Ганс Рюш Убийство невинных

В 1757 году цинга косила британских моряков в таких масштабах, что встал вопрос об эффективности военно-морского флота, и в это время Джеймс Линд (James Lind), врач в морском лазарете в Портсмуте, рекомендовал главному морскому штабу добавлять в питание тех, кто должен проводить много месяцев в море, лимонный сок. С XVI века голландские торговые суда всегда имели на борту лимонный сок при возвращении из Ост-Индии, и экипаж никогда не страдал цингой; в дальнейшем британские торговые суда тоже стали с успехом использовать лимонный сок. Но главы штаба не верили, что столь простое и дешевое средство способно предотвратить или вылечить смертельную болезнь. Однако капитан Кук (Cook) последовал совету Линда, и в течение трехлетнего плавания на борту его корабля не было ни одного случая цинги. Только когда в 1784 году сэр Гилберт Блейн (Gilbert Blane) подавил вспышку цинги, главный морской штаб всерьез задумался на эту тему, и в 1795 году, наконец, было издано распоряжение на протяжении всего пути давать экипажам королевского флота лимонный сок.

Лимонный сок содержит витамин С, мощное средство против цинги, и это было выявлено не через опыты на животных (для многих животных витамин С токсичен). Позднее вивисекторы вызывали у бесчисленных животных смертельную цингу, держа их на неправильной диете, и этим они занимаются и поныне, чтобы вновь и вновь доказать факты, известные голландцам еще в начале XVI века. Но о том, как нашим современным медикам удалось вызвать у людей цингу с помощью введения витамина С, мы поговорим в другой главе. Сейчас мы рассматриваем достижения.

Венский медик Леопольд Ауэнбруггер (Leopold Auenbrugger) в 1791 году ввел диагностический метод перкуссии: простукивание поверхности тела с целью выявить по звуку состояние его внутренних частей. Таким образом можно распознать увеличение печени, желудка или отек легкого. Эти методы стали предшественниками аускультации, которая сегодня столь же важна при диагностике.

Первым крупным важным шагом в лечении сердечно-сосудистых заболеваний стало открытие в 1785 году дигиталиса Вильямом Визерингом (Уильям Уизеринг – William Withering), английским врачом и ботаником. Он проверил настой сушеных листьев наперстянки — которое крестьяне использовали в качестве средства от водянки и отеков — на своих пациентах с больным сердцем, и с таким успехом, что дигиталис был сразу занесен в Эдинбургскую фармакопею (официальный перечень медикаментов).

Дигиталис — это одно из немногих лекарств с доказанной ценностью, и, как все основные средства, он был открыт без опытов на животных. И сегодня при мерцании предсердий нет ничего лучше дигиталиса.

Йод, тоже давно испытанный медикамент, уже 150 лет используется как лечебное средство при воспалительных процессах, то есть его начали применять раньше, чем была обнародована теория о бактериях и признано существование инфекции, которое Гален отрицал.

В Antiseptic Surgery (1882) Уотсона Чейна (Watson Cheyne), первом образцовом произведении о применении антисептики, говорится, что йод использовали еще в 1859 году для дезинфекции ран. Процитированным авторитетом является хирург Луи Вельпо (Louis Velpeau), который в том году утверждал, что данной практике уже как минимум 30 лет. Это отводит нас в 1829 год, на тот момент прошло 18 лет с тех пор, как Бернар Куртуа (Bernard Courtois) изолировал химический элемент йод.

Аборигены Южной Америки против «болотной лихорадки» (малярии) использовали хинин, и с помощью этого природного лекарства в Европе тоже удалось удержать болезнь под контролем. А некоторые думающие люди намного раньше заметили, что малярия чаще всего встречается вблизи болот, и поэтому многие болота были осушены. Но гораздо позднее появилась догадка, что малярию переносят определенные комары, откладывающие яйца в стоячих водах, где и развиваются личинки.

Первую «современную» вакцинацию якобы произвел Эдвард Дженнер (Edward Jenner), который в 1796 году ввел привил мальчику разработанное им средство для защиты от оспы (оспенную вакцину), и, благодаря ей, выработался иммунитет к человеческой оспе. Следует упомянуть то, что Дженнер пришел к своему выводу после 21 года тщательных наблюдений — сейчас мы называем это «клиническими наблюдениями».

Дженнер за 80 лет предвосхитил Пастера, но его вакцинация была отнюдь не первой в истории. На Востоке вакцинацию практиковали с древних времен. А в Англию вакцина от оспы была впервые привезена с Востока в 1717 году: тогда ее ввели леди Мэри Уортли Монтегю (Mary Wortley Montagu), жене британского посланника в Константинополе.

Турецкий метод заключался в том, что из гнойничка больного оспой берут столько жидкости, сколько помещается на острие иглы, а затем с помощью иглы царапают кожу. Иногда такая вакцинация вела к смерти, как и сегодня. Поэтому придумывали разные методы снизить токсичность жидкости: ее или корку мацерировали в воде несколько дней. Китайцы помещали в нос прививаемому человеку растертые корки.

Благодаря общественному положению леди Мэри, турецкий метод достиг британской королевской семьи, которая панически боялась оспы — от нее в конце предшествующего века умерла молодая красивая королева Мэри. Тем не менее, король для надежности приказал сначала проверить вакцину на шестерых заключенных, которые ждали смертной казни в тюрьме Ньюгейта.

Итак, открытие и разработка защитных вакцин не имеют никакого отношения к опытам на животных. Впрочем, это было бы просто невозможно, потому что самые серьезные человеческие инфекции животным не передаются либо имеют у них совсем другую форму. Позднее индустрия стала использовать животных, чтобы изготовлять вакцины в более крупных масштабах и получать прибыль: медицинское мышление уже оказалось ориентировано в этом направлении, и это давало печальные результаты, которые мы рассмотрим в одной из следующих глав. Когда в дальнейшем при изготовлении вакцин потребовались более надежные инструменты, чем животные, их удалось найти. В очередной раз использование животных только задержало прогресс медицинской науки и вызвало серьезные проблемы у людей.

Но прежде чем мы этим займемся, нам надо посмотреть, каким образом хирургию освободили от обеих основных зол, из-за которых во времена галенизма она не только переживала застой, но и вернулась на доисторический уровень.

Хирургия
В тот период, когда в западном мире естественные науки и техника быстро эволюционировали, благодаря новым открытиям, хирургия находилась в трясине. Более того, хирургическое искусство, практиковавшееся в Средневековье и вплоть до первой половины XIX века, представляло собой радикальный шаг назад, по сравнению с гораздо более сложными операциями, которые проводились тысячелетиями раньше, сначала в Индии, Египте и Вавилоне, а потом в Греции и Римской Империи.

Хирурги античности, должно быть, владели высокоразвитыми приемами, но они утрачены — также как и строительная техника древнеегипетской, римской и южноамериканской культур. Мы не знаем, как люди использовали некоторые из сохранившихся хирургических инструментов. Но мы знаем, что еще до времен Гиппократа гигиена при операциях играла такую же важную роль, как и во всем врачебном искусстве. Индийских хирургов учили очень тщательно мыть руки и ногти и во время операции не открывать рот, чтобы не занести инфекцию.

Вероятно, медицинская школа двух индийцев по имени Атрея и Сушрута в шестом веке до нашей эры повлияла на греческую анатомию и лечебное искусство. Труд Сушруты, одно из крупнейших в своем роде произведений санскритской литературы, был особенно важен для хирургии. Автор описывал операции, выступал за вскрытия трупов с целью обучения хирургии и стерилизацию ран с помощью фумигации.

Поистине, современный хирургический прогресс заключался в поиске обратного пути к тому, что было известно тысячи лет назад и оказалось забыто.

Историки медицины заявляют, что они не могут объяснить, почему и каким образом древнее хирургическое искусство было забыто, но причина ясна. Из-за нее же в Средневековье происходили эпидемии. Поскольку гигиена отвергалась как суеверие, и ею пренебрегали, после операций возникали настолько серьезные инфекции со смертельным исходом, что от всех серьезных операций приходилось отказываться, за исключением неизбежных случаев при происшествиях и во время войн. Искусство перевязывать кровяные сосуды также было забыто; на смену ему пришло более быстрое и легкое разрушение тканей с помощью горячего масла или раскаленных углей. Это предположительно произошло во время крупных войн Средневековья.

Мы точно знаем, что вплоть до середины XIX века хирургические операции не практиковались, во-первых, из-за страха боли, во-вторых из-за послеоперационной смертности, очень высокой даже при простых операциях.

Пациенты испытывали такие мучения в руках хирургов, что некоторые предпочитали операции самоубийство. Те немногие, кто оказывался безрассуден или достаточно храбр, кричали и отбивались на операционном столе, сходили с ума или теряли сознание. Поэтому хирургов оценивали по их скорости. Максимальная продолжительность операции по удалению желчных камней должна была составлять 54 секунды. Гийом Дюпюитрен (Guillaume Dupuytren, 1777–1835), который был самым быстрым и поэтому самым высокооплачиваемым хирургом во Франции, имел обыкновение говорить, что боль способна так же убить, как кровотечение.

В те времена у хирургов имелось много свободного времени, потому что люди не могут выносить боль, даже если безразличны к страданиям других, и не хотят умирать. Большую часть операций делали цирюльники, и чаще всего они ограничивались наложением шин на переломы костей, вырезанием внешних опухолей и в неизбежных случаях ампутациями, которые вследствие инфекции часто кончались смертью. Когда французский парикмахер Амбруаз Паре (Ambroise Paré, 1509–1590) вновь изобрел перевязывание кровоточащего сосуда, то смертность от кровотечений снизилась, но количество смертей от «заражения крови» или инфекций возросло. Теперь мы знаем, почему.

Прижигание, которое в Средневековье заменяло перевязывание сосудов, дезинфицировало раны. Но поскольку хирурги тогда еще ничего не знали о бактериях, они не уделяли внимания чистоте. Для защиты одежды они носили старые мужские пальто, которые никогда не чистились, так как кровяные и гнойные корки указывали на опыт владельца: чем толще корки, тем выше гонорар.

Два серьезных препятствия в виде боли и инфекций стали исчезать почти одновременно в середине XIX века.
*

Непонятно, почему прошло столько времени, прежде чем обезболивание в западном мире стало общеупотребительным, ведь обезболивающее действие экстрактов некоторых растений, таких как опия и гашиша, было известно уже в древности среди многих примитивных народностей. Не поддается сомнению, что древние восточные врачи при проведении сложных операций использовали какие-то обезболивающие средства. Сегодня сохранилась только китайская акупунктура, и ее польза как анестезирующего средства не вызывает сомнений даже у современных медиков.

В 13 веке шотландский астролог и алхимик Майкл Скот (Michael Scot), который переводил медицинские труды с арабского языка, дал рецепт болеутоляющего средства, состоявшего из мандрагоры, опиума и белены. Но никто не отваживался его использовать, потому что Скот считался волшебником, и за это Данте определил ему место в аду: «А следующий, этот худобокой, звался Микеле Скотто и большим в волшебных плутнях почитался докой» («Ад», XX, 115 Перевод: Данте Алигьери «Божественная комедия», М.: Интерпракс, 1992. — с. 103).

Через три века Парацельс (Paracelsus) привез с Востока другой опиат, лауданум, и после его смерти в его материалах был найден рецепт под названием «сладкий купорос», который при проверке оказался эфиром. На самом деле, в Средневековье имелись разные снотворные и наркотики: в литературных трудах, в том числе в пьесах Шекспира, есть много указаний на лекарства, вызывающие глубокий сон, напоминающий смерть.

Первые современные анестетики были обнаружены случайно — иначе быть не могло — и через личный опыт. Уже в 1800 году химик сэр Гемфри Дэви (Humphry Davy) полагал, что для этой цели можно использовать оксид азота (веселящий газ), а в 1803 году немецкий аптекарь Фридрих Сертюрнер (Friedrich Serturner) получил из опиума морфий. Вероятно, он испытывал его на собаках, у которых морфий может вызвать маниакальное возбуждение. Большую ценность морфия как анестезирующего средства для человека признали лишь через несколько десятилетий.

Хорас Уэллс (Horace Wills), американский зубной врач при удалении зуба своему коллеге использовал, наконец, оксид азота, предложенный Хамфри Дэви, и таким путем веселящий газ нашел путь к практическому применению. Потом, в 1846 году, другой американский стоматолог Уильям Мортон (William Morton), первый анестезиолог, дал возможность бостонскому хирургу Джону Коллинзу Уоррену (John Collins Warren) провести в Массачусетской больнице перед многочисленными врачами и студентами первую операцию под наркозом. Операция прошла успешно. Битва с болью была побеждена.

Годом позже Джеймс Симпсон (James Simpson) из Эдинбурга после тестов, проведенных на себе и на своих друзьях, впервые использовал при операции хлороформ (известный с 1828 года). Но поскольку тогда научная информация распространялась менее свободно, чем сейчас, французский физиолог Флуранс (Flourens) решил испытать хлороформ на животных, и результаты экспериментов натолкнули его на мысль, что это вещество не годится в качестве анестетика. Одновременно в Англии все ведущие врачи анестезиологи высмеяли результаты, которые были получены сэром Лаудером Брентоном (Lauder Brunton) при работе с 490 собаками, лошадьми, обезьянами, козами, кошками и кроликами (Lancet, 8, 15 и 22 февраля 1890).

Итак, опыты на животных в очередной раз затормозили признание и применение лекарств, важных для любого времени.

Изобретателем спинномозговой анестезии является уже упоминавшийся немецкий доктор Август Бир (August Bier), который сделал себе в спину инъекцию однопроцентного раствора кокаина, чтобы пронаблюдать его действие. Историк Сигерист (Sigerist) пишет в своем труде (о нем см. выше): «В 1899 году Бир представил бессмертную спинномозговую анестезию, изобретение, которое вошло в историю медицины».

Второй доклад Королевской Комиссии по вивисекции (British Royal Report on Vivisection) был вынужден официально признать: «Изобретение анестезирующих средств никак не связано с опытами на животных» (с. 26).

Но те временем лечебное искусство достигло уже наибольших успехов, произошло это, благодаря возврату к давно забытым принципам гигиены. 1847 год, благодаря венгру Игнацу Филиппу Земмельвейсу (Philip Ignaz Semmelweis), ассистенту в венском роддоме, ознаменовался началом борьбы с инфекцией. В той городской клинике каждая четвертая женщина умирала от родильной горячки — такая же статистика смертности наблюдалась в больнице Массачусетса при проведении ампутаций. В Париже ситуация была еще хуже: после ампутации умирали 59% пациентов. До появления обезболивающих средств операции на брюшной полости проводились редко, а если к ним прибегали, смертности еще возрастала. В Англии умирало 86% женщин, чей ребенок появлялся на свет с помощью кесарева сечения.

Земмельвейс, так же как и Гиппократ, не видел бактерий и ничего не слышал о бактериологической теории, появившейся позднее; но оба врача, благодаря подлинной медицинской интуиции и логическому мышлению, пришли к одинаковым выводам. Им это удалось сделать, на основании грамотных клинических наблюдений, с помощью которых было решено так много медицинских проблем.

Многие еще до Земмельвейса высказывали мнение, что родильная горячка — это инфекционная болезнь, и ее можно предотвратить с помощью гигиенических мер, но их высмеивали. Млекопитающие после родов не заболевают горячкой и не умирают — так почему это должно происходить с людьми? В 1795 году шотландец Александр Гордон (Alexander Gordon) в труде под названием «Трактат об эпидемической родильной горячке в Абердине» (Treatise of the Epidemic Puerperal Fever of Aberdeen) приводит доказательства того, что данная болезнь инфекционная, и подчеркивает, что повивальным бабкам и врачам, работающим с родильницами, необходимо делать дезинфекцию. Хотя его аргументы были неопровержимы, тогдашние медицинские корифеи их высмеяли.

В 1843 году Оливер Уэнделл Холмс (Oliver Wendell Holmes), профессор анатомии и физиологии Гарвардского университета, написал труд «Заразность родильной горячки» (The Contagiousness of Puerperal Fever). Но сначала он столкнулся с сильной оппозицией со стороны акушеров, и выдвигаемые им факты были признаны только после появления нового издания (1855). Английский историк лорд Мойнихен (Moynihan) назвал эту публикацию «одной из самых важных в истории медицины». Очевидно, Земмельвейс не знал о данном английском трактате — он пришел к тем же выводам и использовал их на практике.

Это произошло в день, когда Земмельвейс говорил с только что родившей пациенткой. Она была в отчаянии, потому что ее направили в палату, где работали не повитухи, а студенты. Земмельвейс узнал от нее, что, по убеждению венских женщин, они больше рисковали жизнью со студентами, чем с повитухами. В этот момент у Земмельвейса молниеносно сработала интуиция, которая привела к крупнейшей победе современной медицины — возврату к догаленовской гигиены. Это произошло задолго до Пастера.

Несколькими днями раньше Земмельвейс видел смерть коллеги, который делал вскрытие умершей роженицы и занес себе инфекцию — у него наблюдались те же синдромы, что у женщины, умершей от родильной горячки. Студенты тоже делали вскрытия умерших, а повитухи нет. Земмельвейс сделал из этого факта заключение, что родильная горячка заразна. По этой причине студенты разносили больше инфекции, чем повитухи — а не из-за отсутствия опыта.

С того дня Земмельвейс начал борьбу с инфекцией. Он требовал абсолютной чистоты и дезинфекции хлором всего, что имеет отношение к родильному дому. Врачам не нравились эти новшества — они казались им унизительными и смешными. Но в течение двух лет Земмельвейс снизил смертность в роддоме на 90%. Тем не менее, ему не удалось завоевать доверие, потому что он не мог доказать свою теорию через эксперименты на животных, которые тогда уже вошли в моду. А когда он назвал убийцами акушеров, до сих пор отказывающихся мыть руки, австрийские врачи объединились и изгнали венгра.

Земмельвейс вернулся в Будапешт, где он учился, и опубликовал книгу о своем открытии. Но его земляки тоже издевались над ним. Он умер в 1865 году в психиатрической больнице и не застал победу своей идеи.
*

Земмельвейс и его немногие единомышленники снискали признание только через четверть века, когда была обнародовала теория бактерий — очередной принципиально важный шаг вперед, не связанный с экспериментами на животных. Таким образом был преодолен еще один опасный аспект хирургии — послеоперационные инфекции.

Как только исчезли оба препятствия, которые мешали прогрессу хирургии — страх боли и инфекций — эта отрасль начала развиваться очень быстро. А также стали возможными операции, на которые в Новое время ни за что не решились бы. Хирурги после упражнений на трупах переходили к живым пациентам и за небольшое количество лет усовершенствовали приемы, которые в основе своей используются и поныне.

К тому моменту вивисекторы уже более ста лет оперировали животных и не были обязаны беспокоиться по поводу их страданий или опасности инфекции; но, невзирая на это, хирургия не могла вылезти из средневековой трясины. Она смогла за два десятилетия наверстать упущенное лишь тогда, когда, благодаря анестезии и асептике, появилась возможность лечить людей.

А вскоре хирурги получили еще одно изобретение, которое никак не связано с опытами на животных. Это рентгеновские лучи, которые точно показывают медикам, что надо вырезать.

Подготовка хирургов
«Возможно, практика на собаках действительно делает человека хорошим ветеринаром, если вашей семье нужен именно такой специалист». Эти слова написал доктор Уильям Гелд (William Geld), всемирно известный чикагский врач — один из многих известных медиков, который считал, что опыты на животных — это опасный обман для врачебного искусства.

Нетрудно понять, почему при упражнениях на собаках — излюбленном объекте хирургов-экспериментаторов — невозможно приобрести никаких хирургических умений в расчете на пациентов-людей. При оперировании человека поле работы настолько отличается от узкой, острой груди собаки, что для хирургического вмешательства порой требуются особым образом сконструированные инструменты. Кроме того, все органы имеют совершенно иное строение и форму. Поэтому хирургам, которые, например, научились находить бедренную артерию у собаки, будет впоследствии трудно определить ее местонахождение у человека. И кожа, ткани, сухожилия — короче, все части тела собаки — реагируют под ножом иначе, они оказываются либо эластичнее, либо жестче, чем у людей. Точно также отличаются и послеоперационные реакции. Например, все животные гораздо менее чувствительны к инфекциям, и хирург, который смог разрезать собаку и при этом не убить ее, приписывает успех скорее своим умениям, а не большей сопротивляемости животного. Опасная иллюзия.

Столь же абсурдно утверждение вивисекторов, что все наши знания об операциях на сердце имеют в своей основе опыты на собаках. Ведь у собаки в высшей степени нерегулярное, прерывистое биение пульса, и поэтому эксперименты на них не могли бы стать надежным руководством к работе с человеческим сердцем. Все знания о человеческом сердце основываются на вскрытиях трупов, на несчастных случаях, требующих немедленного вмешательства врача для спасения жизни пациента (это, например, травмы на войне или в ДТП) — и на радиологических наблюдениях. Хирурги, которые утверждают, что обрели свои умения через эксперименты на животных, — опасные, безответственные люди, не имеющие жалости.

То же самое касается хирургии мозга. Миллионы опытов на животных, которые должны были определить местоположение функций мозга, только вызвали путаницу и не добавили ничего нового к учению Хьюлингcа Джексона (Hughlings Jackson, 1834–1911), ни разу не прибегавшего к вивисекции. И Жан-Мартен Шарко (Jean-Martin Charcot, 1825–1893) отец современной хирургии мозга, четко предсказал это: «Эксперименты на животных, ставящие целью установить локализацию функций мозга, в лучшем случае могут дать нам топографию разных видов животных, но никогда — топографию человека». Даже Клод Бернар согласился с данной мыслью.

А сейчас давайте взглянем на «боевого коня» вивисекторов — цианотичных детей.
*

Цианоз — это врожденный порок сердца, который чаще всего возникает из-за дефекта клапана сердца. Из-за него венозная кровь по артерии идет в легкие. Поскольку в крови ребенка не содержится достаточного количества кислорода, кожа становится синеватой и появляется одышка. Если болезнь не лечить, ребенок редко доживает до взрослого возраста.

Для устранения этого порока сердца американский хирург Альфред Блэлок ввел операционный прием, который базировался на наблюдениях немецкой эмигрантки Хелен Б. Тауссиг (Helen B. Taussig). Блэлок (Blalock) утверждал, что его методика разработана на основе многочисленных опытах с собаками — хотя такое заявление звучало очень непонятно для каждого, кто знал об анатомических, органических и функциональных различиях между человеческим и собачьим сердцем.

Почти в то же самое время Р. Брок (R. C. Brock), лондонский хирург из больницы Гая (Guy’s Hospital), разработал совсем другую технику, и опять же, через тщательные исследования после смерти в комбинации с прижизненными наблюдениями. Из его статьи в British Medical Journal (12 июня 1948) ясно следует, что он ни разу не прибегал к опытам на животных.

Третью методику разработали два других английских хирурга, Н. Р. Барретт (N. R. Barrett) и Раймонд Дейли (Raymont Daley) из лондонской больницы Святого Томаса (St. Thomas Hospital). Они тоже не делали экспериментов на животных. Эта методика, согласно описанию в British Medical Journal (23 апреля 1949) представляет собой результат логических заключений.

Во всех случаях прогнозы одинаковые, и данный факт вновь свидетельствует о том, что те, кто сначала прибегает к экспериментам на животных, делает это не из-за необходимости, а из-за собственного желания. Так происходило в случае с Блэлоком, изобретателем «зажима Блэлока» — устройства, которое без труда раздавливает собачьи лапы.

Английский хирург и историк М. Беддоу Бейли (M. Beddow Bayly) пишет по этому поводу в своей книге Great Medical Discoveries (1961): «Примечательно, что ценность обоих вышеупомянутых методов доказана для всех случаев, когда метод Блэлока не годился… Нет оснований предполагать, что операцию Блэлока, которая основывается на логическом мышлении, нельзя было бы с тем же успехом применять к людям без предварительных испытаний на собаках. Если в Англии этого не потребовалось для операции Брока, то, несомненно, было бы логично сделать вывод, что в США они также не нужны».

В Великобритании хирурги уже сто лет получают опыт работы только с людьми, потому что законодательство в защите животных, принятое в 1876 году, запрещает опыты на животных для упражнений и образования. И даже сегодня было бы очень трудно опровергнуть сэра Хинейджа Огилви (Heneage Ogilvie) старшего врача и хирурга-консультанта в больнице Гая (Guy’s Hospital) и в Королевском масонском обществе (Royal Masonic Hospital). Он заявил в British Medical Journal (18 декабря 1954, с.1438) следующее: «Британская хирургия всегда высоко ценилась, и можно с полным правом на то сказать, что все особо важные успехи в хирургии были достигнуты именно в этой стране».

Но еще более важное значение имеет то, сами вивисекторы, потеряв бдительность, говорили о пользе своего дела для медицинской науки.

Дж. Марковиц (J. Markowitz) пишет прямо во введении к своему знаменитому учебнику вивисекции, Experimental Surgery: «Описанная здесь методика операций подходит для животных, особенно для собак. Из этого не следует, что она подойдет также для людей. Студентам не следует думать, что он оперирует для лечения болезни».

Таким образом, этот известный специалист недвусмысленно указывает, что на самом деле хирургам не помогают упражнения на животных; он даже дает понять, что эти эксперименты ненадежны, и приводит показательный пример: «Когда мы были студентами, внутригрудная хирургия казалась нам очень таинственной и трудной. Стандартные сложности возникали потому что, согласно предположениям стандартных хирургов, сущность пневмоторакса у собак аналогична заболеванию, которое развивается у человека. Это верно только для той стороны, которая вскрыта, потому что у человека есть две отдельные грудные клетки, в каждой из них находится легкое, и каждое из них способно поддерживать жизнь… У собаки даже маленький прокол одной плевральной полости вызывает смертельное спадание стенок обоих легких».

Если бы хирурги руководствовались исключительно опытами на животных, они бы никогда не испробовали искусственный пневмоторакс, который за много лет спас бесчисленное количество человеческих жизней.

Марковиц постоянно доказывает, что экспериментирование стало для него параноидной идеей фикс, например, когда он приводит следующее замечательное воспоминание (с. 446): «Было бы интересным упражнением удалить у собаки обе почки, а через 3 дня, когда она будет на пороге смерти, имплантировать ей в шею почку другой собаки».

Со страницы 440 явствует, что он не ждал от всех этих «практикумов» никаких ценных результатов: «В целом хирургия достигла всего возможного через асептику, ловкость рук и тщательный предоперационный и послеоперационный уход. Кажется, что хирургия достигла предела своих возможностей, если только не появится что-то принципиально новое».

Так какой же был проводить все эти хирургические «эксперименты» на животных? Автор дает ответ на загадку лишь на странице 532, в конце книги, в лучших традициях триллеров. Там он говорит: «Никакое обучение не может быть более пленительным, удовлетворяющим и прибыльным».