Грамматология: шаг за шагом Часть первая. Письмо до письма 32

поскольку она не позволяет контролировать будущие истолкования его произведений, но ведь из этого не следует, что она совершенно услов­на. Деррида не обращает внимания на элементарные процедуры фило­софского рассуждения, цитирует того или иного автора так, чтобы за­путать исходное намерение, и подчеркивает при этом одну убийственную для философии мысль: вследствие специфики функционирования язы­ка, обеспечить тождественное повторение какого бы то ни было выска­зывания невозможно, а стало быть, анализ исходных перформативных установок бессмыслен при перемене контекстов рассуждения.

Излагаем спор со стороны Деррида: Серл передергивает доводы — ни­кто не отрицал, что повторяемость речевых актов — это условие комму­никации и неотъемлемое свойство языка. Просто Серл тщетно пытает­ся оборонять от внешних посягательств то, что считает своей собственностью: его трактовка подписи, как ему кажется, позволяет ему считать себя единоличным обладателем как собственных текстов, так и текстов Остина. Мы, разумеется, должны пытаться уловить намерение автора, но не забудем, что это — эмпирическая установка психологиче­ского типа, которая не может стать основой теории (в данном случае, те­ории речевых актов). Теория не должна исходить ни из моего понима­ния намерений автора, ни из авторской уверенности в том, что он понимает то, что написал. А если Серл думает иначе, значит, он высту­пает как наследник европейской мысли, декартовских — ясных и отчет­ливых — идей, а вовсе не как ниспровергатель метафизики (на-что он, как и всякий аналитик, разумеется, претендует). "Строгость" серловского анализа — это лишь преувеличенная уверенность в своем праве из­начально отделять "серьезное" от "несерьезного".

Так, Серл утверждает, что он разработал концепцию Остина и рас­крыл ее потенциал, но это самозванство: на самом деле Остин (а не Серл!) бывал подчас по-настоящему чутким к текстовой ткани выска­зывания, к тем мелким деталям, которые становятся отправными точ­ками деконструктивных прочтений. Ведь могут быть и другие виды "стро­гости" или "серьезности", такие приемы для выявления уловок "бессознательного означения", при которых нам не помогут никакие априорные критерии и протоколы.

Вряд ли можно свести эту полемику к ритуальному обмену колкос­тями между двумя несоизмеримыми культурами философствования (Норрис): в любом случае Деррида по-своему тоже "серьезен" —ведь он пытается продумать забытые философией проблемы, связанные с ее тек­стуальностью. Между серловской Калифорнией (место американской ана­литической философии), остиновским Оксфордом (место лингвистиче­ской философии) и дерридианским Парижем (амбивалентное место новых интерпретаций) прорисовывается странный треугольник! В "Поч-

[66]

товой открытке" (1980) виден всевозрастающий интерес Деррида к Ок­сфордской школе, Остину и Райлу. Импонирует ему в них отсутствие скуч­ной профессионализированной этики, открытость к соблазнам метафорики, а также тонкий интерес к разнообразным ситуациям высказывания (цитирование, упоминание, рассказ, призыв и пр.). "Почтовая открыт­ка" Деррида — это одновременно письмо и неписьмо, письмо всем или письмо одному единственному адресату Именно эта неоднозначность позволяет включить в реальную коммуникативную игру самой жизни все важные темы философии — от означения до истины. Не движение по за­мкнутому кругу с ясной целью надежной доставки в нужное место, но скитания изгнанника логоцентрической традиции — такова судьба пись­ма у Деррида. Возможности означения бесконечны, и у нас не может быть уверенности в том, что хотя бы какая-то из наших трактовок истинна.

Может быть, это будет слишком сильно сказано, но возникает впечат­ление, будто у Деррида практически нет Другого и других. Или скорее так: Другое есть, а других — нет. У экзистенциалистов другой — исчадье ада ("ад — это другой"); у примитивных народов другой — вообще не че­ловек или "немой", лишенный языка (неслучайно "немец" — значило чужеземец): именем "человек" называлось только собственное племя; у Левинаса другой —добрый, безоговорочно принимаемый, а у Деррида? Возникает впечатление, что Деррида печется о Другом на таком уровне, где отношение с реальными другими оказывается невозможным. Его книги напоминают бесконечные диалоги с самим собой, где мысли из­быточно повторяются каждый раз в новом месте, тогда как в ситуации, хотя бы отдаленно напоминающей диалогическую, он оказывался неспо­собным вести диалог. Он всегда говорит по писанному тексту, и эта са­мозамкнутость — одна из причин удивительной последовательности в ре­ализации собственного проекта, который начинался мощно, но постепенно ссыхался. Видимо, ему важна письменность, писанность — поскольку речь, которую он обвиняет в метафизической мощи, гораздо быстротечнее или незаметнее.

Иногда его сравнивают с Сократом. Если с "реальным" — это стран­но, а если с апокрифическим, который пишет двумя руками на средне­вековой миниатюре, причем под диктовку Платона, — то отчего бы и нет? Вот только Сократ был добродушный экстраверт, а Деррида — замкну­тый интроверт, который пишет, пишет... Текст — это броня от общества. Он признавался, что всегда испытывал чувство тревоги в официальных педагогических учреждениях, притом что по отзывам всех, проходивших у него историю философии, он был блистательным преподавателем.

[67]

Впрочем, почему "был"? Он и сейчас, уже преподавая самого себя, ве­ликолепный преподаватель. Его устные выступления звучат как писаные книжки; раньше он собирал их в объемистые тома, а сейчас чаще изда­ет, не накапливая, — малым жанром.

Однако в его более поздних работах подход к другому укрепляется. Правда, он приобретает вид перехода к "абсолютно другому" — по фор­муле "изобретение другого"⁸ (или, иначе, inventer pour ne pas trahir). Это оттеняет новую грань в деконструкции: она нацелена на другого как уникального, идиоматичного, неповторимого, тайного (Деррида игра­ет тут словами "секретный" и "секреторный", отдельный, отделивший­ся), открытого абсолютно новому, тому, что в силу этой своей выделенности не имеет законных гарантий и потому сопряжено с насилием и риском.

В любом случае "общительности", социального и политического темперамента у Деррида изначально было немного. Когда на коллокви­уме в Серизи (1980), и на других дискуссиях (преимущественно с евро­пейцами и американцами) ему бросили упрек в отсутствии программы политической философии, он сам, а еще больше его соратники (Нанси и Лаку-Лабарт) постарались быстро заполнить лакуну, сформулировав политические позиции деконструкции⁹. Однако это не значит, что все соглашались с самим этим упреком: пусть у Деррида нет явной полити­ческой программы, зато у него есть ( и всегда была) неявная, но заведо­мо "нетотализирующая" политическая программа (Норрис).

Когда в 80-е годы философские контакты Деррида расширились и в дискуссию вступили герменевты, представители критической теории (Хабермас и Адорно, неизменно критиковавшие современную француз­скую философию за беспринципность, за отсутствие разумного подхо­да и практико-политического интереса) и аналитические философы, перед сторонниками Деррида и им самим возникла необходимость обо­роны сразу на несколько фронтов. Одним требовалось показать, что Деррида не иррационалист (в частности, его метафоры — это не замена понятий, а одно из концептуальных средств философии) и что он не безразличен к сообществу, этике, политическим вопросам. Другим тре­бовалось показать, что Деррида не является противником анализа, хо­тя и осуществляет его на другом уровне и другими средствами. И все

⁸ Ср. : "Psyche, Invention de l'autre". In: Psyche — inventions de l'autre.

⁹ По-видимому, ответом Деррида на критику со стороны сторонников философии социального консенсуса (Хабермас) или адептов теории речевых актов можно считать проработку особых объектов (это, например, справедливость, вера, дар, дружба, гостеприимство), которые выделяются среди других парадоксальных, апоретических объектов тем, что поддерживают своей притягательной невозмож­ностью социальный мир и человеческие взаимодействия.

[68]

же — как найти какую-то объединяющую позицию, если, например, для Деррида практически любое высказывание метафорично (а скажем, для Дэвидсона — никакое и никогда)? А если сменить уровень готовых утверждений на уровень намерений (интенций), то можно ли сказать, что Деррида по крайней мере стремится сказать то, что он "имеет в ви­ду"? А если стремится (Фуллер), то разве он не мог бы сказать то, что хотел сказать, более ясно и четко? А если не мог, то что же собственно он имел в виду такого, чтобы сказанное им стало наиболее адекватным способом передачи сообщения? А может быть, просто дело в том, что ху­дожник в Деррида одержал победу над ученым, так что и наши анали­тические беспокойства тут ни к чему?

Может ли деконструкция стать общим набором инструментов зна­ния и практики? Скорее, не может. Может ли она применяться в других областях знания, кроме философии и литературы? Да, она использует­ся в таких областях, как искусство, право, лингвистика, психология, со­циология, театр, теология, архитектура (причем подчас даже больше, чем в философии). Если судить по числу защищенных о Деррида дис­сертаций (данные на начало 90-х годов), то они относятся к 20 академи­ческим областям, хотя философских диссертаций среди них в 20 раз меньше, чем литературоведческих (первых к началу 90-х годов по биб­лиографическому указателю Шульца числилось 20, а вторых около 240). Другие области применения деконструкции - это образование, язык, ки­но, феминизм, теология, история, политология, социология, психоло­гия, музыка, массовые коммуникации, антропология, инженерное де­ло и даже экономика.

Деррида основал деконструкцию как широкое, международное, меж­дисциплинарное "дело" (интеллектуальное предприятие), оказавшее значительное влияние на многие области. Отсутствие согласия среди представителей различных философских традиций по отношению к Дер­рида вполне понятно. Например, известно, что американские филосо­фы (в отличие от американских литературоведов) уделяют мало внима­ния Деррида, а те, кто им интересуются, обычно судят о нем отрицательно, за исключением маленькой группы соратников. И причины этого, по от­зывам самих американских сторонников Деррида, связаны не только с различием "континентальной" и "островной" (аналитической, англо-аме­риканской) философии, но и с тем, что философия в США - это неболь­шая область, в которой континентальная философия занимает совсем уж маленький отсек. Кроме того, на восприятие той или иной фигуры часто влияют цепные реакции небескорыстных оценок - со стороны людей, которые и сами претендуют на влияние.

В целом заслуживает внимания тот факт, что изучение творчества Деррида и "феномена Деррида", несмотря на обилие литературы о нем,

[69]

очень неполно. Никто не захотел или не смог дать общего представле­ния о Деррида. Из истории мы знаем, что одной из лучших форм рабо­ты в философии были именно работы умных критиков — когда, напри­мер, Аристотель писал о Платоне или Спиноза — о Декарте. Среди пишущих о нем, сетует один из критиков, нет покамест людей ранга Жильсона или Кассирера. Хотя шаги в этом направлении делаются (ср. Лаку-Лабарт, Лиотар, некоторые немецкие критики, яркие англо-аме­риканские исследователи — Норрис, Гаше, Харвей, Беннингтон), такой альтернативной по отношению к Деррида философии, учитывающей сделанное им, пока не сложилось. И - что самое главное - даже самые проницательные критики Деррида не смогли или не захотели дать об­щий образ философии Деррида, показав ее пределы и границы - хотя бы на сегодняшний день.

Наверное, даже Деррида хочет быть понятым. Во всяком случае, че­го бы он ни хотел субъективно, "объективно" он может оказаться либо в истории философии (истории идей), либо нигде. Можно не сомне­ваться в том, что Деррида займет в ней свое место, но наверняка не то, что предназначали ему поклонники, призывавшие нас сжечь все, чему мы ранее поклонялись, чтобы войти в новый храм. По-видимому, и Ниц­ше, и Гегель входят в историю мысли одинаково — либо своей собствен­ной системой понятий, либо жестом отрицания чужой системы поня­тий. Но для того чтобы этот отрицательный жест мог запечатлеться и сохраниться, ему придется подчиниться тем или иным приемам систе­матизации.

Деррида: реконструкция деконструкции

Итак, мы проследили основные понятия грамматологии, их сцепления в тексте, некоторые реакции Деррида на других и других - на Деррида. А теперь мы хотим понять: зачем нам эта книга — здесь и теперь? Для этого нам нужно будет подытожить то, что мы увидели и, хочется наде­яться, поняли из Деррида, и затем попытаться истолковать полученную картину с более общих позиций.

Мы уже много раз видели, как Деррида пытается ускользнуть от всех возможных определений (единицы, с которыми он имеет дело, — не по­нятия, не объекты, не методы, не акты, не операции и т. д.). В конеч­ном счете мы к этому привыкаем и разъяснений у него самого больше не спрашиваем. Главная его операция заключается в том, чтобы взять за-

вершенное и систематизированное и выявить в этом незавершенное и несистематизированное. Р. Гаше, один из наиболее тонких и благожела­тельных исследователей деконструкции, считает целью Деррида поиск "инфраструктуры несистематичностей философской мысли": они в принципе не образуют единств и остаются лишь квазисинтезирующими конструкциями¹ (прото-след, различАние, восполнение-замена — все это примеры подобных конструкций).

Вопрос о том, что именно и как разбирается при деконструкции, двусмыслен: система или не система — это во многом зависит от точки зрения (извне или изнутри). Деррида, как уже отмечалось, либо отказы­вается определять свое место, либо определяет его "неразрешимым" об­разом, а именно: деконструкция как структурированная генеалогия фи­лософских понятий есть нечто "наиболее внутреннее", но построенное "из некоей наружи"². Главное — система, открытая к источнику нераз­решимостей и подпитываемая им. Эта принципиальная оксюморность фактически позволяет ему занимать любую позицию — систематическую или несистематическую, внешнюю или внутреннюю. Важно выявить нечто скрытое, запрещенное и построить генеалогию этого заинтересо­ванного подавления (в этом проекте есть явный психоаналитический аспект).

Как приступить к работе, с чего начать? Это может быть какая-то яр­кая деталь, а может быть очевидная (или только подозреваемая) неувяз­ка в самой систематизированной мысли. Однако где именно следует внедряться в текст, чтобы за системой увидеть несистемное, никогда не ясно. Соответственно, и метод работы оказывается произвольным и не­предсказуемым: чтобы уловить и использовать все "случайности" (или "необходимые возможности") означения, приходится использовать во­енные (стратегические) или охотничьи (обманные) приемы. Для опре­деления тех мест, где деконструкции стоит внедриться и развернуться, Деррида пользуется, собственно говоря, даже не методом (систематичес­ким набором процедур, употребляемых с определенной целью), а чуть­ем, интуицией, "нюхом" (flair). А это значит, что выбор не подлежит ни обсуждению, ни доказательству, ни опровержению. Деррида движется сам и призывает нас двигаться украдкой. Обмануть, сделать вид, будто при­нимаешь те понятия и условия, которые нам навязаны, осуществить раз­ведку на местности (в логоцентрической метафизике), чтобы лучше по­нять, где и как можно попытаться пойти на прорыв. Заглавие раздела, посвященного методу, — exhorbitant, а это предполагает чрезвычайность, чрезмерность, отсутствие систематичности, т. е. метода.

В целом деконструкция - это разборка концептуальных оппозиций, поиск "апорий", моментов напряженности между логикой и ритори­кой, между тем, что текст "хочет сказать", и тем, что он принужден оз­начать. Текстовые операции, которые совершают и автор, и читатель, сли­ваются в незавершенное движение, которое отсылает и к самому себе, и к другим текстам: остается учиться читать тексты по краям и между строк, т. е. там, где, кажется, ничего не написано, но на самом деле на­писано все главное для Деррида. Именно в метафорах, примечаниях, неожиданных поворотах в аргументации, т. е. именно "на полях" текс­та, и работают эти будоражащие силы означения³.

Однако дело ведь не в том, заметить или не заметить несистемное, а в том, что с ним дальше делать: вовсе отказаться от поиска системности или строить из несистемного систему, покуда хватит сил. К тому же противополож­ность системного и несистемного во многом совпадет с противоположнос­тью ставшего и становящегося. Ни то ни другое не даны нам в чистом виде:

за любой системой всегда будут маячить несистемные остатки, в нее не во­шедшие, а в любой хаотической картине какие-то фрагменты начнут скла­дываться в нечто более упорядоченное. Этот спор системного и несистем­ного ярко разыгрался в отношениях структурализма и постструктурализма.

Деррида подчеркивает парадоксальность, апорийность огромного количества философских и нефилософских слов, понятий, ситуаций, событий. Среди них есть случаи, когда внутренне противоречивая семан­тика видна, так сказать, невооруженным глазом. Но есть и случаи ме­нее очевидные, в которых Деррида выявляет неявное, а подчас, возмож­но, и преувеличивает "неразрешимость" выявленного. Как известно, логики считают некоторые виды "неразрешимостей" рядовым явлени­ем: таковы, например, все сверхобщие понятия, которые определяются только друг через друга (материя — то, что не есть сознание, а сознание — то, что не есть материя); таковы ряды перечислений (первый, второй и т. д., в которых "второй" парадоксальным образом выступает как условие возможности первого); таковы реляционные понятия (типа младший, старший); таковы акты самореференции⁴. Мы рассмотрим несколько

³ Сходна с этим и установка Барта: для него важна не структура, а структурация, не логика, а взрывы, толчки, вспышки, сам акт означивания, в котором беско­нечные ассоциативные цепочки имеют общеэротический, а не познавательный смысл. Тезису об означении как "взрыве" вторит - по логике конвергенции, а не влияния - и поздний Лотман: главное в литературе - взрыв как взгляд в запре­дельное пространство (но нам нужно иметь философское понятие взрыва).

⁴ Известны лингвистические сложности самообозначения, возникающие, в ча­стности, в силу того, что субъект высказывания-акта (enonciation) и субъект вы­сказывания-результата (ёnоnсё) систематически не совпадают. Различные фор­мы апорийности одновременно присутствуют в обозначении пограничных ситуаций, особенно смерти.

[72]

типических случаев дерридианских апорий, сгруппировав их в три клас­са — лексико-семантические, синтаксические, прагматические.

Они возникают в тех слу­чаях, когда двусмысленные или многозначные слова не могут быть све­дены к однозначности.

Но посмотрим внимательнее — действительно ли они "неразреши­мы"? Например, греческое слово "фармакон" означает нечто отклоня­ющееся от нормального уровня здоровья (как физического, так и духов­ного), а потому оно может обозначать и яд, и лекарство, а кроме того, метафорически, и козла отпущения. В общем виде это случай контра­стной структуры значения с отсутствующей (нейтрализованной) середи­ной, и таких примеров среди явлений языка и культуры можно найти сколько угодно. Скажем, героем в романтической поэзии может быть ли­бо святой, либо демон, злодей — но никогда не "нормальный мещанин". В этом смысле "романтический герой" сходен с платоновским "фармаконом". Или возьмем "гимен" Малларме. Можно ли считать семанти­ку этого слова "неразрешимой", если при введении в контекст она так или иначе проясняется? Так, в учебнике по гинекологии нам будет за­ведомо ясно, что речь идет о девственной плеве, но зато в поэтическом тексте потенциальных значений наверняка будет значительно больше, нежели то, что описывает Деррида. И это различие контекстов диктует различное обращение со словом: в поэтическом тексте задействовано все многообразие оттенков значения каждого слова, а в учебнике господст­вует установка на однозначность и терминологичность. Иначе говоря, представляется, что жизнь слов в культуре устроена либо гораздо слож­нее, либо гораздо проще того, что нам предлагается.

Семантику Деррида, кажется, не любит — из-за обшей неприязни к проблеме референции; прагматика была занята жестко определенными позициями (в частности, философов-аналитиков); оставался синтак­сис, синтагматика. Однако вряд ли можно сказать, что Деррида разви­вал область языкового синтаксиса, ибо, погружаясь в этимологические или словарные изыскания, он предпочитал "рассеиваться" в миражах ас­социаций любого типа — смысловых или чисто звуковых, "случайных". Однако в этом мареве отсылок всегда присутствовал и акт именования, дающего предмету новое рождение.

Уже в эссе "РазличАние" Дерри­да приходилось доказывать свою непричастность "негативной теоло­гии". Однако если о негативной теологии можно спорить, то негатив­ная семантика у него уж точно есть: это игры двойных (или многократных) отрицаний, при которых логическое отрицание нередко само себя уп­раздняет. К примеру, след описывается как то, что не наличествует и не отсутствует; и наличествует, и отсутствует; столь же наличествует, сколь

и отсутствует, и т. д. Когда Деррида говорит, что ни одно понятие мета­физики не может описать след, и накапливает отрицания (не видимый, не слышимый, ни в природе, ни в культуре), его язык все равно спосо­бен указать на не-первоначальное только с помощью слова "первона­чало", хотя бы и перечеркнутого⁵.

Пути синтаксического развертывания негативной семантики ведут нас к мифу, фольклору. Вот пример древней загадки: мужчина не муж­чина камнем не камнем убил не убил на дереве не на дереве птицу не пти­цу. У этой загадки есть разгадка: евнух комом земли попал в летучую мышь, сидевшую на кусте. Но в нашем случае разгадок не будет. Слова разбухают и интериоризируют весь словарь: так, любой "тимпан" будет одновременно означать все, включая гидравлическое колесо. А мысль бук­сует: по сути, любой фрагмент текста у Руссо, Соссюра, Платона, если разглядывать его в увеличительное стекло и вне контекста, будет по­рождать неразрешимости.

Неразрешимости: перформативно-прагматические

Применительно к грамматологии они покамест почти не проявляют себя, но в дальней­шем будут занимать все более важное место. Письмо часто порождает дву­смысленности, которые нельзя устранить обращением к контексту или к намерениям автора. Так, в речи Деррида на двухсотлетии американ­ской Декларации независимости⁶ ("Мы, представители США, собрав­шиеся от имени народа этих колоний, торжественно заявляем, что эти объединенные колонии являются и должны являться свободными неза­висимыми штатами") рассматриваются перформативные акты именова­ния себя в качестве представителей какой-то социальной общности и подписи под учреждающим документом. Что легитимирует речь первых представителей народа? Как соотносится момент установления закона с самой ситуацией политического представительства? Как понять сам пе­реход от до-общества без конституции к новому политическому поряд­ку? Это ставит особые вопросы юридического высказывания — как в ре­чи, так и на письме: одни исследователи считают, что все юридические утверждения сводимы к констатациям о положении дел, другие утверж­дают, что логически перейти от деклараций к реальному учреждению социального института невозможно из-за порочного круга — чтобы иметь взаимные обязательства, нужно, чтобы союз уже был заключен. Для Дер­рида в известном смысле все речевые акты "неразрешимы". И потому