Госпожа Бовари

лошади….
— Но, — возразил Леон, обращаясь к госпоже Бовари, — на мой
взгляд, ничего не может быть приятнее верховой езды. Когда к этому есть
возможность, — прибавил он.
— Впрочем, — сказал аптекарь, — медицинская практика не очень
тяжела в наших краях, так как состояние дорог позволяет пользоваться
кабриолетом, а земледельцы живут в достатке и платят довольно хорошо. В
смысле болезней, здесь, помимо обычных случаев воспалений кишечника,
бронхитов, страданий печени и так далее, бывают иногда, в пору жатвы,
перемежающиеся лихорадки, но в общем мало тяжелых случаев, и нечего
отметить специально, если не считать золотушных явлений, зависящих, без
сомнения, от печальных гигиенических условий крестьянских жилищ. Ах,
вам придется бороться с массой предрассудков, господин Бовари; много
закоренелой рутины и упрямства, о которые будут ежедневно разбиваться
усилия нашей науки. Здесь до сих пор охотнее прибегают к постам, мощам
и священнику, чем к доктору или аптекарю. Климат, однако, по правде
сказать, совсем не плох, и мы насчитываем в округе даже несколько
девяностолетних стариков. Термометр (я делал наблюдения) спускается
зимою до четырех градусов, а летом достигает двадцати пяти и, самое
большее, тридцати градусов по Цельсию, что составит максимум двадцать
четыре градуса по Реомюру или пятьдесят четыре градуса по Фаренгейту
(английское измерение), никак не больше! И в самом деле, мы защищены
от северных ветров Аргельским лесом, а от западных — высотами Сен-
Жан. Жара — вследствие водяных паров, выделяемых рекой, и благодаря
присутствию на лугах в значительном количестве скота, выдыхающего, как
вам известно, много аммониака, то есть азота, водорода и кислорода (нет,
только азота и водорода!), поглощая при этом испарения почвенного
перегноя, смешивая в себе все эти разнообразные выделения, собирая их,
так сказать, в один пучок, и соединяясь с разлитым в атмосфере
электричеством, когда таковое в ней имеется, — могла бы в конце концов
породить, как в тропических странах, нездоровые миазмы; но жара эта,
говорю я, умеряется именно с той стороны, откуда она исходит или, скорее,
откуда она могла бы исходить, а именно с южной стороны, при посредстве
юго-восточных ветров, которые, охлажденные на своем пути Сеной,
налетают на нас внезапно, принося такую стужу, словно они дуют из
русских степей.
— Есть ли в окрестностях, по крайней мере, места для прогулок? —
спросила госпожа Бовари, обращаясь к молодому человеку.
— Очень мало, — ответил тот. — Есть холм, известный под названием

«Выгон», у опушки леса. Иногда по воскресеньям я хожу туда — посидеть
с книгой, поглядеть на закат.
— Ничего не может быть прекраснее заката, — подхватила она, — и
особенно на берегу моря.
— О, я обожаю море, — сказал Леон.
— И не кажется ли вам, — ответила госпожа Бовари, — что наш дух
как бы освобождается, носясь над этим безбрежным пространством,
созерцание которого возвышает душу и наводит на мысли о бесконечности,
об идеале?
— То же можно сказать про горные пейзажи, — отвечал Леон. — У
меня есть двоюродный брат, который путешествовал в прошлом году по
Швейцарии; он говорил мне, что трудно себе представить всю поэзию озер,
все очарование водопадов, все гигантское впечатление от ледников.
Повсюду сосны невероятных размеров, преграждающие потоки, хижины,
висящие над пропастями, а на тысячу футов под собой вы видите целые
долины, когда расходятся облака. Такие зрелища должны вызывать восторг,
располагать к молитве, к экстазу! Поэтому я нисколько не удивляюсь тому
знаменитому музыканту, который для лучшего возбуждения фантазии имел
привычку играть на рояле перед величественными картинами природы.
— А вы играете? — спросила она.
— Нет, но очень люблю музыку, — ответил он.
— Ах, не верьте, госпожа Бовари, — прервал Гомэ, наклоняясь к ее
прибору, — это только скромность. Как, милый мой? На днях вы
восхитительно пели у себя в комнате «Ангела Хранителя». Я слышал из
лаборатории; вы вели голос с отчетливостью заправского артиста.
Леон в самом деле жил у аптекаря, где нанимал маленькую комнатку в
третьем этаже, окнами на площадь. Он покраснел при этой похвале своего
домохозяина, который уже обратился к доктору и перечислял ему, одного за
другим, знатнейших обывателей Ионвиля; рассказывал анекдоты, сообщал
сведения. Состояния нотариуса никто не знал в точности, а «семья
Тювашей слишком много о себе думает».
Эмма снова спросила:
— А какую музыку вы предпочитаете?
— О, разумеется немецкую, ту, которая располагает к мечтам.
— Слыхали ли вы итальянцев?
— Нет еще, но услышу их в будущем году, когда поеду в Париж
заканчивать свое юридическое образование.
— Как я уже имел честь изложить вашему супругу, — сказал
аптекарь, — по поводу этого злополучного Яноды, ныне скрывшегося, вы

благодаря его мотовству и причудам будете жить в одном из лучших домов
Ионвиля. Что в нем особенно удобно для врача — это боковая дверь в
переулочек, через которую можно входить и выходить из дому незаметно.
Сверх того, в доме есть все, что приятно иметь в хозяйстве: прачечная,
кухня с людской, семейная гостиная и так далее. Этот малый денежек не
жалел! Он выстроил себе в конце сада, у воды, беседку единственно для
того, чтобы пить в ней летом пиво; и если сударыня любит садоводство, то
она может…
— Моя жена совсем не занимается садом, — сказал Шарль, —
несмотря на то, что ей предписано движение, она предпочитает сидеть все
время в комнате за книгой.
— Совершенно как я, — сказал Леон. Что может быть лучше, в самом
деле, чем сидеть за книгой вечером, у камина, в то время как ветер рвет
оконные рамы, а в комнате горит лампа?..
— Не правда ли? — сказала она, устремив на него свои большие,
широко раскрытые черные глаза.
— Ни о чем не думаешь, — продолжал он, — часы бегут. Не сходя с
места, гуляешь по странам, которые рисуются перед тобою, и мысль,
сплетаясь с фантазией, наслаждается подробностями или следит за
сцеплением приключений. Она сливается с действующими лицами книги; и
вам кажется, что под их нарядом бьется и волнуется ваше собственное
сердце.
— Правда! Правда! — говорила она.
— Случалось ли вам, — продолжал Леон, — встречать в книге
смутную мысль, которая приходила вам самой в голову, какой-нибудь
затуманенный образ, возвращающийся к вам как бы издалека и со всею
полнотой выражающий ваше собственное неуловимое ощущение?
— Я испытала это, — ответила она.
— Вот почему, — сказал он, — я больше всего люблю поэтов. Я
нахожу, что стихи нежнее прозы, они исторгают из глаз наших лучшие
наши слезы.
— Все же они утомляют, — возразила Эмма, — и теперь, напротив, я
особенно люблю повествования, где события развертываются быстро и
наводят страх. Я ненавижу будничных героев и умеренные чувства, какие
встречаются в жизни.
— В самом деле, — заметил клерк, — такие произведения, не трогая
сердца, отдаляются, как мне кажется, от истинной цели искусства. Так
сладко бывает среди разочаровании жизни созерцать мыслью благородные
характеры, чистые привязанности и картины счастья. Для меня по крайней

мере, живущего здесь, вдали от света, это единственное развлечение;
Ионвиль представляет так мало интересного!
— Как наш Тост, по всей вероятности, — ответила Эмма, — почему,
живя там, я и была постоянно абонирована в библиотеке.
— Если, сударыня, вы желаете оказать мне честь, — сказал аптекарь,
расслышавший последние слова, — воспользоваться моею библиотекой, то
я могу предоставить в ваше распоряжение сочинения лучших авторов:
Вольтера, Руссо, Делиля, Вальтер Скотта, «Эхо Фельетонов» и так далее;
сверх того, я получаю несколько периодических изданий, между прочим
ежедневную газету «Руанский Маяк», в которой сотрудничаю в качестве
корреспондента из округов Бюши, Форж, Невшателя и Ионвиля, с
окрестностями.
Уже два с половиною часа сидели за столом: служанка Артемиза,
лениво шлепая по полу войлочными туфлями, приносила тарелки не сразу,
все забывала, не слушала, что ей говорят, и, выходя, оставляла дверь в
бильярдную незахлопнутой, отчего та поминутно ударяла щеколдой о
стену.
Не замечая того сам, в жару беседы, Леон поставил ногу на
перекладину стула, на котором сидела госпожа Бовари. На ней был голубой
шелковый галстучек, поддерживавший прямо, словно брыжи, плоеный
батистовый воротничок; и, следуя движениям ее головы, подбородок то
прятался в него, то нежно выступал наружу. Сидя рядом, друг подле друга,
между тем как Шарль предавался непринужденной болтовне с аптекарем,
они ушли в один из тех неясных разговоров, когда случайные фразы
постоянно наталкивают собеседников на прочное средоточие общей
симпатии. Парижские увеселения, заглавия романов, новые танцы, свет,
которого они не знали, Тост, где она жила, Ионвиль, где оба находились в
настоящую минуту, — все это было ими разобрано, обо всем было
переговорено, пока длился обед.
Когда подали кофе, Фелисите пошла в новый дом приготовить
спальню, и гости вскоре встали из-за стола. Госпожа Лефрансуа спала у
камина; конюх поджидал с фонарем в руке, чтобы проводить господ Бовари
в их помещение. Его рыжие волосы были вывалены в соломе; он хромал на
левую ногу. В одной руке он держал фонарь, другою захватил дождевой
зонтик священника, и все тронулись в путь.
Местечко спало. От столбов рынка ложились длинные тени. Земля
была серая, словно в летнюю ночь.
Но дом лекаря находился всего в пятидесяти шагах от трактира;
пришлось почти тотчас же распрощаться; общество рассеялось.

Уже в сенях Эмма почувствовала холод штукатурки, словно ей
набросили на плечи сырую простыню. Стены были новые, деревянная
лестница скрипела. В комнате бельэтажа окна без гардин пропускали
беловатый свет. Различались верхушки деревьев, а за ними луг, наполовину
подернутый туманом, клубившимся при лунном свете над извилинами
реки. Среди комнаты валялись в беспорядке вынутые из комода ящики,
бутылки, прутья для гардин, золоченые багеты вперемешку с матрасами,
разложенными на стульях, и тазами, оставленными на полу, так как два
ломовых извозчика, привезшие мебель, свалили все в кучу.
В четвертый раз в жизни приходилось ей спать на новом месте. В
первый раз то было по ее поступлении в монастырь, во второй раз — по
приезде в Тост, в третий — в замке Вобьессар, в четвертый — здесь; и
каждая такая ночь была в ее жизни началом как бы новой фазы. Она не
верила, чтобы на новом месте все могло продолжаться по-старому, и так
как прожитая часть жизни была плоха, то остальная часть, думала она,
наверное, окажется лучше.

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: