Истолкование в истории и наделение смыслом в эсхатологии

Истолкование в истории и наделение смыслом в эсхатологии

Так как же обстоит дело с наделением смыслом в эсхатологии? Что под этим подразумевается? Здесь наделение смыслом относится к “verbum Dei как vita vox”: к живому слову Бога⁶⁴. Поскольку эсхатон лежит по ту сторону исторического времени, может показаться, будто историческая последовательность эпох не имеет существенного значения для наделения смыслом в эсхатологии. Однако это не так⁶⁵.

Я недостаточно компетентен, чтобы судить об эсхатологических проблемах, но здесь ведь речь идет главным образом о разделении полномочий между двумя видами деятельности духа, один из которых мне знаком, другой — нет; однако второй из них притязает на область первого, тем самым угрожая его автономии и ставя под вопрос его объективность. Как же следует разграничить полномочия эсхатологии и истории? Поскольку эсхатология не желает быть метафизическим учением о некоем вневременном, потустороннем состоянии, поскольку ее предметом является именно деяние Бога, как оно сказывается в человеческой экзистенции, и поскольку, с другой стороны, человек существует во времени, которое движется вперед, — постольку в область эсхатологии должно быть включено и временное протекание человеческого существования: стало быть, время как хронологическая последовательность, тоже попадает в сферу ее внимания. Но как в смысле Бультмана следует понимать постулируемую таким образом полярность настоящего (Gegenwart) и трансцендентного? При внимательном рассмотрении оказывается, что для бультмановской эсхатологии ход истории имеет лишь второстепенное значение. История никогда не становится тем субстратом, на котором кристаллизуется эсхатологическое событие: это событие осуществляется, скорее, в существовании человека, а последнее нельзя определить на основе одной только истории. Согласно протестантским воззрениям Бультмана, присутствие Христа в современности (Gegenwart Christi), второе пришествие, не является исторически ограниченным, но поэтому оно не есть и некое предданное в сущности человека бытие: оно есть встреча, ситуативно (jeweiliges) осуществляющаяся во все времена. Эсхатологическая ситуация характеризуется следующим вопросом: открыта ли экзистенция “грядущему”, или же она привязана к себе самой? Благодаря фактичной открытости будущему экзистенция уже не является “преходящей”, но становится ответственной и способной принять решение о себе самой. Вера должна подтверждать себя во времени: она есть взвешивающее, наделяющее смыслом предвосхищение (Vorwegnahme) будущего, доверие будущему как такому, в котором — перед лицом Христа — уже действительно то, что для самой веры еще остается по ту сторону борьбы⁶⁶.

Так вот, для Бультмана эта эсхатологическая позиция наделения смыслом оказывается совершенно идентичной познавательной позиции истории: ибо понять историю в состоянии (как было сказано) только тот историк, которым движет причастность к истории, т.е. историк, открытость которого историческим феноменам проистекает из его ответственности за будущее. По Бультману, познание истории и самопознание своеобразно соответствуют друг другу. Это своеобразное соответствие и уподобление он обосновывает так⁶⁷: само-познание — это осознание ответственности по отношению к будущему, и акт само-познания ни в коей мере не может быть чисто созерцательным, сугубо теоретическим действием, но одновременно оказывается и актом принятия решения, — точно так же, как и взвешивающее предвосхищение будущего, составляющее ядро эсхатологии. Если с этим согласиться, то историчность человеческого бытия будет вполне понята лишь (тогда), когда человеческое бытие будет понято как жизнь в ответственности по отношению к будущему, — и как жизнь в принятии решения.

Если бы это было так, то отсюда следовало бы, что историчность нельзя понять исчерпывающим образом как естественное свойство человеческого индивида, что ее следует понимать только как порученную ему возможность, которая должна быть принята и реализована. Согласно этим воззрениям, человек, живущий без самопознания и без сознания ответственности, был бы не просто существом, которое игнорирует требование наделения смыслом как собственный долг, но существом, которое, будучи погружено в исторически относительные условия своего окружающего мира, оказалось бы “историческим в весьма малой степени”. Ибо (как заключает Бультман, ссылаясь на Коллингвуда) “подлинная историчность означает “ответственную жизнь”, а история есть призыв к историчности”. Логическое завершение этих рассуждений в интересующем нас аспекте мы находим в утверждении, которое составляет, так сказать, их лейтмотив⁶⁸. “В этом понимании исчезает традиционное противопоставление понимающего субъекта и понимаемого объекта. Ибо исследователь может понять историю лишь будучи задействован в истории, сам будучи историческим существом. В таком понимании истории человек понимает себя самого; ведь природа человека не постигается посредством интроспекции: о том, что есть человек, говорит только история, поскольку она в многообразии исторических формообразований раскрывает возможности человеческого бытия”.