Габриэль Гарсиа Маркес. История одной смерти, о которой знали заранее

воображал, не хотелось признавать, что жизнь, в конце концов, так смахивает

на дурную литературу. Однако то была она: Анхела Викарио через 23 года после

драмы.

Она отнеслась ко мне как всегда - я приходился ей родственником - и на

трудом верилось, что это та самая Анхела Викарио. И больше всего удивило

меня, как она в конце концов разобралась в собственной жизни. Через

несколько минут она уже не казалась мне такой постаревшей, как на первый

взгляд, а почти такой же молодой, какой сохранилась в памяти, однако не

имевшей ничего общего с девушкой, которую в двадцать лет заставили выйти

замуж без любви. Ее мать, неверно понявшая, что такое старость, встретила

меня будто выходца с того света. Наотрез отказалась говорить о прошлом, так

что для этой книги мне пришлось довольствоваться отдельными фразами из их

разговоров с моей матерью и обрывками собственных воспоминаний. Она сделала

невозможное, чтобы Анхела Викарио умерла при жизни, но ее намерения сорвала

дочь, которая не строила тайны из своего несчастья. Наоборот: всякому, кто

желал слушать, она рассказывала о том со всеми подробностями, за исключением

одной, которая так и не прояснилась: когда, как и кто стал виновником ее

позора, ибо никто не верил, что им на самом деле был Сантьяго Насар. Они

принадлежали к двум совершенно разным мирам. Никто никогда не видел их

вместе, тем более - наедине. Сантьяго Насар был слишком высокомерен, чтобы

обратить на нее внимание. "Твоя сестрица - дурочка",- говорил он мне бывало,

если речь заходила о ней. И кроме того, он, как мы тогда говорили, был

ястребом-курохватом. Ходил в одиночку, как и его отец, и если вдруг в округе

расцветала юная девица, за которой не было особого пригляда, он срывал этот

цветок, однако в самом городке никто не знал, чтобы у него были какие-то еще

отношения, кроме положенных по обычаю - с Флорой Мигель, и тех бурных, на

протяжении четырнадцати месяцев сводивших его с ума отношений с Марией

Алехандриной Сервантес. Самая распространенна точка зрения, может, как раз в

силу ее противоестественности, состояла в том, что Анхела Викарио защищала

кого-то, кого на самом деле любила, и выбрала для этой цели Сантьяго Насара,

думая, что братья никогда не решатся убить его. Я тоже попытался вырвать у

нее правду, когда пришел во второй раз, и выложил все свои доводы, один за

другим, но она, на миг оторвав взгляд от вышивания, отразила их:

- Не ломай голову, братец,- сказала она мне.- Это был он.

Все остальное она рассказала без недомолвок, вплоть до беды,

приключившейся в первую брачную ночь. Рассказала, что подружки подучили ее

напоить в постели мужа до бесчувствия и притвориться стыдливей, чем была,

чтобы он погасил свет, присоветовали промыться как следует раствором

квасцов, чтобы создать видимость невинности, и испачкать простыни ртутным

хромом, а наутро вывесить их всем на обозрение у себя во дворе, как положено

новобрачной. Только двух вещей не учли ее подружки-напарницы: Байардо Сан

Роман был необычайно стоек к спиртному, а за глупостью, которую пыталась

привить Анхеле Викарио мать, таилась чистота и порядочность. "Ничего такого,

что мне велели, я не сделала,- сказала она мне,- чем больше я думала, тем

больше понимала: все это гадость и нельзя такое делать никому, и уж подавно

- человеку, которому не повезло: женился на мне". Итак, она без опаски дала

раздеть себя в ярко освещенной спальне, и куда-то улетучилась все внушенные

ей страхи, так осложнявшие жизнь. "Все вышло очень просто,- сказала она

мне,- потому что я решила умереть".

Дело в том, что об этой своей беде она говорила безо всякого стыда,

чтобы скрыть другую беду, настоящую, которая сжигала ее изнутри. Никому бы

даже и в голову не пришло, пока она не решилась рассказать мне об этом: с

того момента, как Байардо Сан Роман отвел ее обратно в родительский дом, он

навсегда вошел в ее жизнь. Это был последний удар судьбы. "Когда мама била

меня, я вдруг вспомнила его,- сказал она мне.- И стало не так больно, потому

что это было: за него". Немного удивляясь самой себе, она опять думала о

нем, когда рыдала на софе в столовой. "Я плакала не из-за того, что меня

побили, и не из-за того, что случилось,- сказала она мне,- плакала о нем".

Она продолжала думать о нем, когда мать накладывала ей на лицо компресс из

арники, и когда услыхала крики на улице и набатный колокол, и когда ее мать

вошла и сказала, что теперь она может спать, потому что самое худшее

свершилось.

Много времени прошло в думах о нем без какой бы то ни было надежды, и

вот однажды ей пришлось провожать мать к глазному врачу в Риоачу. По дороге

они зашли в портовую гостиницу, с хозяином которой были знакомы, и в буфете

мать попросила стакан воды. Она пила, стоя спиной к дочери, а та вдруг

увидела в многочисленных зеркалах того, о ком столько думала. Едва дыша, она

повернула голову и увидела, как он, не заметив ее, прошел мимо и вышел из

гостиницы. Сердце разлетелось на куски, она снова посмотрела на мать. Пура

Викарио у стойки допила воду, вытерла губы рукавом и улыбнулась дочери,

глядя на нее сквозь новые очки. И в этой улыбке - в первый раз со дня своего

рождения - Анхела Викарио увидела мать такой, какой она была на самом деле:

несчастной женщиной, посвятившей всю себя культу собственных недостатков.

"Какое дерьмо!" - подумала она. Это на нее так подействовало, что всю

обратную дорогу она пела в полный голос, а дома бросилась на постель и

проплакала три дня.

Она родилась заново. "Я просто с ума сходила по нему,- сказала она

мне,- сходила с ума, да и только". Стоило ей закрыть глаза, как она видела

его, в шуме моря слышала его дыхание, среди ночи просыпалась, почувствовав в

постели жар его тела. В конце недели, не сыскав ни минуты покоя, она

написала ему первое письмо. Коротенькое, неловкое письмо, в котором

говорила, что видела его, когда он выходил из гостиницы, и как ей хотелось,

чтобы он тоже ее увидел. Ответа она ждала напрасно. Через два месяца, устав

от ожидания, она послала ему второе письмо, составленное в той же уклончивой

манере, что и первое, якобы с единственным намерением- упрекнуть в

невежливости. В последующие шесть месяцев она написала ему шесть писем,

оставшихся без ответа, но ей было достаточно знать, что он их получает.

Впервые оказавшись хозяйкой собственной судьбы, Анхела Викарио

обнаружила, что ненависть и любовь - две взаимосвязанные страсти. Чем больше

посылала она писем, тем больше разгорался костер ее любовной лихорадки, но

точно в той же мере накалялась и ее счастливая злость против матери. "У меня

внутри все переворачивалось, когда я ее видела,- сказала она мне,- а стоило

мне взглянуть на нее, я тут же вспоминала его". Ее жизнь отвергнутой жены

была такой же простой, как и в девичестве: вышивала на машинке с подружками,

точно так же, как раньше, делала тюльпаны из материи и птичек из бумаги, но

когда мать засыпала, она садилась за письма, на которые не было ответа, и

писала до зари. Ум ее отточился, характер окреп, она выучилась свободе и

снова стала невинной девушкой - только для него; у нее не осталось иного

авторитета, кроме нее самой, она не знала иного рабства, кроме того, в

которое ввергало ее неотвязное чувство.

Полжизни она писала каждую неделю. "Иногда мне ничего было писать,-

сказала она мне со смехом,- но мне хватало того, что я знала: он их

получает". Сначала это были коротенькие весточки суженой, потом записки

тайной возлюбленной, несколько надушенных посланий от невесты, подробные

отчеты о делах, свидетельства любви и, наконец, возмущенные письма покинутой

супруги, которая выдумывала тяжелые болезни, чтобы заставить его вернуться.

В одну прекрасную ночь она опрокинула чернильницу на готовое письмо, но

вместо того, чтобы разорвать его, приписала внизу: "В доказательство любви

посылаю тебе мои слезы". Случалось, устав плакать, она смеялась над

собственным безрассудством. Шесть раз меняли почтальонш на почте, и всех

шестерых ей удавалось сделать своими сообщницами. Единственное, что не

пришло ей в голову,- отступиться от своего. Однако он, казалось, оставался

совершенно нечувствительным к ее безумствованию: она писала как бы никому.

Как-то на рассвете, продутом ветрами,- то было на десятом году ее

безумства,- она проснулась от мысли, что он в постели рядом, с ней. Она

написала жаркое письмо на двадцати страницах, в котором, отбросив стыд, дала

волю горьким истинам, застоявшимся у нее в сердце с той самой роковой ночи.

Она писала об отметинах, которые он навеки оставил у нее на теле, о том, как

солон его язык и как горяч африканский жезл его страсти. Она отдала письмо

почтальонше, которая по пятницам приходила к ней вышивать, а потом уносила

письма, и была совершенно уверена, что это последнее излияние завершит ее

агонию. Ответа не последовало. С тех пор она уже не очень сознавала, что она

писала и кому, но писать продолжала неотступно семнадцать лет подряд.

Однажды августовским полуднем, вышивая с подружками, она почувствовала,

что кто-то подошел к двери. Ей не надо было смотреть - она и так знала, кто

это. "Он потолстел, начал лысеть и вблизи видел только в очках,- сказала она

мне.- Но это был он, черт возьми, он!" Ей стало страшно: она понимала, что

он видит, как она сдала,- сама-то она видела, каким он стал,- и сомневалась:

было ли в нем столько же любви к ней, сколько у нее к нему, чтобы вынести

это. Рубашка на нем вся пропотела, точь-в-точь как в тот день, когда она

увидела его на празднике первый раз, и был на нем тот же самый ремень и при

нем те же самые дорожные сумки с серебряными украшениями. Байардо Сан Роман

шагнул вперед, не обращая внимания на остолбеневших вышивальщиц, и положил

свои сумки на швейную машинку.

- Ну,- сказал он,- вот и я.

Он привез с собой чемодан с одеждой - он собирался остаться - и другой,

точно такой же чемодан, в котором были почти две тысячи ее писем. Они были

сложены в стопочки по датам, перевязаны разноцветными лентами и все до

одного - нераспечатаны.

* * *
Много лет после убийства Сантьяго Насара мы не могли говорить ни о чем

другом. Наше повседневное поведение, до тех пор управлявшееся различными, не

зависящими друг от друга привычками, вдруг закрутилось вокруг одного,

всколыхнувшего всех события. На рассвете мы вздрагивали от петушиного крика

и не спали ночами, пытались разобраться в переплетении случайностей, которые

сделали возможной эту нелепость; мы мучились, совершенно очевидно, не из

отвлеченного желания разгадать загадку, но потому, что никто из нас не мог

жить дальше, пока в точности не дознается, какое место и назначение во всем

этом судьба определила лично ему.

Многие этого так и не узнали. Кристо Бедойя, который со временем стал

известным хирургом, не сумел себе объяснить, что побудило его просидеть два

часа до прибытия епископа у деда с бабкой, а не пойти отдыхать домой к

родителям, которые до рассвета ждали его, чтобы сообщить тревожную новость.

Большинство из тех, которые могли так или иначе помешать преступлению, но

этого не сделали, утешали себя мыслью, что честь - дело святое и касается

это только главных действующих лиц драмы. "Честь - как любовь",- не раз

слыхал я от матери. На Ортенсию Бауте, чье участие в драматических событиях

свелось лишь к тому, что она увидела два окровавленных ножа в то время,

когда они еще не были окровавлены, так подействовало это видение, что она

ударилась в покаяние и в один прекрасный день, не имея сил дольше выносить

его, выскочила голой на улицу. Флора Мигель, невеста Сантьяго Насара, от

отчаяния сбежала с лейтенантом-пограничником, который увез ее в Вичаду, где

добывали каучук, и там пустил по рукам. У Ауры Вильерос, повитухи, оказавшей

помощь при рождении целым трем поколениям, когда она узнала о происшедшем,

случились спазмы мочевого пузыря, так что до самой смерти она потом мочилась

через трубочку. Дон Рохелио де ла Флор, добродетельный муж Клотильде

Арменты, который в свои 86 лет был чудом живучести, в последний раз поднялся

на ноги, чтобы увидеть, как растерзали Сантьяго Насара у запертой двери

отчего дома, и не пережил этого потрясения. Пласида Линеро заперла дверь в

самый последний момент, но со временем избавилась от чувства вины. "Я

заперла дверь потому, что Дивина Флор поклялась мне, будто видела, как мой

сын вошел в дом,- рассказала она мне,- а этого не было". Однако же она не

могла простить себе, что запуталась в предвестиях: в добром - деревьях и в

дурном - птицах, и в конце концов поддалась пагубной привычке того времени -

жевать зерна кардамона.

Когда через двенадцать дней после преступления приехал следователь,

город кипел страстями. От одуряющего зноя следователь спасался одним -

глушил кофе с ромом у себя в замызганной дощатой конторе муниципального

дворца; чтобы угомонить валивший валом незваный люд - каждый горел желанием

показать, какую важную роль играл в этой драме он,- ему пришлось вызвать на

подмогу дополнительные силы. Следователь только что получил диплом, он еще

носил черный форменный костюм Юридического института и золотое кольцо с

эмблемой его выпуска и не успел избавиться от чуть высокомерного и

лирического настроя счастливого новичка. Я так и не узнал его имени. Все,

что мы знаем о его характере, почерпнуто из материалов дела, которое

множество людей помогало мне разыскивать двадцать лет спустя во Дворце

Правосудия в Риоаче. Архив не разбирали, и судебные дела более чем за век

были свалены в кучу на полу ветхого строения колониального периода, которое

в течение двух дней служило штаб-квартирой Фрэнсису Дрейку. Нижний этаж

временами затопляло выходившее из берегов море, и растрепанные тома плавали

по пустынным кабинетам. Я и сам не раз, по щиколотку в воде, занимался

поисками нужных мне бумаг в этом пруду, схоронившем не один процесс, и

только случайность позволила мне в результате пятилетних изысканий выудить

322 разрозненных листа из более чем 500, которые должны были содержаться в

деле.

Имени следователя нет ни на одной из страниц, однако совершенно

он читал испанских классиков и некоторых античных и хорошо знал Ницше,

модного в те времена среди судейских чиновников. Замечания на полях- не

только из-за цвета - казалось, были написаны кровью. Загадка, которую

подбросила следователю судьба, привела его в такое замешательство, что он

позволил себе множество лирических отступлений, явно противоречащих

необходимой точности его занятия. И кроме того, ему показалось незаконным,

что жизнь подстроила такое количество запретных для литературы случайностей,

чтобы беспрепятственно могла приключиться смерть, о которой столько людей

было оповещено.

Однако по завершении усердных трудов его более всего встревожило, что

он не нашел ни малейшего - даже самого недостоверного - свидетельства того,

что Сантьяго Насар действительно был виновником причиненного зла. Подружки

Анхелы Викарио, ее сообщницы по обману, долго потом рассказывали, что она

поделилась с ними секретом еще до свадьбы, однако имени им не назвала. В

материалах дела содержится их заявление: "Чудо она нам открыла, а чудотворца

- нет". Сама же Анхела Викарио стояла на своем. Когда следователь спросил ее

в своей уклончивой манере, знает ли она, кто такой покойный Сантьяго Насар,

она бесстрастно ответила:

- Виновник.

Именно так и записано, однако никаких уточнений относительно того, как

и где он лишил ее чести, не дается. Во время суда, который длился всего три

дня, особое внимание обращалось на слабость обвинения. Следователь был

настолько сбит с толку отсутствием улик против Сантьяго Насара, что

временами выказывал явное разочарование, поскольку проделанная им большая

работа сводилась на нет. На листе 416 он собственноручно красными

аптекарскими чернилами написал на полях: "Дайте мне предрассудок, и я

переверну мир". Под этим перефразированным изречением, свидетельствующем об

унынии, он теми же самыми кровавыми чернилами довольно удачно нарисовал

пронзенное стрелой сердце. В его глазах, как и в глазах ближайших друзей

Сантьяго Насара, поведение того в последние часы решительно доказывает его

невиновность.

В утро своей смерти Сантьяго Насар и в самом деле ни на минуту не

встревожился, хотя прекрасно знал, какой ценой пришлось бы расплачиваться за

оскорбление, которое вменили ему в вину. Он сознавал, в каком ханжеском мире

живет, и должен был понимать, что простодушные близнецы не способны снести

такой обиды. Никто как следует не знал Байардо Сан Романа, но Сантьяго Насар

знал его достаточно, чтобы видеть: за светским лоском скрывается человек,

подверженный не меньше любого другого предрассудкам, которые впитал с

молоком матери. А следовательно, его сознательная беззаботность в то утро

была самоубийственной. Кроме того, узнав в последний момент, что братья

Викарио поджидают его, собираясь убить, он не ударился в панику, о чем уже

не раз говорилось, но скорее растерялся, как растерялся бы невиновный

человек.

умирает. После того как он пообещал моей сестре Маргот прийти к нам

завтракать, Кристо Бедойя под руку повел его вдоль берега, и оба выглядели

столь далекими от происходящего, что ввели всех в заблуждение. "Они шли

такие довольные,- сказал мне Меме Лоаиса,- и я возблагодарил Господа, решив,

что все уладилось". Разумеется, не все любили Сантьяго Насара. Поло Карильо,

хозяин местной электростанции, считал, что Сантьяго Насар был так спокоен не

оттого, что невиновен, а оттого, что циничен. "Думал, его не тронут, думал,

деньги его защищают",- сказал он мне. Фауста Лопес, его жена, пояснила: "Они

все такие, эти турки". Индалесио Пардо зашел в лавку Клотильде Арменты, и

там близнецы сказали ему, что, как только епископ уедет, они убьют Сантьяго

Насара. Как многие и многие, он подумал, что все это болтовня с недосыпа да

перепоя, но Клотильде Армента убедила его, что это правда, и попросила найти

Сантьяго Насара и предостеречь.

- Не трудись попусту,- сказал ему Педро Викарио,- он уже все равно что

мертвый.

Индалесио Пардо с Сантьяго Насаром, и, должно быть, решили, что это тот

самый человек, который может помешать преступлению безо всякого для них

позора. Индалесио Пардо увидел Сантьяго Насара в толпе, покидавшей порт: они

шли под руку с Кристо Бедойей, и он не решился тревожить их своими

предостережениями. "Тревога утихла, отпустило",- сказал он мне. Он только

похлопал того и другого по плечу, и они пошли своей дорогой. Они его даже

едва ли заметили - так были поглощены подсчетами свадебных затрат.

Люди направлялись на площадь, туда же, куда и Сантьяго Насар с Кристо

Бедойей. Шли довольно густой толпой, однако Эсколастике Сиснерос показалось,

что друзья двигались свободно, как бы в кольце, толпа словно расступилась

вокруг них, потому что знала: Сантьяго Насар шел умирать, и не решалась его

коснуться. И Кристо Бедойя тоже припоминает, что люди вокруг них вели себя

необычно. "Смотрели так, будто у нас лица разрисованы",- сказал он мне.

Более того: Сара Норьега открывала свой обувной магазинчик как раз в тот

момент, когда они проходили мимо, и перепугалась, увидев, как бледен

Сантьяго Насар. Он успокоил ее:

- Сама подумай, Сара, детка,- сказал он ей не останавливаясь,- столько

выпить!

Селесте Дангонд сидел в пижаме у двери своего дома, посмеиваясь над

кофе. "Хотел выиграть время, обдумать все как следует",- сказал он мне.

Сантьяго Насар ответил, что он спешит - надо переодеться и идти завтракать к

моей сестре. "Я сплоховал,- объяснил мне Селесте Дангонд,- подумал: не могут

его убить, если он так уверен в том, что собирается сделать". Ямиль Шайум,

единственный, поступил как следовало. Едва до него дошел слух, он вышел из

своего магазинчика тканей и стал ждать Сантьяго Насара, чтобы предупредить.

Он был из тех арабов, что последними, вместе с Ибрагимом Насаром, прибыли в

городок, и до самой смерти того был его партнером по картам, а после остался

советчиком и другом его семьи. Более подходящего человека, чтобы поговорить

с Сантьяго Насаром, не было, никто другой не пользовался у него таким

уважением. Однако Ямиль Шайум подумал, что, если слух необоснованный, он

напрасно встревожит Сантьяго Насара, и решил посоветоваться прежде с Кристо

Бедойей, на случай, если тот знал больше. Как только друзья появились, он

окликнул Кристо Бедойю. Тот похлопал по спине Сантьяго Насара - они почти

дошли до площади - и поспешил к Ямилю Шайуму.

- До субботы,- сказал он на прощание Сантьяго Насару.

Сантьяго Насар ничего ему не сказал, а обратился по арабски к Ямилю

Шайуму, и тот ответил ему тоже по-арабски. "Это была наша с ним игра

словами, мы часто так развлекались",- сказал мне Ямиль Шайум. Не

останавливаясь, Сантьяго Насар махнул им на прощание рукой и завернул за

угол - на площадь. Они видели его в последний раз.

Едва выслушав Ямиля Шайума, Кристо Бедойя выскочил из лавки и побежал

догонять Сантьяго Насара. Он видел, как тот завернул за угол, однако среди

разбредавшихся с площади людей он Сантьяго Насара не обнаружил. Несколько

человек, к которым он обращался с вопросом, ответили ему одно и то же:

- Только что видел его с тобой.

Ему показалось невероятным, чтобы Сантьяго Насар так быстро успел

добраться до дому, но тем не менее Кристо Бедойя решил пойти спросить, там

ли он - парадная дверь оказалась незапертой и даже приоткрытой. Он вошел, не

заметив лежавшей на полу записки, прошел через полутемную залу, стараясь не

шуметь - для посещений было слишком рано,- и все-таки собаки всполошились и

выскочили откуда-то из глубины дома. Он успокоил собак, позвякав ключами,

чему научился от их хозяина, и пошел в кухню; собаки побежали за ним. В

коридоре он столкнулся с Дивиной Флор, та несла ведро с водой и тряпку,

собираясь мыть полы в зале. Она уверила его, что Сантьяго Насар еще не

возвращался. Когда Кристо Бедойя вошел в кухню, Виктория Гусман только что

поставила на огонь тушить кролика. Она поняла все мигом. "У него был такой

вид словно сердце вот-вот выскочит",- сказала она мне. Кристо Бедойя

спросил, дома ли Сантьяго Насар, и она с притворным простодушием ответила,