Главы первая. Восточное возрождение школьная, да и университетская практика старого времени исходила из

Поэтому когда речь заходит о возрожденческой телесности, то нужно сказать,

что здесь не было ни античного субстанциальног о понимания тела, ни

средневекового тела как только тени, ничтожного подобия вечного и вполне

сверхтелесного мира. Возрожденец всматривался в человеческое тело как в

таковое и погружался в него как в самостоятельную эстетическую данность. Не

столь важны

были происхождение этого тела или его судьба, эмпирическая и

метафизическая, сколь его самодовлеющая эстетическая значимость, его

артистически выражающая себя мудрость. Поэтому не будем удивляться тому, что

Леонардо трактует всю философию и всю философск ую мудрость именно только

как живопись. Эта живопись для возрожденческого ощущения живописи и есть

самая настоящая философия или мудрость, и даже не только философия и

мудрость, но и вся наука. Наука для артистически мыслящего возрожденца есть

не что ино е, как живопись.

Во-вторых, человеческое тело, этот носитель артистической мудрости, для

индивидуалистического мышления Ренессанса обязательно не только само

трехмерно и рельефно, но, будучи принципом всякого другого изображения,

делает и всякое другое изображение, даже

хотя бы только живописное, обязательно трехмерным и рельефным. Образцы

возрожденческого искусства в этом смысле всегда как бы выпуклы, как бы

наступают на нас, как бы осязательно телесны. И живопись, и архитектура, да

и вся литература (но это требует спе циального анализа) всегда выпуклы,

всегда рельефны, всегда скульптурны. В этом видели влияние античного

искусства, но часто и удовлетворялись только такой простой констатацией

воздействия античного скульптурного мышления на эстетику и искусство

Ренессанс а. Дело здесь, однако, вовсе не в простой констатации факта. Когда

мы приводим анализ соответствующих форм античного, средневекового и

возрожденческого искусства у Э.Пановского, становится ясно, что никакого

прямого воздействия античной скульптурности на возрожденческую не было, что

это воздействие было только частичным и что в смысле мировоззрения и стиля

между Ренессансом и античностью пролегала целая пропасть. Под

скульптурностью возрожденческого мышления лежал не античный вещевизм, в

своем пределе д оходивший до космологизма, но антропоцентризм и стихийно

утверждающая себя индивидуальная человеческая личность, доходившая до

артистически творческого самоутверждения.

И наконец, в-третьих, эстетическое мышление Ренессанса впервые доверилось

человеческому зрению как таковому, без античной космологии и без

средневековой теологии. В эпоху Ренессанса человек впервые стал думать, что

реально и субъективно-чувственно видима я им картина мира и есть самая

настоящая его картина, что это не выдумка, не иллюзия, не ошибка зрения и не

умозрительный эмпиризм, но то, что мы видим своими глазами, - это и есть на

самом деле. А ведь мы видим на самом деле вовсе не те точные геометрич еские

фигуры, в которые была влюблена античность. И прежде всего мы реально видим,

как по мере удаления от нас зримого нами предмета он принимает совсем другие

формы и, в частности, сокращается в своих размерах. Две линии, которые около

нас кажутся вполн е параллельными, по мере их удаления от нас все больше и

больше сближаются, а на горизонте, т.е. на достаточно большом расстоянии от

нас, они даже и просто сближаются между собою до полного слияния в одной и

единственной точке. С позиции здравого смысла, казалось бы, это есть

нелепость. Если линии параллельны около меня, то они параллельны вообще

везде, на каком бы большом расстоянии я их ни рассматривал. А вот бесконечно

удаленная точка, и притом для самого реального и самого доподлинного

чувственного

восприятия, как раз и оказывается точкой пересечения или слияния тех

самых линий, которые вблизи нас казались параллельными.

Но здесь, однако, самое главное - настолько большая уверенность

возрожденческой эстетики в реальности этого слияния параллельных линий на

достаточно далеком от нас расстоянии, что из подобного рода реальных

человеческих ощущений появилась целая наука, ко торая, правда, немного позже

Ренессанса, но никак не позже XVII в. стала разрабатываться в качестве так

называемой проективной геометрии. Нас здесь не может интересовать история

математики как науки. Нас интересует здесь исключительно история эстетики. А

история возрожденческой эстетики как раз и свидетельствует о том, что

перспективное смещение и, в частности, сокращение предметов, видимых на

достаточно большом расстоянии, могут быть осознаны и оформлены вполне

научно. Тут получается своя собственная,

и притом вполне точная, геометрия. Субъективно она исходит из

чувственного восприятия человека, подобно тому как примат этого последнего

над всякой объективной реальностью отнюдь не мешал тому или другому

преломлению этой реальности в субъективном челове ческом сознании.

Тем не менее тут совершилось нечто сказочное. Оказалось, что этот

настойчивый напор на субъективно-человеческое восприятие тоже может быть

математически оформлен и тоже может приводить к специальной геометрии,

далеко выходящей за пределы эвклидовских воз зрений. Появилась указанная

нами проективная геометрия, которая хотя и оформляет собою самую

обыкновенную зрительную чувственность, тем не менее обладает точностью,

характерной для математических наук вообще.

Таким образом, чувственно-зрительная данность настолько активна в

эстетике Ренессанса, настолько уверена в себе и настолько безразлична к

объективным соотношениям геометрических конструкций вообще, что достигла

своего собственного научного оформления. И

поэтому, когда Леонардо утверждает, что философия и мудрость - это только

живопись, в нем говорит не просто капризная увлеченность художника

создаваемыми им произведениями, но подает голос вполне точная наука, пусть

пока еще и не оформленная в виде проек тивной геометрии, однако получившая

для себя точное геометрическое обоснование в ближайшем же будущем.

Такова возрожденческая сила чувственной математики, и таков

возрожденческий восторг перед чувственной математикой. И такова, в конце

концов, сила артистически и стихийно самоутвержденного человеческого

сознания, создавшего из простейшего эстетического фа кта чувственного

восприятия целую новую науку, уже не опровержимую никакими философскими или

вообще научными доводами7.

Специфика возрожденческой эстетики в сравнении с антично-средневековой

В силу всего того, о чем мы только что говорили, возрожденческий художник

резко отличается от антично-средневекового художника, и поэтому влияние

античности, кажется, слишком преувеличивается исследователями и

толкователями эстетики Возрождения. При форм альном сходстве здесь невольно

бросается в глаза субъективистически-индивидуалистическая жажда жизненных

ощущений независимо от их религиозных или моральных ценностей, хотя эти

последние здесь формально не только не отрицаются, но часто и выдвигаются на

первый план. То же самое необходимо сказать и о других формальных чертах

сходства между возрожденческой и античной эстетикой.

Возрожденческая эстетика не хуже античной проповедует подражание природе.

Однако, всматриваясь в эти возрожденческие теории подражания, мы сразу же

замечаем, что на первом плане здесь не столько природа, сколько художник. В

своем произведении художник хо чет вскрыть ту красоту, которая кроется в

тайниках самой природы. Поэтому художник здесь не только не натуралист, но

он считает, что искусство даже выше природы. Сначала художник на основании

своего собственного эстетического вкуса отбирает те или иные т ела и

процессы природы, а уж потом подвергает их числовой обработке. Вся эта

возрожденческая числовая вакханалия говорит отнюдь не о первенстве природы,

но о первенстве художественного чувства. Отсюда, например, прославленные

произведения итальянских кол ористов, люминаристов и стереометрических

живописцев, едва ли превзойденные последующим искусством. У теоретиков

возрожденческой эстетики встречается такое, например, сравнение: художник

должен творить так, как бог творил мир, и даже совершеннее того. Зд есь

средневековая маска вдруг спадает и перед нами оголяется творческий

индивидуум Нового времени, который творит по своим собственным законам.

Такое индивидуальное творчество в эпоху Возрождения часто понимали тоже как

религиозное, но ясно, что это была уже не средневековая религиозность. Это

был индивидуалистический протестантизм, крепко связанный с

частнопредпринимательским духом восходящей буржуазии. О художнике теперь не

только говорят, что он должен быть знатоком всех наук, но и выдвигают на

первы й план его труд, в котором пытаются найти даже критерий красоты. И как

Петрарка ни доказывал, что поэзия ничем не отличается от богословия, а

богословие от поэзии, в эстетике Возрождения впервые раздаются весьма

уверенные голоса о субъективной фантазии х удожника, вовсе не связанной

никакими прочными нитями с подражанием; да и само подражание в эту эпоху,

как мы отметили выше, весьма далеко от натуралистического воспроизведения и

копирования.

Художник постепенно эмансипируется от церковной идеологии. В нем больше

всего ценятся теперь техническое мастерство, профессиональная

самостоятельность, ученость и специальные навыки, острый художественный

взгляд на вещи и умение создать живое и уже само довлеющее, отнюдь не

сакральное произведение искусства. Перед нами появляются яркие живописные

краски и телесная выпуклость изображений, то зовущая глаз наблюдателя

успокоиться в неподвижном созерцании, то увлекающая в бесконечные дали, не

знакомые никак ой антично-средневековой эстетике; здесь заложены и

классическое равновесие, и беспокойный романтический уход в бесконечность, и

художественный энтузиазм, о котором много говорили в эпоху романтизма, и, с

другой стороны, выдвижение на первый план принцип а наслаждения как

основного для эстетики, вполне наличные уже здесь, в эпоху Возрождения, хотя

в развитом виде это станет достоянием только последующих столетий.

Новизна и наслаждение, по Кастельветро (1505 - 1571), вообще являются

основанием всякого искусства. Этот теоретик к тому же громит все античные

авторитеты, не признает никаких теоретических канонов и вообще понимает

художественное творчество как вполне н езависимую и самодовлеющую

деятельность, не подчиненную никаким правилам, наоборот, только впервые

создающую эти правила. С этой точки зрения, когда Лука Пачоли (ок. 1445 -

1509) называл закон золотого деления "божественной пропорцией", тут было не

столь ко божественности, сколько самодовлеющей власти искусства над прочей

жизнью и бытием.

Эстетика бурного жизнеутверждения

Эстетика Ренессанса, основанная на стихийном жизнеутверждении

человеческого субъекта, вообще успела пройти почти все этапы последующей

истории эстетики, хотя этапы эти были пройдены слишком стихийно, слишком

инстинктивно, с большой горячностью и пафосом

и потому без необходимого здесь научного анализа и расчленения. В лице

Джордано Бруно мы получаем такую эстетическую концепцию пантеизма, понятийно

проанализировать которую могли, кажется, только немецкие идеалисты два века

спустя. Леонардо да Винчи, кот орого никак нельзя подвести под какую-нибудь

одну формулу, проповедовал живопись как подлинную мудрость и философию, но

почти и как какой-то механицизм, разработка которого могла состояться в

Европе не раньше Декарта и просветителей.

Возрожденцы дошли до полного изолирования художественного образа от всей

жизни и от всего бытия. Уже с начала XV в. раздавались голоса, что поэзия

есть чистый вымысел, что поэтому она не имеет никакого отношения к морали,

что она ничего не утверждает и н е отрицает, - это точка зрения, которая

впоследствии (XX в.) будет принадлежать неопозитивизму. А во многих

суждениях Николая Кузанского просвечивается будущий априоризм Канта и

неокантианства.

Элементы самокритики

Таким образом, эстетика Ренессанса, будучи стихийным и буйным

самоутверждением человеческого субъекта, а также и соответствующего

жизнеутверждения, в своем нерасчлененном, но мощном историко-культурном

размахе сразу выразила в себе все те возможности, ко торые таились в глубине

буржуазно-капиталистического мира. И даже больше того. Эстетика Ренессанса

дошла до таких пределов субъективистического развития, когда субъект уже

начинает ощущать свою ограниченность и свою связанность своей же собственной

изоля цией.

Между прочим, необходимо сказать, что обычная путаница и неопределенность

в исторической терминологии относительно Ренессанса зависят от того, что в

анализах культуры и эстетики Ренессанса не учитывают тех его элементов,

которые являются полной его самок ритикой. Выставляют человеческий

индивидуум как последнюю инстанцию эстетики Ренессанса. Но например, в

пантеизме Джордано Бруно индивидуум вовсе не играет первой роли, наоборот,

проповедуется его растворение в общемировом пантеизме. С такой точки зрения

Джордано Бруно формально вовсе не деятель Ренессанса, но его противник.

Поэтому или пантеизм Джордано Бруно надо включить в общевозрожденческую

эстетику, но тогда необходимо думать, что Ренессанс основан не только на

стихийном самоутверждении человеческ ой личности, а еще и на отрицании

безгрешности такого самоутверждения, или же придется считать Джордано Бруно

мыслителем вовсе не возрожденческого типа.

Гелиоцентрическая система Коперника, ее развитие у Бруно основаны вовсе

не на выдвижении вперед цельной человеческой личности, напротив, на

толковании человека, да и всей той планеты, на которой он обитает, в

качестве незаметной "песчинки" в бесконечном

мироздании. Где же тут стихийное самоутверждение человеческой личности?

Следовательно, эстетику Возрождения необходимо излагать не только в виде

учения о примате стихийно-свободного человеческого жизнеутверждения, но и со

всей той самокритикой, которая н евольно возникала в эпоху Ренессанса у

такого абсолютизированного субъекта, сразу же обнаружившего невозможность

подобного рода абсолютизации. И опять: или эстетика Ренессанса в нашем

объективно-историческом ее изображении есть результат буйного индивиду

ального самоутверждения человека вместе с осознанием невозможности такой

абсолютизации, или Коперник вовсе не есть явление возрожденческое, но только

зародившееся в эпоху Ренессанса, по существу же это есть достояние уже

последующих веков.

Ниже мы увидим, что и все гениальные художники Высокого Возрождения

вместе с глубинами самоутвержденной человеческой личности чрезвычайно остро,

глубоко и вплоть до настоящего трагизма ощущают ограниченность и даже

беспомощность человеческого субъекта.

По своей стихийной напряженности возрожденческий индивидуализм был

ограничен, он часто сам сознавал свою ограниченность. "Это был величайший

прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством,

эпоха, которая нуждалась в титанах и кот орая породила титанов по силе

мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености. Люди, основавшие

современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми

буржуазно-ограниченными" (3, 346). Поэтому, повторяем, под Ренессансом

мы будем понимать не только стихию индивидуального самоутверждения

человека, не только идею абсолютизации человеческого индивидуума,

выдвигавшуюся против абсолютизации надмировой божественной личности в

средние века, но и всю самокритику такого индивидуа лизма. Иначе придется

расстаться с множеством величайших имен деятелей Возрождения и считать их

уже не возрожденческими.

Самую глубокую критику индивидуализма дал в XVI в. Шекспир, титанические

герои которого столь полны возрожденческого самоутверждения и

жизнеутверждения. Об этом ярко свидетельствуют такие общеизвестные

шекспировские персонажи, как Гамлет и Макбет. Герои

Шекспира показывают, как возрожденческий индивидуализм, основанный на

абсолютизации человеческого субъекта, обнаруживает свою собственную

недостаточность, свою собственную невозможность и свою трагическую

обреченность. В самом деле, всякая такая личность -титан в своем безудержном

самоутверждении хочет решительно все на свете покорить себе. Но такая

личность-титан существует не одна, их очень много, и все они хотят своего

абсолютного самоутверждения, т.е. все они хотят подчинить прочих людей самим

себе,

конфликт и борьба одной личности-титана с другой такой же личностью-титаном,

борьба не на живот, а на смерть. Все такого рода титаны гибнут во взаимной

борьбе в результате взаимного

исключения друг друга из круга людей, имеющих право на самостоятельное

существование. Ренессанс, который так глубоко пронизывает все существо

творчества Шекспира, в каждой его трагедии превращается лишь в целую гору

трупов, потому что такова страшная, ни чем не одолимая и убийственная

самокритика всей возрожденческой эстетики. Шекспир, колоссальное детище

возрожденческого индивидуализма, на заре буржуазного индивидуализма дал

беспощадную критику этого абсолютного индивидуализма, хотя только в XIX и XX

вв . стали понимать всю его ограниченность и невозможность. Что же после

этого, считать Шекспира деятелем Ренессанса или не считать? Многие

исследователи и представители широкой читающей публики путаются в этом

вопросе, не знают, как на него ответить. Наш о твет вполне ясный, отчетливый

и совершенно безоговорочный: да, Шекспир несомненно есть деятель Ренессанса;

но это значит, что под Ренессансом необходимо понимать не только эстетику

стихийного индивидуализма, т.е. титанизм, но и всю критику такого индивид

уализма, которая была результатом его же собственного развития и которую сам

же он глубинным образом осознал.

Черты рожденного этим осознанием пессимизма нетрудно обнаружить и в

творчестве Торквато Тассо, и у Рабле, и у Сервантеса. Французские мыслители

того времени Шаррон и Монтень известны как далеко идущие скептики, несмотря

на бурный характер возрожденческог о жизнеутверждения. Но и в этом отношении

соответствующие критические анализы Ренессанса мы можем найти только в XIX и

XX вв. Прежде чем перейти к такой критике, европейская эстетика после

Ренессанса еще в течение трехсот лет будет развивать и культивиро вать

отдельные и пока еще плохо расчлененные принципы эстетики Ренессанса.

Жизненный смысл самокритики возрожденческого индивидуализма

Сейчас мы хотели бы указать на то чрезвычайно важное обстоятельство, что

самокритика и даже самоотрицание стихийного индивидуализма, которые мы

находим в эстетике Ренессанса, не есть явление случайное и поверхностное,

которое могло быть, но которого могл о бы и не быть. Эта коренная

самокритика, самоотрицание и даже самоотречение входят в глубочайшую

сущность всей возрожденческой эстетики. Дело здесь в том, что

возрожденческий индивидуализм обладает всеми чертами детского и юного

характера. Ему свойствен на та непосредственность и наивность, которая

оберегла его от крайних выводов, а если выводы тогда и делались, то сами

возрожденцы совсем не понимали тех страшных путей, на которые толкал их этот

красивый и юный индивидуализм. Ренессанс был далек от всяк ой буржуазной

ограниченности. Он еще не понимал и не предвидел абстрактной жестокости и

беспощадности, которые ожидали его в дальнейшем в связи с быстрым

созреванием буржуазно-капиталистической формации. Возрожденческие поклонники

человеческой личности и человеческой красоты были пока еще честными людьми.

И как они ни увлекались этим эстетическим индивидуализмом, субъективизмом и

антропоцентризмом, а также как они ни ориентировали себя перед лицом этих

стихийно нахлынувших чисто человеческих чувств и ме чтаний, они все-таки

видели, что изолированный и чисто индивидуальный человеческий субъект, на

котором они базировались, которым они увлекались и который они превозносили,

в сущности говоря, вовсе не являлся такой уж полной, такой уж окончательной

и абсо лютной основой для человеческой ориентации в мире и для всего

человеческого прогресса в истории.

Удивительным образом все деятели Раннего и Высокого Ренессанса в Италии

при всем небывалом проникновении в тайники человеческой души и при всем

небывало тонком изображении телесных и вообще вещественных картин душевных и

духовных судеб человека всегда св идетельствовали своими произведениями

также и о небывалой недостаточности и слабости человеческого субъекта. И это

понятно, ибо возрожденческие художники и эстетики в своем индивидуализме

были пока еще слишком юными людьми и слишком честными людьми.

В дальнейшем, после Ренессанса, этот юный и красивый индивидуализм,

прекрасно и честно чувствующий свою ограниченность, будет прогрессировать в

своей изолированности, в своей отдаленности от всего внешнего и от всего

живого, в своей жесткости и жестокост и, в своей бесчеловечности ко всему

окружающему. Сам Ренессанс еще не был этапом буржуазно-капиталистической

формации. Он только ее подготавливал, и притом бессознательно, независимо от

себя. Культура частной собственности и культура производства на осно ве

эксплуатации рабочей силы в эпоху Ренессанса начиналась. Но она здесь была

еще слишком юной и наивной, и она все еще ставила выше всего красоту

человеческой личности, красоту человеческого тела и возвышенную картину

космических просторов. И это было л ишь прямым и непосредственным

результатом стихийного человеческого самоутверждения и жизнеутверждения. Но

совсем другая картина культуры и цивилизации, и прежде всего совсем другая

культура производства, создалась в последующие века, уже после Ренессанса .

Этот юный и невинный возрожденческий индивидуализм в послевозрожденческие

времена постепенно уже переставал чувствовать свою ограниченность; делал он

это, конечно, достаточно бесчестно, так как не мог же он в самом деле не

понимать той эксплуатации трудя щихся, к какой его манили субъективные

выгоды и верно обслуживавшая эти выгоды философия абстрактного рационализма,

абстрактного эмпиризма и абстрактного объединения того и другого в идеализме

конца XVIII и начала XIX в. О развитии этого абстрактно-метаф изического и в

своей абстрактности жесточайшего идеализма в течение XIX - XX вв. мы уже не

говорим.

прекрасно понимала ограниченность этой личности. Она буйно и бурно заявляла

о правах человеческого субъекта и требовала его освобождения - и духовного,