полезным. Даже если все перевод­чики и не могут быть равны, то один переведет вернее одно место, а другой — другое. Ты говоришь, что при этом чита­телю будет неясно, какому же из столь многих изданий можно больше верить? Это, разумеется, правильно, если чи­татель — настоящий дубина, у которого нет ни ума, ни рас­судка. В противном случае он мог бы сообразить, что, как говорит Августин, из разных переводов гораздо легче выб­рать верный. Скажи, пожалуйста, почему тебя так пугает опасность разных, отличающихся друг от друга переводов, но нисколько не удивляет чтение многочисленных толкова­телей, у которых нет никакого согласия ни в точности тек­ста, ни в его смысле? Часто и их разногласия полезны, так как они дают ученым повод подумать и вынести сужде­ние»63.
Если, таким образом, право на пересмотр латинского пе­ревода Библии (равно как и филологической критики ее ори­гиналов) сомнений у подавляющего большинства гуманистов


98




не вызывало, то их отношение к допустимости передачи Свя­щенного Писания на «народные» языки было более слож­ным. Напомним, что именно подобные попытки, с одной сто­роны, на протяжении многих столетий вызывали резко отри­цательную реакцию со стороны католической ортодоксии (вплоть до жесточайших репрессий), а с другой — часто ста­новились знаменем «еретических» движений еще со времен Средневековья. И здесь уже немаловажную роль играли со­ображения не столько филологического, сколько идейно-по- литического характера.
Так, например, Томас Мор весьма враждебно отнесся к пе­реводу Библии на английский язык, принадлежавшему У. Тин- дейлу, прежде всего потому, что видел в нем еретика и врага католической церкви. Однако вместе с тем он считал, что ан­гличане должны иметь возможность читать Священное Писа­ние на своем родном языке, т.е. не разделял полностью пози­ции английской католической церкви, еще в 1402 г. запретив­шей распространение Библии Уиклифа (независимо от свое­го отношения к последнему как к религиозному деятелю). Допуская, таким образом, принципиальную возможность со­здания новой английской версии Священного Писания, Мор вместе с тем оговаривал, что подобное дело по силам лишь авторитетному коллективу, состоящему из компетентных ученых, искушенных в богословских тонкостях и обладаю­щих солидными филологическими познаниями. Да и присту­пать к названному труду, по мысли английского гуманиста, следовало с большой осмотрительностью и постепенностью во избежание всякого рода нежелательных последствий для общественной морали.
Интересно, что и Эразм Роттердамский, для которого ла­тынь являлась универсальным средством общения, также не разделял пресловутой средневековой теории «триязычия». Во всяком случае, не кто иной, как У. Тиндейл, обосновывая право создания английской Библии, ссылался на его выска­зывание, сделанное незадолго до начала Реформации, когда Эразм читал лекции в Кембридже: «Я бы желал, дабы все женщины могли читать Евангелие и послания Павла; и я молю Господа, чтобы они были бы переведены на языки всех людей — так, чтобы их в состоянии были бы читать и


7*


99




знать не только ирландцы и шотландцы, но также турки и сарацины. Я молю Господа, дабы пахарь, идя за своим плу­гом, пел бы текст Писания. И дабы ткач вспоминал бы его за своим челноком, отгоняя скуку. И дабы путник таким об­разом освобождался от усталости. Короче говоря, я желал бы, чтобы все, что сказано в Писании, было выражено тем способом, который присущ нашему каждодневному обще­нию»64.
Именно такая работа и развернулась с началом Реформа­ции в странах доселе единой католической Европы. Причем если для людей ренессансной традиции на переднем плане при переводе и толковании библейского текста был все же, условно говоря, филологический аспект, то для привержен­цев новых течений главной целью стала борьба с римской курией, орудием которой призван был служить священный текст, доступный и не знающим латыни (не говоря уже о древнегреческом и древнееврейском языках!) «профанам». И наиболее выдающейся фигурой среди тогдашних переводчи­ков Библии суждено было стать человеку, с именем которого оказалось связанным само начало Реформации,— Мартину Лютеру.


  1. Мартин Лютер

и создание немецкой Библии
К тому моменту, когда вождь немецкого протестантства начал свою работу, в Германии уже существовала опреде­ленная традиция переводов Священного Писания. В период с 1461 (когда в Страсбурге вышел первый полный текст не­мецкой Библии) по 1520 г. было напечатано 14 верхненемец­ких и 4 нижненемецких переводов Библии; существовали и немецкие версии отдельных библейских книг. Однако Лю­тер поставил перед собой принципиально новую задачу: со­здать такой вариант, который был бы свободен от ошибок и искажений и одновременно понятен и доступен широким массам.
Естественно, что, приступая к своему труду, Лютер преж­де всего должен был определить свое отношение к канони­


100




ческому для католической церкви тексту Вульгаты, который, как мы видим, уже стал к тому времени объектом филологи­ческой критики со стороны ученых-гуманистов. Надо ска­зать, что отношение это было далеко не однозначным. С од­ной стороны, Лютеру принадлежат слова, что Иероним сде­лал столько, сколько не могла бы сделать никакая другая лич­ность. А высмеивая попытки противников опорочить его труд, он уподоблял себя создателю Вульгаты, которого на­ставляли и поучали невежды, недостойные даже чистить его туфли. С другой стороны, не менее известны и критические замечания Лютера в адрес своего знаменитого предшествен­ника, который, несмотря на все заслуги, так и не смог со­здать версии Священного Писания, которая читалась бы без трудностей и помех — так, как читается немецкая Библия са­мого Лютера.
Свою работу «доктор Мартин» начал с передачи Нового Завета. Этот труд был завершен необычайно быстро — в те­чение трех месяцев, причем большую помощь Лютеру ока­зал упоминавшийся выше латинский перевод Эразма Рот­тердамского. Подготовка же Ветхого Завета (также перево­дившегося с оригинала) заняла целых двенадцать лет — с 1522 по 1534 г. Причем необходимо учитывать, что Лютеру помогала целая группа многочисленных помощников: Мелан- хтон, бывший крупнейшим знатоком греческого языка; Аурогалус, преподававший в Виттенбергском университете древнееврейский язык; Круцигер, специализировавшийся в области Ветхого Завета; Бухенсхаген, сведущий в тексте Вульгаты и др. Издание сопровождалось обширными коммен­тариями и было проиллюстрировано знаменитым художни­ком Лукасом Кранахом Старшим.
Несмотря на столь тщательную организацию работы, со­здатель немецкой Библии хорошо осознавал, что возмож­ность наличия в тексте перевода отдельных неточностей от­нюдь не исключена, и прилагал огромные усилия для их ис­правления. И здесь необходимо отметить, что непримиримый в спорах с противниками, когда речь шла о религиозных про­блемах, Лютер не только прислушивался к советам и замеча­ниям, могущим способствовать улучшению текста, но и вы­ступал инициатором созыва специальных «ревизионных ко­


101




миссий», самая авторитетная из которых заседала в Виттен­берге в 1540—1541 гг. Уже при жизни Лютера было внесено несколько сот поправок; эта работа продолжилась и впослед­ствии. Сам Лютер к концу жизни приступил к критическому пересмотру своего труда, завершить который ему помешала в 1546 г. смерть.
В процессе работы вождь Реформации ощутил необходи­мость, во-первых, обосновать основные теоретические прин­ципы, которыми он руководствовался при переводе Библии, а во-вторых, защитить свой труд от нападок «папистов», т.е. представителей враждебного ему католического лагеря. Реа­лизацией указанных задач стало специальное «Послание о переводе» (1540 г.). Друг Лютера, Венцеслав Линк, которому «Послание» было передано для публикации, отметил в преду­ведомлении, что выход «Послания» в свет необходим для ра­зоблачения клеветы «врагов истины», упрекавших Лютера в искажении и фальсификации текста Священного Писания, а также для того, чтобы рассеять сомнения «простодушных христиан» и ученых, не искушенных в греческом и еврей­ском языках, относительно допустимости пользования люте­ровским переводом. Наконец, «Послание о переводе» было призвано привлечь внимание к самой проблеме и способ­ствовать появлению новых трудов, ее рассматривающих. Этой установке соответствовал и язык упомянутого сочине­ния — полемически заостренный, иногда грубовато-саркас­тический, полный силы и страсти, столь присущей темпера­менту «доктора Мартина».
Прежде всего автор обвиняет своих противников в том, что они взялись за дело, в котором ничего не смыслят, ибо «все паписты, вместе взятые», понятия не имеют о том, как надлежит переводить или вообще писать на родном языке. Отмечая далее, что он передавал Священное Писание со всевозможным старанием и добросовестностью и что нико­му не возбраняется постараться его превзойти, Лютер ре­шительно отказывает представителям католического лагеря в праве выступать в роли критиков и судей. Подчеркивая собственное превосходство над ними, вождь Реформации акцентирует внимание на своем стремлении дать при пере­воде чистый и ясный немецкий язык, с чем связан и выдви­


102




гаемый им основной переводческий принцип: «Не следует вопрошать буквы латинского языка, как должно говорить по-немецки, подобно этим ослам; но надлежит спрашивать мать в доме, детей на улице и соответственно переводить, тогда они поймут и уразумеют, что с ними говорят по-не- мецки»65.
Однако наряду с многочисленными признаниями того факта, что «латинские буквы» сильно мешают хорошо гово­рить по-немецки и поэтому следует оставить их в покое и ру­ководствоваться словоупотреблением тех, для кого немецкий язык является родным, Лютер считает необходимым огово­рить: «Однако я отнюдь не злоупотреблял пренебрежением к буквам, а напротив, со всевозможным тщанием вкупе с мои­ми помощниками наблюдал за тем, как бы не произошло ка- кого-либо искажения, следуя буквам... И я скорее предпочи­тал причинить ущерб немецкому языку, нежели отклониться от текста»66. И для того, чтобы перевод отвечал стоящим пе­ред ним задачам, Лютеру и его коллегам часто случалось в течение нескольких недель искать одно-единственное подхо­дящее слово, причем результат порой так и не удовлетворял взыскательного мастера.
Вождь Реформации особо останавливался на качествах, которым должен отвечать человек, берущийся за труд пере­водчика Библии. «Перевод — отнюдь не дело всех и каждо­го... для него требуется верное, справедливое, ученое, искус­ное, опытное сердце. Вот почему я считаю, что лжехристиа- нин или тот, чей дух полон зла, не могут переводить вер­но»67. И свой собственный успех на этом поприще Лютер объяснял прежде всего тем, что он трудился, руководствуясь «верностью и честью», не думая о материальном вознаграж­дении, и его работа не была омрачена ни одной недостой­ной мыслью.
А успех и популярность лютеровского перевода были действительно огромны. По признанию самых непримири­мых врагов реформации — католических богословов, «даже сапожники, женщины и другие необразованные миряне, ко­торые лишь недавно постигли основы грамотности, читали охотно эту книгу, как будто она была источником высшей мудрости. Сторонники Лютера носили ее с собой и учили


103




наизусть. Тем самым за месяц они так усваивали догмы, что осмеливались спорить по вопросам веры не только с като­ликами из мирян, но и с монахами, священниками и даже магистрами и докторами»68. «Lutherus linguae Germanicae parens, sicut Cicero Latinae» («Лютер — отец немецкого язы­ка, так же как Цицерон латинского») — таково было мнение подавляющего большинства и современников, и потомков о роли, сыгранной созданным им переводом Библии. А сам «доктор Мартин», полемизируя с противниками, не без сарказма отмечал, что и они осваивают норму родного язы­ка по его книге, хотя и не благодарят за это самого Люте­ра. Так обстояло дело, например, с двумя католическими антагонистами Реформации Элцером и Экком, пытавшими­ся противопоставить Библии Лютера собственные версии. Лютер уличал их в прямом плагиате, не без сарказма ука­зывая, что благодаря им Библия Лютера читается под име­нем его врагов.
О всенародном признании лютеровского труда свиде­тельствует и тот факт, что многие слова и выражения из него стали крылатыми и вошли в сокровищницу немецкого языка. Схожим образом обстояло дело и с другим предпри­ятием «доктора Мартина» — обработкой басен Эзопа, кото­рые Лютер стремился сделать по-настоящему понятными и доступными, часто прибегая к таким средствам, как народ­ные поговорки и пословицы, рифмованные изречения и т.п. Таким образом достигалось приближение их к немецкой фольклорной традиции, к басням и сказкам, рассказывае­мым в кругу семьи.
К сказанному можно добавить,что деятельность Лютера была по достоинству оценена не только его соотечественни­ками. Характеризуя значение, сыгранное переводом Библии для развития немецкого литературного языка, М.В. Ломоно­сов уже три с лишним столетия спустя подчеркивал: «Немец­кий язык на то время был убог, прост и бессилен, пока в слу­жении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке, тогда богатство его умножилось и произошли искус­ные писатели. Напротив того, в католицких областях, где только одну латынь, и то варварскую, в служении употребля­


104




ют, подобного успеха в чистоте немецкого языка мы не на­ходим»69.


  1. Создание английской Библии

Поскольку к началу XVI в. Библия Уиклифа уже не отве­чала потребностям эпохи, перед представителями реформа- ционного движения, как и перед их собратьями в других странах Европы, встала задача создания версии Священного Писания на родном языке. Ее разрешением занималось не­сколько поколений переводчиков, причем судьба многих из них оказалась весьма трагичной. В первую очередь здесь сле­дует назвать имя Уильяма Тиндейла (1453—1536). В отличие от Уиклифа и его последователей, источником для которых слу­жил текст Вульгаты. Тиндейл переводил непосредственно с древнееврейского и древнегреческого оригиналов, хотя вре­менами обращался к Вульгате и особенно к латинскому тек­сту Нового Завета, автором которого был Эразм Роттердам­ский. При написании предисловий и примечаний он широко использовал лютеровский перевод, вплоть до воспроизведе­ния или перефразировки длинных отрывков из него.
После тщетной попытки издать на родине английский текст Нового Завета Тиндейл в 1524 г. отправился в Герма­нию, где и опубликовал его. Затем он приступил к переводу Ветхого Завета, над которым работал вплоть до своей траги­ческой гибели на эшафоте близ Антверпена.
Труд Тиндейла отличался простотой, ясностью и вырази­тельностью, став, по существу, основой для всех последующих английских переводов Библии, и был высоко оценен поздней­шими исследователями.
Спустя несколько лет после расправы над Тиндейлом про­изошел разрыв короля Генриха VIII с папой, знаменовавший торжество (пока еще не окончательное) английской разно­видности Реформации — англиканства, где главой церкви провозглашался сам монарх. Поскольку, несмотря на это, Библия Тиндейла по-прежнему оставалась под запретом, а остальные переводы по разным причинам признавались не­удовлетворительными, остро встал вопрос о создании санк­


105




ционированного властью священного текста. Таковым была признана так называемая «Великая Библия» 1539 г., получив­шая во втором издании название «Библии Кранмера» — по имени архиепископа Кентерберийского Томаса Кранмера (1489—1556), написавшего к ней предисловие. При осуществ­лении церковной реформы Кранмер был ближайшим сорат­ником Генриха VIII; именно ему была поручена разработка доктрины англиканского богослужения.
Характерно, что, превратившись из союзника папского Рима, которого папа удостоил титула «защитника веры», в непримиримого врага последнего, английский монарх стре­мился обеспечить авторитет упомянутого выше перевода вполне «папистскими» методами: с 1546 г. названная Библия была объявлена единственно дозволенной, делать к ней ка­кие-то примечания запрещалось, а кроме того, чтобы предот­вратить возникновение «несанкционированных» течений, не вполне соответствовавших официальной церковной рефор­ме, был издан королевский указ, согласно которому ни одна женщина, не принадлежащая к дворянскому роду, а также ни один мастеровой, поденщик, слуга или батрак не имел права читать Библию или какую-либо ее часть под угрозой денеж­ного штрафа и тюремного заключения.
Восшествие на престол дочери Генриха VIII — Марии Тю­дор (годы правления — 1553—1558) вновь круто изменило си­туацию. Наиболее видные проводники Реформации, включая архиепископа Кранмера, были казнены, а многие протестан­ты вынуждены были бежать за рубеж.
Воцарение другой дочери Генриха VIII — Елизаветы — привело к восстановлению в стране англиканства и пресле­дованиям католиков. Вместе с тем репрессиям подверглись и пуритане — представители крайнего реформационного тече­ния, считавшие официальную церковь слишком умеренной. В 1560 г. группа пуритан (У. Уитингем, А. Гилби, Т. Семпсон) приняла активное участие в создании так называемой «же­невской Библии», в противовес которой в 60-х гг. XVI столе­тия по инициативе архиепископа Паркера появляется «Епис­копская Библия».
Вопрос о создании общепризнанного английского текста Священного Писания вновь встал на повестку дня при преем­


106




нике Елизаветы короле Иакове I, правившем в 1603—1625 гг. В 1604—1611 гг. по его инициативе была создана конферен­ция из представителей различных церковных течений (за ис­ключением, естественно, католиков и пуритан). На ней мо­нарх высказал пожелание создать наконец единый перевод, указав, что ему до сих пор не доводилось видеть Библии, хо­рошо переведенной на английский язык. Этот труд поручал­ся ученым Оксфордского и Кембриджского университетов; затем с ним должны были познакомиться епископы и другие видные церковные деятели, после чего текст Библии надле­жало представить в Тайный Совет и в конечном счете утвер­дить авторитетом короля.
Во исполнение намеченной программы была создана спе­циальная группа из числа наиболее выдающихся ученых сво­его времени. Они образовали своеобразный переводческий комитет, итогом работы которого и стал опубликованный в 1611 г. текст, получивший название «Библия короля Иакова» («King James, Version», или «Authorised Version»). По словам одного из участников этой работы — глостерского епископа Майлза Смита, при всей своей кажущейся легкости, она за­няла не один месяц и потребовала упорного труда. Причем Смит отдает должное и вкладу предшественников, отмечая, что он и его коллеги не ставили перед собой цели создать но­вый перевод или превратить плохой перевод в хороший, но стремились лишь к тому, чтобы сделать хороший перевод еще лучше. При этом за основу новой версии был взят имен­но перевод Тиндейла. По подсчетам позднейших исследова­телей ее создатели сохранили 80% текста Ветхого и 90% — Нового Заветов.
Составители «Библии короля Иакова» сочли необходи­мым специально изложить ее цели и задачи. Прежде всего ими было подчеркнуто стремление сделать посредством пере­вода доступным для людей «слово Божие», скрытое до сих пор от них покровами чужого и непонятного языка. «Пере­вод открывает окно, дабы впустить свет; он разламывает скорлупу, дабы мы могли отведать ядро; он подымает зана­вес, дабы мы могли заглянуть в святую святых; он снимает крышку с колодца, дабы мы могли подойти к воде... Ибо без перевода на народный язык неученые подобны детям, стоя­


107




щим у колодца... и лишенным ведра или какого-то другого сосуда»70.
Говоря о языковой форме созданного ими текста, авто­ры — в полном соответствии с духом представляемой ими ан­гликанской церкви — отмежевываются от излишней щепетиль­ности пуритан, которая побуждает их при передаче библейских текстов отказыватьсся даже от укоренившихся в английском языке понятий, а с другой — еще более резко порицают наро­читую темноту папистов, засоряющих английский текст мало­понятными словами и выражениями, вследствие чего, даже бу­дучи вынужденными переводить Библию, они пользуются та­ким языком, который препятствует ее доступности. «Но мы, — подчеркивают творцы Библии короля Иакова, — желаем, что­бы Писание могло говорить, как ему и подобает... дабы его мог понять даже необразованный человек»71.
Действительно, за созданным ими текстом прочно укре­пилась слава величайшего из всех английских переводов, причем подобную оценку можно встретить и в наши дни, когда имеются и другие, более современные версии Библии.
Среди теоретических работ по проблемам перевода, со­зданных деятелями английской Реформации, привлекает вни­мание английский трактат одного из видных пуританских бо­гословов Лоуренса Хемфри («Interpretatio Linguarum: seu de ratione convertendi et explicandi auctores tarn sacros, quam profanes»), который вышел в свет в Базеле в 1559 г. Небезын­тересно отметить, что многие положения указанной работы обнаруживают несомненное сходство с воззрениями ренес­сансных авторов, хотя, как хорошо известно, пуританская идеология весьма существенно отличалась от той, которую исповедовали гуманисты.
Суммируя историю перевода, Хемфри различает три спо­соба перевода иноязычного текста: буквальное следование оригиналу, которое он отвергает как «ребяческое и суевер­ное», вольное переложение, или адаптацию, и «средний путь», который позволяет одновременно сохранить «просто­ту и образованность, элегантность и верность, не преувели­чен сверх меры и не подавлен до грубости». Переводчику надлежит, прежде всего, избрать оригинал, соответствующий его склонностям, что, в свою очередь, обусловит и стиль его


108




передачи. Характерно постулируемое в книге различие меж­ду «более важными» (еврейский, греческий, латынь) и «обы­денными» (т.е. живыми) языками. Однако, по его мнению, и в первой группе может наблюдаться определенное несоответ­ствие: так, Цицерон часто допускает колебания и даже про­махи при переводе философских терминов. Но там, где пере­водчик выполняет свою работу на должном уровне, он заслу­живает самой высокой оценки, ибо если знание языков — вещь полезная, то перевод — полезнейшая («seu linguarum utilis sit cognitio, interpretari — utilissimum»)72.
Завершая наш разговор о том вкладе, который внесли дея­тели Реформации в теорию и практику перевода, еще раз об­ратим внимание на два основных момента. С одной стороны, в соответствии с характером и задачами самого реформаци- онного движения развивались они в основном на материале библейского текста, хотя не исключено было и обращение к передаче памятников другого характера (ср. лютеровскую версию басен Эзопа). Во-вторых, безусловное доминирова­ние в качестве переводящих живых языков европейских на­родов знаменовало принципиальное изменение их статуса. Вытеснение латыни из церковно-религиозной сферы, где ее позиции казались особенно незыблемыми, означало дальней­шее развитие тенденции к превращению «народных» языков в основное орудие национальной культуры, что имело гро­мадное значение для последующей истории духовной жизни Европы XVII—XVIII вв.


Г лава 7




ЕВРОПЕЙСКИЙ ПЕРЕВОД XVII—XVIII ВЕКОВ (ЭПОХА КЛАССИЦИЗМА)


  1. Сущность и основные черты классицистического перевода

Под классицизмом понимают течение в европейской ху­дожественной культуре, возникшее в XVII столетии во Франции и получившее затем распространение в других странах. Характерной чертой этого течения был рационали­стический подход к проблемам искусства, провозглашение вневременного, построенного по законам разума эстетичес­кого идеала, в соответствии с которым должны были оцени­ваться художественные произведения. Особой популярнос­тью у представителей классицизма пользовалось античное наследие, в котором видели абсолютную норму и образец для подражания.
Указанные моменты сказались и в области теории и практики перевода. Характерной чертой последнего в пери­од господства классицизма принято считать вольную трак­товку оригинала, доходившую иногда до прямого вмеша­тельства в передаваемый текст. Однако подобная «свобода» по отношению к переводимому автору была не просто пере­водческим произволом, а логически вытекала из норм и пра­вил классицистической эстетики. Специально исследовав­ший данный вопрос Г.А. Гуковский отмечал, что специфи­ческая техника передачи иноязычного произведения была здесь напрямую связана с принципом рационально понимае­мого эстетического идеала: «Именно с тем обстоятельством, что большинство переводимых книг рассматривались как приближение к абсолютной ценности, следует связать пре­словутое неуважение переводчиков к переводимому тексту. Поскольку автор оригинала не достиг цели, а лишь прибли­зился к ней, нужно, отправляясь от достигнутого им и вос­пользовавшись достижениями поэтов, пришедших после


110




него, прибавить к его достоинствам новые, нужно сделать еще один шаг вперед по пути, на котором остановился автор подлинника, нужно украсить, улучшить оригинальный текст в той мере, в какой это позволяет состояние искусства в мо­мент перевода и в какой текст в этом нуждается. Перевод, изменяющий и исправляющий текст, служит лишь на пользу последнему. Важно ведь дать читателю хорошее про­изведение, по возможности близкое к идеальному, а вопро­сы о том, что хотел дать в своем произведении его первич­ный автор, или о том, сколько человек участвовало в посте­пенном создании произведения и в какой мере согласованы их творческие усилия, не могут иметь существенного значе­ния. Таким образом мысля (или, может быть, ощущая) свою задачу, переводчики в стихах и в прозе с полным сознанием ответственности за свое дело и за методы своей работы под­чищали и исправляли переводимый текст, согласно своим представлениям об эстетически-должном, прекрасном, вы­пускали то, что им казалось лишним, нехудожественным, неудачным, вставляли свои куски там, где находили непол­ноту и т.п.»73.
Вместе с тем необходимо учитывать, что о единстве тео­рии и практики классицистического перевода как в разных странах, так и в пределах одной страны можно говорить лишь условно. В эту эпоху шли весьма острые дискуссии, предметом которых являлись как общие принципы передачи иноязычного текста, так и переводы отдельных художествен­ных произведений.

  1. Французская переводческая традиция

В наиболее резкой форме отмеченные выше особенности проявились на родине классицизма — во Франции, а понятие «французская манера перевода» стало синонимом неуважи­тельного отношения к подлиннику. Характеризуя присущие ей черты, А.С. Пушкин иронически заметил: «Долгое время Французы пренебрегали словесностью своих соседей. Уве­ренные в своем превосходстве над всем человечеством, они Ценили славных писателей иностранных относительно меры,


111




как отдалились они от французских привычек и правил, ус­тановленных французскими критиками.
В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя найти ни одного предисловия, где не встретилась бы неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а вместе с тем оказать услугу и нашему автору, исключив из его книги места, которые могли бы оскорбить вкус образованный французского читателя. Странно, когда подумаешь, кто кого и перед кем извинял таким образом»74.
Принцип «plaire au lecteur et perfectioner son auteur» («угождать читателю и совершенствовать автора») применял­ся к писателям самых различных эпох — от античных клас­сиков до Шекспира и Сервантеса, не говоря уже о более близких по времени писателях. Типично в этом плане при­знание одного из видных французских переводчиков XVIII сто­летия — П. Летурнера, который, говоря о принципах своего перевода поэзии Э. Юнга, прямо заявил, что его целью было извлечь из английского Юнга Юнга французского, который мог бы понравиться французам и которого последние бы чи­тали, даже не задумываясь над тем, оригинал это или копия. Его коллега Флориан, воссоздавший «Дон Кихота», также от­мечал, что рабская верность оригиналу есть порок, и поэто­му он считал себя вправе удалить из текста романа «излиш­ки» и эпизоды, в которых видны «черты дурного вкуса». На­шелся даже литератор, стремившийся дать новую версию Священного Писания, очищенную «от всего грубого и неяс­ного», хотя и сомневавшийся, не будет ли подобный перевод «грехом против промысла Господня».
Внимание к теоретическим проблемам перевода в рас­сматриваемую эпоху оказалось тесно связанным с тем, что получило название la querelle des .anciens et de modernes («спора древних с новыми»), т.е. дискуссией о сравнительном достоинстве античных и современных писателей. Его зачин­щиком выступил знаменитый французский писатель Шарль Перро (1628—1703). В 1687 г. вышла в свет его поэма «Век Людовика Великого», в которой доказывалось, что французы, которым выпало счастье быть подданными «короля-солнца» (т.е. Людовика XIV), не только ни в чем не уступают древним грекам и римлянам, а, напротив, во многих отношениях даже


112




превосходят их. Таким образом был поставлен под сомнение один из существенных постулатов классицизма — признание античности абсолютным идеалом. Однако сам подход к явле­ниям искусства, в том числе и к методу перевода, по суще­ству, оставался классицистическим: по-прежнему провозгла­шалось наличие подобного идеала (только не в древности, а в современности), равняясь на который надлежало «исправ­лять» в соответствии с ним переводимых авторов. В качестве примера Перро ссылался на «Сатиры» видного поэта и тео­ретика классицизма Н. Буало, связанные с произведениями Горация. По мнению Перро, на французском языке они вы­глядят гораздо изящнее, нежели в оригинале, где стихотворе­ние страдает грубостью и шероховатостью. Отсюда делался вполне логичный (и вполне классицистический по своему ха­рактеру) вывод: стремление к адекватности при переводе (в данном случае — при переводе античных авторов) способно лишь дискредитировать последних, как это произошло с од­ним переводчиком, труд которого оказался слишком точен и тем самым больше всего повредил переводимым произведе­ниям, показав их такими, какие они есть, и позволив разгля­деть все их недостатки.
«Диссидентство» Перро по отношению к античной ли­тературе натолкнулось на резкую отповедь таких крупней­ших представителей французского классицизма, как Н. Буа­ло и Ж. П. Расин. Возражения вызвали и недооценка эстети­ческой значимости произведений древних авторов, и утвер­ждение о том, что «улучшенные» переводы по своему уров­ню превосходят свои оригиналы. В свою очередь, Перро, ранее, как мы видели, ставивший принадлежащую Буало версию «Сатир» Горация выше латинского подлинника, те­перь упрекал его за слишком близкое следование первоис­точнику: «Он не задумывается над тем, что у каждого языка есть свое неповторимое своеобразие, особый дух и часто то, что выглядит изящно на латыни, на французском вы­глядит варварски»75.
Начавшийся в XVII в. спор продолжился и в следующем столетии. В 1714—1716 гг. вся читающая Франция с напря­женным вниманием следила за дискуссией о принципах пе­ревода поэм Гомера. Ее наиболее активными участниками



жүктеу/скачать 4.42 Mb.

Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   20



©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз
    Басты бет