По моему мнению, истолкование вообще предназначено для решения эпистемологической проблемы понимания. Воспользовавшись известным различением действия и его следствия, деятельности и ее результата, мы можем предварительно определить истолкование как деятельность, следствием и целесообразным результатом которой является понимание. Истолковать значит — в соответствии с задачей этого действия — привести к пониманию. Чтобы постигнуть единство процесса истолкования, мы должны вернуться к элементарному феномену понимания, как оно возникает при посредстве языка12. Этот феномен, с непревзойденной ясностью раскрытый Вильгельмом фон Гумбольдтом13, показывает, что речь, произнесенную другим, нельзя трактовать как некий материальный предмет, который остается только взять и использовать; речь можно понять только как наделенный формой источник импульса, побуждающего нашу проницательность предпринять обратный перевод воспринятого, т.е. в некоем формообразующем движении заново конституировать его смысл изнутри, чтобы с помощью наших мыслительных категорий14 вновь дать выражение ходу мысли, представленному в сказанном слове.
Истолкование как трехчленный процесс
Представляется очевидным, что наблюдение В. фон Гумбольдта допускает обобщение. Несмотря на необходимость различных акцентов в его применении, процесс истолкования, поскольку оно призвано решить проблему понимания, в своих сущностных чертах един и однороден. В истолковании дело всегда идет о требовании, обращенном к спонтанности духа, перед которым стоит задача понимания, о притязании, которое не может быть исполнено без его деятельного участия15: это требование и притязание исходит от смыслосодержащих форм, в которых объективирован дух, и адресовано субъекту, живому мыслящему духу, которого самые разнообразные интересы жизненной актуальности побуждают к пониманию. Таким образом, этот феномен представляет собой трехчленный процесс, крайние точки которого суть, с одной стороны, интерпретатор как живой, мыслящий дух, а с другой стороны — дух, объективированный в смыслосодержащих формах. Эти крайние точки не входят в соприкосновение непосредственно: они контактируют только через посредство смыслосодержащих форм, в которых объективированный дух предстает перед интерпретатором в неустранимой инаковости своего бытия. Субъект и объект истолкования, т.е. интерпретатор и смыслосодержащие формы, суть те же самые, что и в любом познавательном процессе16; но здесь они отмечены особыми сущностными чертами, связанными с тем обстоятельством, что здесь речь идет не о каком угодно объекте, но об объективациях духа, и задача познающего субъекта в данном случае состоит в том, чтобы вновь распознать в них одушевляющую мысль их творца, заново продумать ту позицию или отыскать тот взгляд [на вещи], что в них проявляется17. Стало быть, здесь понимание представляет собой познание заново и повторное конституирование смысла, а вместе с тем и духа, который может быть познан через формы его объективации и который заговаривает с мыслящим духом18, поскольку тот чувствует свое родство с ним в силу принадлежности одному и тому же человечеству19; это подобно наведению мостов, соединению струн смычком — возобновление связи и единства смыслосодержащих форм с тем внутренним целым, которое их произвело и от которого они отделились; интериоризация этих форм, при которой, однако, их содержание перемещается в чужую, отличную от исходной субъективность20.
Инверсия процесса творчества и перемещение в чужую субъективность
Итак, имеет место обращение процесса творчества: инверсия, означающая, что интерпретатор должен на герменевтическом пути пройти путь творчества в обратном направлении, воспроизвести творческую мысль в собственном духе21.
Трудность такого рода инверсии определяется отмеченным выше перемещением в чужую субъективность, отличную от исходной. В этом пункте возникает и антиномия двух противоположных требований, которым истолкование должно удовлетворять в равной мере. С одной стороны, от интерпретатора требуется объективность, ведь повторное конституирование смысла смыслосодержащих форм должно как можно точнее соответствовать их содержанию: именно поэтому данное требование — это требование добросовестного подчинения [интерпретатора смыслу]. С другой же стороны, это требование объективности может быть выполнено только благодаря субъективности интерпретатора, благодаря его способности осознавать условия адекватного предмету понимания. Это значит: перед интерпретатором стоит задача воспроизвести в себе чужое мыслительное достояние и вновь создать его изнутри, как некое достояние собственного духа (etwas Eigenwerdendes), но в то же время он должен противопоставить его себе как некое инобытие, как нечто объективное и чужое22. Таким образом, мы имеем противоборство: с одной стороны — неотделимая от спонтанности понимания субъективность, с другой — объективность, чужеродность искомого смысла. Вскоре станет ясно, каким образом из этой антиномии проистекает вся диалектика процесса истолкования, и как на ее основе может быть построена общая теория истолкования; впрочем, точно так же из антиномии для-себя-бытия субъекта и инобытия объекта разворачивается диалектика всякого познавательного процесса.
Принципы истолкования:
канон герменевтической автономии объекта
Итак, некоторые критерии и принципы истолкования — мы хотели бы назвать их герменевтическими канонами — относятся к его объекту, некоторые — к субъекту.
Что касается канонов, затрагивающих объект, то первый из них уже очевиден. Если смыслосодержащие формы, выступающие в качестве предмета истолкования, по существу суть объективация духа, и прежде всего изъявление мысли, то ясно, что они должны быть поняты сообразно объективированному в них чужому духу; понимание не должно зависеть от какого-либо иного духа и иного мыслительного содержания, равно как и от того значения, которое может иметь эта форма как таковая, если не принимать в расчет функцию презентации, открывающую нам тот дух и то мышление. В одну из не очень отдаленных эпох герменевтики дали этому канону “mens dicentis” следующую убедительную формулировку: “sensus non est inferendus, sed efferendus”, т.е. искомый смысл нельзя вложить в смыслосодержащую форму по наитию, произвольно, смысл нельзя, так сказать, подбросить, напротив, он должен быть извлечен из этой формы.
Я предложил бы назвать этот первый канон каноном герменевтической автономии объекта или каноном имманентности герменевтического масштаба. Под этим мы подразумеваем, что смыслосодержащие формы следует понимать сообразно их собственным закономерностям, в соответствии с их особыми законами формирования, на основе их интендированного контекста, в их необходимости, когерентности и связности: прилагаемый к ним масштаб должен быть имманентным их изначальному предназначению — тому предназначению, которому сотворенная форма должна была отвечать с точки зрения автора (хотелось бы сказать: демиурга) и его формообразующей воли в процессе творчества; стало быть, к этой форме нельзя прилагать мерило какой бы то ни было внешней цели, сколь бы очевидной ни казалась она интерпретатору22a.
Достарыңызбен бөлісу: |