Грозовой перевал

26
Лето было в разгаре, когда Эдгар скрепя сердце уступил их просьбам,
и  мы  с  Кэтрин  отправились  верхами  на  первую  нашу  прогулку,  к  которой
должен был присоединиться ее двоюродный брат. Стоял душный, знойный
день  —  несолнечный,  но  облака,  перистые  и  барашковые,  не  предвещали
дождя;  а  встретиться  условились  мы  у  камня  на  развилке  дорог.  Однако,
когда  мы  туда  пришли,  высланный  вестником  мальчонка  подпасок  сказал
нам:
— Мистер Линтон  уже двинулся с  Перевала, и вы  его очень обяжете,
если пройдете еще немного ему навстречу.
—  Видно,  мистер  Линтон  забыл  главное  условие  своего  дяди,  —
заметила я, — мой господин велел нам держаться на землях, относящихся к
Мызе, а здесь мы уже выходим за их пределы.
— Ничего, мы тут же повернем коней, как только встретимся с ним, —
ответила моя подопечная, — пустимся сразу в обратную дорогу, это и будет
наша прогулка.
Но когда мы с ним встретились, — а было это всего в четверти мили от
его дома, — мы увидели, что никакого коня у Линтона нет; пришлось нам
спешиться  и  пустить  своих  попастись.  Он  лежал  на  земле,  ожидая,  когда
мы  подойдем,  и  не  встал,  пока  расстояние  между  нами  не  свелось  к
нескольким ярдам. И тогда он зашагал так нетвердо и так был бледен, что я
тут же закричала:
— Мистер Хитклиф, да где же вам сегодня пускаться в прогулки! У вас
совсем больной вид!
Кэтрин  оглядела  его  с  удивлением  и  грустью:  вместо  радостного
возгласа  с  губ  ее  сорвался  крик  испуга,  вместо  ликования  по  поводу
долгожданной  встречи  пошли  тревожные  расспросы,  не  стало  ли  ему  еще
хуже?
— Нет… мне лучше… лучше! — через силу выговорил Линтон, дрожа
и удерживая ее руку, словно для опоры, между тем как его большие синие
глаза  робко  скользили  по  ее  лицу;  они  у  него  так  глубоко  запали,  что  их
взгляд казался уже не томным, как раньше, а диким, отчужденным.
—  Но  тебе  стало  хуже,  —  настаивала  Кэти,  —  хуже,  чем  когда  мы
виделись в последний раз; ты осунулся и…
— Я устал, — перебил он поспешно. — Слишком жарко для прогулки,
давай  посидим.  И  потом  по  утрам  у  меня  часто  бывает  недомогание,  —

папа говорит, это от быстрого роста.
Нисколько не успокоенная, Кэти села, и он расположился рядом с нею.
—  Почти  похоже  на  твой  рай,  —  сказала  она,  силясь  казаться
веселой.  —  Помнишь,  мы  уговорились  провести  два  дня  таким  образом,
как каждый из нас находит самым приятным? Сейчас все почти по-твоему
— только вот облака; но они совсем легкие и мягкие, — даже приятнее, чем
когда  солнце.  На  той  неделе,  если  сможешь,  ты  поедешь  со  мною  в  парк
Скворцов, и мы проведем день по-моему.
Линтон, как видно, запамятовал и не понял, о чем это она; и ему явно
стоило  больших  усилий  поддерживать  разговор.  Было  слишком  очевидно,
что какого бы предмета она ни коснулась, ни один его не занимал и что он
не  способен  принять  участие  в  ее  затее;  и  Кэти  не  сумела  скрыть  своего
разочарования.  Какая-то  неуловимая  перемена  произошла  в  его  поведении
и  во  всем  его  существе.  Раздражительность,  которую  лаской  можно  было
превратить в нежность, уступила место тупому безразличию; меньше стало
от  своенравия  балованного  ребенка,  который  нарочно  дуется  и
капризничает,  чтоб  его  ласкали,  больше  проявлялась  брюзгливость
ушедшего  в  себя  тяжелобольного  хроника,  который  отвергает  утешение  и
склонен усматривать в благодушном веселье других оскорбление для себя.
Кэтрин видела не хуже меня, что сидеть с нами для него не радость, а чуть
ли не наказание; и она не постеснялась спросить, не хочет ли он, чтобы мы
сейчас же ушли. Эти слова неожиданно пробудили Линтона от его летаргии
и  вызвали  в  нем  странное  оживление.  Боязливо  оглядываясь  на  Грозовой
Перевал, он стал просить, чтоб она посидела еще хоть полчаса.
— Но я думаю, — сказала Кэти, — тебе лучше полежать дома, в покое,
чем  сидеть  здесь;  и  я  вижу,  сегодня  я  не  могу  позабавить  тебя  ни  своими
рассказами, ни песнями, ни болтовней. Ты за эти полгода стал умней меня;
мои  утехи  тебе  не  очень  по  вкусу.  Будь  это  иначе  —  если  б  я  могла  тебя
развлечь, — я охотно с тобой посидела бы.
— Посиди, тебе же и самой нужно отдохнуть, — возразил он. — И ты
не думай, Кэтрин, и не говори, что я очень болен: на меня действует погода
— я вялый от зноя; и я гулял до вашего прихода, — а для меня это слишком
много.  Скажи  дяде,  что  мое  здоровье  сейчас  довольно  прилично,  —
скажешь?
— Я скажу ему, что так ты сам говоришь, Линтон. Я не могу объявить,
что  ты  здоров,  —  сказала  моя  молодая  госпожа,  удивляясь,  почему  он  так
настойчиво утверждает явную неправду.
—  Приходи  опять  в  следующий  четверг,  —  продолжал  он,  избегая  ее
пытливого взгляда. — А ему передай благодарность за то, что он позволил

тебе  прийти,  —  горячую  благодарность,  Кэтрин.  И…  и  если  ты  все-таки
встретишь моего отца и он спросит тебя обо мне, не дай ему заподозрить,
что  я  был  глупо  и  до  крайности  молчалив.  Не  смотри  такой  печальной  и
подавленной, — он обозлится.
—  А  мне  все  равно,  пусть  злится,  —  воскликнула  Кэти,  подумав,  что
злоба Хитклифа должна пасть на нее.
—  Но  мне  не  все  равно,  —  сказал  ее  двоюродный  брат  и  весь
передернулся. — Не распаляй его против меня, Кэтрин, он очень жесток.
—  Он  с  вами  суров,  мастер  Хитклиф?  —  спросила  я.  —  Ему  надоела
снисходительность, и он от затаенной ненависти перешел к открытой?
Линтон посмотрел на меня, но не ответил; и, посидев подле него еще
минут десять, в течение которых голова его сонливо клонилась на грудь и
он  не  проронил  ни  слова,  а  только  вздыхал  от  усталости  или  от  боли,  —
Кэти, чтоб утешиться, принялась собирать чернику и делилась ею со мной.
Линтону она не предлагала ягод, так как видела, что всякое внимание с ее
стороны будет для него утомительно и докучно.
—  Уже  прошло  полчаса,  Эллен?  —  шепнула  она  наконец  мне  на
ухо. — Не знаю, к чему нам еще сидеть: он заснул, а папа ждет нас домой.
— Нет, нельзя оставить его спящим, — ответила я, — подождите, пока
он не проснется, наберитесь терпения! Как вы рвались на прогулку! Что же
ваше желание видеть несчастного Линтона так быстро улетучилось?
—  Но  он-то  почему  так  хотел  видеть  меня?  —  спросила  Кэтрин.  —
Прежде, даже при самых скверных капризах, он мне нравился больше, чем
сейчас  в  этом  странном  состоянии  духа.  Право,  точно  это  свидание  для
него  —  тяжелая  обязанность,  которую  он  исполняет  по  принуждению:  из
страха, как бы отец не стал его бранить. Но я не собираюсь приходить ради
того, чтоб доставлять удовольствие мистеру Хитклифу, для каких бы целей
ни подвергал он Линтона этому наказанию. И хотя я рада, что его здоровье
лучше,  мне  жаль,  что  он  стал  куда  менее  приятным  и  любит  меня  куда
меньше.
— Так вы думаете, что его здоровье лучше? — сказала я.
—  Да,  —  ответила  она,  —  он,  знаешь,  всегда  так  носился  со  своими
страданиями. Неверно, что он чувствует себя «довольно прилично», как он
просит передать папе, но ему лучше — похоже, что так.
—  В  этом  я  с  вами  не  соглашусь,  мисс  Кэти,  —  заметила  я.  —  Мне
кажется, ему много хуже.
Тут  Линтон  пробудился  от  дремоты  в  диком  ужасе  и  спросил,  не
окликнул ли его кто-нибудь по имени.
—  Нет,  —  сказала  Кэтрин,  —  тебе,  верно,  приснилось.  Не  понимаю,

как ты умудряешься спать на воздухе — да еще утром.
—  Мне  послышался  голос  отца,  —  прошептал  он,  оглядывая
хмурившуюся над нами гору. — Ты уверена, что никто не говорил?
— Вполне уверена, — ответила его двоюродная сестра. — Только мы с
Эллен спорили о твоем здоровье. Ты в самом деле крепче, Линтон, чем был
зимой, когда мы расстались? Если это и так, твое чувство ко мне — я знаю
— ничуть не окрепло. Скажи — тебе лучше?
Из  глаз  Линтона  хлынули  слезы,  когда  он  ответил:  «Конечно!  Лучше,
лучше!».  И  все-таки,  притягиваемый  воображаемым  голосом,  взгляд  его
блуждал по сторонам, ища говорившего. Кэти встала.
— На сегодня довольно, пора прощаться, — сказала она. — И не стану
скрывать:  я  горько  разочарована  нашей  встречей,  хотя  не  скажу  об  этом
никому, кроме тебя, — но вовсе не из страха перед мистером Хитклифом.
— Тише! — прошептал Линтон. — Ради бога, тише! Он идет. — И он
схватил  Кэтрин  за  локоть,  силясь  ее  удержать;  но  при  этом  известии  она
поспешила  высвободиться  и  свистнула  Минни,  которая  подбежала
послушно, как собака.
—  Я  буду  здесь  в  следующий  четверг,  —  крикнула  Кэти,  вскочив  в
седло. — До свиданья. Живо, Эллен!
Мы его оставили, а он едва сознавал, что мы уезжаем, — так захватило
его ожидание, что сейчас подойдет отец.
Пока  мы  ехали  домой,  недовольство  Кэтрин  смягчилось  и  перешло  в
сложное чувство жалости и раскаяния, к которому примешивалось неясное
и  тревожное  подозрение  о  фактическом  положении  Линтона  —  о  его
тяжелом  недуге  и  трудных  домашних  обстоятельствах.  Я  разделяла  эти
подозрения,  хоть  и  советовала  ей  поменьше  сейчас  говорить:  вторая
поездка позволит нам вернее судить обо всем. Мой господин потребовал от
нас  полного  отчета  —  что  как  было.  Мы  добросовестно  передали  ему  от
племянника  изъявления  благодарности,  остального  мисс  Кэти  едва
коснулась. Я тоже не стала подробно отвечать на расспросы, потому что не
очень знала сама, что открыть и о чем умолчать.

27
Семь  дней  проскользнули,  отметив  каждый  свое  течение  заметной
переменой  в  состоянии  Эдгара  Линтона.  Разрушения,  производившиеся
раньше  месяцами,  теперь  совершал  в  грабительском  набеге  один  час.
Кэтрин мы еще старались обмануть; но ее живой ум не поддавался обману,
угадывая  тайну  и  останавливаясь  на  страшном  подозрении,  постепенно
переходившем в уверенность. У бедняжки не достало сердца заговорить о
поездке, когда наступил очередной четверг. Я сама напомнила вместо нее, и
мне было разрешено приказать ей, чтоб она вышла освежиться, — потому
что библиотека, куда ее отец спускался каждый день на короткое время —
на час-другой, пока он в силах был сидеть, — да его личная комната стали
всем ее миром. Она жалела о каждой минуте, которую не могла провести,
сидя  подле  отца  или  склонившись  над  его  подушкой.  Краски  ее  лица
поблекли от бессонницы и печали, и мой господин с радостью ее отпустил,
обольщаясь  мыслью,  что  Кэти  найдет  в  прогулке  счастливую  перемену
обстановки и общества; и он утешал себя надеждой, что теперь его дочь не
останется совсем одна после его смерти.
Мистером Эдгаром владела навязчивая мысль, которую я разгадала по
некоторым замечаниям, им оброненным, — мысль, что его племянник, так
похожий  на  него  внешностью,  должен  и  духом  походить  на  него:  ведь
письма  Линтона  почти  не  выдавали  его  дурного  нрава.  А  я  по
извинительной  слабости  не  стала  исправлять  ошибку.  Я  спрашивала  себя:
что
проку
смущать
последние
часы
обреченного
печальными
сообщениями?  Обратить  их  на  пользу  у  него  уже  не  будет  ни  сил,  ни
возможности.
Мы  отложили  нашу  прогулку  на  послеобеденный  час  —  золотой  час
ведренного  августовского  дня:  воздух,  приносимый  ветром  с  гор,  был  так
полон жизни, что, казалось, каждый, кто вдохнет его, хотя бы умирающий,
должен  ожить.  С  лицом  Кэтрин  происходило  то  же,  что  с  картиной
окружающего: тени и солнечный свет пробегали по нему в быстрой смене,
но тени задерживались дольше, а солнечный свет был более мимолетен; и
ее  бедное  сердечко  упрекало  себя  даже  за  такое  короткое  забвение  своих
забот.
Мы издали увидели Линтона, ожидающим на том же месте, которое он
выбрал  в  прошлый  раз.  Моя  госпожа  спешилась  и  сказала  мне,  что
пробудет  здесь  совсем  недолго,  так  что  лучше  мне  остаться  в  седле  и

подержать ее пони. Но я не согласилась: я не хотела ни на минуту спускать
с  нее  глаз,  раз  она  вверена  была  моему  попечению;  так  что  мы  вместе
поднялись  по  заросшему  вереском  склону.  На  этот  раз  мастер  Линтон
принял нас не так апатично — он был явно взволнован; но взволнованность
эта  шла  не  от  воодушевления  и  не  от  радости  —  она  походила  скорее  на
страх.
—  Ты  поздно,  —  проговорил  он  отрывисто,  затрудненно.  —  Верно,
твой отец очень болен? Я думал, ты не придешь.
—  Почему  ты  не  хочешь  быть  откровенным!  —  вскричала  Кэтрин,
проглотив  приветствие.  —  Почему  ты  не  можешь  попросту  сказать,  что  я
тебе  не  нужна?  Странно,  Линтон,  ты  вот  уже  второй  раз  зазываешь  меня
сюда, как видно, нарочно для того, чтобы мы оба мучились — ни для чего
другого!
Линтон задрожал и глянул на нее не то умоляюще, не то пристыженно;
но у его двоюродной сестры не хватило выдержки терпеть такое загадочное
поведение.
—  Да,  мой  отец  очень  болен,  —  сказала  она,  —  зачем  же  меня
отзывают  от  его  постели?  Почему  ты  не  передал  с  кем-нибудь,  что
освобождаешь  меня  от  моего  обещания,  если  ты  не  желал,  чтоб  я  его
сдержала? Говори! Я жду объяснений: мне не до забав и не до шуток; и не
могу я танцевать вокруг тебя, пока ты будешь тут притворяться!
—  Я  притворяюсь?  —  проговорил  он.  —  В  чем  ты  видишь
притворство?  Ради  всего  святого,  Кэтрин,  не  гляди  так  гневно!  Презирай
меня, сколько угодно — я жалкий, никчемный трус, меня как ни принижай,
все  мало,  —  но  я  слишком  ничтожен  для  твоего  гнева.  Ненавидь  моего
отца, а с меня довольно и презрения.
—  Вздор!  —  закричала  Кэтрин  в  злобе.  —  Глупый,  сумасбродный
мальчишка!  Ну  вот,  он  дрожит,  точно  я  и  впрямь  хочу  его  ударить!  Тебе
незачем  хлопотать  о  презрении,  Линтон:  оно  само  собой  возникает  у
каждого — можешь радоваться! Ступай! Я иду домой: было глупо отрывать
тебя от камина и делать вид, будто мы хотим… да, чего мы с тобой хотим?
Не цепляйся за мой подол! Если бы я жалела тебя, потому что ты плачешь и
глядишь  таким  запуганным,  ты  бы  должен  был  отвергнуть  эту  жалость.
Эллен, объясни ему ты, как постыдно его поведение. Встань, ты похож на
отвратительное пресмыкающееся, — не надо!
В  слезах,  со  смертной  мукой  на  лице  Линтон  распластался  по  траве
своим бессильным телом: казалось, его била дрожь беспредельного страха.
—  О,  я  не  могу!  —  рыдал  он.  —  Я  не  могу  это  вынести!  Кэтрин,
Кэтрин, я тоже предатель, тоже, и я не смею тебе сказать! Но оставь меня

—  и  я  погиб!  Кэтрин,  дорогая,  —  моя  жизнь  в  твоих  руках.  Ты  говорила,
что любишь меня! А если ты любишь, это не будет тебе во вред. Так ты не
уйдешь, добрая, хорошая, милая Кэтрин! И, может быть, ты согласишься…
и он даст мне умереть подле тебя!
Моя  молодая  госпожа,  видя  его  в  сильной  тоске,  наклонилась,  чтобы
поднять  его.  Старое  чувство  терпеливой  нежности  взяло  верх  над
озлоблением, она была глубоко растрогана и встревожена.
—  Соглашусь…  на  что?  —  спросила  она.  —  Остаться?  Разъясни  мне
смысл  этих  странных  слов,  и  я  соглашусь.  Ты  сам  себе  противоречишь  и
сбиваешь с толку меня! Будь спокоен и откровенен и сознайся во всем, что
у тебя на сердце. Ты не захотел бы вредить мне, Линтон, — ведь так? Ты не
дал  бы  врагу  причинить  мне  зло,  если  бы  мог  этому  помешать?  Я
допускаю,  что  ты  трусишь,  когда  дело  касается  тебя  самого,  —  но  ты  не
можешь трусливо предать своего лучшего друга!
— Но отец мне грозил, — выговорил юноша, сжимая свои исхудалые
пальцы, — и я его боюсь… я боюсь его! Я не смею сказать.
—  Что  ж,  хорошо!  —  сказала  Кэтрин  с  презрительным
состраданием. — Храни свои секреты: я-то не из трусов. Спасай себя: я не
страшусь.
Ее  великодушие  вызвало  у  него  слезы:  он  плакал  навзрыд,  целуя  ее
руки,  поддерживавшие  его,  и  все  же  не  мог  набраться  храбрости  и
рассказать.  Я  раздумывала,  какая  тут  могла  скрываться  тайна,  и  решила,
что  никогда  с  моего  доброго  согласия  не  придется  Кэтрин  страдать  ради
выгоды Линтона или чьей-нибудь еще, — когда, заслышав шорох в кустах
багульника, я подняла глаза и увидела почти что рядом мистера Хитклифа,
спускавшегося по откосу. Он не глянул на сына и Кэтрин, — хотя они были
так  близко,  что  он  не  мог  не  слышать  рыданий  Линтона.  Окликнув  меня
почти  сердечным  тоном,  с  каким  не  обращался  больше  ни  к  кому  и  в
искренности которого я невольно усомнилась, он сказал:
— Очень приятно видеть тебя так близко от моего дома, Нелли. Как у
вас  там  на  Мызе?  Расскажи.  Ходит  слух,  —  добавил  он  потише,  —  что
Эдгар  Линтон  на  смертном  одре,  —  может  быть,  люди  преувеличивают?
Так ли уж он болен?
—  Да,  мой  господин  умирает,  —  ответила  я,  —  это,  к  сожалению,
правда. Его смерть будет несчастьем для всех нас, но для него счастливым
избавлением!
— Сколько он еще протянет, как ты думаешь? — спросил Хитклиф.
— Не знаю, — сказала я.
— Понимаешь, — продолжал он, глядя на юную чету, застывшую под

его взглядом (Линтон, казалось, не смел пошевелиться или поднять голову,
а  Кэтрин  не  могла  двинуться  из-за  него),  —  понимаешь,  этот  мальчишка,
кажется,  решил  провалить  мое  дело.  Так  что  его  дядя  очень  меня  обяжет,
если поторопится и упредит его. Эге! Давно мой щенок ведет такую игру?
Я  тут  поучил  его  немножко,  чтобы  знал,  как  нюни  распускать!  Каков  он  в
общем с мисс Линтон — веселый, живой?
—  Веселый?  Нет,  он,  видно,  в  сильной  тоске,  —  ответила  я.  —
Поглядеть на него, так скажешь: чем посылать такого гулять с любезной по
холмам, уложить бы его в постель и позвать к нему доктора.
— Уложим через денек-другой, — проворчал Хитклиф. — Но сперва…
Вставай, Линтон! Вставай! — крикнул он. — Нечего тут ползать по земле,
сейчас же встать!
Линтон  лежал,  распростертый,  в  новом  приступе  бессильного  страха,
возникшего, должно быть, под взглядом отца: ничего другого не было, чем
могло  быть  вызвано  такое  унижение.  Он  пытался  подчиниться,  но  слабые
силы  его  были  на  время  скованы,  и  он  снова  со  стоном  падал  на  спину.
Мистер  Хитклиф  подошел  и,  приподняв,  прислонил  его  к  покрытому
дерном уступу.
— Смотри, — сказал он, обуздав свою злобу, — я рассержусь! И если
ты  не  совладаешь  со  своим  цыплячьим  сердцем…  Черт  возьми!
Немедленно встать!
— Я встану, отец, — еле выговорил тот. — Только оставь меня, а то я
потеряю  сознание.  Я  все  делал,  как  ты  хотел,  правда.  Кэтрин  скажет  тебе,
что я… что я… был весел. Ах, поддержи меня, Кэтрин, дай руку.
—  Обопрись  на  мою,  —  сказал  отец,  —  и  встань  на  ноги.  Так!  А
теперь  возьми  ее  под  руку:  ну  вот,  отлично.  И  смотри  на  нее.  Вам,  верно,
кажется, что я сам сатана, мисс Линтон, если вызываю в парне такой ужас.
Будьте добры, отведите его домой, хорошо? Его кидает в дрожь, когда я до
него дотрагиваюсь.
—  Линтон,  дорогой!  —  прошептала  Кэтрин.  —  Я  не  могу  идти  на
Грозовой Перевал: папа запретил. Твой отец ничего тебе не сделает, почему
ты так боишься?
— Я н-не мо-гу войти в дом, — ответил Линтон. — Нельзя мне войти в
дом без тебя!
—  Стой!  —  прокричал  его  отец.  —  Уважим  дочерние  чувства
Кэтрин. — Нелли, отведи его, и я безотлагательно последую твоему совету
насчет доктора.
—  И  хорошо  сделаете,  —  отвечала  я.  —  Но  я  должна  остаться  при
моей госпоже — ухаживать за вашим сыном не моя забота.

—  Ты  неуступчива,  —  сказал  Хитклиф,  —  я  знаю.  Но  ты  меня
принудишь  щипать  мальчишку  до  тех  пор,  пока  его  визг  не  разжалобит
тебя. Ну что, герой, пойдешь ты домой, если я сам поведу тебя?
Он  снова  приблизился  и  сделал  вид,  будто  хочет  подхватить  хилого
юношу,  но  Линтон,  отшатнувшись,  приник  к  двоюродной  сестре  и  с
неистовой  настойчивостью,  не  допускавшей  отказа,  взмолился,  чтоб  она
проводила его. При всем неодобрении я не посмела помешать ей: в самом
деле, как могла она сама оттолкнуть его? Что внушало ему такой страх, мы
не  могли  знать;  но  было  ясно:  страх  отнял  у  мальчика  последние  силы,  а
если пугать его пуще, так он от потрясения может лишиться рассудка. Мы
дошли  до  порога;  Кэтрин  вошла  в  дом,  а  я  стояла  и  ждала,  покуда  она
доведет больного до кресла, — полагая, что она тотчас же выйдет, — когда
мистер Хитклиф, подтолкнув меня, прокричал:
—  Мой  дом  не  зачумлен,  Нелли,  и  сегодня  мне  хочется  быть
гостеприимным. Садись и позволь мне закрыть дверь.
Он закрыл ее и запер. Я вскочила.
—  Вы  не  уйдете,  не  выпив  чаю,  —  добавил  он.  —  Я  один  в  доме.
Гэртон погнал скот в Лиз, а Зилла и Джозеф вышли прогуляться. И хотя к
одиночеству  мне  не  привыкать,  я  не  прочь  провести  время  в  интересном
обществе, когда есть возможность. Мисс Линтон, сядьте рядом с ним. Даю
вам  то,  что  имею:  подарок  таков,  что  его  едва  ли  стоит  принимать,  но
больше  мне  нечего  предложить.  Я  говорю  о  Линтоне.  Как  она  на  меня
уставилась! Странно, до  чего я свирепею  при виде всякого,  кто явно меня
боится.  Если  бы  я  родился  в  стране,  где  законы  не  так  строги  и  вкусы  не
так утонченны, я подвергал бы этих двух птенцов вивисекции — в порядке
вечернего развлечения.
Он тяжело вздохнул, стукнул по столу и тихо выругался:
— Клянусь адом, я их ненавижу!
—  Я  вовсе  вас  не  боюсь!  —  крикнула  Кэтрин,  не  слыхавшая  его
последнего  возгласа.  Она  подошла  совсем  близко;  ее  черные  глаза  горели
страстью и решимостью. — Дайте мне ключ, я требую! — сказала она. — Я
не стала бы ни пить, ни есть в этом доме, даже если бы умирала с голоду.
Хитклиф  положил  кулак  на  стол,  зажав  в  нем  ключ.  Он  поднял  глаза,
несколько  удивленный  ее  смелостью;  или,  может  быть,  голос  ее  и  взгляд
напомнили ему ту, от кого она их унаследовала. Она ухватилась за ключ и
наполовину  выдернула  его  из  полуразжавшихся  пальцев,  но  это  вернуло
Хитклифа к настоящему; он поспешил исправить оплошность.
— Кэтрин Линтон, — сказал он, — оставьте, или я вас одним ударом
сшибу с ног. А это сведет миссис Дин с ума.

Невзирая  на  предупреждение,  Кэти  снова  схватила  его  кулак  с
зажатым в нем ключом.
—  Мы  уйдем,  уйдем!  —  повторяла  она,  прилагая  все  усилия,  чтобы
заставить  железные  мускулы  разжаться.  Убедившись,  что  ногтями  ничего
не  добьешься,  она  пустила  в  ход  зубы.  Хитклиф  метнул  на  меня  взгляд,  в
тот  миг  удержавший  меня  от  немедленного  вмешательства.  Кэтрин  была
слишком занята его пальцами, чтоб разглядеть лицо. Он вдруг разжал их и
уступил  предмет  спора.  Но  не  успела  она  завладеть  ключом,  как  он  ее
схватил  освободившейся  рукой  и,  пригнув  к  своему  колену,  стал  наносить
ей другой рукой то по одной щеке, то по другой удар за ударом, каждого из
которых  было  бы  довольно,  чтоб  осуществить  его  угрозу,  когда  бы
избиваемая могла упасть.
Увидев это гнусное насилие, я в ярости набросилась на него.
— Негодяй! — закричала я. — Негодяй!
И толчка в грудь хватило бы, чтоб заставить меня замолчать: я полная
и  склонна  к  одышке.  А  тут  еще  прибавилось  мое  бешенство.  Я
пошатнулась,  голова  у  меня  закружилась  —  вот-вот  задохнусь  или  лопнет
кровеносный  сосуд.  Картина  мгновенно  изменилась:  Кэтрин,  отпущенная,
прижала руки к вискам и глядела так, точно не была уверена, на месте ли у
ней  уши.  Она  дрожала,  как  тростинка,  и  оперлась,  бедняжка,  о  стол,
совершенно ошеломленная.
—  Видите,  я  умею  наказывать  детей,  —  сказал  угрюмо  подлец,
нагибаясь за ключом, упавшим на пол. — Теперь ступайте к Линтону, как я
вам  приказал,  и  плачьте  всласть!  Я  стану  завтра  вашим  отцом,  а  через
несколько  дней  у  вас  другого  отца  не  будет  —  так  что  вам  еще  перепадет
немало  такого.  Вы  много  можете  выдержать:  не  из  слабеньких!  Каждый
день вам будет чего отведать, если я еще хоть раз подмечу в ваших глазах
эту дьявольскую злобу!
Кэти  кинулась  не  к  Линтону,  а  ко  мне,  села  у  моих  ног  и  положила
горящую щеку на мои колени, громко плача. Ее двоюродный брат забился в
угол  дивана,  тихий,  как  мышка,  и,  верно,  поздравлял  себя,  что  наказанию
подвергся  не  он,  а  другой.  Мистер  Хитклиф,  видя  всех  нас  в  смятении,
встал  и  принялся  сам  заваривать  чай.  Чашки  с  блюдцами  уже  стояли  на
столе, он налил и подал мне чашку.
—  Залей-ка  этим  хандру,  —  сказал  он.  —  И  поухаживай  за  своею
баловницей  и  моим  баловником.  Чай  не  отравлен,  хоть  и  заварен  моей
рукой. Я пойду присмотрю за вашими лошадьми.
Когда он удалился, нашей первой мыслью было проломить себе выход.
Мы  попробовали  кухонную  дверь,  но  она  оказалась  заперта  снаружи  на

засов;  посмотрели  на  окна  —  слишком  узки,  даже  для  тоненькой  фигурки
Кэти.
—  Мистер  Линтон,  —  вскричала  я,  видя,  что  мы  попросту
пленники,  —  вы  знаете,  за  чем  гонится  этот  дьявол,  ваш  отец,  и  вы  все
должны нам раскрыть, или я надаю вам оплеух, как он вашей двоюродной
сестре.
— Да, Линтон,  ты должен раскрыть,  — сказала Кэтрин.  — Я пришла
ради тебя, и будет черной неблагодарностью, если ты откажешься!
—  Я  хочу  пить,  дай  мне  чаю,  и  тогда  я  тебе  все  расскажу,  —  ответил
он. — Миссис Дин, отойдите. Мне неприятно, когда вы стоите надо мной.
Кэтрин,  ты  мне  напустила  слез  в  чашку.  Я  не  стану  пить  из  нее.  Налей
другую.
Кэтрин  пододвинула  ему  другую  и  отерла  свое  лицо.  Мне  претило
спокойствие,  с  каким  этот  жалкий  трус  держался  теперь,  когда  лично  ему
больше нечего было опасаться. Тревога, владевшая им в поле, улеглась, как
только  он  переступил  порог  своего  дома.  Я  поняла,  что  он  страшился
вызвать  бешеную  ярость  отца,  если  не  заманит  нас  на  Грозовой  Перевал;
теперь,  когда  задача  была  исполнена,  непосредственная  угроза  для  него
миновала.
—  Папа  хочет  женить  меня  на  тебе,  —  продолжал  он,  отпив  немного
из  чашки.  —  Но  он  знает,  что  дядя  не  позволит  нам  пожениться  сейчас,  и
боится,  что  я  умру,  пока  мы  будем  тянуть.  Поэтому  вы  должны  здесь
заночевать,  а  утром  нас  поженят;  и  если  вы  все  сделаете,  как  хочет  мой
отец, вы вернетесь завтра на Мызу и возьмете с собою меня.
—  Чтоб  она  взяла  тебя  с  собой,  жалкий,  ублюдок!  Обменыш!
[7]
 —
закричала  я.  —  Поженят!  Да  он  сошел  с  ума  или  считает  нас  всех
идиотами!  И  вы  возомнили,  что  красивая  молодая  леди…  что  милая,
здоровая  и  веселая  девушка  свяжет  себя  с  такой,  как  вы,  полумертвой
обезьяной? Вам ли мечтать, что хоть какая-нибудь девица, не то что Кэтрин
Линтон,  согласится  избрать  вас  в  мужья!  Вас  бы  высечь  за  то,  что  вы
заманили  нас  сюда  своим  подлым  притворным  нытьем.  А  еще…  Нечего
лупить на меня глаза! Да, я не побоюсь дать вам таску, и жестокую, за ваше
подлое предательство и глупую самонадеянность!
Я его в самом деле слегка тряхнула, но это вызвало приступ кашля, и
мальчишка  по  своему  обычаю  прибег  к  слезам  и  стонам,  а  Кэтрин
принялась меня корить.
—  Остаться  здесь  на  всю  ночь?  Нет,  —  сказала  она,  осторожно
осматриваясь вокруг. — Эллен, я прожгу эту дверь, но выйду отсюда!
И  она  приступила  бы  немедленно  к  выполнению  своей  угрозы,  если

бы  Линтон  не  испугался  опять  за  свою  драгоценную  особу.  Он  схватил  ее
своими слабыми руками, рыдая:
—  Ты  не  хочешь  принять  меня  и  спасти?  Не  хочешь,  чтобы  я  жил  на
Мызе?  О  Кэтрин,  дорогая,  ты  просто  не  вправе  уйти  и  бросить  меня!  Ты
должна подчиниться моему отцу, должна!
—  Я  должна  подчиняться  своему  отцу,  —  ответила  она,  —  и  должна
избавить  его  от  мучительного  ожидания.  Остаться  здесь  на  всю  ночь!  Что
он  подумает?  Он,  верно,  уже  в  отчаянии.  Я  пробью  выход  из  дому  или
прожгу. Успокойся!
Тебе  ничто  не  угрожает.  Но  если  ты  помешаешь  мне…  Линтон,  я
люблю отца больше, чем тебя!
Смертельный  ужас  перед  гневом  Хитклифа  вернул  мальчику  его
трусливое  красноречие.  Кэтрин  с  ним  чуть  с  ума  не  сошла;  все  же  она
настаивала,  что  должна  идти  домой,  и  в  свою  очередь  принялась
уговаривать  его,  убеждать,  чтоб  он  забыл  свое  себялюбивое  страданье.
Пока они спорили таким образом, вернулся наш тюремщик.
—  Ваши  лошади  убежали,  —  сказал  он,  —  и…  Как,  Линтон!  Опять
распустил  нюни?  Что  она  тебе  сделала?  Нечего  тут!  Попрощайся  —  и  в
кровать! Через месяц-другой ты твердой рукою, мой мальчик, отплатишь ей
за ее теперешнее тиранство. Ты истомился по искренней любви — больше
тебе ничего на свете не надо. И Кэтрин Линтон пойдет за тебя! Ну, живо в
кровать! Зиллы весь вечер не будет. Тебе придется раздеться самому. Ну-ну,
не хнычь! Ступай к себе! Я к тебе даже не подойду, можешь не бояться. К
счастью, ты действовал пока довольно успешно. Остальное я беру на себя.
Он  говорил  это,  придерживая  дверь,  чтобы  сын  мог  пройти;  и  тот
прошмыгнул  точь-в-точь,  как  собачонка,  подозревающая,  что  человек  на
пороге  собирается  дать  ей  пинка.  Снова  щелкнул  ключ  в  замке.  Хитклиф
подошел к камину, у которого мы стояли молча, я и моя молодая госпожа.
Кэтрин  глянула  и  инстинктивно  поднесла  руку  к  щеке:  его  близость
оживила ощущение боли. Никто другой не мог бы всерьез рассердиться на
это детское движение, но он обругал ее и рявкнул:
—  Ого!  Вы  меня  не  боитесь?  Значит,  вы  умеете  скрывать  свою
храбрость: вид у вас, черт возьми, достаточно испуганный!
— Теперь я вас боюсь, — ответила она, — потому что, если я останусь
тут,  это  будет  большим  горем  для  папы,  а  как  я  могу  причинить  ему  горе,
когда  он…  когда  он…  Мистер  Хитклиф,  отпустите  меня  домой!  Обещаю
вам  выйти  замуж  за  Линтона;  я  его  люблю,  и  папа  даст  согласие.  Почему
вы  силой  принуждаете  меня  к  тому,  что  я  и  без  того  готова  сделать  по
доброй воле?

— Пусть только попробует принудить вас! — закричала я. — У нас в
стране  есть  правосудие,  —  есть  еще,  слава  богу,  хоть  мы  и  живем  в
захолустье. Да за такое дело я на родного сына заявила бы властям. Это же
разбой, за который и священника потянули бы в суд.
— Молчать! — крикнул негодяй. — Черт тебя подери с твоим криком.
Мне ни к чему, чтобы ты тут разговаривала. Мисс Линтон, мысль, что ваш
отец  в  горе,  мне  крайне  приятна:  я  от  радости  лишусь  нынче  сна.  Вы  не
могли бы найти более верного способа заставить меня продержать вас под
крышей моего дома еще сутки, как сообщив мне, что это приведет к таким
последствиям. Что же касается вашего обещания выйти замуж за Линтона,
то  я  приму  меры,  чтобы  вы  его  сдержали:  вас  не  выпустят  отсюда,  пока
обещание не будет исполнено.
—  Так  пошлите  Эллен  сказать  папе,  что  я  жива  и  здорова!  —
вскричала  Кэтрин,  горько  плача.  —  Или  обвенчайте  меня  сейчас  же.
Бедный папа!.. Эллен, он подумает, что мы погибли. Что нам делать?
—  Ничего  похожего!  Он  подумает,  что  вам  наскучило  ухаживать  за
ним и что вы сбежали, решив немного позабавиться, — сказал Хитклиф. —
Вы  не  можете  отрицать,  что  зашли  ко  мне  по  собственному  желанию,
вопреки его настойчивым запретам. И вполне естественно, что вы в вашем
возрасте  ищете  увеселений  и  что  вам  надоело  нянчиться  с  больным,
который вам всего лишь отец. Кэтрин, его счастливая пора миновала в тот
день, когда вы появились на свет. Он вас проклинал, я думаю, за то, что вы
родились (я по крайней мере проклинал вас неустанно), и правильно будет,
если, покидая этот свет, он станет опять проклинать вас. И я с ним вместе.
Я не люблю вас. Как мне вас любить? Бросьте плакать. Полагаю, это будет
впредь  вашим  основным  занятием,  если  Линтон  не  вознаградит  вас  за
другие  потери  —  ваш  дальновидный  родитель,  кажется,  воображает,  что
мой  сын  на  это  способен.  Его  письма  с  советами  и  утешениями  меня
чрезвычайно забавляли. В последнем письме он советует моему сокровищу
быть  бережным  с  его  драгоценной  доченькой  и  быть  добрым  к  ней,  когда
она  ему  достанется:  быть  бережным  и  добрым  —  это  ли  не  по-отцовски?
Но  Линтону  вся  его  бережность  и  доброта  нужны  для  самого  себя.  Он
отлично  умеет  быть  маленьким  тираном.  Он  возьмется  замучить  сколько
угодно  кошек  при  условии,  что  им  вырвут  зубы  и  подпилят  когти.  Вы
сможете  рассказать  его  дяде  немало  прелестных  историй  о  его  доброте,
когда вернетесь домой, уверяю вас.
—  Вот  это  вы  правильно!  —  сказала  я.  —  Разъясните  ей,  каков
характер у вашего сына! Покажите, в чем Линтон похож на вас, и тогда, я
надеюсь, мисс Кэти дважды подумает, прежде чем выйти замуж за гадюку!

— Мне незачем говорить сейчас о его приятных качествах, — ответил
он.  —  Она  все  равно  должна  будет  или  пойти  за  него,  или  оставаться  под
арестом с тобою вместе, покуда твой господин не помрет. Я могу держать
тут вас обеих взаперти тайно ото всех. Если сомневаешься, подбей ее взять
назад свое слово, тогда тебе представится возможность в этом убедиться.
— Я не возьму назад своего слова, — сказала Кэтрин. — Я обвенчаюсь
с Линтоном сейчас же, если мне разрешат после этого вернуться на Мызу.
Мистер  Хитклиф,  вы  жестокий  человек,  но  вы  не  злодей.  Вы  не  захотите
просто по злобе сделать меня на всю жизнь непоправимо несчастной. Если
папа подумает, что я покинула его нарочно, и если он умрет раньше, чем я
вернусь, как мне жить после этого? Я больше не плачу, но вот я бросаюсь
вам в ноги, и я не встану с колен и не сведу глаз с вашего лица, пока вы не
взглянете на меня! Нет, не отворачивайтесь, глядите! Вы не увидите ничего,
что  могло  бы  вас  раздражать.  У  меня  нет  к  вам  ненависти.  Я  не  сержусь,
что вы меня ударили. Вы никогда никого в вашей жизни не любили, дядя?
Никогда? Ах! вы должны взглянуть на меня хоть раз. Я так несчастна, что
вы не можете не пожалеть меня!
—  Разожмите  ваши  цепкие  пальцы  и  убирайтесь,  или  я  дам  вам
пинка! — крикнул Хитклиф, грубо ее оттолкнув. — Я предпочту, чтоб меня
обвила  змея.  Какого  черта  вздумалось  вам  ластиться  ко  мне?  Вы  мне
противны!
Он  брезгливо  повел  плечами,  передернулся,  точно  в  самом  деле  по
телу  его  пробежала  дрожь  отвращения,  и  вскочил  со  стула,  когда  я
раскрыла  рот,  чтоб  обрушить  на  него  поток  брани.  Но  меня  оборвали  на
первой же фразе угрозой: если я скажу еще полслова, меня запрут в другой
комнате.  Уже  смеркалось.  Мы  услышали  голоса  у  садовых  ворот.  Наш
хозяин  поспешил  тотчас  выйти.  Он  не  терял  головы,  а  мы  были  как
безумные. Две-три минуты шел разговор, затем хозяин дома вернулся один.
— Мне показалось, что это ваш двоюродный брат Гэртон, — заметила
я,  обратившись  к  Кэтрин.  —  Хорошо  бы,  если  б  он  пришел!  Кто  знает,
может быть, он примет нашу сторону?
— Это были трое слуг, посланных в поиски за вами с Мызы, — сказал
Хитклиф,  подслушав  меня.  —  Тебе  нужно  было  только  открыть  окно  и
позвать;  но  клянусь,  девочка  рада-радешенька,  что  ты  этого  не  сделала;
рада, что принуждена остаться, я уверен!
Узнав,  какой  мы  упустили  случай,  обе  мы  безудержно  предались
своему горю, и Хитклиф позволил нам плакать до девяти часов. В девять он
приказал  нам  пройти  наверх,  через  кухню,  в  комнату  Зиллы,  и  я  шепнула
моей  молодой  госпоже,  чтоб  она  подчинилась:  может  быть,  нам  удастся

вылезть  там  в  окно  или  пробраться  на  чердак  и  оттуда  на  крышу.  Однако
проем окна оказался там таким же узким, как внизу, а выйти на чердачную
лестницу даже и попробовать не пришлось, потому что нас опять заперли.
Мы  обе  всю  ночь  не  ложились.  Кэтрин  стояла  у  окна  и  с  нетерпением
ждала  рассвета,  отвечая  только  глубокими  вздохами  на  мои  уговоры
прилечь  и  отдохнуть.  Сама  я  сидела  в  кресле  и  раскачивалась,  жестоко
осуждая себя за то, что неоднократно нарушила долг, из чего, как мне тогда
казалось,  проистекли  все  несчастья  моих  господ.  На  деле,  я  понимаю,  это
было не так, но так оно мнилось моему воображению в ту горькую ночь; и
я самого Хитклифа считала менее виновным, чем себя.
В семь часов утра он явился к нам и спросил, встала ли мисс Линтон.
Она тотчас подбежала к двери и крикнула: «Да!».
—  Живей  сюда!  —  сказал  он,  открыв  дверь,  и  вытащил  Кэтрин  за
порог. Я поднялась, чтобы последовать за ней, но он снова повернул ключ в
замке. Я требовала, чтобы меня выпустили.
— Потерпи! — ответил он. — Я сию минуту пришлю тебе завтрак.
Я  колотила  в  дверь  и  яростно  гремела  щеколдой;  и  Кэтрин  спросила,
почему  меня  все  еще  держат  под  замком.  Хитклиф  ответил,  что  мне
придется потерпеть еще час, и они ушли. Я терпела два и три часа. Наконец
я услышала шаги, но не Хитклифа.
— Я несу вам поесть, — сказал голос. — Отворите.
Радостно  распахнув  дверь,  я  увидела  Гэртона,  нагруженного  запасом
снеди, достаточным для меня на весь день.
— Возьмите, — сказал он, сунув мне в руки поднос.
— Постойте минутку, — начала я.
— Нельзя, — крикнул он и ушел, как я ни молила его подождать. Он и
слушать не стал.
И  так  меня  продержали  под  замком  весь  тот  день  и  всю  ночь,  и  еще
одни  сутки,  и  следующие…  Пять  ночей  и  четыре  дня  я  просидела  там,  не
видя  никого,  кроме  Гэртона  раз  в  сутки,  по  утрам,  а  он  был  образцовым
тюремщиком: угрюмым и немым, и глухим ко всякой попытке затронуть в
нем чувство справедливости или сострадания.

28
На  пятое  утро,  верней  —  на  пятый  день,  послышались  другие  шаги,
легче и мельче, и на этот раз пришедший переступил порог. Это была Зилла
—  нарядная,  в  пунцовой  шали,  в  черной  шелковой  шляпе,  а  на  руке  —
плетеная корзинка.
—  Господи,  миссис  Дин!  —  воскликнула  она.  —  А  в  Гиммертоне
только и разговору, что о вас. Я думала, вы не иначе, как утонули в болоте
Черной  Лошади,  и  барышня  вместе  с  вами,  —  пока  хозяин  не  сказал  мне,
что вы нашлись и что он вас устроил здесь у меня! Вот оно как! Вы, надо
думать,  выбрались  на  островок?  Сколько  же  времени  вы  просидели  в
болоте?  И  кто  вас  спас,  миссис  Дин,  —  хозяин?  Но  вы  не  похудели,  —
видно, вам пришлось не так уж скверно, да?..
—  Ваш  хозяин  —  сущий  негодяй!  —  отвечала  я.  —  Но  он  за  все
ответит. Зря он рассказывает свои басни: все равно правда выйдет наружу.
—  Что  вы  хотите  сказать?  —  спросила  Зилла.  —  Ведь  не  он  пустил
этот  слух.  Так  на  деревне  рассказывают,  будто  вы  потонули  в  болоте;  а  я,
как пришла, говорю этому Эрншо: «Ох, какая тут вышла страшная история,
пока  меня  не  было.  Как  жалко  барышню  —  такая  была  красивая!  И
славную Нелли Дин». А он только вытаращил глаза. Я подумала, он ничего
не знает, ну и передала ему, какая идет молва. А хозяин слушает тоже, и все
улыбается про себя, и говорит: «Если они и сидели в болоте, то теперь их
вытащили,  Зилла.  Нелли  Дин  находится  сейчас  в  вашей  комнате.  Можете
ей  сказать,  когда  подниметесь  к  себе,  чтоб  она  выметалась.  Вот  ключ.
Болотные пары ударили ей в голову, и она хотела бежать стремглав домой,
но  я  ее  запер  на  то  время,  пока  она  не  прочухается.  Можете  сейчас  же
отправить ее в Скворцы, если только она в состоянии идти, и передайте ей
от меня, что ее молодая госпожа последует за нею как раз вовремя, чтобы
не опоздать на похороны сквайра».
— Мистер Эдгар умер? Не может быть! — закричала я. — Ох, Зилла,
Зилла!
— Нет, нет. Сядьте, моя добрая миссис Дин, — ответила она. — Никак
вам дурно? Он не умер. Доктор Кеннет думает, что он протянет еще денек.
Я встретила его по дороге и спросила.
Я  не  села  —  я  схватила  салоп  и  шляпу  и  бросилась  вниз,  благо  путь
передо  мною  был  свободен.  Войдя  в  дом,  я  посмотрела,  нет  ли  кого,  кто
мог бы мне что-нибудь сказать о Кэтрин. Комнату заливало солнце, и дверь

была  раскрыта  настежь,  но  никого  поблизости  не  оказалось.  Пока  я  не
могла  решиться,  уйти  ли  мне  сразу  же,  или  вернуться  и  поискать  свою
госпожу,  легкий  кашель  привлек  мое  внимание  к  очагу.  Линтон,  один  во
всей  комнате,  лежал  на  диване,  сосал  леденец  и  равнодушным  взглядом
следил за мной.
—  Где  мисс  Кэтрин?  —  я  спросила  строго,  полагая,  что  могу
припугнуть его и узнать все, что нужно, пока мы с ним тут с глазу на глаз.
Он с невинным видом продолжал сосать.
— Ушла? — спросила я.
—  Нет,  —  ответил  он,  —  она  наверху:  ей  незачем  уходить,  мы  ее  не
пустим.
—  Вы  ее  не  пустите?  Безмозглый  щенок!  —  закричала  я.  —
Немедленно отведите меня в ее комнату, или вы у меня взвоете.
—  Это  вы  взвоете  у  папы,  если  попробуете  туда  пройти,  —  ответил
он. — Он говорит, что я должен быть построже с Кэтрин: она моя жена, и
это  позор,  что  она  хочет  оставить  меня.  Он  говорит,  что  она  ненавидит
меня  и  хочет  моей  смерти,  чтобы  ей  достались  мои  деньги,  но  они  ей  не
достанутся,  и  она  не  уйдет  домой!  Не  уйдет!  Сколько  бы  ни  плакала  и  ни
падала в обморок!
Он  вернулся  к  прежнему  своему  занятию  и  сомкнул  веки,  как  будто
решив соснуть.
— Мастер Хитклиф, — заговорила я опять, — неужели вы забыли, как
добра  была  к  вам  Кэтрин  этой  зимой,  когда  вы  уверяли,  что  любите  ее?
Забыли,  как  она  носила  вам  книжки  и  пела  песни,  и  не  раз  приходила  в
холод и вьюгу, чтобы с вами повидаться? Если ей приходилось пропустить
один  вечер,  она  плакала,  что  вы  будете  ждать  понапрасну.  Тогда  вы
понимали,  что  она  к  вам  во  сто  раз  добрее,  чем  надо;  а  теперь  вы  верите
облыжным наговорам отца, хоть и знаете, что он ненавидит вас обоих. И вы
в союзе с ним против Кэти. Так-то вы ей благодарны, да?
Углы губ у Линтона опустились; он вынул изо рта леденец.
—  Разве  стала  б  она  приходить  на  Грозовой  Перевал,  если  бы
ненавидела  вас?  —  продолжала  я.  —  Подумайте  сами!  А  что  до  ваших
денег, так она даже не знает, что они у вас будут. И вы сами сказали, что ее
доводят до обмороков, и все-таки оставляете ее одну в чужом доме! Уж вам
ли не знать, каково это — быть у всех в загоне! Вы так жалели себя самого
из-за  своих  страданий,  и  она  тоже  вас  жалела,  а  к  ней  у  вас  нет  жалости!
Вот я лью слезы, мастер Хитклиф, вы видите — пожилая женщина и всего
лишь слуга. А вы после того, как говорили, что так ее любите, вы, кому бы
следовало ее боготворить, вы все свои слезы приберегли для себя самого и

лежите здесь преспокойно. Ах вы мальчишка, бессердечный себялюбец!
—  Я  не  могу  сидеть  с  ней,  —  ответил  он  брюзгливо.  —  Она  меня
выжила  из  моей  комнаты:  все  время  ревет,  а  я  не  могу  этого  переносить!
Она все не перестает, хоть я и говорю, что позову отца. Я раз позвал его, и
он  пригрозил  задушить  ее,  если  она  не  уймется;  но  она  начала  снова,  как
только он вышел за дверь, и ныла и причитала всю ночь, хоть я стонал от
мучения, потому что не мог заснуть.
—  Мистера  Хитклифа  нет?  —  спросила  я,  видя,  что  этот  жалкий
человечек  не  способен  посочувствовать  своей  двоюродной  сестре  в  ее
душевной пытке.
—  Он  во  дворе,  —  ответил  Линтон,  —  разговаривает  с  доктором
Кеннетом,  а  доктор  говорит,  что  дядя  наконец  и  в  самом  деле  умирает.  Я
рад,  потому  что  останусь  после  него  владельцем  Скворцов.  Кэтрин  всегда
говорит о Мызе как о своем доме. А дом не ее: он мой. Папа говорит: все,
что  есть  у  нее,  —  мое.  Все  ее  чудные  книжки  —  мои.  Она  предлагала
отдать  мне  и  книжки,  и  свою  лошадку  Минни,  и  красивых  птиц,  если  я
достану  ключ  от  нашей  комнаты  и  выпущу  ее,  но  я  ей  ответил,  что  ей
нечего мне предложить — это все мое. И тогда она заплакала и сняла с шеи
маленький портрет и сказала, что отдаст это мне — два портрета в золотом
медальоне:  с  одной  стороны  ее  мать,  с  другой  —  дядя,  когда  были
молодыми.  Это  произошло  вчера.  Я  сказал,  что  портреты  тоже  мои,  и
попробовал  забрать  у  нее  медальон.  А  злая  девчонка  не  давала;  она
оттолкнула меня и сделала мне больно. Я закричал; тогда она испугалась —
услышала, что идет мой отец, — сломала петли, разняла медальон и отдала
мне  портрет  своей  матери.  Второй  портрет  она  попыталась  спрятать:  но
папа спросил, в чем дело, и я объяснил. Он отобрал ту половину, что была у
меня,  и  велел  ей  отдать  мне  свою.  Она  отказалась,  и  он…  он  избил  ее  и
сорвал медальон с цепочки и раздавил его каблуком.
— И вам было приятно смотреть, как ее бьют? — спросила я, нарочно
поощряя его говорить еще и еще.
— Я зажмурил глаза, — ответил он, — я всегда жмурюсь, когда отец у
меня на глазах бьет лошадь или собаку, он это делает так жестоко! Все же я
сперва  обрадовался  —  Кэти  заслуживала  наказания  за  то,  что  толкнула
меня.  Но  когда  папа  ушел,  она  подвела  меня  к  окну  и  показала  мне  свою
щеку,  разодранную  изнутри  о  зубы,  и  полный  крови  рот.  А  потом  она
подобрала обрывки портрета и отошла и села лицом к стене, и с того часу
она  ни  разу  со  мной  не  заговорила;  временами  кажется,  что  она  не  может
говорить  от  боли.  Мне  неприятно  это  думать,  но  она  противная,  что
непрестанно плачет, и такая бледная и дикая на вид, что я ее боюсь.

— А вы можете достать ключ, если захотите? — спросила я.
—  Да,  когда  я  пойду  наверх,  —  ответил  он.  —  Но  сейчас  я  не  могу
пойти наверх.
— В какой это комнате? — спросила я.
—  Ну,  нет!  —  закричал  он.  —  Вам  я  не  скажу  где!  Это  наша  тайна.
Никто не должен знать — ни Гэртон, ни Зилла. Довольно! я устал от вас —
уходите, уходите! — И он склонил голову на руку и снова закрыл глаза.
Я  сочла  наилучшим  уйти,  не  повидавшись  с  мистером  Хитклифом,  и
принести  освобождение  моей  молодой  госпоже  из  ее  родительского  дома.
Когда  я  там  появилась,  слуги  встретили  меня  с  большим  удивлением  и
большой  радостью,  а  когда  они  услышали,  что  и  барышня  наша  цела  и
невредима,  двое  или  трое  из  них  хотели  тут  же  броситься  наверх  и
закричать об этом у дверей мистера Эдгара, но я заявила, что должна сама
сообщить  ему  новость.  До  чего  он  изменился,  на  мой  взгляд,  за  эти
несколько  дней!  В  ожидании  смерти  он  лежал,  как  воплощение  скорби  и
покорности.  И  выглядел  совсем  молодым:  на  деле  ему  было  тридцать
девять  лет,  но  вы  не  дали  бы  ему  и  тридцати.  Он  думал,  видно,  о  Кэтрин,
так как шептал ее имя. Я взяла его за руку и заговорила.
—  Кэтрин  придет,  мой  дорогой  господин,  —  сказала  я  тихо,  —  она
жива и здорова, и к вечеру, надеюсь, будет здесь.
Я  задрожала,  когда  увидела  первое  действие  этих  слов:  он
приподнялся, жадно обвел глазами комнату и упал на подушку в обмороке.
Когда он пришел в себя, я рассказала, как нас принудили посетить Грозовой
Перевал,  а  потом  насильственно  там  задержали.  Я  сказала,  что  Хитклиф
попросту  втащил  меня  в  дом,  хоть  это  и  не  совсем  отвечало  правде.  Я
старалась  говорить  как  можно  меньше  против  Линтона  и  не  стала
описывать всю грубость его отца, потому что не хотела добавлять горечи в
чашу, и без того переполненную.
Он разгадал, что в намерения его врага входило закрепить за сыном —
вернее,  за  собою  —  не  только  земли  Линтонов,  но  и  личное  имущество
мисс Кэтрин. Но почему Хитклиф не ждал спокойно его смерти, оставалось
загадкой для моего господина, потому что он не знал, как быстро вслед за
ним  должен  был  сойти  в  могилу  и  его  племянник.  Все  же  он  понял,  что
нужно  изменить  завещание.  Он  решил  не  оставлять  Кэтрин  капитал  в
личное  распоряжение,  а  передать  его  в  руки  опекунов,  завещав  его  ей  в
пожизненное пользование с последующим переходом к ее детям, если они
у  нее  будут.  Таким  образом,  если  б  Линтон  умер,  наследство  не  могло  бы
перейти к мистеру Хитклифу.
Получив  распоряжение  от  моего  господина,  я  отправила  человека  за

стряпчим,  а  четырех  других,  снабженных  пригодным  оружием,  послала
вытребовать  у  ее  тюремщика  мою  молодую  госпожу.  И  тот  и  эти
задержались  до  ночи.  Одиночный  посланец  пришел  обратно  первым.  Он
сказал,  что  мистер  Грин,  наш  поверенный,  когда  он  прибыл  к  нему,
находился  в  отлучке  и  пришлось  два  часа  ждать  его  возвращения;  а  когда
Грин  наконец  вернулся,  то  сказал,  что  у  него  есть  одно  дельце  в  деревне,
которое  он  никак  не  может  отложить,  но  что  он  еще  до  рассвета  прибудет
на Мызу. Те четверо тоже никого с собой не привели. Они только принесли
весть, что Кэтрин больна — так больна, что не может выйти из комнаты, —
и  что  Хитклиф  не  дал  им  повидаться  с  нею.  Я  как  следует  отругала
глупцов,  что  они  поверили  этой  басне,  которую  я  не  стала  пересказывать
своему  господину,  решив  нагрянуть  утром  всем  гуртом  на  Перевал  и
буквально  взять  дом  штурмом,  если  нам  не  выдадут  узницу  добром.  Отец
ее  увидит,  клялась  я  снова  и  снова,  хотя  бы  нам  пришлось  убить  этого
дьявола на пороге его дома, когда он стал бы нам сопротивляться!
К счастью, я была избавлена от лишних хлопот и волнений. В три часа
утра,  спустившись  вниз  за  водой,  я  с  кувшином  в  руках  проходила  через
переднюю  и  чуть  не  заплясала  от  радости,  услышав  решительный  стук  в
парадную  дверь.  «Ах  нет!  это  Грин,  —  сказала  я,  опомнившись,  —  это
только  мистер  Грин!»  И  пошла  дальше,  решив,  что  вышлю  кого-нибудь
другого  открыть  ему.  Однако  стук  повторился  —  негромко,  но  все  же
настойчиво.  Я  поставила  кувшин  на  перила  и  поспешила  отворить
стряпчему сама. Осенний месяц ярко светил снаружи. То был не стряпчий.
Моя милая маленькая госпожа кинулась, рыдая, мне на шею.
— Эллен! Эллен! папа еще жив?
—  Да!  —  закричала  я.  —  Да,  мой  ангел,  он  жив!  Слава  богу,  что  вы
опять с нами!
Она  хотела  тут  же,  не  отдышавшись,  бежать  в  комнату  мистера
Линтона, но я ее заставила сесть на стул и дала ей напиться; я умыла ее и
передником натерла до красноты ее бледные щеки; потом объяснила, что я
должна  пройти  вперед  и  предупредить  о  ее  возвращении;  и  я  ее  умоляла
сказать отцу, что она будет счастлива с юным Хитклифом. Она посмотрела
на меня в недоумении, но, быстро сообразив, почему я советую ей говорить
неправду, она меня уверила, что не станет жаловаться.
Я не посмела присутствовать при их встрече. С четверть часа стояла я
в  коридоре  за  дверью  и  едва  отважилась  потом  подойти  к  кровати.  Все,
однако,  было  тихо.  Отчаяние  Кэтрин  проявлялось  так  же  молчаливо,  как
радость  ее  отца.  Он  полусидел  в  подушках,  и  она  его  поддерживала,
спокойная  с  виду;  а  он  глядел  в  ее  лицо  расширившимися  от  восторга

глазами.
Он  умер  блаженно,  мистер  Локвуд;  да,  именно  так!  Поцеловав  ее  в
щеку, он прошептал:
— Я ухожу к ней. И ты, мое дорогое дитя, тоже придешь к нам! — и
больше  он  не  двигался  и  не  говорил,  только  все  глядел  восхищенным
лучистым взором, пока не перестало биться его сердце и не отлетела душа.
Никто  не  заметил  точно  минуту,  когда  он  умер,  —  так  тихо  он  скончался,
без всякой борьбы.
Все ли слезы иссякли у Кэтрин, или слишком было тяжким горе, чтоб
дать им пролиться, но она сидела с сухими глазами, пока не взошло солнце.
Она  сидела  до  полудня  и  так  и  оставалась  бы  в  задумчивости  у  кровати
покойника, но я настояла, чтоб она ушла к себе и соснула. Хорошо, что мне
удалось удалить ее, потому что к обеду явился наш законник, наведавшись
перед тем на Грозовой Перевал, где получил указания, как ему действовать.
Он  продался  мистеру  Хитклифу;  в  этом  была  причина,  почему  он  медлил
прийти  по  приглашению  моего  господина.  К  счастью,  после  возвращения
дочери  ни  единый  помысел  о  мирских  делах  уже  не  приходил  на  ум
мистеру Эдгару, не возмутил его дух.
Мистер  Грин  взял  на  себя  распорядиться  на  месте  всем  и  всеми.  Он
рассчитал всех слуг, кроме меня. И так широко толковал свои полномочия,
что хотел похоронить Эдгара Линтона не рядом с его женой, а в церкви, в
фамильном  склепе  Линтонов.  Этому,  однако,  помешало  завещание  и  мои
громогласные  протесты  против  всяких  отступлений  от  указанной  в  нем
воли  покойного.  С  похоронами  торопились.  Кэтрин  —  теперь  миссис
Линтон Хитклиф — было разрешено оставаться в Скворцах, пока лежало в
доме тело ее отца.
Она  рассказала  мне,  что,  видя,  как  она  терзается,  Линтон  в  конце
концов  отважился  пойти  на  риск  и  выпустил  ее.  Она  слышала,  как
посланные  мною  люди  спорили  у  дверей,  и  угадала,  что  им  ответил
Хитклиф:  это  ее  привело  в  отчаянье.  Линтона  вскоре  после  моего  ухода
перенесли в маленькую гостиную, и моя молодая госпожа так его запугала,
что  он  согласился,  пока  отец  не  поднялся  опять  наверх,  достать  ключ.  Он
умел тихонько запирать и отпирать дверь; и когда он должен был ложиться
спать,  он  попросил,  чтоб  ему  позволили  ночевать  у  Гэртона,  и  ему  тут  же
разрешили.  Кэтрин  убежала  до  рассвета.  Через  дверь  она  выйти  не
посмела,  боясь  всполошить  собак.  Она  заходила  подряд  во  все  пустые
чуланы,  осматривала  окна  и,  попав,  на  свое  счастье,  в  комнату  покойной
матери, легко вылезла там в окно и спустилась на землю по стволу росшей
рядом  ели.  Ее  сообщник  понес  наказание  за  то,  что  помог  ей  сбежать,  —

никакие трусливые выдумки его не спасли.

29
Вечером после похорон мы с моей молодой леди сидели в библиотеке,
то  раздумывая  с  печалью  —  а  она  с  отчаяньем  —  о  нашей  потере,  то
загадывая о нашем горьком будущем.
Мы сошлись на том, что лучшее, чего Кэтрин могла ожидать, это, что
ей  разрешат  проживать  и  дальше  на  Мызе  —  по  крайней  мере,  покуда
Линтон  жив:  быть  может,  и  ему  позволят  поселиться  здесь  же,  а  меня
оставят  ключницей.  Надежда  на  такой  благоприятный  исход  казалась
слишком смелой, но все же я не теряла ее, и я уже радовалась, поверив, что
не  расстанусь  ни  с  домом,  ни  со  службой,  ни,  главное,  с  моей  любимой
молодой хозяйкой, когда в комнату прибежал, запыхавшись, слуга — один
из  тех,  которые  получили  расчет,  но  еще  не  уехали,  —  и  сказал,  что  «этот
чертов Хитклиф» идет по двору: так не запереть ли перед его носом дверь?
Если б у нас и достало безрассудства на такое дело, нам не хватило бы
времени.  Хитклиф  не  счел  нужным  постучаться  или  доложить  о  себе:  он
был  хозяином  и  воспользовался  хозяйским  правом  входить  не
спросившись.  На  наши  голоса  он  прошел  прямо  в  библиотеку,  без  слов
выпроводил слугу и закрыл дверь.
Это была та самая комната, куда его ввели как гостя восемнадцать лет
тому  назад.  Та  же  луна  светила  в  окно,  и  лежал  за  окном  тот  же  осенний
пейзаж.  Мы  еще  не  зажигали  свечу,  но  в  комнате  все  было  видно,  даже
портреты  на  стене:  гордая  голова  миссис  Линтон,  изящная  —  Эдгара
Линтона.  Хитклиф  подошел  к  очагу.  Внешне  он  тоже  мало  изменился  с
годами.  Тот  же  человек:  только  смуглое  лицо  его  стало  чуть  желтей  и
спокойней,  а  фигура,  пожалуй,  чуть  грузней  —  вот  и  все  различие.  При
виде его Кэтрин встала, порываясь уйти.
—  Стойте!  —  сказал  он,  удерживая  ее  за  руку.  —  Больше  побегов  не
будет!  Куда  вам  бежать?  Я  пришел  отвести  вас  домой,  и  вы,  надеюсь,
будете  послушной  дочерью  и  не  станете  впредь  побуждать  моего  сына  к
неповиновению.  Я  не  мог  придумать,  как  мне  его  наказать,  когда  узнал  о
его соучастии в этой истории: он, как паутина, ущипнешь — и его не стало;
но  вы  по  его  виду  поймете,  что  он  получил  свое.  Третьего  дня  вечерком  я
свел его вниз, посадил на стул и больше к нему не прикоснулся. Гэртона я
выслал,  мы  остались  вдвоем.  Через  два  часа  я  позвал  Джозефа  отнести
Линтона опять наверх; и с того часа мое присутствие так действует ему на
нервы, точно ему явилось привидение: мне думается, он часто видит меня

и  тогда,  когда  меня  нет  поблизости.  Гэртон  говорит,  что  он  просыпается
среди ночи, и кричит целый час, и зовет вас защитить его от меня, и люб ли
вам  ваш  бесценный  супруг,  или  нет,  вы  пойдете  к  нему:  теперь  вам  о  нем
думать; перелагаю на вас всю заботу о нем.
—  А  может  быть,  вы  позволите  Кэтрин  жить  и  дальше  здесь,  —
вступилась  я,  —  и  отошлете  мистера  Линтона  к  ней?  Вы  их  обоих
ненавидите и, значит, не станете скучать о них: для вас, лишенного сердца,
от них одна докука.
— Мызу я думаю сдать, — ответил он, — и, понятно, я хочу, чтоб мои
дети были при мне. Кроме того, эта девчонка должна платить мне услугами
за  свой  хлеб.  Я  не  намерен  содержать  ее  в  роскоши  и  безделье,  когда
Линтон  умрет.  А  теперь  —  собирайтесь,  да  поскорей;  и  не  вынуждайте
меня прибегать к насильственным мерам.
—  Я  пойду,  —  сказала  Кэтрин,  —  кроме  Линтона,  мне  некого  в  мире
любить; и хотя вы сделали все, что могли, чтобы он стал ненавистен мне, а
я ему, все же вы не заставите нас разлюбить друг друга. И я посмотрю, как
вы посмеете чинить ему вред при мне и как вы запугаете меня.
—  Храбритесь,  хвастливый  вояка?  —  ответил  Хитклиф.  —  Но  и  я  не
так вас люблю, чтобы вредить ему. Ваши мучения не должны кончиться до
срока, и вы их изведаете сполна. Не я сделаю его ненавистным для вас —
это  сделает  его  милый  нрав.  Из-за  вашего  побега  со  всеми  его
последствиями  Линтон  теперь  —  сама  желчь.  Не  ждите  благодарности  за
вашу великодушную преданность. Я слышал, как он расписывал Зилле, что
он  стал  бы  делать,  будь  он  так  силен,  как  я:  наклонности  налицо,  а  самая
слабость изощрит его изобретательность в замену силе.
— Я знаю, что у него злая натура, — сказала Кэтрин, — он ваш сын.
Но я рада, что я добрее, что я могу простить; знаю, что он любит меня, — и
по этой причине люблю его. Мистер Хитклиф, у вас нет никого, кто любил
бы вас, и сколько бы вы ни старались сделать несчастными и сына, и меня,
нас  за  все  вознаграждает  мысль,  что  жестокость  ваша  порождена  еще
большим  вашим  несчастьем.  Ведь  вы  несчастны,  правда?  Одиноки,  как
дьявол, и, как он, завистливы? Вас никто не любит, никто не заплачет о вас,
когда вы умрете. Не хотела бы я быть на вашем месте!
Кэтрин  говорила  с  мрачным  торжеством.  Она  как  будто  решила
усвоить  дух  своей  будущей  семьи  и  находила  наслаждение  в  горе  своих
врагов.
— Тебе придется пожалеть себя самое, — сказал ее свекор, — если ты
промешкаешь здесь еще минуту. Ступай, ведьма, собирай свои вещи!
Она  с  презрением  удалилась.  Пока  ее  не  было,  я  стала  проситься  на

Грозовой Перевал на место Зиллы, предлагая уступить ей мое. Но Хитклиф
ни за что не соглашался. Он попросил меня помолчать; и тут в первый раз
решился  обвести  глазами  комнату  и  посмотреть  на  портреты.  Разглядывая
портрет миссис Линтон, он сказал:
— Этот я заберу к себе, не потому, что он мне нужен, но… — Он круто
повернулся к огню, и на его лице проступило нечто такое, что я, не находя
другого слова, назову улыбкой. — Я скажу тебе, — продолжал он, — что я
сделал  вчера.  Я  попросил  могильщика,  копавшего  могилу  Линтону,
счистить  землю  с  крышки  ее  гроба  и  открыл  его.  Я  думал  сперва,  что  не
сойду уже с места, когда увидел вновь ее лицо — это все еще было ее лицо!
Могильщик меня с трудом растолкал. Он сказал, что лицо изменится, если
на него подует ветром, и тогда я расшатал стенку гроба с одной стороны и
опять засыпал гроб землей — не с того бока, где положат Линтона, будь он
проклят! По мне, пусть бы его запаяли в свинец. И я подкупил могильщика,
чтобы он пододвинул гроб Кэтрин, когда меня положат туда, и мой тоже. Я
позабочусь, чтобы так оно и было. К тому времени, когда Линтон доберется
до нас, он не будет знать, где из нас кто.
—  Нехорошо,  нехорошо,  мистер  Хитклиф!  —  возмутилась  я.  —  Не
стыдно вам было тревожить покойницу?
—  Я  никого  не  потревожил,  Нелли,  —  возразил  он,  —  я  добыл  мир
самому себе. Теперь я стану куда спокойней, и теперь у вас есть надежда,
что  я  останусь  лежать  под  землей,  когда  меня  похоронят.  Тревожить  ее?
Нет!  Это  она  тревожила  меня,  ночью  и  днем,  восемнадцать  лет…
непрестанно…  безжалостно…  до  вчерашней  ночи:  вчера  ночью  я  обрел
покой. Мне мечталось, что я сплю последним сном рядом с нею, мертвой, и
что сердце мое остановилось, а щека примерзла к ее щеке.
— А если б она рассыпалась в прах или того хуже, о чем мечтали бы
вы тогда? — я сказала.
—  О  том,  чтоб  рассыпаться  в  прах  вместе  с  нею  —  и  все-таки  быть
счастливей, — ответил он. — Думаете, я страшился перемены такого рода?
Я  ждал  подобного  преображения,  поднимая  крышку,  но  я  рад,  что  оно
наступит  не  раньше  той  поры,  когда  сможет  захватить  и  меня.  К  тому  же,
если бы в моем мозгу не запечатлелось так отчетливо ее бесстрастное лицо,
я  вряд  ли  бы  освободился  от  того  странного  чувства.  Началось  это
необычно. Ты знаешь, что я был не в себе, когда она умерла: непрестанно, с
рассвета  до  рассвета,  я  молил  ее  выслать  ко  мне  свой  призрак.  Я  крепко
верю  в  духов;  верю,  что  они  могут  бродить  среди  нас  —  и  действительно
бродят, существуют бок о бок с нами. В день, когда ее похоронили, выпал
снег.  Вечером  я  пошел  на  кладбище.  Вьюга  мела,  как  зимой…  А  кругом

пустынно.  Я  не  боялся,  что  ее  глупый  муж  станет  шататься  у  ее  приюта  в
тот поздний час, а больше никого не могло туда принести. Оставшись с ней
один и сознавая, что между нами преградой только два ярда рыхлой земли,
я  сказал  себе:  «Я  снова  заключу  ее  в  объятия!  Если  она  холодна,  я  стану
думать, что это холодно мне, что меня пронизывает северный ветер; и если
она  неподвижна,  скажу,  что  это  сон».  Я  взял  в  сарае  лопату  и  принялся
копать изо всех сил. Железо скребнуло по гробу — я стал работать руками.
Дерево уже треснуло около винтов. Еще немного, и я достиг бы цели, когда
мне  послышалось,  что  кто-то  вздохнул  наверху,  на  краю  могилы,  и
склонился вниз. «Только бы мне снять крышку, — прошептал я, — и пусть
засыплют  нас  обоих!»  И  я  еще  отчаянней  принялся  за  дело.  Снова
послышался вздох — над самым моим ухом. Я словно ощутил, как теплое
дыхание отстранило морозный ветер. Я знал, что поблизости нет никого из
плоти  и  крови;  но  с  той  же  несомненностью,  с  какой  мы  замечаем  в
темноте  приближение  живого  существа,  хоть  глаз  и  не  может  его
различить, я отчетливо ощутил, что Кэти здесь; не под землей, а на земле.
Внезапное чувство облегчения наполнило мне сердце и разлилось по всему
телу.  Я  бросил  свою  отчаянную  затею,  и  сразу  явилось  утешение  —
несказанное  утешение.  Она  была  рядом  со  мной;  была  со  мной,  пока  я
сыпал землю обратно в могилу, и не покидала меня на пути домой. Смейся,
если  угодно,  но  я  был  уверен,  что  дома  увижу  ее.  Я  был  уверен,  что  она
рядом,  и  я  не  мог  не  разговаривать  с  нею.  Добравшись  до  Грозового
Перевала,  я  с  надеждой  кинулся  к  двери.  Дверь  была  заперта;  и,  помню,
этот  окаянный  Эрншо  и  моя  жена  не  пускали  меня  в  дом.  Помню,  я
остановился,  чтобы  тряхнуть  подлеца  —  и  дух  вон!  Потом  поспешил
наверх, в ее комнату — в нашу комнату. Я в нетерпении глядел вокруг… Я
чувствовал  ее  рядом…  я  почти  видел  ее  —  и  все-таки  не  видел!  Верно,
кровавый  пот  проступил  у  меня  от  тоски  и  томления…  от  жаркой  моей
мольбы дать мне взглянуть на нее хоть раз! Не захотела! Обернулась тем же
дьяволом,  каким  она  часто  являлась  мне.  И  с  той  поры  я  всегда  —  то  в
большей, то в меньшей мере — терплю эту невыносимую, адскую муку. Я
держу свои нервы в таком напряжении, что, не будь они у меня, как бычьи
жилы, они давно бы сдали не хуже, чем у Линтона. Когда я сидел, бывало, с
Гэртоном  у  очага,  казалось,  стоит  выйти  за  порог,  и  я  встречу  ее;  когда
бродил  среди  зарослей  вереска,  я  должен  был  встретить  ее,  как  только
вернусь  домой.  Едва  уйдя  из  дому,  я  спешил  назад:  она  непременно  дома,
на Перевале, я знал это точно! А когда ложился спать в ее комнате, сон не
шел  ко  мне.  Я  там  не  мог  уснуть,  потому  что,  едва  я  сомкну  глаза,  она
оказывалась  за  окном,  или  соскальзывала  по  переборкам,  или  входила  в

комнату и даже клала голову ко мне на подушку, как, бывало, девочкой; и я
должен  был  открыть  глаза,  чтоб  увидеть  ее.  И  за  ночь  я  закрывал  и
открывал  их  по  сто  раз,  и  всегда  напрасно.  Это  было  пыткой!  Часто  я
громко стонал, так что старый мерзавец Джозеф думал, конечно, что меня
адски  мучают  угрызения  совести.  Теперь,  когда  я  ее  увидел,  я  успокоился
немного. Это был странный способ убивать — не то что постепенно, а по
самым  крошечным  частицам:  обольщать  меня  призраком  надежды
восемнадцать лет!
Мистер  Хитклиф  замолк  и  отер  лоб.  Волосы  его  прилипли  к  вискам,
взмокшие от испарины, глаза глядели неотрывно на красные угли в камине,
брови же он не сдвинул, а поднял чуть не под корни волос, что делало его
лицо не таким угрюмым, но сообщало чертам странную встревоженность и
томительное  напряжение,  как  будто  вся  сила  мысли  была  устремлена  на
один  предмет.  Говоря,  он  лишь  наполовину  обращался  ко  мне,  и  я  не
нарушала молчания. Мне было не по душе слушать его речи! Вскоре затем
он опять задумался над портретом, снял его и приставил к спинке дивана,
чтобы  видеть  в  лучшем  освещении;  и  когда  он  снова  загляделся  на  него,
вошла Кэтрин и объявила, что готова, пусть ей только оседлают пони.
—  Перешлете  это  завтра,  —  сказал  мне  Хитклиф.  Потом,
повернувшись к ней, добавил: — Пони вам ни к чему. Вечер прекрасный, а
на Грозовом Перевале вам никакие пони не понадобятся: для тех прогулок,
какие вам разрешат, обойдетесь своими двумя. Идемте.
—  До  свидания,  Эллен!  —  шепнула  моя  дорогая  маленькая  госпожа.
Когда  она  меня  поцеловала,  губы  ее  были,  как  лед.  —  Заходи  навещать
меня, Эллен, непременно.
—  И  не  вздумайте,  миссис  Дин!  —  сказал  ее  новый  отец.  —  Когда  я
захочу побеседовать с вами, я приду сюда. Мне не нужно, чтоб вы за мной
шпионили!
Он подал ей  знак идти впереди  него; и, кинув  мне взгляд,  резнувший
меня по сердцу, она подчинилась. Я стала у окна и смотрела им вслед, когда
они шли садом. Хитклиф крепко взял Кэтрин за руку, хоть она, как видно,
сперва  возражала;  и  быстрым  шагом  уволок  ее  в  аллею,  где  их  укрыли
деревья.

30
Я  навестила  раз  Перевал,  но  с  Кэтрин  так  больше  и  не  увиделась.
Джозеф уперся рукой в косяк, когда я зашла и спросила свою барышню, и
не  дал  мне  к  ней  пройти.  Он  сказал,  что  миссис  Линтон  занята,  а  хозяина
нет дома. Зилла мне рассказала кое-что об их житье-бытье, а то бы я и не
знала,  пожалуй,  кто  там  у  них  жив,  кто  помер.  Она  считает  Кэтрин
высокомерной и недолюбливает ее, как я поняла из ее разговора. Молодая
леди  на  первых  порах  просила  ее  кое  в  чем  услужить  ей;  но  мистер
Хитклиф  наказал  ей  делать  свое  дело,  а  его-де  невестка  сама  о  себе
позаботится,  и  Зилла,  ограниченная,  черствая  женщина,  охотно
подчинилась  приказу.  Кэтрин  такое  невнимание  приняла  с  ребяческой
злостью: платила за него презрением и зачислила ключницу в число своих
врагов,  как  если  бы  та  и  впрямь  нанесла  ей  тяжкую  обиду.  У  меня  был
длинный  разговор  с  Зиллой  месяца  полтора  тому  назад,  незадолго  до
вашего приезда, когда мы с нею встретились на вересковом поле; и вот что
я от нее услышала:
—  Миссис  Линтон,  как  пришла  сюда,  —  рассказывала  Зилла,  —  так
первым  делом,  не  поздоровавшись  ни  со  мной,  ни  с  Джозефом,  побежала
наверх,  заперлась  в  комнате  Линтона  и  до  утра  не  показывалась.  Утром,
когда  хозяин  с  Эрншо  завтракали,  она  сошла  вниз  и  спросила,  вся  дрожа,
нельзя ли поспать за врачом, — ее двоюродный брат очень болен.
—  Это  не  новость,  —  ответил  Хитклиф,  —  но  его  жизнь  не  стоит  ни
гроша, и я ни гроша на него не потрачу.
— Но я не знаю, что нужно делать, — сказала она, — и если никто мне
не поможет, он умрет.
— Вон отсюда! — закричал хозяин. — И чтоб я ни слова не слышал о
нем!  Здесь  никому  не  интересно,  что  с  ним  будет.  Если  вам  интересно,
сидите при нем сиделкой; если нет, заприте его и оставьте одного.
Тогда  она  насела  на  меня,  и  я  сказала  ей,  что  довольно  намучилась  с
надоедливым  мальчишкой:  у  нас  у  каждого  свои  дела,  а  ее  дело  —
ухаживать  за  Линтоном;  мне,  мол,  мистер  Хитклиф  приказал  оставить  эту
работу за ней.
Как  они  там  ладили  между  собой,  не  могу  вам  сказать.  Он,  я  думаю,
без  конца  привередничал  и  сам  над  собою  хныкал  день  и  ночь,  и  она,
конечно, не знала с ним ни сна, ни покоя: это видать было по ее бледному
лицу и воспаленным глазам. Она заходила иногда на кухню, сама не своя, и

мне казалось, что ей хочется попросить помощи. Но я не собиралась идти
наперекор  своему  хозяину  —  я  никогда  не  смею,  миссис  Дин,  пойти  ему
наперекор,  —  и  хотя  я  в  душе  осуждала  хозяина,  что  он  не  посылает  за
Кеннетом,  не  мое  это  было  дело  соваться  с  советами  и  попреками,  и  я  не
совалась. Раза два мне случилось, улегшись со всеми спать, за чем-то опять
открыть  свою  дверь,  и  я  видела  тогда,  что  миссис  сидит  на  лестнице,  на
верхней  ступеньке,  и  плачет;  и  я  быстренько  запиралась  у  себя,  чтоб  не
поддаться  жалости  и  не  вступиться  за  обиженную.  В  ту  пору  я  жалела  ее,
право, но все-таки, знаете, не хотелось мне лишиться места.
Наконец,  как-то  ночью  она  вошла  без  спросу  в  мою  комнату  и
объявила — да так, что я чуть не рехнулась с перепугу:
— Скажите мистеру Хитклифу, что его сын умирает, на этот раз я знаю
наверное, что он умирает. Сейчас же встаньте и доложите ему.
Сказала  она  эти  слова  и  тотчас  же  вышла.  С  четверть  часа  я  лежала,
прислушиваясь,  и  меня  так  и  трясло.  Никто  не  шевелился  —  в  доме  было
тихо.
Миссис  ошиблась,  подумала  я.  Ему  полегчало.  Не  стоит  никого
беспокоить.  И  я  начала  засыпать.  Но  мой  сон  прогнали  вторично,  на  этот
раз резким звонком — а у нас только один звонок и есть: нарочно купили
для  Линтона;  и  хозяин  крикнул  мне,  чтоб  я  посмотрела,  что  там  такое,  и
объяснила бы им, что он-де не желает еще раз проснуться от такого шума.
Тут я передала ему, что мне сказала Кэтрин. Он выругался про себя и
через пять минут вышел с зажженной свечой и направился в их комнату. Я
вошла за ним. Миссис Хитклиф сидела у кровати, сложив руки на коленях.
Ее свекор подошел, поднес свет к лицу Линтона, поглядел, потрогал, потом
повернулся к ней.
— Ну, Кэтрин, — сказал он, — как вы себя чувствуете?
Она ни звука.
— Как вы себя чувствуете, Кэтрин? — повторил он.
— Ему уже ничего не страшно, а я свободна, — ответила она. — Мне
было  бы  совсем  хорошо,  —  продолжала  она,  не  сумев  даже  скрыть  свою
злобу, — но вы так долго оставляли меня одну бороться со смертью, что я
чувствую и вижу только смерть! Я чувствую себя, как сама смерть.
Да  и  смотрела  она  прямо  покойницей.  Я  дала  ей  вина.  Гэртон  и
Джозеф, проснувшиеся от звонка и топота и слышавшие через стенку наш
разговор, теперь тоже вошли. Джозеф, мне думается, был рад, что молодой
хозяин  скончался;  Гэртон  казался  чуточку  смущенным;  впрочем,  он  не
столько  думал  о  Линтоне,  сколько  глазел  на  Кэтрин.  Но  хозяин  приказал
ему  выйти  вон  и  лечь  спать:  его  помощь,  сказал  он,  не  нужна.  Потом  он

велел Джозефу отнести тело в его комнату, а мне вернуться в мою, и миссис
Хитклиф осталась одна.
Утром  он  послал  меня  сказать  ей,  что  она  должна  сойти  вниз  к
завтраку.  Она  была  раздета  —  видно,  собиралась  лечь  —  и  сказалась
больной, чему я не очень удивилась. Я так и передала мистеру Хитклифу, и
он ответил:
—  Хорошо,  пусть  сидит  у  себя,  покуда  здесь  не  управятся  с
похоронами. Вы заходите к ней время от времени и приносите что нужно, а
когда увидите, что ей лучше, скажете мне.
Кэти, по словам Зиллы, оставалась наверху две недели; и ключница ее
навещала  два  раза  в  день  и  готова  была  стать  любезней,  но  все  ее
дружественные авансы были гордо и наотрез отклонены.
Хитклиф зашел только раз показать невестке завещание Линтона. Все
свое  имущество  и  то,  что  было  раньше  движимым  имуществом  его  жены,
он  отказал  своему  отцу.  Несчастного  угрозами  и  уговорами  принудили  к
этому  за  неделю  ее  отсутствия,  когда  умирал  его  дядя.  Землями,  как
несовершеннолетний,  он  распорядиться  не  мог.  Однако  мистер  Хитклиф
присвоил  их  по  праву  наследования  после  жены  и  сына  —  как  мне
думается, законно. Во всяком случае, Кэтрин, не имея ни друзей, ни денег,
не может завести с ним тяжбу.
— Никто, кроме меня, — рассказывала Зилла, — близко не подходил к
ее двери, если не считать того единственного случая, и никто ничего о ней
не  спрашивал.  В  первый  раз  она  сошла  вниз  в  воскресенье.  Когда  я
принесла ей обед, она закричала, что ей больше невмоготу сидеть в холоде;
и я ей сказала, что хозяин собирается на Мызу, а мы с Эрншо не помешаем
ей  спуститься  к  очагу  —  нам-то  что?  Так  что,  как  только  она  услышала
удаляющийся  стук  копыт,  она  явилась  одетая  в  черное,  с  зачесанными  за
уши  желтыми  своими  волосами  —  совсем  просто,  по-квакерски:  и
причесаться-то не сумела!
Мы  с  Джозефом  по  воскресеньям  ходим  обыкновенно  в  часовню  (в
гиммертонской  церкви,  вы  знаете,  нет  теперь  священника,  —  пояснила
миссис Дин, — а часовней они называют какую-то молельню в деревне —
не  то  методистскую,  не  то  баптистскую,  точно  не  скажу).  Джозеф
пошел, — продолжала Зилла, — а я сочла нужным посидеть дома приличия
ради: люди молодые — тут всегда надо, чтобы кто постарше присмотрел за
ними; а Гэртона, как он ни застенчив, не назовешь образцом деликатности.
Я ему объяснила, что его двоюродная сестра, вероятно, придет посидеть с
нами,  а  она-де  привыкла,  чтоб  уважали  воскресный  день,  так  что  ему
лучше бросить свои ружья и всякие домашние хлопоты, когда она придет.

Услыхав  это,  он  густо  покраснел  и  поглядел  на  свои  руки  и  одежду.
Ворвань  и  порох  были  мигом  убраны  подальше.  Вижу,  он  собирается
почтить ее своим обществом; и я поняла по его поведению, что ему хочется
показаться  в  приличном  виде.  Засмеявшись,  как  я  никогда  бы  не  посмела
при  хозяине,  я  вызвалась  помочь  ему,  если  он  хочет,  и  стала  подшучивать
над его смущением. А он насупился, да как пойдет ругаться!
— Эх, миссис Дин, — продолжала Зилла, видя, что я ее не одобряю, —
вы  считаете,  верно,  что  ваша  молодая  леди  слишком  хороша  для  мистера
Гэртона. Может, вы и правы; но, сознаюсь вам, я не прочь немного посбить
с  нее  спесь.  И  что  ей  теперь  проку  во  всей  ее  образованности  и  манерах?
Она  так  же  бедна,  как  мы  с  вами,  даже,  по  правде  сказать,  бедней.  У  вас
есть сбережения, и я иду той же стежкой, откладываю помаленьку.
Гэртон  позволил  Зилле  пособить  ему;  и  она,  уластив,  привела  его  в
доброе  настроение.  Так  что,  когда  Кэтрин  пришла,  он  почти  забыл  свои
былые обиды и старался, по словам ключницы, быть любезным.
— Миссис вошла, — сказала она, — холодная, как ледышка, и гордая,
как  принцесса.  Я  встала  и  предложила  ей  свое  кресло.  Так  нет,  в  ответ  на
мою  учтивость  она  только  задрала  нос.  Эрншо  тоже  встал  и  пригласил  ее
сесть  на  диван,  поближе  к  огню:  вы  там,  сказал  он,  околеваете,  поди,  от
холода.
—  Я  второй  месяц  околеваю,  —  ответила  она,  со  всем  презрением
напирая на это слово.
И  она  взяла  себе  стул  и  поставила  его  в  стороне  от  нас  обоих.
Отогревшись,  она  поглядела  вокруг  и  увидела  на  полке  для  посуды  кучу
книг.  Она  тотчас  вскочила  и  потянулась  за  ними,  но  они  лежали  слишком
высоко. Ее двоюродный брат довольно долго наблюдал за ее попытками и
наконец, набравшись храбрости, решил помочь ей. Она подставила подол, а
он швырял в него книги — первые, какие попадались под руку.
Это было для юноши большим успехом. Миссис его не поблагодарила;
но  и  тем  он  был  доволен,  что  она  приняла  его  помощь,  и  он  отважился
стать  позади  нее,  когда  она  их  просматривала,  и  даже  наклонялся  и
указывал,  что  поражало  его  фантазию  на  иных  старинных  картинках  в
книгах.  И  его  не  отпугнула  ее  кичливая  манера  выдергивать  страницу  из-
под его пальца: он только отступал на шаг и принимался глядеть не в книгу,
а  на  нее.  А  она  все  читала  или  подыскивала,  чего  бы  еще  почитать.  Но
понемногу его вниманием завладели завитки ее густых шелковистых волос:
он не мог видеть ее лица и разглядывал волосы, а она его и вовсе не видела.
И, может быть, не совсем сознавая, что делает, завороженный, как ребенок
свечкой,  он  глядел,  глядел  и,  наконец,  потрогал  —  протянул  руку  и

погладил  один  завиток  легонько,  точно  птичку.  Как  будто  он  воткнул  ей  в
шею нож, — так она вскинулась.
— Сию же минуту уходите! Как вы смеете прикасаться ко мне! Что вы
тут торчите? — закричала она, и в ее голосе звучало отвращение. — Я вас
не выношу! Если вы близко ко мне подойдете, я опять уйду наверх.
Мистер  Гэртон  отодвинулся  с  самым  глупым  видом.  Он  сидел  в  углу
дивана очень тихо, а она еще с полчаса перебирала книги. Наконец Эрншо
подошел ко мне и шепнул:
—  Зилла,  не  попросите  ли  вы,  чтоб  она  нам  почитала  вслух?  Мне
обрыдло ничего не делать, и я так люблю… я так охотно послушал бы ее.
Не говорите, что я прошу, попросите как будто для себя.
— Мистер Гэртон просит вас почитать нам вслух, мадам, — сказала я
без  обиняков.  —  Он  это  примет  как  любезность:  почтет  себя  очень
обязанным.
Она нахмурилась и, подняв голову, ответила:
— Мистер Гэртон и все вы очень меня одолжите, если поймете, что я
отвергаю  всякую  любезность,  которую  вы  лицемерно  предлагаете  мне!  Я
вас презираю и ни о чем не хочу говорить ни с кем из вас! Когда я готова
была  жизнь  отдать  за  одно  доброе  слово,  за  то,  чтоб  увидеть  хоть  одно
человеческое лицо, вы все устранились. Но я не собираюсь жаловаться вам!
Меня  пригнал  сюда  холод,  а  не  желание  повеселить  вас  или  развлечься
вашим обществом.
— Что я мог сделать? — начал Эрншо. — Как можно меня винить?
— О, вы исключение, — ответила миссис Хитклиф, — вашего участия
я никогда не искала.
— Но я не раз предлагал и просил, — сказал он, загоревшись при этой
ее строптивости, — я просил мистера Хитклифа позволить мне подежурить
за вас ночью…
— Замолчите! Я выйду во двор или куда угодно, только бы не звучал у
меня в ушах ваш гнусный голос, — сказала миледи.
Гэртон  проворчал,  что  она  может  идти  хоть  в  пекло,  и  принялся
разбирать  свое  ружье.  С  этого  часа  он  больше  не  воздерживался  от  своих
воскресных  занятий.  Он  и  говорил  теперь  достаточно  свободно;  и  она
поняла,  что  ей  приличней  опять  замкнуться  в  одиночестве.  Но  пошли
морозы,  и  пришлось  ей,  забыв  свою  гордость,  все  чаще  снисходить  до
нашего  общества.  Я,  однако,  позаботилась,  чтобы  мне  больше  не  платили
насмешкой  за  мою  же  доброту:  с  того  дня  я  держусь  так  же  чопорно,  как
она; и никто из нас не питает к ней ни любви, ни просто приязни. Да она и
не заслуживает их: ей слово скажи, и она тотчас подожмет губы и никого не

уважит! Даже на хозяина огрызается, сама напрашивается на побои; и чем
ее больше колотят, тем она становится ядовитей.
Сначала,  когда  я  услышала  от  Зиллы  этот  рассказ,  я  решила  было
оставить должность, снять домик и уговорить Кэтрин переехать ко мне. Но
мистер Хитклиф так же этого не допустил бы, как не позволил бы Гэртону
зажить своим домом; и я сейчас не вижу для Кэти иного исхода, как выйти
вторично замуж: но не в моей власти устроить такое дело.
На  этом  миссис  Дин  кончила  свой  рассказ.  Вопреки  предсказанию
врача силы мои быстро восстанавливаются, и, хотя идет еще только вторая
неделя  января,  я  располагаю  через  денек-другой  прокатиться  верхом  и
кстати  съезжу  на  Грозовой  Перевал  —  сообщу  своему  хозяину,  что
собираюсь прожить ближайшие полгода в Лондоне, а он, если ему угодно,
может подыскать себе другого жильца и сдать дом с октября: ни за что на
свете не соглашусь я провести здесь еще одну зиму.

31
Вчера  было  ясно,  тихо  и  морозно.  Я,  как  и  думал,  отправился  на
Перевал. Моя домоправительница попросила меня передать от нее записку
ее  барышне,  и  я  не  стал  отказываться,  коль  скоро  почтенная  женщина  не
усматривала ничего странного в своей просьбе. Дверь дома раскрыта была
настежь, но ревнивые ворота оказались на запоре, как при моем последнем
посещении.  Я  постучался  и  окликнул  Эрншо,  возившегося  у  цветочных
грядок.  Он  снял  цепь,  и  я  вошел.  Юный  селянин  так  хорош  собой,  что
лучше и быть нельзя. Я на этот раз оглядел его с нарочитым вниманием; но
он, как видно, прилагает все усилия, чтобы выставить свои преимущества в
самом невыгодном свете.
Я  спросил,  дома  ли  мистер  Хитклиф.  «Нет,  —  он  ответил,  —  но  к
обеду  будет».  Было  одиннадцать  часов,  и  я  объявил,  что  намерен  зайти  и
подождать,  тогда  он  сразу  отбросил  свои  орудия  и  пошел  меня  проводить
—  в  роли,  сказал  бы  я,  сторожевого  пса,  но  уж  никак  не  заместителем
хозяина.
Мы вошли вместе, Кэтрин была дома и занималась делом — чистила
овощи  для  предстоящего  обеда.  Она  смотрела  более  угрюмой  и  менее
одухотворенной,  чем  тогда,  когда  я  увидел  ее  в  первый  раз.  На  меня  она
едва  взглянула  и  продолжала  свою  стряпню  с  тем  же  пренебрежением  к
общепринятым  формам  вежливости,  как  и  тогда;  в  ответ  на  мой  поклон  и
«доброе утро» она и виду не подала, что узнает меня.
«Вовсе она не кажется такой милой, — подумал я, — какою хочет мне
ее представить миссис Дин. Красивая, спору нет, но не ангел».
Эрншо  брюзгливо  предложил  ей  унести  все  на  кухню.  «Уносите
сами»,  —  сказала  она,  отшвырнув,  как  только  кончила,  миску  и  прочее,  и
пересев  на  табурет  под  окном,  принялась  вырезывать  птиц  и  зверушек  из
очистков брюквы, собранных в передник. Я подошел к ней, сделав вид, что
хочу поглядеть на сад, и ловко, как мне думалось, неприметно для Гэртона
уронил  ей  на  колени  записку  миссис  Дин.  Но  она  спросила  громко:  «Что
это такое?» — и стряхнула листок.
— Письмо от вашей старой знакомой, ключницы на Мызе, — ответил
я,  досадуя,  что  мой  добрый  поступок  обнаружен,  и  убоявшись,  как  бы  не
подумали,  что  письмо  написано  мною  самим.  После  такого  разъяснения
она рванулась было поднять листок, но Гэртон ее упредил. Он схватил его и
положил в карман жилета, сказав, что письмо должен наперед просмотреть

мистер  Хитклиф.  На  это  Кэтрин  молча  отвернулась  от  нас  и,  вынув
украдкой  носовой  платок,  незаметно  приложила  его  к  глазам,  а  ее
двоюродный  брат  хотел  сперва  побороть  в  себе  доброе  чувство,  но  потом
все-таки вытащил письмо и бросил на пол подле нее — со всей присущей
ему  неучтивостью.  Кэтрин  подобрала  и  жадно  прочла;  потом  задала  мне
ряд  вопросов  о  различных  обитателях  ее  прежнего  дома,  разумных  и
неразумных;  и,  глядя  в  сторону  холмов,  проговорила,  ни  к  кому  не
обращаясь:
— Хотелось бы мне поскакать туда на Минни! Забраться повыше! Ох!
Я устала… мне обрыдло, Гэртон! — И она положила свою красивую голову
на подоконник, не то потянувшись, не то вздохнув, и погрузилась в какую-
то рассеянную грусть, не зная и не желая знать, следим мы за ней или нет.
— Миссис Хитклиф, — сказал я, просидев некоторое время молча, —
вы, верно, и не подозреваете, что я ваш старый знакомый! И столь близкий,
что  мне  кажется  странным,  почему  вы  не  подойдете  поговорить  со  мной.
Моя домоправительница не устает говорить о вас и вас расхваливать; и она
будет очень разочарована, если я вернусь без весточки и только доложу, что
вы получили ее письмо и ничего не сказали.
Она, видно, удивилась этой речи и спросила:
— Эллен к вам благоволит?
— Да, очень, — сказал я не совсем уверенно.
—  Вам  придется  объяснить  ей,  —  продолжала  она,  —  что  я  ответила
бы на письмо, но мне нечем писать и не на чем: нет даже книжки, откуда я
могла бы вырвать листок.
—  Ни  единой  книги!  —  воскликнул  я.  —  Как  вы  умудряетесь  жить
здесь  без  книг,  позволю  я  себе  спросить?  Даже  располагая  большой
библиотекой, я часто порядком скучаю на Мызе; отберите у меня книги —
и я приду в отчаяние.
—  Я  всегда  читала,  когда  они  у  меня  были,  —  сказала  Кэтрин,  —  а
мистер  Хитклиф  никогда  не  читает;  поэтому  он  забрал  себе  в  голову
уничтожить мои книги. Вот уже много недель, как я не заглянула ни в одну.
Только порылась раз в теологической библиотеке Джозефа — к его великой
досаде. Да, однажды, Гэртон, я наткнулась на тайный клад в вашей комнате
— латинские и греческие учебники и несколько сборников сказок и стихов:
все старые друзья! Сборники я как-то принесла в дом, а вы подобрали, как
подбирает сорока серебряные ложки, просто из любви к воровству: вам от
них никакого проку. Или, может быть, вы их припрятали по злобе: если вас
они не могут радовать, пусть уж не радуют никого! Может быть, эта ваша
ревность  и  навела  Хитклифа  на  мысль  отнять  у  меня  мои  сокровища?  Но

они  почти  все  записаны  в  моем  мозгу  и  отпечатаны  в  сердце,  и  это  вы  не
можете у меня отобрать!
Эрншо  залился  краской,  когда  его  двоюродная  сестра  рассказала  во
всеуслышанье о припрятанных им книгах, и, заикаясь, стал с негодованием
отвергать ее обвинения.
—  Мистер  Гэртон  хочет  пополнить  свой  запас  знаний,  —  сказал  я,
чтоб выручить его. — Ваши знания вызывают в нем не ревность, а рвение.
Через несколько лет он станет образованным человеком.
—  И  он  хочет,  чтобы  я  к  тому  времени  совсем  отупела,  —  ответила
Кэтрин. — Да, я слышу, как он пробует читать по складам — и какие же он
делает при этом очаровательные ошибки! Я бы с удовольствием, как вчера,
послушала еще раз в вашей декламации «Охотничью потеху»
[8]
; это было
очень смешно. Я все слышала; и слышала, как вы перелистывали словарь,
отыскивая трудные слова, а потом ругались, потому что не могли прочитать
объяснения.
Молодому  человеку  показалось,  очевидно,  чересчур  несправедливым,
что  сперва  потешались  над  его  невежеством,  а  теперь  высмеивают  его
старания  преодолеть  это  невежество.  Я  был  того  же  мнения;  и,  вспомнив
рассказ  миссис  Дин  о  первой  попытке  Гэртона  внести  свет  во  тьму,  в
которой его растили, я заметил:
— Миссис Хитклиф, все мы начинали и все запинались и спотыкались
на  пороге.  Если  бы  наши  учителя  дразнили  нас,  вместо  того  чтобы  нам
помогать, мы и по сей день запинались бы и спотыкались.
— О, — возразила она, — я не хочу мешать его успехам; но все же он
не  вправе  присваивать  себе  мое  и  делать  его  для  меня  смешным  и
противным из-за его скверных ошибок и неграмотного произношения. Эти
книги — и стихи и проза — освящены для меня другими воспоминаниями;
и  для  меня  невыносимо,  когда  он  их  оскверняет!  Но  что  хуже  всего  —  он
выбирает  самые  мои  любимые  места,  которые  я  часто  повторяю  сама.
Точно назло!
С  минуту  Гэртон  стоял  молча,  только  грудь  его  высоко  вздымалась.
Нелегкая  выпала  ему  задача:  чувствуя  жестокую  обиду,  подавить  в  себе
ярость.  Я  поднялся  и  по-джентльменски,  чтоб  его  не  смущать,  стал  в
дверях,  обозревая  открывавшийся  оттуда  широкий  ландшафт.  Эрншо
последовал моему примеру и вышел из комнаты, но тотчас вернулся, неся в
руках пять-шесть книг, которые бросил Кэтрин на колени, крикнув:
—  Берите!  Не  желаю  больше  никогда  ни  читать  их,  ни  слышать,  ни
думать о них.
—  Я  их  теперь  не  возьму,  —  ответила  она.  —  Теперь  они  будут

связаны для меня с мыслью о вас; они мне противны.
Она открыла одну, в которую явно много раз заглядывали, и прочитала
вслух  отрывок  в  тягучей  манере  начинающего,  потом  засмеялась  и
отбросила книгу прочь.
— Послушайте, — продолжала она задорно и в той же манере начала
читать на память строки какой-то старинной баллады.
Но Гэртон не выдержал этого нового испытания. Я услышал, и не без
внутреннего  одобрения,  как  он  путем  рукоприкладства  остановил  ее
дерзкий  язык.  Маленькая  злючка  сделала  все,  что  могла,  чтоб  задеть
болезненное, хоть и не утонченное, самолюбие своего двоюродного брата,
а  физическое  воздействие  было  единственным  доступным  ему  способом
подвести  баланс  и  поквитаться  с  обидчицей.  Затем  он  сгреб  книги  и
швырнул  их  в  огонь.  Я  прочитал  на  его  лице,  какой  муки  стоило  ему
принести  эту  жертву  своему  раздражению.  Мне  казалось,  что  он,  когда
горели книги, думал о том удовольствии, которое они уже доставляли ему,
и о том торжестве и все большем наслаждении, которых он ожидал от них в
дальнейшем;  и  мне  казалось,  что  я  угадал  и  то,  что  его  побуждало  к  этим
тайным  занятиям.  Он  довольствовался  повседневным  трудом  и  грубыми
животными радостями, пока не встретил на своем пути Кэтрин. Стыд при
ее насмешках и надежда на ее одобрение дали ему первый толчок к более
высоким  устремлениям.  И  что  же?  Его  старания  подняться  не  только  не
оградили  его  от  насмешек  и  не  доставили  похвал,  —  они  привели  к
обратному!
— Да, вот и вся польза, какую скот вроде вас может извлечь из них! —
крикнула  Кэтрин,  зализывая  рассеченную  губу  и  следя  негодующим
взором, как уничтожал огонь ее книги.
— Попридержите лучше язык! — злобно сказал ее двоюродный брат.
От  волнения  он  не  мог  продолжать  и  поспешил  к  выходу;  я
посторонился,  чтобы  дать  ему  дорогу,  но  не  успел  он  переступить  порог,
как мистер Хитклиф, войдя со двора, остановил его и, положив ему руку на
плечо, спросил:
— В чем дело, мой мальчик?
—  Ничего,  ничего,  —  сказал  Гэртон  и  кинулся  вон,  чтобы  в
одиночестве усладиться всею горечью гнева и обиды.
Хитклиф посмотрел ему вслед и вздохнул.
— Странно будет, если я пойду сам против себя, — проговорил он, не
замечая, что я стою позади него. — Но когда я ищу в его чертах сходства с
отцом,  я  с  каждым  днем  все  верней  узнаю  ее.  Какого  черта  он  так  на  нее
похож? Смотреть на него для меня почти невыносимо.

Он  потупил  глаза  и  вошел  задумчиво  в  дом.  На  лице  его  было
тоскливое и беспокойное выражение, какого раньше я никогда не подмечал
на  нем;  и  он  как  будто  спал  с  тела.  Невестка,  увидев  его  в  окно,  тотчас
убежала на кухню, оставив меня одного.
—  Рад  видеть,  что  вы  снова  выходите,  мистер  Локвуд,  —  сказал  он  в
ответ на мое приветствие. — Отчасти по эгоистическим соображениям: не
думаю,  что  в  этой  пустыне  я  легко  найду  вам  заместителя.  Я  не  раз
дивился, что загнало вас в наши края.
—  Боюсь,  сэр,  лишь  праздный  каприз,  —  был  мой  ответ.  —  Или,
может быть, праздный каприз гонит меня отсюда. На той неделе я отбываю
в Лондон; и должен вас предуведомить, что я не собираюсь удерживать за
собою  Скворцы  сверх  годичного  срока,  на  который  мы  с  вами
договаривались. Думаю, я больше здесь жить не буду.
—  О,  в  самом  деле!  Вам  наскучило  ваше  добровольное  изгнание,
да? — сказал он. — Но если вы пришли выговорить, чтобы вас освободили
от  платы  за  дом,  в  котором  не  будете  проживать,  то  вы  напрасно
прогулялись: взыскивая долги, я никому не делаю послаблений.
—  Я  ничего  не  пришел  выговаривать!  —  вскричал  я,  порядком
раздраженный. — Если угодно, я могу рассчитаться с вами хоть сейчас. —
И я достал из кармана чековую книжку.
— Нет, нет, — ответил он хладнокровно, — вы оставляете достаточно
добра,  чтобы  покрыть  долг,  если  и  не  вернетесь.  Я  вас  не  тороплю.
Садитесь  и  отобедайте  с  нами;  когда  знаешь,  что  гость  наверняка  не
зачастит,  почему  не  оказать  ему  радушный  прием?  Кэтрин,  соберите  к
столу; куда вы пропали?
Кэтрин появилась опять, неся на подносе ножи и вилки.
—  Вы  можете  пообедать  с  Джозефом,  —  пробурчал  Хитклиф.  —
Сидите на кухне, пока гость не уйдет.
Она исполнила его распоряжение очень точно — может быть, у нее не
было  соблазна  нарушить  его.  Живя  среди  мужланов  и  мизантропов,  она
едва ли была способна оценить людей более приятных, когда встречалась с
такими.
С  мистером  Хитклифом,  мрачным  и  неразговорчивым,  —  по  одну
руку,  и  с  Гэртоном,  безнадежно  немым,  —  по  другую,  я  отобедал  не
слишком  весело  и  вскоре  попрощался.  Я  хотел  выйти  через  кухню,  чтобы
взглянуть напоследок на Кэтрин и досадить старому Джозефу; но Гэртону
приказали  привести  моего  коня,  и  хозяин  дома  сам  проводил  меня  до
порога, так что я не получил возможности осуществить свое желание.
«Как  уныло  проходит  жизнь  в  этом  доме!  —  размышлял  я,  пустив

вскачь  коня.  —  Сказкой  наяву,  лучше  —  живой  романтикой  стала  бы
действительность для миссис Линтон Хитклиф, если бы мы с нею вздумали
соединиться,  как  желала  того  ее  добрая  няня,  и  вместе  окунулись  бы  в
волнующую атмосферу города!»

32
1802. В сентябре этого года я был приглашен на север опустошать поля
одного  моего  друга,  и,  совершая  путешествие  к  его  местожительству,  я
неожиданно  оказался  в  пятнадцати  милях  от  Гиммертона.  Конюх  на
заезжем  дворе  поил  из  ведра  моих  лошадей,  когда  мимо  прокатил  воз,
груженный зеленым свежескошенным сеном, и конюх сказал:
— Из Гиммертона, поди! У них там всегда покос на три недели позже,
чем у людей.
—  Гиммертон!  —  подхватил  я;  моя  жизнь  в  тех  местах  уже
превратилась для меня в смутный сон. — Как же, знаю! Это далеко отсюда?
— Миль четырнадцать будет, по горушкам, по бездорожью, — отвечал
он.
Что-то вдруг толкнуло меня навестить Скворцы. Еще не перевалило за
полдень, и мне подумалось: чем заезжать в гостиницу, я могу переночевать
под собственным кровом. К тому же стоило потратить день на устройство
своих дел с домохозяином и таким образом избавить себя от труда нарочно
приезжать  опять  в  эти  края.  Передохнув  немного,  я  отрядил  своего  слугу,
чтоб  он  расспросил,  как  проехать  в  ту  деревню;  и,  сильно  истомив  наших
лошадей, мы за три часа кое-как одолели эти четырнадцать миль.
Слугу  я  оставил  в  деревне  и  двинулся  дальше  один  вниз  по  лощине.
Серая  церковка  показалась  мне  еще  серее,  нелюдимое  кладбище  еще
нелюдимей. Я видел, как овцы, забредшие с поля, щипали невысокую траву
на могилах. День был ясный, жаркий — слишком жаркий для путешествия;
но жара не мешала мне любоваться восхитительной картиной подо мной и
надо мной; если б я увидел ее ближе к августу, она, наверно, соблазнила бы
меня  провести  здесь  месяц  в  уединении.  Зимой  ничего  не  может  быть
печальней, летом ничего очаровательней этих ложбин, запертых в холмах, и
этих гордых, одетых вереском круч.
Я  добрался  до  Мызы  засветло  и  постучал  в  дверь;  все  домочадцы
удалились  в  задние  пристройки,  рассудил  я,  приметив  одинокий  голубой
дымок,  тонким  завитком  висевший  над  кухней,  и  не  услышали  стука.  Я
проехал во двор. Под навесом крыльца сидела девочка лет девяти-десяти и
вязала,  а  на  ступеньках,  сгорбившись,  задумчиво  покуривала  трубку
престарелая женщина.
— Миссис Дин дома? — спросил я старуху.
— Миссис Дин? Нет! — ответила та. — Она тут не живет; она живет

там, наверху, на Перевале.
— Значит, вы тут за ключницу? — продолжал я.
— Да, я присматриваю за домом, — был ответ.
—  Отлично.  Я  —  мистер  Локвуд,  хозяин.  Скажите,  тут  найдутся
комнаты, где я мог бы расположиться? Я хочу здесь переночевать.
— Хозяин! — вскричала она, пораженная. — Как же так? Кто же знал,
что вы приедете? Хоть бы словом известили наперед! Тут нет ничего — ни
сухого угла, ни места пристойного…
Она  засуетилась,  отшвырнула  трубку,  бросилась  в  дом;  девочка
побежала за ней, а следом прошел и я. Убедившись вскоре, что мне сказали
истинную правду и что старуха вдобавок чуть с ума не своротила от моего
неожиданного приезда, я стал ее успокаивать: я, мол, пойду прогуляюсь, а
она  тем  часом  пускай  приготовит  мне  уголок  в  гостиной,  где  бы  мне
поужинать,  да  спальню,  где  я  мог  бы  выспаться;  ни  мести,  ни  пыль
вытирать не нужно, — был бы только жаркий огонь и сухие простыни. Она,
казалось,  рада  была  всячески  стараться,  хоть  и  сунула  сгоряча  в  камин
половую  щетку  вместо  кочерги  и  так  же  не  по  назначению  пустила  в  ход
другие атрибуты своего ремесла; все же я удалился, поверив, что ее усердие
обеспечит  мне  к  возвращению  место  для  отдыха.  Целью  затеянной  мною
прогулки  был  Грозовой  Перевал.  Но,  крепкий  задним  умом,  я,  едва  выйдя
со двора, тут же вернулся.
— На Перевале все благополучно? — спросил я у ключницы.
—  Да,  как  будто,  —  ответила  она  и  прошмыгнула  мимо  с  полной
сковородой горячих углей.
Мне  хотелось  спросить,  почему  миссис  Дин  рассталась  с  Мызой,  но
невозможно  было  задерживать  женщину  в  такую  критическую  минуту;
итак,  я  повернул  назад,  опять  переступил  порог  и  неторопливым  шагом
пустился  в  путь.  Передо  мной  разливалось  мягкое  сияние  восходящего
месяца,  ширясь  все  ярче,  по  мере  того  как  догорал  пожар  заката  за  моей
спиной  —  в  час,  когда  я  вышел  из  парка  и  стал  подниматься  по
каменистому проселку, забиравшему вправо к жилищу Хитклифа. Дом еще
не  встал  перед  моими  глазами,  когда  день  и  вовсе  угас  и  осталась  от  него
только  тусклая  янтарная  полоса  на  западе;  но  в  ярком  свете  месяца  я
различал  каждый  камушек  на  тропе,  каждый  стебель  травы.  Мне  не
пришлось  ни  перелезать  через  ворота,  ни  стучать:  они  уступили  первому
усилию моей руки. Перемена к лучшему! — подумалось мне. И я отметил
еще  одну,  о  которой  мне  поведали  ноздри:  под  приветливыми  плодовыми
деревьями носился в воздухе сладкий запах левкоя и желтофиоля.
И  двери,  и  окна  были  распахнуты;  а  все  же,  как  это  обычно  можно

видеть  в  краю  каменноугольных  рудников,  приятный  красный  отсвет  огня
стоял над дымоходом; радость, которую пламя доставляет глазу, позволяет
мириться  с  излишним  жаром.  Впрочем,  дом  на  Грозовом  Перевале  так
велик,  что  его  обитателям  хватает  места,  чтобы  держаться  подальше  от
жара,  и  все,  кто  был  в  доме,  расположились  у  окон.  Я  мог  их  видеть  и
слышать их разговор раньше, чем переступил порог; и я стал наблюдать и
слушать,  толкаемый  любопытством,  не  свободным  от  зависти,  все
возраставшей, пока я медлил.
—
Контуры?!
—
сказал
голос,
нежный,
как
серебряный
колокольчик. — В третий раз, тупая голова! Я не стану повторять еще раз.
Изволь вспомнить, или я оттаскаю тебя за волосы.
—  Ну,  контуры,  —  сказал  другой  голос,  басистый,  но  мягкий.  —  А
теперь поцелуй меня за то, что я так хорошо помню.
— Нет, сперва перечти все правильно, без единой ошибки.
Обладатель  низкого  голоса  начал  читать.  Это  был  молодой  человек,
прилично  одетый  и  сидевший  за  столом  над  раскрытой  книгой.  Его
красивое  лицо  горело  от  удовольствия,  а  глаза  то  и  дело  нетерпеливо
перебегали  со  страницы  на  белую  ручку,  которая  лежала  на  его  плече  и
легким шлепком по щеке каждый раз давала ему знать, что от ее владелицы
не  ускользнул  этот  признак  невнимания.  А  сама  владелица  стояла  за  его
спиной,  и  кольца  мягких  светлых  ее  волос  время  от  времени
перемешивались  с  его  каштановыми  кудрями,  когда  она  наклонялась,
чтобы проверить своего ученика; и ее лицо… хорошо, что ученик не видел
ее лица, а то едва ли он был бы так прилежен. Но я видел, и я кусал губы от
досады, что упустил возможность, которая, быть может, позволила бы мне
не довольствоваться одним лишь созерцанием ясной красоты этого лица.
Урок  был  завершен  —  не  без  новых  ошибок.  Все  же  ученик
потребовал награды, и ему подарено было не меньше пяти поцелуев; он их,
впрочем,  не  скупясь,  возвратил.  Потом  он  направился  вместе  с  нею  к
дверям, и я понял из их разговора, что они собираются выйти побродить по
полям.  Я  подумал,  что  Гэртон  Эрншо,  коли  не  на  словах,  то  в  душе
пожелает  мне  провалиться  на  самое  дно  преисподней,  если  сейчас  моя
злосчастная особа появится подле него; и я с чувством унижения и обиды
шмыгнул  за  угол,  чтоб  искать  прибежища  на  кухне.  С  той  стороны  вход
был  так  же  доступен,  и  в  дверях  сидела  Нелли  Дин,  мой  старый  друг,  и
шила,  напевая  песенку,  которую  часто  прерывали  резкие  окрики,
доносившиеся из дому, совсем уже не мелодичные, звучавшие презрением
и нетерпимостью.
— По мне, лучше пусть чертыхаются с утра до ночи над самым моим

ухом, чем слушать вас! — сказал голос из кухни в ответ на недослышанное
мною  замечание  Нелли.  —  Стыд  и  срам!  Только  я  раскрою  святую  книгу,
как  вы  начинаете  славословить  сатану  и  все  самые  черные  пороки,  какие
только  рождались  на  свет!  Ох!  Вы  —  подлая  негодница,  и  она  вам  под
стать:  бедный  мальчик  погибнет  через  вас  обеих.  Бедный  мальчик!  —
повторил  он  со  вздохом,  —  околдовали  его,  я  знаю  наверняка!  Господи,
соверши ты над ними свой суд, раз что нет у наших правителей ни правды,
ни закона!
—  Ясно,  что  нет,  —  не  то  нас,  без  сомнения,  жгли  бы  на  пылающих
кострах,  —  возразила  певунья.  —  Но  ты  бы  лучше  помалкивал,  старик,  и
читал  свою  Библию,  как  добрый  христианин,  а  меня  бы  не  трогал.  Я  пою
«Свадьбу волшебницы Энни» — чудесная песня, под нее так и подмывает в
пляс пойти.
Миссис Дин запела было вновь, когда я подходил. Сразу меня признав,
она вскочила и закричала:
—  Господи,  да  никак  это  вы,  мистер  Локвуд!  С  чего  это  вы  надумали
вернуться в наши края? На Мызе все заперто. Вы бы хоть дали нам знать.
—  Я  уже  распорядился,  чтобы  меня  устроили  с  удобствами  на  то
короткое время, что я там пробуду, — ответил я. — Утром я опять уезжаю.
А как случилось, что вы переселились сюда, миссис Дин? Объясните.
— Зилла взяла расчет, и мистер Хитклиф вскоре после вашего отъезда
в Лондон пожелал, чтобы я перебралась в дом и оставалась тут до вашего
возвращения.  Но  заходите  же,  прошу  вас.  Вы  пришли  сейчас  из
Гиммертона?
—  С  Мызы,  —  ответил  я.  —  Пока  они  там  готовят  мне  комнату,  я
решил сходить к вашему хозяину и закончить с ним дела, потому что едва
ли мне в скором времени представится другой удобный случай.
— Какие дела, сэр? — сказала Нелли, вводя меня в дом. — Его сейчас
нет, и он не скоро вернется.
— Насчет платы за дом, — ответил я.
—  Ох,  так  это  вам  нужно  уладить  с  миссис  Хитклиф,  —  заметила
она, — или, пожалуй, со мной. Она еще не научилась вести свои дела, так
что за нее веду их я, больше некому.
Я смотрел на нее в недоумении.
—  Ах!  Вы,  я  вижу,  еще  не  слышали  о  смерти  Хитклифа?  —
продолжала она.
— Хитклиф умер! — воскликнул я, пораженный. — Давно ли?
—  Три  месяца  тому  назад.  Но  садитесь,  дайте  сюда  вашу  шляпу,  и  я
вам все расскажу по порядку. Погодите, вы, верно, ничего еще не ели?

— Ничего мне не нужно, я заказал ужин дома. Садитесь и вы. Вот уж
не  думал,  не  гадал,  что  он  умрет.  Расскажите  мне,  как  это  произошло.  Вы
сказали, что нескоро ждете их домой, вашу молодежь?
—  Да.  Мне  каждый  вечер  приходится  бранить  их  за  позднюю
прогулку,  но  они  меня  не  слушают.  Ну,  выпейте  хоть  нашего  доброго  эля;
это вам будет кстати, — у вас усталый вид.
Она  поспешила  за  элем,  не  дав  мне  времени  отказаться,  и  я  слышал,
как  Джозеф  вопрошал,  «не  вопиющий  ли  это  срам,  что  она,  в  ее-то  годы,
принимает кавалеров, да еще подносит им угощение из хозяйского погреба!
Просто стыдно смотреть на такое дело и молчать!».
Она не стала вступать с ним в пререкания и в одну минуту воротилась
с  пенящейся  через  край  серебряной  пинтой,  содержимое  которой  я,  как
подобает,  похвалил  со  всей  серьезностью.  А  затем  она  выложила  мне
дальнейшую историю Хитклифа. Он, по ее словам, «кончил странно».
— Меня вызвали на Грозовой Перевал через две недели после вашего
отъезда,  —  сказала  она,  —  и  я  охотно  подчинилась  —  ради  Кэтрин.  Мое
первое  свидание  с  ней  огорчило  меня  и  потрясло,  —  так  сильно  она
изменилась за время нашей разлуки. Мистер Хитклиф не стал объяснять, с
чего  это  он  вдруг  решил  по-иному  вопрос  о  моем  переезде;  он  только
сказал,  что  я  ему  нужна  и  что  ему  надоело  смотреть  на  Кэтрин:  я  должна
сидеть со своей работой в маленькой гостиной и держать его невестку при
себе,  хватит  с  него,  если  он  по  необходимости  видит  ее  раза  два  в  день.
Кэтрин  как  будто  обрадовалась  такому  распорядку;  и  одну  за  одной  я
перетаскала к нам много книжек и других вещей, когда-то доставлявших ей
удовольствие на Мызе, и тешилась надеждой, что мы заживем с ней не так
уж плохо. Обольщение длилось недолго. Кэтрин, довольная вначале, вскоре
сделалась  раздражительной  и  беспокойной.  Во-первых,  ей  запрещалось
выходить  за  ограду  сада,  и  когда  наступила  весна,  ей  становилось  все
обидней, что она заперта в таких тесных границах. Во-вторых, хлопоты по
дому часто принуждали меня оставлять ее одну, и она жаловалась на тоску.
Ей  милей  бывало  ссориться  на  кухне  с  Джозефом,  чем  мирно  сидеть  в
одиночестве.  Меня  не  тревожили  их  стычки,  но  Гэртону  тоже  часто
приходилось  удаляться  на  кухню,  когда  хозяин  хотел  посидеть  у  очага
один.  Спервоначалу  она  либо  уходила  при  появлении  Гэртона,  либо
спокойно принималась помогать мне в моих занятиях, стараясь не замечать
его, никогда к нему не обращаясь. А он, со своей стороны, был всегда так
угрюм  и  молчалив,  что  дальше  некуда.  Однако  через  некоторое  время  она
переменила  свое  поведение  и  уже  не  оставляла  беднягу  в  покое:  она
заговаривала  с  ним,  отпускала  замечания  насчет  его  тупости  и  лени,

выражала  удивление,  как  терпит  он  такой  образ  жизни  —  сидит  целый
вечер, уставившись в огонь, и подремывает.
— Он совсем как собака, правда, Эллен? — сказала она раз, — или как
ломовая  лошадь.  Только  и  знает:  отработал,  поел  —  и  спать!  Как  пусто  и
уныло должно быть у него на душе!.. Вам когда-нибудь что-нибудь снится,
Гэртон? И если снится, то что? Но вы же не можете разговаривать со мной!
Она  поглядела  на  него;  но  он  не  разомкнул  губ  и  не  ответил  на  ее
взгляд.
— Вот и сейчас ему, верно, что-нибудь снится, — продолжала она. —
Он дернул плечом точь-в-точь, как Юнона. Спроси его, Эллен.
— Мистер Гэртон попросит хозяина отправить вас наверх, если вы не
будете держать себя пристойно, — сказала я. (Он не только дернул плечом,
но и сжал кулаки, как будто в искушении пустить их в ход.)
— Я знаю, почему Гэртон всегда молчит, когда я на кухне! — объявила
она  в  другой  раз.  —  Боится,  что  я  стану  над  ним  смеяться.  Эллен,  что  ты
скажешь?  Он  как-то  начал  сам  учиться  читать,  а  когда  я  посмеялась  над
ним, он сжег свои книги и бросил это дело. Ну, не дурак ли он?
— А вы? Не злой ли проказницей вы были? — спросила я. — Вот вы
мне на что ответьте.
—  Возможно,  —  не  унималась  Кэтрин,  —  но  я  не  ожидала,  что  он
окажется таким глупеньким… Гэртон, если я дам вам книгу, вы примете ее
теперь? Я попробую.
Она  вложила  ему  в  руку  книгу,  которую  читала.  Он  отшвырнул  ее  и
проворчал, что, если Кэтрин не замолчит, он свернет ей шею.
—  Хорошо,  я  положу  книгу  сюда,  —  сказала  она,  —  в  ящик  стола,  и
пойду спать.
Затем она шепнула мне, чтоб я проследила, возьмет ли он книгу, а сама
вышла  вон.  Но  он  и  близко  не  подошел  к  столу;  и  я  так  и  доложила  ей
утром — к  ее большому разочарованию.  Я видела, что  она раскаивается  в
своей  упрямой  озлобленности  и  холодности.  Совесть  укоряла  ее,  что  она
его  отпугнула,  когда  он  захотел  учиться.  В  этом  она  действительно
преуспела.  Но  ум  ее  усердно  искал  средства  исправить  сделанное  зло.
Когда  я,  бывало,  стану  гладить  или  займусь  другой  затяжной  работой,
которую  неудобно  делать  наверху  в  гостиной,  Кэтрин  принесет  какую-
нибудь  хорошую  книгу  и  начнет  читать  мне  вслух.  И  если  случится  при
этом Гэртон, она, бывало, оборвет на интересном месте и оставит книгу на
кухне — и делала это не раз и не два; но он был упрям, как мул, и, вместо
того  чтобы  кинуться  на  ее  приманку,  он  в  сырую  погоду  подсаживался  к
Джозефу  и  курил;  и  они  сидели,  точно  истуканы,  у  огня:  тот  —  по  одну

сторону,  этот  —  по  другую.  И  хорошо,  что  старший  был  слишком  глух,
чтобы  понимать  ее  «греховный  вздор»,  как  он  это  назвал  бы,  а  младший
старался,  как  мог,  не  обращать  внимания.  В  погожие  вечера  он  уходил
поохотиться, а Кэтрин зевала и вздыхала и приставала, чтобы я поговорила
с  ней,  но,  только  я  начну,  выскакивала  во  двор  или  в  сад;  и  под  конец
прибегала к последнему средству: плакала и говорила, что ей надоело жить
— жизнь ее никому не нужна.
Мистер  Хитклиф,  становясь  все  более  нелюдимым,  почти  совсем
изгнал  Эрншо  из  комнат.  А  после  несчастного  случая,  произошедшего  с
беднягой в начале марта, парень на несколько дней прочно засел на кухне.
Когда  он  бродил  по  холмам,  ружье  у  него  выстрелило  само  собой;  ему
поранило  осколком  руку,  повыше  локтя,  и  он,  пока  добрался  до  дому,
потерял много крови. Таким образом Гэртон силой обстоятельств, пока не
поправился, был осужден сидеть без дела у печки. Его двоюродной сестре
это  было  на  руку:  во  всяком  случае,  ее  комната  стала  ей  после  этого  еще
более  ненавистна;  и  Кэтрин  все  время  принуждала  меня  выискивать  себе
работу на кухне, чтобы и ей самой можно было сидеть там со мною.
В  Фомин  понедельник  Джозеф  погнал  скот  на  гиммертонскую
ярмарку,  я  же  после  обеда  занялась  на  кухне  бельем.  Эрншо,  как  всегда
мрачный, сидел в углу у окна, а моя маленькая госпожа, чтобы как-нибудь
заполнить время, выводила рисунки на стеклах окна или для разнообразия
вдруг начнет тихонько напевать или что-нибудь проговорит вполголоса и с
досадой  и  вызовом  бросит  быстрый  взгляд  на  своего  двоюродного  брата,
который  упорно  курил  и  смотрел  на  уголь  в  топке.  Когда  я  сделала
замечание,  что  так  у  меня  дело  не  пойдет,  если  она  то  и  дело  будет
загораживать мне свет, Кэтрин отошла к очагу. Я не стала больше обращать
внимания на ее затеи, когда вдруг услышала такие слова:
—  Я  сделала  открытие,  Гэртон,  что  я  хочу…  что  я  рада…  что  теперь
меня бы радовало, что вы — мой двоюродный брат, если бы только вы не
были таким сердитым со мной и таким грубым.
Гэртон не отвечал.
— Гэртон, Гэртон, Гэртон! вы слышите? — не унималась она.
— Отвяжитесь! — проворчал он с недвусмысленной резкостью.
— Позвольте мне убрать это, — сказала она, осторожно занесла руку и
вынула трубку у него изо рта.
Не  успел  он  даже  попытаться  отобрать  трубку  обратно,  как  та  была
уже сломана и брошена за печь. Он выругался и взял другую.
—  Стойте!  —  закричала  Кэтрин.  —  Сперва  вы  должны  меня
выслушать, а я не могу говорить, когда мне пускают клубы дыма в лицо.

—  Ну  вас  к  черту!  —  крикнул  он  в  ярости.  —  Можете  вы  оставить
меня в покое?
—  Нет,  —  заупрямилась  она,  —  не  могу.  Я  уж  не  знаю,  что  и  делать,
чтоб  заставить  вас  поговорить  со  мной;  а  вы  решили  не  понимать  меня.
Когда  я  называю  вас  глупым,  это  ничего  такого  не  значит.  Это  вовсе  не
значит,  что  я  вас  презираю.  Бросьте,  Гэртон,  вам  нельзя  не  замечать  меня.
Вы мой двоюродный брат, и пора вам признать меня.
—  Мне  пора  послать  вас  к  черту  с  вашей  проклятой  гордостью  и
подлым издевательством! — ответил он. — Пусть дьявол живьем уволочет
меня в ад, если я еще раз хоть краем глаза погляжу на вас. Убирайтесь вон,
сию минуту!
Кэтрин  насупилась  и  отошла  к  окну,  кусая  губу  и  мурлыча  смешную
песенку, чтобы скрыть, как сильно хочется ей разрыдаться.
—  Вы  с  вашей  двоюродной  сестрой  должны  стать  друзьями,  мистер
Гэртон, — вмешалась я, — раз она раскаивается в своей заносчивости. Вам
это очень пойдет на пользу: вы станете совсем другим человеком, если она
будет вам добрым товарищем.
— Товарищем! — вскричал он. — Когда она меня ненавидит и считает
меня  недостойным  стереть  грязь  с  ее  башмака!  Нет!  Хоть  сделайте  меня
королем,  не  соглашусь  я  опять  сносить  насмешки  за  свое  старание
понравиться ей.
—  Не  я  вас  —  это  вы  меня  ненавидите!  —  расплакалась  Кэти,  не
скрывая  больше  своего  волнения.  —  Вы  меня  ненавидите  не  меньше,  чем
мистер Хитклиф, и даже сильней.
— Гнусная ложь! — начал Эрншо. — Зачем же тогда я сто раз выводил
его  из  себя,  принимая  вашу  сторону?  да  еще  когда  вы  только  фыркали  на
меня и презирали и… Если вы не перестанете меня изводить, я пойду в дом
и скажу, что меня выжили из кухни.
—  Я  не  знала,  что  вы  принимали  мою  сторону,  —  ответила  она,
вытирая глаза, — и я была несчастна и озлоблена против всех. Но теперь я
вас благодарю и прошу у вас прощения: что еще я могу сделать?
Она  подошла  к  очагу  и  чистосердечно  протянула  руку.  Гэртон
нахмурился,  почернел,  как  туча,  и,  решительно  сжав  кулаки,  уставился  в
пол. Кэтрин, должно быть, чутьем угадала, что такое поведение вызвано не
враждой, а закоренелым упрямством: постояв с минуту в нерешительности,
она наклонилась и тихонько поцеловала его в щеку. Плутовка думала, что я
ничего  не  видела,  и,  отойдя,  преспокойно  заняла  свое  прежнее  место  у
окна.  Я  укоризненно  покачала  головой,  и  тогда  она  вспыхнула  и
прошептала:

— Ну, а что же мне было делать, Эллен? Он не хочет пожать мне руку,
не  хочет  смотреть  на  меня:  должна  же  я  как-нибудь  показать  ему,  что  он
мне мил… что я готова подружиться с ним.
Убедил  ли  Гэртона  поцелуй,  я  не  скажу  вам.  Несколько  минут  он
всячески старался, чтоб мы не видели его лица, а когда поднял голову, был
сильно смущен задачей, куда отвести глаза.
Кэтрин  нашла  себе  дело:  она  аккуратно  завертывала  в  белую  бумагу
красивую книгу. Затем, обвязав ее ленточкой и сделав надпись — «мистеру
Гэртону Эрншо», попросила меня быть ее посредницей и передать подарок
тому, кому он назначен.
—  И  ты  ему  скажи,  что,  если  он  примет,  я  приду  и  поучу  его
правильно  это  читать,  —  добавила  она,  —  а  если  не  примет,  то  я  уйду
наверх и больше никогда не буду ему докучать.
Я  понесла  и  повторила  сказанное  под  внимательным  взглядом
отправительницы.  Гэртон  не  разжал  кулаков,  и  я  положила  пакет  ему  на
колени.  Он  его  все  же  не  скинул.  Я  вернулась  к  своей  работе.  Кэтрин
сидела, скрестив руки на столе и склонив на них голову, пока не услышала
легкий  шелест  разворачиваемой  обертки.  Тогда  она  тихонько  подошла  и
села  рядом  со  своим  двоюродным  братом.  Он  дрожал,  и  лицо  его  горело:
вся  его  грубость  и  вся  угрюмая  резкость  сошли  с  него.  Он  сперва  не  мог
собраться  с  мужеством,  чтобы  хоть  полслова  выговорить  в  ответ  на  ее
пытливый взгляд и тихонько вымолвленную просьбу:
—  Скажите,  что  вы  меня  прощаете,  Гэртон!  Да?  Вы  можете  сделать
меня такой счастливой, сказав одно только маленькое словечко.
Он что-то невнятно пробурчал.
—
И
вы
станете
моим
другом?
—
добавила
Кэтрин
полувопросительно.
—  Нет,  вам  придется  за  меня  краснеть  каждый  день  вашей  жизни,  —
ответил он, — и тем сильней, чем больше вы будете узнавать меня; а этого
я не снесу.
—  Так  вы  не  хотите  быть  моим  другом?  —  сказала  она  с  медовой
улыбкой и подсела совсем близко.
Что  говорили  они  дальше,  мне  не  было  слышно;  но  когда  я  снова
оглянулась,  я  увидела  два  сияющих  лица,  склоненных  над  страницей
принятой  в  подарок  книги;  так  что  у  меня  не  осталось  сомнения,  что
договор  утвержден  обеими  сторонами  и  враги  стали  отныне  верными
союзниками.
В книге, которую они рассматривали, было много чудесных картинок;
и это, да и самое соседство заключало в себе достаточно очарования, чтоб

ни  он,  ни  она  так  и  не  двинулись  с  места,  пока  не  явился  Джозеф.  А  тот,
бедняга,  пришел  в  суеверный  ужас,  когда  увидел,  что  Кэтрин  сидит  на
одной  скамейке  с  Гэртоном  Эрншо,  положив  руку  ему  на  плечо,  —  и  в
крайнее  смущение,  что  его  любимец  терпит  эту  близость;  это  так  глубоко
задело  старика,  что  в  тот  вечер  он  не  позволил  себе  на  их  счет  ни  одного
замечания.  Его  волнение  выдавали  только  отчаянные  вздохи,  которые  он
испускал,  когда,  торжественно  раскрыв  на  столе  свою  огромную  библию,
стал  раскладывать  на  ней  грязные  банкноты,  вынимаемые  им  из  записной
книжки  —  дневная  выручка  от  торговых  сделок.  Наконец  он  подозвал  к
себе Гэртона.
— Отнести это хозяину, мой мальчик, — сказал он, — и оставайся там.
Я ухожу в свою комнату. А это помещение не про нас — тут нам сидеть не
по чину: мы должны посторониться и подыскать себе другое.
— Идемте, Кэтрин, — сказала я, — нам тоже пора «посторониться». Я
все перегладила. Вы готовы?
—  Еще  нет  восьми,  —  ответила  она,  неохотно  вставая.  —  Гэртон,  я
оставлю эту книгу на камине и принесу вам завтра еще несколько.
—  Всякую  книгу,  какую  вы  тут  оставите,  я  снесу  в  дом,  —  сказал
Джозеф, — и хорошо еще, если вы после того найдете ее опять. Так что как
вам будет угодно!
Кэти  пригрозила,  что  ему  придется  поплатиться  за  ее  книги
собственной библиотекой; и, улыбнувшись Гэртону, когда проходила мимо,
пошла, напевая, к себе наверх. И еще никогда, я посмею сказать, у нее под
этой  крышей  не  было  так  легко  на  сердце;  разве  что  при  первых  ее
свиданиях с Линтоном.
Дружба,  так  завязавшаяся,  быстро  крепла;  иногда  происходили  и
короткие размолвки. Эрншо не мог по первому велению стать культурным
человеком,  а  моя  молодая  госпожа  не  была  ни  философом,  ни  образцом
терпения.  Но  так  как  у  них  у  обоих  все  силы  души  были  устремлены  к
одной  и  той  же  цели  —  потому  что  одна  любила  и  желала  уважать
любимого,  а  другой  любил  и  желал,  чтоб  его  уважали,  —  они  в  конце
концов достигли своего.
Вы видите, мистер Локвуд, не так это было трудно — покорить сердце
миссис  Хитклиф.  Но  теперь  я  рада,  что  вы  и  не  пытались.  Их  союз  будет
венцом моих желаний. В день их свадьбы я ни одному человеку на свете не
буду завидовать: в Англии тогда не сыщется женщины счастливей меня!

33
На  другой  день,  то  есть  во  вторник  утром,  Эрншо  все  еще  не  мог
приступить  к  своим  обычным  занятиям  и,  значит,  оставался  дома;  и  я
быстро  убедилась,  что  мне  никак  не  удастся  удержать  мою  подопечную
возле  себя,  как  я  держала  ее  до  тех  пор.  Она  сошла  вниз  раньше  моего,  а
затем и в сад, где Гэртон выполнял кое-какую нетрудную работу; и когда я
вышла позвать их к завтраку, я увидела, что она его уговорила расчистить
довольно  большой  кусок  земли  среди  смородины  и  крыжовника,  и  теперь
они  обсуждают  вдвоем,  какую  рассаду  перенести  сюда  из  Скворцов.  Я
была  в  ужасе  от  опустошения,  произведенного  за  какие-нибудь  полчаса;
кустами черной смородины Джозеф дорожил как зеницей ока, и среди них-
то Кэтрин и надумала разбить свой цветник!
— Ну вот! — закричала я. — Это, как только откроется, будет в тот же
час  показано  хозяину,  и  чем  вы  станете  тогда  оправдываться,  что
позволяете  себе  так  хозяйничать  в  саду?  Не  миновать  нам  грозы,  вот
увидите… Мистер Гэртон, меня удивляет, что у вас только на то и достало
ума, чтобы взять да и наделать бед по ее указке!
—  Я  и  забыл,  что  кусты  —  Джозефа,  —  ответил  Эрншо,  несколько
смутившись, — но я ему скажу, что это сделал я.
Мы  ели  всегда  вместе  с  мистером  Хитклифом.  Я  исполняла  роль
хозяйки  —  разливала  чай,  резала  мясо  и  хлеб;  так  что  без  меня  за  столом
обойтись  не  могли.  Обычно  Кэтрин  сидела  подле  меня,  но  сегодня  она
пододвинулась  поближе  к  Гэртону;  и  я  сразу  поняла,  что  она  так  же  не
намерена скрывать свою дружбу, как раньше не скрывала вражды.
—  Смотрите  не  разговаривайте  много  с  двоюродным  братом  и  не
слишком  его  замечайте,  —  шепнула  я  ей  в  предостережение,  когда  мы
входили в столовую. — Это, конечно, не понравится мистеру Хитклифу, и
он разъярится на вас обоих.
— Я и не собираюсь, — был ее ответ.
Минуту  спустя  она  бочком  наклонилась  к  соседу  и  стала  тыкать  ему
первоцвет в тарелку с овсяным киселем.
Гэртон не смел заговорить с ней, даже не смел взглянуть; и все же она
продолжала  его  дразнить  и  дважды  довела  до  того,  что  он  чуть  не
рассмеялся.  Я  насупилась,  и  тогда  она  покосилась  на  хозяина,  чьи  мысли
были  заняты  чем  угодно,  только  не  окружавшим  его  обществом,  как  ясно
выдавало выражение его лица; и она остепенилась на минутку и с глубокой

серьезностью всматривалась в него. Потом отвернулась и снова принялась
за свои глупости. У Гэртона вырвался наконец сдавленный смешок. Мистер
Хитклиф вздрогнул, глаза его быстро пробежали по нашим лицам. Кэтрин
ответила свойственным ей беспокойным и все-таки вызывающим взглядом,
который так его злил.
— Хорошо, что мне не дотянуться до вас, — крикнул он. — Какой черт
в  вас  сидит,  что  вечно  вы  глядите  на  меня  этими  бесовскими  глазами?
Пропади  они  пропадом!  И  больше  не  напоминайте  мне  о  своем
существовании. Я думал, что давно отучил вас от смеха.
— Это я смеялся, — пробормотал Гэртон.
— Что ты сказал? — спросил хозяин.
Гэртон  уставился  в  свою  тарелку  и  не  повторил  признания.  Мистер
Хитклиф  поглядел  на  него,  потом  молча  вернулся  к  еде  и  к  прерванному
раздумью.  Мы  почти  уже  кончили,  и  молодые  люди  благоразумно
отодвинулись  подальше  друг  от  друга,  так  что  я  не  предвидела  новых
неприятностей  за  столом,  когда  в  дверях  появился  Джозеф,  дрожавшие
губы  которого  и  яростный  взгляд  показывали,  что  нанесенный  его
драгоценным  кустам  ущерб  раскрыт.  Он,  верно,  видел  Кэти  и  ее
двоюродного  брата  на  том  месте  в  саду  и  пошел  проверить,  не  натворили
ли  они  чего-нибудь.  Работая  челюстями,  как  корова,  когда  жует  свою
жвачку, так что трудно было разобрать хоть слово, он начал:
— Я вынужден просить свое жалованье, потому что вынужден уйти! Я
располагал умереть там, где прослужил шестьдесят лет. И я думал: уберу-
ка  я  свои  книги  к  себе  на  чердак  и  все  свои  пожитки,  а  кухня  пускай
остается  им,  вся  целиком,  спокойствия  ради.  Нелегко  отказываться  от
своего  насиженного  места  у  очага,  но  я  все-таки  решил  уступить  им  свой
угол.  Так  нет  же:  она  отобрала  у  меня  и  сад,  а  этого,  по  совести  скажу,
хозяин,  я  не  могу  снести.  Кому  другому,  может,  и  способно  гнуться  под
ярмом,  и  он  согнется  —  я  же  к  этому  непривычен,  а  старый  человек  не
скоро  свыкается  с  новыми  тяготами.  Лучше  я  пойду  дорогу  мостить  —
заработаю себе на хлеб да на похлебку.
—  Ну,  ну,  болван,  —  перебил  Хитклиф,  —  говори  короче:  чем  тебя
обидели? Я не стану мешаться в твои ссоры с Нелли. Пусть она тебя хоть в
угольный ящик выбросит, мне все равно.
—  Да  я  не  о  Нелли,  —  ответил  Джозеф,  —  из-за  Нелли  я  бы  не  стал
уходить, хоть она и злая негодница. Нелли, слава богу, ни у кого не может
выкрасть душу! Она никогда не была так красива, чтоб на нее глядели, глаз
не  сводя.  Я  об  этой  богомерзкой  распутнице,  которая  околдовала  нашего
мальчика своими наглыми глазами и бесстыжей повадкой до того, что он…

Нет, у меня сердце разрывается! Позабывши все, что я для него сделал, как
для  него  старался,  он  пошел  и  вырыл  лучшие  смородинные  кусты  в
саду!  —  И  тут  старик  разохался  без  удержу,  сокрушаясь  о  горьких  своих
обидах и неблагодарности юного Эрншо, вступившего на гибельный путь.
— Дурень пьян? — спросил Хитклиф. — Гэртон, ведь он винит тебя?
—  Да,  я  выдернул  два-три  кустика,  —  ответил  юноша,  —  но  я
собирался высадить их в другом месте.
— А зачем тебе понадобилось их пересаживать? — сказал хозяин.
Кэтрин вздумалось вмешаться в разговор.
— Мы захотели посадить там цветы, — крикнула она. — Вся вина на
мне, потому что это я его упросила.
— А вам-то какой дьявол позволил тронуть тут хоть палку? — спросил
ее  свекор  в  сильном  удивлении.  —  И  кто  приказывал  тебе,  Гэртон,
слушаться ее? — добавил он, обратившись к юноше.
Тот молчал, как немой; за него ответила двоюродная сестра:
—  Вы  же  не  откажете  мне  в  нескольких  ярдах  земли  для  цветника,
когда сами забрали всю мою землю!
— Твою землю, наглая девчонка? У тебя ее никогда не было, — сказал
Хитклиф.
— И мои деньги, — добавила она, смело встретив его гневный взгляд
и надкусив корку хлеба — остаток своего завтрака.
— Молчать! — вскричал он. — Доедай — и вон отсюда!
—  И  землю  Гэртона  и  его  деньги,  —  продолжала  безрассудная
упрямица. — Мы с Гэртоном теперь друзья, и я все ему о вас расскажу!
Хозяин,  казалось,  смутился:  он  побелел  и  встал,  глядя  на  нее
неотрывно взглядом смертельной ненависти.
— Если вы меня ударите, Гэртон ударит вас, — сказала она, — так что
лучше вам сесть.
—  Если  Гэртон  не  выпроводит  тебя  из  комнаты,  я  его  одним  пинком
отправлю  в  ад,  —  прогремел  Хитклиф.  —  Проклятая  ведьма!  Ты  посмела
заявить,  что  поднимешь  его  на  меня?  Вон  ее  отсюда!  Слышишь?
Вышвырнуть ее на кухню!.. Я ее убью, Эллен Дин, если ты позволишь ей
попасться мне хоть раз на глаза!
Гэртон шепотом уговаривал Кэти уйти.
— Тащи ее прочь! — яростно крикнул хозяин. — Ты еще тут стоишь и
разговариваешь? — И он подошел, чтобы самому выполнить свой приказ.
—  Больше  он  не  станет,  злой  человек,  подчиняться  вам,  —  сказала
Кэтрин. — И скоро он будет так же ненавидеть вас, как я.
—  Тише,  не  надо!  —  забормотал  с  укоризной  юноша,  —  я  не  хочу

слышать, как вы с ним так разговариваете. Довольно!
— Но вы не позволите ему бить меня? — крикнула она.
— Уходите, — прошептал он серьезно.
Было уже поздно. Хитклиф схватил ее.
—  Нет,  ты  уходи!  —  сказал  он  Гэртону.  —  Ведьма  окаянная!  Она
раздразнила  меня  —  и  в  такую  минуту,  когда  это  для  меня  нестерпимо.  Я
раз навсегда заставлю ее раскаяться!
Он  запустил  руку  в  ее  волосы.  Эрншо  пробовал  высвободить  их,
убеждая хозяина не бить ее на этот раз. Черные глаза Хитклифа пылали —
казалось,  он  готов  был  разорвать  Кэтрин  на  куски;  я  собралась  с  духом,
хотела прийти к ней на выручку, как вдруг его пальцы разжались. Теперь он
ее держал уже не за волосы, а за руку у плеча и напряженно смотрел ей в
лицо.  Потом  прикрыл  ладонью  ее  глаза,  минуту  стоял,  словно  стараясь
прийти  в  себя,  и,  снова  повернувшись  к  Кэтрин,  сказал  с  напускным
спокойствием:
—  Учитесь  вести  себя  так,  чтоб  не  приводить  меня  в  бешенство,  или
когда-нибудь  я  в  самом  деле  убью  вас!  Ступайте  с  миссис  Дин  и  сидите  с
ней. И смотрите — чтоб никто, кроме нее, не слышал ваших дерзостей. Что
же  касается  Гэртона  Эрншо,  то,  если  я  увижу,  что  он  слушает  вас,  я  его
отошлю, и пусть ищет, где заработать свой хлеб. Ваша любовь сделает его
отверженцем  и  нищим…  Нелли,  убери  ее,  и  оставьте  меня,  все  вы!
Оставьте меня!
Я  увела  свою  молодую  госпожу:  она  была  слишком  рада,  что  дешево
отделалась,  и  не  стала  противиться.  Остальные  последовали  за  нами,  а
мистер Хитклиф до самого обеда сидел в столовой один. Я присоветовала
Кэтрин пообедать наверху; но, как только он заметил, что ее место пустует,
он послал меня за ней. Он не говорил ни с кем из нас, ел очень мало и сразу
после обеда ушел, предупредив, что не вернется до вечера.
Новоявленные  друзья,  пока  его  не  было,  расположились  в  доме,  и  я
слышала,  как  Гэртон  сурово  оборвал  свою  двоюродную  сестру,  когда  та
попробовала  раскрыть,  как  поступил  ее  свекор  с  Хиндли.  Юный  Эрншо
сказал,  что  не  допустит  ни  одного  слова  в  осуждение  хозяина.  Пусть  он
дьявол во плоти — ничего не значит: он, Гэртон, все равно будет стоять за
него  горой;  и  пусть  уж  лучше  она  ругает  его  самого,  как  раньше,  чем
принимается  за  мистера  Хитклифа.  Кэтрин  сперва  разозлилась  на  это.  Но
он  нашел  средство  заставить  ее  придержать  язык:  он  спросил,  как  бы  ей
понравилось, если б он стал худо говорить о ее отце. Тогда она поняла, что
Эрншо  считает  себя  оскорбленным,  когда  чернят  его  хозяина;  что  он
привязан  к  нему  слишком  крепкими  узами,  каких  не  разорвут  никакие

доводы рассудка, — цепями, выкованными привычкой, и жестоко было бы
пытаться  их  разбить.  Она  показала  доброту  своего  сердца,  избегая  с  этого
часа жаловаться на Хитклифа или выражать свою неприязнь к нему; и она
призналась мне, что сожалеет о своей попытке поселить вражду между ним
и  Гэртоном:  в  самом  деле,  мне  кажется,  Кэти  с  тех  пор  никогда  в
присутствии  двоюродного  брата  не  проронила  ни  слова  против  своего
угнетателя.
Когда  это  небольшое  разногласие  уладилось,  они  стали  опять
друзьями,  и  были  оба  —  и  ученик  и  учительница  —  как  нельзя  более
прилежны  в  своих  разнообразных  занятиях.  Управившись  с  работой,  я
зашла  посидеть  с  ними;  и  так  мне  было  любо  и  отрадно  смотреть  на  них,
что я не замечала, как проходит время. Вы знаете, они оба для меня почти
как  родные  дети.  Я  долго  гордилась  одною,  а  теперь  у  меня  явилась
уверенность,  что  и  другой  станет  источником  такой  же  радости.  Его
честная,  горячая  натура  и  природный  ум  быстро  стряхнули  с  себя  мрак
невежества  и  приниженности,  в  котором  его  воспитали,  а  искренние
похвалы  со  стороны  Кэтрин,  поощряя  юношу,  побуждали  его  удвоить
усердие.  По  мере  того  как  просветлялся  ум,  светлело  и  лицо,  и  от  этого
внешность Гэртона стала одухотвореннее и благородней. Я едва могла себе
представить,  что  предо  мной  тот  самый  человек,  которого  я  увидела  в
памятный  день,  когда  нашла  нашу  маленькую  барышню  на  Грозовом
Перевале после ее поездки к Пенистон-Крэгу.
Пока  я  любовалась  ими  и  они  трудились,  надвинулись  сумерки,  а  с
ними пришел и хозяин. Он застал нас врасплох, войдя с главного хода, и не
успели мы поднять головы и взглянуть на него, он уже увидел всю картину
—  как  мы  сидим  втроем.  Что  ж,  рассудила  я,  не  было  еще  никогда  более
приятного  и  безобидного  зрелища;  и  это  будет  вопиющий  срам,  если  он
станет бранить их. Красный отблеск огня горел на их склоненных головах
и  освещал  их  лица,  оживленные  жадным  детским  интересом,  потому  что,
хоть ему было двадцать три, а ей восемнадцать, им обоим еще предстояло
узнать  и  перечувствовать  много  неизведанного:  ни  в  нем,  ни  в  ней  еще  не
выявились,
даже
не
возникли,
чувства,
свойственные
трезвой
разочарованной зрелости.
Они  вместе  подняли  глаза  на  мистера  Хитклифа.  Вы,  может  быть,  не
замечали  никогда,  что  глаза  у  них  в  точности  те  же,  и  это  глаза  Кэтрин
Эрншо. У второй Кэтрин нет других черт сходства с первой — кроме разве
широкого  лба  и  своеобразного  изгиба  ноздрей,  придающего  ей  несколько
высокомерный  вид,  хочет  она  того  или  нет.  У  Гэртона  сходство  идет
дальше.  Оно  всегда  удивляло  нас,  а  в  тот  час  казалось  особенно

разительным,  оттого  что  его  чувства  были  разволнованы  и  умственные
способности  пробуждены  к  необычной  деятельности.  Уж  не  это  ли
сходство обезоружило мистера Хитклифа? Он направился к очагу в явном
возбуждении;  но  оно  быстро  опало,  когда  он  взглянул  на  юношу  —  или,
вернее  сказать,  приняло  другой  характер,  —  потому  что  Хитклиф  все  еще
был возбужден. Он взял у Гэртона книгу из рук и посмотрел на раскрытую
страницу;  потом  вернул,  ничего  не  сказав,  только  сделав  невестке  знак
удалиться. Ее товарищ не долго медлил после нее, и я тоже поднялась, чтоб
уйти, но хозяин попросил меня остаться.
— Не жалкое ли это завершение, скажи? — заметил он, поразмыслив
минуту о той сцене, которой только что был свидетелем. — Не глупейший
ли  исход  моих  отчаянных  стараний?  Я  раздобыл  рычаги  и  мотыги,  чтоб
разрушить два дома, я упражнял свои способности, готовясь к Геркулесову
труду!  И  когда  все  готово  и  все  в  моей  власти,  я  убеждаюсь,  что  у  меня
пропала  охота  сбросить  обе  крыши  со  стропил.  Старые  мои  враги  не
смогли меня одолеть. Теперь бы впору выместить обиду на их детях. Это в
моих силах, и никто не может помешать мне. Но что пользы в том? Мне не
хочется  наносить  удар;  не  к  чему  утруждать  себя  и  подымать  руку.
Послушать  меня,  так  выходит,  что  я  хлопотал  все  время  только  затем,
чтобы в конце концов явить замечательное великодушие. Но это далеко не
так:  я  просто  утратил  способность  наслаждаться  разрушением  —  а  я
слишком ленив, чтоб разрушать впустую.
Нелли,  близится  странная  перемена:  на  мне  уже  лежит  ее  тень.  Я
чувствую  так  мало  интереса  к  своей  повседневной  жизни,  что  почти
забываю есть и пить. Те двое, что вышли сейчас из комнаты, — только они
еще  сохраняют  для  меня  определенную  предметную  сущность,
представляются  мне  явью,  и  эта  явь  причиняет  мне  боль,  доходящую  до
смертной муки. О девчонке я не буду говорить, и думать о ней не желаю! Я
в самом деле не желаю ее видеть: ее присутствие сводит меня с ума. А он
— он вызывает во мне другие чувства; и все же, если б я мог это сделать,
не  показавшись  безумцем,  я  бы  навсегда  удалил  его  с  глаз.  Ты,  пожалуй,
решила  бы,  что  я  и  впрямь  схожу  с  ума,  —  добавил  он,  силясь
улыбнуться,  —  если  б  я  попробовал  описать  тебе  все  представления,
которые  он  пробуждает  или  воплощает,  тысячу  воспоминаний  прошлого.
Ведь ты не разболтаешь того, что я тебе скажу; а мой ум всегда так замкнут
в  себе,  что  меня  наконец  берет  искушение  выворотить  его  перед  другим
человеком.
Пять  минут  тому  назад  Гэртон  мне  казался  не  живым  существом,  а
олицетворением  моей  молодости.  Мои  чувства  к  нему  были  так

многообразны,  что  невозможно  было  подступиться  к  нему  с  разумной
речью.  Во-первых,  разительное  сходство  с  Кэтрин  —  оно  так  страшно
связывает его с нею! Ты подумаешь, верно, что это и должно всего сильней
действовать  на  мое  воображение,  —  но  на  деле  в  моих  глазах  это  самое
второстепенное: ибо что же для меня не связано с нею? Что не напоминает
о  ней?  Я  и  под  ноги  не  могу  взглянуть,  чтоб  не  возникло  здесь  на  плитах
пола  ее  лицо!  Оно  в  каждом  облаке,  в  каждом  дереве  —  ночью  наполняет
воздух,  днем  возникает  в  очертаниях  предметов  —  всюду  вокруг  меня  ее
образ!  Самые  обыденные  лица,  мужские  и  женские,  мои  собственные
черты — все дразнит меня подобием. Весь мир — страшный паноптикум,
где  все  напоминает,  что  она  существовала  и  что  я  ее  потерял.  Так  вот,
Гэртон,  самый  вид  его  был  для  меня  призраком  моей  бессмертной  любви,
моих  бешеных  усилий  добиться  своих  прав;  призраком  моего  унижения  и
гордости моей, моего счастья и моей тоски…
Безумие  пересказывать  тебе  мои  мысли;  но  пусть  это  поможет  тебе
понять,  почему,  как  ни  противно  мне  вечное  одиночество,  общество
Гэртона не дает мне облегчения, а скорей отягчает мою постоянную муку;
и  это  отчасти  объясняет  мое  безразличие  к  тому,  как  он  ладит  со  своей
двоюродной сестрой. Мне теперь не до них.
— Но что разумели вы под «переменой», мистер Хитклиф? — сказала
я, встревоженная его тоном; хотя, на мой суд, ему не грозила опасность ни
умереть,  ни  сойти  с  ума.  Он  был  крепок  и  вполне  здоров,  а  что  касается
рассудка,  так  ведь  с  детских  лет  он  любил  останавливаться  на  темных
сторонах  жизни  и  предаваться  необычайным  фантазиям.  Быть  может,  им
владела мания, предметом которой являлся утраченный кумир; но по всем
другим статьям ум его был так же здоров, как мой.
—  Этого  я  не  знаю,  пока  она  не  настала,  —  сказал  он.  —  Сейчас  я
только предчувствую ее.
— А нет у вас такого чувства, точно вы заболеваете? — спросила я.
— Нет, Нелли, нет, — ответил он.
— Вы не боитесь смерти? — продолжала я.
—  Боюсь  ли?  Нет!  —  возразил  он.  —  У  меня  нет  ни  страха,  ни
предчувствия смерти, ни надежды на нее. Откуда бы? При моем железном
сложении,  умеренном  образе  жизни  и  занятиях,  не  представляющих
опасности, я должен — и так оно, верно, и будет — гостить на земле до тех
пор,  покуда  голова  моя  не  поседеет  добела.  И  все-таки  я  больше  не  могу
тянуть  в  таких  условиях!  Я  принужден  напоминать  себе,  что  нужно
дышать…  Чуть  ли  не  напоминать  своему  сердцу,  чтоб  оно  билось!  Как
будто сгибаешь тугую пружину — лишь по принуждению я совершаю даже

самое  нетрудное  действие,  когда  на  него  не  толкает  меня  моя  главная
забота; и лишь по принуждению я замечаю что бы то ни было, живое или
мертвое,  когда  оно  не  связано  с  одной  всепоглощающею  думой.  У  меня
только одно желание, и все мое существо, все способности мои устремлены
к  его  достижению.  Они  были  устремлены  к  нему  так  долго  и  так
неуклонно,  что  я  убежден:  желание  мое  будет  достигнуто  —  и  скоро,
потому  что  оно  сожрало  всю  мою  жизнь.  Я  весь  —  предчувствие  его
свершения.  От  моих  признаний  мне  не  стало  легче,  но,  может  быть,  они
разъяснят  некоторые  без  них  неразъяснимые  повороты  в  состоянии  моего
духа,  проявляющиеся  с  недавних  пор.  О  боже!  Как  долго  идет  борьба,
скорей бы кончилось!
Он зашагал по комнате, бормоча про себя страшные вещи, покуда я и
сама не склонилась к мысли, которой будто бы держался Джозеф: к мысли,
что совесть превратила сердце его хозяина в ад земной. Я спрашивала, чем
же  это  кончится.  Раньше  Хитклиф  редко  хотя  бы  внешним  своим  видом
выдавал это свое душевное состояние, однако я давно уже не сомневалась,
что оно стало для него обычным; так он и сам утверждал; но никто на свете
по  всему  его  поведению  не  догадался  бы  о  том.  Ведь  вот  и  вы  не
догадывались,  мистер  Локвуд,  когда  виделись  с  ним,  —  а  в  ту  пору,  о
которой  я  рассказываю,  мистер  Хитклиф  был  точно  таким  же,  как  тогда:
только еще более склонен к уединению да, пожалуй, еще неразговорчивей
на людях.

34
После  этого  вечера  мистер  Хитклиф  несколько  дней  избегал
встречаться с нами за столом, однако он не хотел попросту изгнать Гэртона
и  Кэти.  Его  смущала  такая  полная  уступка  своим  чувствам,  —  уж  лучше,
считал  он,  самому  держаться  подальше;  есть  раз  в  сутки  казалось  ему
достаточным для поддержания жизни.
Однажды  ночью,  когда  в  доме  все  улеглись,  я  услышала,  как  он
спустился вниз и вышел с парадного. Прихода его я не слышала, а наутро
убедилась, что его все еще нет. Это было в апреле: погода держалась мягкая
и  теплая,  трава  такая  была  зеленая,  какой  только  может  она  вырасти  под
ливнями  и  солнцем,  и  две  карликовые  яблоньки  под  южными  окнами
стояли  в  полном  цвету.  После  завтрака  Кэтрин  уговорила  меня  вынести
кресло и сесть со своей работой под елками возле дома. И она подластилась
к  Гэртону,  который  уже  совсем  оправился  после  того  несчастного  случая,
чтоб он вскопал и разделал ее маленький цветник, перенесенный по жалобе
Джозефа  в  дальний  конец  сада.  Я  мирно  радовалась  весенним  запахам
вокруг и чудесной мягкой синеве над головой, когда моя молодая госпожа,
убежавшая  было  к  воротам  надергать  первоцвета  для  бордюра,  вернулась
лишь с небольшою охапкой и объявила нам, что идет мистер Хитклиф. «И
он говорил со мной», — добавила она в смущении.
— Что же он сказал? — полюбопытствовал Гэртон.
—  Велел  мне  поскорей  убраться,  —  ответила  она.  —  Но  он  был  так
непохож на себя, что я все-таки немного задержалась — стояла и смотрела
на него.
— А что? — спросил тот.
—  Понимаете,  он  был  ясный,  почти  веселый.  Нет,  какое  «почти»!
Страшно возбужденный, и дикий, и радостный! — объясняла она.
—  Стало  быть,  ночные  прогулки  его  развлекают,  —  заметила  я
притворно  беспечным  тоном,  но  в  действительности  удивленная  не
меньше, чем она. И спеша проверить, правильны ли ее слова, потому что не
каждый  день  представлялось  нам  такое  зрелище  —  видеть  хозяина
радостным, — я подыскала какой-то предлог и пошла в дом. Хитклиф стоял
в  дверях,  он  был  бледен  и  дрожал,  но  глаза  его  и  вправду  сверкали
странным веселым блеском, изменившим самый склад его лица.
—  Не  желаете  ли  позавтракать?  —  спросила  я.  —  Вы,  верно,
проголодались, прогуляв всю ночь. — Я хотела выяснить, где он был, но не

решалась спрашивать напрямик.
—  Нет,  я  не  голоден,  —  ответил  он,  отворотив  лицо  и  говоря  почти
пренебрежительно,  как  будто  поняв,  что  я  пытаюсь  разгадать,  почему  он
весел.
Я  растерялась:  меня  брало  сомнение,  уместно  ли  сейчас  приставать  с
назиданиями.
—  Нехорошо,  по-моему,  бродить  по  полям,  —  заметила  я,  —  когда
время  лежать  в  постели;  во  всяком  случае,  это  неразумно  в  такую  сырую
пору.  Того  и  гляди  простынете  или  схватите  лихорадку.  С  вами  творится
что-то неладное.
—  Ничего  такого,  чего  бы  я  не  мог  перенести,  —  возразил  он,  —  и
перенесу  с  великим  удовольствием,  если  вы  оставите  меня  в  покое.
Входите и не докучайте мне.
Я  подчинилась  и,  проходя,  заметила,  что  он  дышит  учащенно,  по-
кошачьи.
«Да!  —  рассуждала  я  про  себя.  —  Не  миновать  нам  болезни.  Не
придумаю, что он такое делал».
В  полдень  он  сел  с  нами  обедать  и  принял  из  моих  рук  полную  до
краев  тарелку,  точно  собирался  наверстать  упущенное  за  время  прежних
постов.
—  Я  не  простужен,  не  в  лихорадке,  Нелли,  —  сказал  он,  намекая  на
мои  давешние  слова,  —  и  готов  воздать  должное  пище,  которую  вы  мне
преподносите.
Он взял нож и вилку и собрался приступить к еде, когда у него точно
вдруг пропала охота. Он положил прибор на стол, устремил пронзительный
взгляд в окно, потом встал и вышел. Нам видно было, как он прохаживался
по  саду,  пока  мы  не  отобедали,  и  Эрншо  сказал,  что  пойдет  и  спросит,
почему он не стал есть; он подумал, что мы чем-то обидели хозяина.
— Ну что, придет он? — спросила Кэтрин, когда ее двоюродный брат
вернулся.
— Нет, — ответил тот, — но он не сердится; он, кажется, в самом деле
чем-то  чрезвычайно  доволен.  Только  я  вывел  его  из  терпения,  дважды  с
ним заговорив, и он тогда велел мне убраться к вам: его удивляет, сказал он,
как могу я искать другого общества, кроме вашего.
Я  поставила  его  тарелку  в  печь  на  рашпер,  чтоб  не  простыла  еда;  а
часа  через  два,  когда  все  ушли,  он  вернулся  в  дом,  нисколько  не
успокоившись: та же неестественная радость (именно, что неестественная)
сверкала  в  глазах  под  черными  его  бровями,  то  же  бескровное  лицо  и
острые  зубы,  которые  он  обнажал  время  от  времени  в  каком-то  подобии

улыбки; и он трясся всем телом, но не так, как другого трясет от холода или
от слабости, а как дрожит натянутая струна, — скорее трепет, чем дрожь.
«Спрошу-ка  я,  что  с  ним  такое,  —  подумала  я,  —  а  то  кому  же
спросить?» И я начала:
— Вы получили добрую весть, мистер Хитклиф? Вы так возбуждены!
— Откуда прийти ко мне доброй вести? — сказал он. — А возбужден я
от голода. Но, похоже, я не должен есть.
—  Ваш  обед  ждет  вас,  —  ответила  я,  —  почему  вы  от  него
отказываетесь?
— Сейчас мне не хочется, — пробормотал он торопливо. — Подожду
до  ужина.  И  раз  навсегда,  Нелли:  прошу  тебя  предупредить  Гэртона  и
остальных, чтоб они держались от меня подальше. Я хочу, чтоб меня никто
не беспокоил — хочу один располагать этой комнатой.
—  Что-нибудь  приключилось  у  вас,  что  вы  их  гоните?  —  спросила
я.  —  Скажите  мне,  почему  вы  такой  странный,  мистер  Хитклиф?  Где  вы
были этой ночью? Я спрашиваю не из праздного любопытства, а ради…
— Ты спрашиваешь из самого праздного любопытства, — рассмеялся
он. — Но я отвечу. Этой ночью я был на пороге ада. Сегодня я вижу вблизи
свое небо. Оно перед моими глазами — до него каких-нибудь три фута! А
теперь тебе лучше уйти. Ты не увидишь и не услышишь ничего страшного,
если только не станешь за мной шпионить.
Подметя очаг и стерев со стола, я вышла, озадаченная, как никогда.
В  тот  день  он  больше  не  выходил  из  дому,  и  никто  не  нарушал  его
уединения,  пока,  в  восемь  часов,  я  не  почла  нужным,  хоть  меня  и  не
просили, принести ему свечу и ужин. Он сидел, облокотясь на подоконник,
у  раскрытого  окна  и  смотрел  в  темноту  —  не  за  окном,  а  здесь.  Угли
истлели  в  пепел;  комнату  наполнял  сырой  и  мягкий  воздух  облачного
вечера, тихий до того, что можно было различить не только шум ручья близ
Гиммертона,  но  и  журчанье  его  и  бульканье  по  гальке  и  между  крупными
камнями, которые выступали из воды. Возглас досады вырвался у меня при
виде  унылого  очага,  и  я  начала  закрывать  рамы  одну  за  другой,  пока  не
дошла до его окна.
— Можно закрыть? — спросила я, чтобы пробудить его, потому что он
не двигался.
Вспышка  огня  в  очаге  осветила  его  лицо,  когда  я  заговорила.  Ох,
мистер  Локвуд,  я  не  могу  выразить,  как  страшно  оно  меня  поразило  в  то
мгновение!  Эти  запавшие  черные  глаза!  Эта  улыбка  и  призрачная
бледность!  Мне  показалось,  что  предо  мною  не  мистер  Хитклиф,  а  бес.  С
перепугу  я  не  удержала  свечу,  она  у  меня  уткнулась  в  стенку,  и  мы

очутились в темноте.
—  Да,  закрой,  —  сказал  он  своим  всегдашним  голосом.  —  Эх,  какая
неловкая! Зачем же ты держишь свечу наклонно. Живо принеси другую.
В глупом страхе я бросилась вон и сказала Джозефу:
— Хозяин просит тебя принести свет и разжечь у него огонь. — Сама я
не посмела войти туда опять.
Джозеф нагреб жара в совок и пошел; но он очень быстро вернулся с
ним  обратно,  неся  в  другой  руке  поднос  с  едой,  и  объяснил,  что  мистер
Хитклиф  ложится  спать  и  ничего  не  желает  есть  до  утра.  Мы  услышали
затем,  как  он  поднимался  по  лестнице;  но  он  прошел  не  в  свою  обычную
спальню, а в ту, где огороженная кровать: окошко там, как я уже упоминала,
достаточно широкое, чтобы в него пролезть кому угодно; и мне пришло на
ум, что он затевает, верно, новую полночную прогулку, но не хочет, чтобы
мы о ней заподозрили.
«Уж  не  оборотень  ли  он,  или  вампир?»  —  размышляла  я.  Мне
случалось  читать  об  этих  мерзостных,  бесовских  воплощениях.  Затем  я
стала раздумывать о том, как я его нянчила в детстве, как он мужал на моих
глазах,  как  прошла  я  бок  о  бок  с  ним  почти  всю  его  жизнь;  и  как  глупо
поддаваться  этому  чувству  ужаса!  «Но  откуда  оно  явилось,  маленькое
черное создание, которое добрый человек приютил на свою погибель?» —
шептало  суеверие,  когда  сознание  ослабевало  в  дремоте.  И  я  в  полусне
принялась самой себе докучать, изобретая для него подходящее родство; и,
повторяя трезвые свои рассуждения, я снова прослеживала всю его жизнь,
придумывая  разные  мрачные  добавления,  и  под  конец  рисовала  себе  его
смерть и похороны, причем, я помню, чрезвычайно мучительной оказалась
для меня задача продиктовать надпись для его надгробья и договориться на
этот счет с могильщиками; и так как у него не было фамилии и мы не могли
указать  его  возраст,  нам  пришлось  ограничиться  одним  только  словом:
«Хитклиф».  Так  оно  и  вышло.  Если  зайдете  на  погост,  вы  прочтете  на  его
могильной плите только это и дату его смерти.
Рассвет  вернул  меня  к  здравому  смыслу.  Я  встала  и,  как  только  глаза
мои  начали  кое-что  различать,  вышла  в  сад  проверить,  нет  ли  следов  под
его  окном.  Следов  не  было.  «Ночевал  дома,  —  подумала  я,  —  и  сегодня
будет человек как человек». Я приготовила завтрак для всех домашних, как
было  у  меня  в  обычае,  но  сказала  Гэртону  и  Кэтрин,  чтоб  они  поели
поскорее,  пока  хозяин  не  сошел,  потому  что  он  заспался.  Они  предпочли
устроиться с завтраком в саду, под деревьями, и я вынесла им для удобства
столик.
Войдя  снова  в  дом,  я  увидела  внизу  мистера  Хитклифа.  Они  с

Джозефом  обсуждали  что-то,  касавшееся  полевых  работ.  Хозяин  давал
ясные  и  подробные  деловые  указания,  но  говорил  быстро,  поминутно
оглядываясь,  и  у  него  было  все  то  же  настороженное  лицо  —  и  даже  еще
более взволнованное. Потом, когда Джозеф вышел из комнаты, он сел, где
всегда  любил  сидеть,  и  я  поставила  перед  ним  чашку  кофе.  Он  ее
придвинул поближе, затем положил неподвижно руки на стол и уставился в
противоположную стену, рассматривая, как мне казалось, определенный ее
кусок и водя по нему сверкавшим и беспокойным взглядом с таким жадным
интересом, что иногда на полминуты задерживал дыхание.
—  Что  ж  это  вы?  —  воскликнула  я,  пододвигая  хлеб  ему  прямо  под
руку. — Ешьте же и пейте, пока горячее, кофе ждет вас чуть ли не час.
Он  меня  не  замечал,  но  все-таки  улыбался.  Мне  милее  было  бы
глядеть, как он скалит зубы, чем видеть эту улыбку!
— Мистер Хитклиф! Хозяин! — закричала я. — Бога ради, не глядите
вы так, точно видите неземное видение.
—  Бога  ради,  не  орите  так  громко,  —  ответил  он.  —  Осмотритесь  и
скажите мне: мы здесь одни?
— Конечно, — был мой ответ, — конечно, одни.
Все  же  я  невольно  повиновалась  ему,  как  если  б  не  совсем  была
уверена. Взмахом руки он отодвинул от себя посуду на столе и наклонился
вперед, чтоб лучше было глядеть.
Теперь  я  поняла,  что  смотрел  он  не  на  стену,  потому  что,  хоть  я-то
видела только его одного, было ясно, что глаза его прикованы к чему-то на
расстоянии  двух  ярдов  от  него.  И  что  бы  это  ни  было,  Оно,  очевидно,
доставляло  ему  чрезвычайное  наслаждение  и  чрезвычайную  муку,  во
всяком  случае  выражение  его  лица,  страдальческое  и  восторженное,
наводило  на  такую  мысль.  Воображаемый  предмет  не  был  неподвижен:
глаза  Хитклифа  следовали  за  ним  с  неутомимым  старанием;  и,  даже  когда
говорил со мной, он их ни на миг не отводил. Напрасно я ему напоминала,
что  он  слишком  долго  остается  без  еды.  Если  он,  уступая  моим  уговорам,
шевелился, чтобы к чему-либо притронуться, если протягивал руку, чтобы
взять  ломтик  хлеба,  пальцы  его  сжимались  раньше,  чем  дотягивались  до
куска, и застывали на столе, забыв, за чем потянулись.
Я  сидела,  набравшись  терпения,  и  пробовала  отвлечь  его  мысль  от
поглощавшего  его  раздумья,  покуда  он  не  встал,  раздосадованный,  и  не
спросил, почему я не предоставлю ему есть тогда, когда ему захочется; и он
добавил, что в следующий раз мне незачем ждать — я могу поставить все
на стол и уйти. Проговорив эти слова, он вышел из дому, медленно побрел
по садовой дорожке и скрылся за воротами.

Тревожно проходили часы; снова настал вечер… Я до поздней ночи не
ложилась, а когда легла, не могла уснуть. Он вернулся за полночь и, вместо
того  чтобы  идти  в  спальню  и  лечь,  заперся  в  нижней  комнате.  Я
прислушивалась  и  ворочалась  с  боку  на  бок  и  наконец  оделась  и  сошла.
Слишком  уж  было  томительно  лежать  и  ломать  голову  над  сотнями
праздных опасений.
Мне слышно было, как мистер Хитклиф без отдыха мерил шагами пол
и то и дело нарушал тишину глубоким вздохом, похожим на стон. Бормотал
он  также  и  отрывистые  слова;  единственное,  что  мне  удалось  разобрать,
было  имя  Кэтрин  в  сочетании  с  дикими  выражениями  нежности  или
страдания;  и  он  произносил  его  так,  как  если  бы  обращался  к
присутствующему  человеку:  тихо  и  веско,  вырывая  из  глубины  души.  У
меня  недоставало  храбрости  прямо  войти  к  нему  в  комнату,  но  я  хотела
отвлечь  его  от  мечтаний  и  для  этого  завозилась  на  кухне  у  печки  —
поворошила  в  топке  и  стала  выгребать  золу.  Это  привлекло  его  быстрей,
чем я ждала. Он тотчас открыл дверь и сказал:
— Нелли, иди сюда. Уже утро? Принеси свечу.
—  Бьет  четыре,  —  ответила  я.  —  Свеча  нужна  вам,  чтобы  взять  ее
наверх? Вы могли бы засветить ее от этого огня.
—  Нет,  я  не  хочу  идти  наверх,  —  сказал  он.  —  Пойди  сюда,  разведи
мне огонь и делай в комнате все, что нужно.
—  Сперва  я  должна  раздуть  угли  докрасна  тут,  на  кухне,  а  там  уж
можно  будет  принести  жару  и  в  дом,  —  возразила  я  и,  придвинув  стул,
взялась за мехи.
Он  между  тем  шагал  взад  и  вперед  в  состоянии,  близком  к
сумасшествию; и его тяжелые вздохи так часто следовали один за другим,
что, казалось, просто не оставляли ему возможности дышать.
— Когда рассветет, я пошлю за Грином, — сказал он. — Я хочу задать
ему  несколько  юридических  вопросов,  пока  я  могу  еще  занимать  свои
мысли такими вещами и пока в состоянии действовать спокойно. Я до сих
пор
не
написал
завещания.
Да
и
как
распорядиться
своею
собственностью, — все никак не надумаю. Я бы с радостью уничтожил ее в
прах.
— Я бы так не говорила, мистер Хитклиф, — вставила я свое слово. —
Повремените  лучше  с  завещанием:  вам  самое  время  покаяться  во  многих
ваших несправедливых делах. Я никогда не думала, что нервы у вас могут
так ослабеть. Сейчас, однако, они у вас в крайнем расстройстве — и почти
целиком  по  собственной  вашей  вине.  Как  вы  провели  последние  три  дня!
Да  это  свалило  бы  с  ног  и  титана.  Поешьте  хоть  немного  и  поспите.  Вы

только посмотрите на себя в зеркало — и увидите, до чего необходимы вам
и еда и сон: щеки у вас ввалились, а глаза налиты кровью, как у человека,
который умирает с голоду и слепнет от бессонницы.
—  Не  моя  вина,  что  я  не  могу  ни  есть,  ни  спать,  —  возразил  он.  —
Уверяю  вас,  это  происходит  не  вследствие  определенного  намерения.  Я
буду спать и есть, когда наконец получу возможность. Но это же все равно,
что  предлагать  человеку,  барахтающемуся  в  воде,  чтоб  он  отдохнул,  когда
еще  один  только  взмах  руки  —  и  он  достигнет  берега!  Я  должен  сперва
выбраться на берег, и тогда отдохну. Хорошо, не надо мистера Грина. А что
касается  покаяния  в  несправедливых  делах,  так  я  не  совершал  никаких
несправедливостей, мне каяться не в чем. Я слишком счастлив; и все-таки я
счастлив недостаточно. Моя душа в своем блаженстве убивает тело, но не
находит удовлетворения для себя самой.
— Вы счастливы, хозяин? — вскричала я. — Чудное это счастье! Если
вы  можете  выслушать  меня  без  гнева,  я  дала  бы  вам  один  совет,  который
сделает вас счастливей.
— Какой же? — спросил он. — Говорите.
— Сами знаете, мистер Хитклиф, — сказала я, — с тринадцати лет вы
жили  себялюбиво,  не  по-христиански,  и  едва  ли  за  все  это  время  вы  хоть
раз  держали  в  руках  евангелие.  Вы,  должно  быть,  позабыли,  о  чем
говорится  в  святом  писании,  а  теперь  вам  и  некогда  разбираться  в  этом.
Разве  так  уж  вредно  было  бы  послать  за  кем-нибудь  (за  священником
любого толка — все равно какого), кто мог бы разъяснить вам евангелие и
показать,  как  вы  далеко  отошли  от  его  предписаний  и  как  непригодны  вы
будете для его неба, если не переменитесь прежде, чем вам умереть.
—  Я  не  только  не  гневаюсь,  Нелли,  я  вам  очень  обязан,  —  сказал
он,  —  вы  мне  напомнили  о  том,  как  я  хочу  распорядиться  насчет  своих
похорон.  Пусть  меня  понесут  на  кладбище  вечером.  Вы  и  Гэртон  можете,
если захотите, проводить меня; и проследите непременно, чтоб могильщик
исполнил  мои  указания  касательно  двух  гробов!  Никакому  священнику
приходить  не  надо,  и  никаких  не  надо  надгробных  речей:  говорю  вам,  я
почти  достиг  моего  неба.  Небо  других  я  ни  во  что  не  ставлю  и  о  нем  не
хлопочу.
— Но если, допустим, вы будете настаивать на своем упрямом говений
и  уморите  себя  таким  способом  и  вас  запретят  хоронить  на  освященной
земле?  —  сказала  я,  возмутившись  его  безбожным  безразличием.  —  Это
вам понравится?
—  Не  запретят,  —  возразил  он.  —  А  если  запретят,  вам  придется
перенести меня тайком. И если вы не исполните мой наказ, вы узнаете на

деле, что умершие не перестают существовать.
Как только он услышал, что и другие в доме зашевелились, он скрылся
в свою берлогу, и я вздохнула свободней. Но во второй половине дня, когда
Джозеф  и  Гэртон  ушли  работать,  он  снова  зашел  на  кухню  и,  дико
озираясь,  попросил  меня  прийти  посидеть  в  доме:  ему  нужно,  чтобы  кто-
нибудь  был  с  ним.  Я  отказалась:  заявила  напрямик,  что  его  странные
разговоры  и  поведение  пугают  меня  и  у  меня  нет  ни  сил,  ни  охоты
составить ему компанию.
—  Я,  верно,  кажусь  вам  самим  нечистым,  —  сказал  он,  невесело
усмехнувшись, — чем-то слишком мерзким, с чем и жить непристойно под
одною  крышей.  —  Затем,  обратившись  к  Кэтрин,  которая  была  тут  же  и
спряталась
за
моей
спиной
при
его
появлении,
он
добавил
полунасмешливо:  —  Не  пойдете  ли  вы,  моя  пташка?  Я  вам  худого  не
сделаю.  Нет?  Для  вас  я  обернулся  хуже,  чем  дьяволом.  Что  же,  здесь  есть
одна,  которая  не  будет  меня  чураться.  Но  видит  бог,  она  безжалостна!
Проклятье!  Это  несказанно  больше,  чем  может  вынести  плоть  и  кровь  —
даже мои.
Больше он никого не упрашивал посидеть с ним. Когда смерклось, он
пошел в свою комнату. Всю ночь и долго после рассвета мы слышали, как
он стонал и о чем-то шептался сам с собой. Гэртон рвался зайти к нему, но
я  его  попросила  привести  мистера  Кеннета  —  и  тогда  они  зайдут  вдвоем
навестить  его.  Когда  врач  пришел  и  я  потребовала,  чтобы  нас  впустили,  и
попробовала открыть дверь, она оказалась на замке; и Хитклиф послал нас
ко всем чертям. «Мне лучше, — сказал он, — оставьте меня в покое», — с
тем врач и ушел.
Вечер  настал  сырой,  потом  лило  всю  ночь  до  рассвета;  и  когда  я
поутру  пошла  в  свой  обход  вокруг  дома,  я  увидела,  что  окно  у  хозяина
распахнуто и дождь хлещет прямо в комнату. Значит, не может он лежать в
кровати, подумалось мне: промок бы насквозь. Он либо встал, либо вышел.
Не буду подымать тревогу, зайду к нему смело и посмотрю.
Успешно  отперев  дверь  другим  ключом,  я  подбежала  к  кровати  —  в
комнате оказалось пусто. Быстро раздвинув загородки, я заглянула внутрь.
Мистер  Хитклиф  был  там  —  лежал  навзничь  в  постели.  Его  глаза
встретили мои таким острым и злобным взглядом, что меня передернуло; и
казалось, он улыбался. Я не допускала мысли, что он мертв, но его лицо и
шея  были  омыты  дождем;  с  постели  текло,  и  он  был  совершенно
недвижим.  Створка  окна,  болтаясь  на  петлях,  содрала  кожу  на  руке,
простертой  по  подоконнику.  Из  ссадины  не  сочилась  кровь,  и,  когда  я
приложила  к  ней  пальцы,  я  больше  не  могла  сомневаться:  он  был  мертв  и

окоченел!
Я  заперла  окно  на  задвижку;  зачесала  назад  его  длинные  черные
волосы  со  лба;  попробовала  закрыть  ему  глаза,  чтобы,  если  можно,
погасить их страшный, как будто живой, исступленный взгляд, пока никто
другой  не  встретил  этого  взгляда.  Глаза  не  закрывались  —  они  как  будто
усмехались  на  мои  усилия.  Разомкнутые  губы  и  острые  белые  зубы  тоже
усмехались.  Охваченная  новым  приступом  страха,  я  кликнула  Джозефа.
Джозеф  приплелся  наверх  и  расшумелся.  Но  решительно  отказался
прикоснуться к нему.
—  Черт  уволок  его  душу!  —  кричал  он.  —  По  мне,  пусть  берет  в
придачу  и  ее  оболочку,  нужды  нет!  Эх,  каким  же  он  смотрит  скверным
покойником: скалится, гляди! — И старый грешник передразнил его оскал.
Я подумала, что он вот-вот начнет скакать и паясничать вокруг кровати, но
он вдруг приосанился; потом упал на колени, воздел руки к потолку и стал
возносить  благодарения  господу  за  то,  что  древний  род  и  законный
владелец восстановлены в своих правах.
Я  была  подавлена  ужасным  событием,  и  память  моя  в  какой-то
гнетущей  печали  невольно  возвращалась  к  минувшим  временам.  Но
бедный  Гэртон,  больше  всех  обиженный,  был  единственным,  кто  в  самом
деле  тяжко  горевал.  Он  всю  ночь  сидел  подле  покойника  и  лил  жаркие
слезы. Он сжимал его руку и целовал дикое осклабленное лицо, на которое
все  другие  избегали  смотреть;  и  скорбел  об  усопшем  той  истинной
скорбью, которая естественно возникает в благородном сердце, даже когда
оно твердо, как закаленная сталь!
Мистер Кеннет затруднялся определить, от какой болезни умер хозяин.
То обстоятельство, что он четыре дня не ел, я утаила, опасаясь, как бы это
не  привело  к  осложнениям;  да  к  тому  же  я  была  убеждена,  что  он
воздерживался от пищи не намеренно: это было не причиной, а следствием
его странной болезни.
Мы  его  похоронили,  к  негодованию  всей  округи,  так,  как  он  того
желал.  Эрншо,  я  да  могильщик  и  шесть  человек,  несших  гроб,  —  больше
никто не провожал покойника. Те шестеро удалились, как только опустили
гроб  в  могилу.  Мы  же  остались  посмотреть,  как  его  засыплют  землей.
Гэртон с мокрым от слез лицом накопал зеленого дерна и сам обложил им
бурый  холмик.  Могила  и  сейчас  такая  же  опрятная  и  зеленая,  как  две
соседние, и я надеюсь, жилец ее крепко спит, как спят и в тех. Но люди на
деревне, если вы их спросите, поклянутся на библии, что он «разгуливает»:
иные  говорят,  что  сами  встречали  его  близ  церкви  и  в  зарослях  вереска  и
даже  в  этом  доме.  Пустые  россказни,  скажете  вы,  и  я  так  скажу.  Но  тот

старик,  сидящий  там  на  кухне  у  огня,  утверждает,  что  видит,  как  оба  они
выглядывают из окна комнаты мистера Хитклифа каждую дождливую ночь
со  дня  его  смерти.  И  странная  вещь  приключилась  со  мной  около  месяца
тому  назад.  Как-то  вечером  я  шла  на  Мызу  —  темный  был  вечер,
собиралась  гроза,  —  и  у  самого  поворота  к  Грозовому  Перевалу  я
встретила  маленького  мальчика,  который  гнал  перед  собой  овцу  с  двумя
ягнятами.  Он  громко  плакал,  и  я  подумала,  что  ягнята  заупрямились  и  не
слушаются погонщика.
— В чем дело, мой маленький? — спросила я.
—  Там  Хитклиф  и  женщина  —  вон  под  той  горой,  —  сказал  он,
всхлипывая, — я боюсь пройти мимо них.
Я  не  видела  ничего,  но  ни  мальчик,  ни  овцы  не  шли;  и  тогда  я
посоветовала ему обойти нижней дорогой. Он, верно, вспомнил, когда шел
один  по  глухим  местам,  те  глупости,  о  которых  толковали  при  нем  его
родные и приятели, вот ему и померещились призраки. Но все же я теперь
не люблю выходить в темноте и не люблю оставаться одна в этом мрачном
доме.  Ничего  не  могу  поделать  с  собой.  Я  рада  буду,  когда  они  съедут
отсюда и переберутся на Мызу.
— Они собираются, значит, переехать на Мызу? — сказал я.
— Да, — ответила миссис Дин, — как только поженятся; свадьба у них
намечена в день Нового года.
— А кто же будет жить здесь?
— Кто? Джозеф останется смотреть за домом и, может быть, возьмет к
себе  одного  паренька.  Они  устроятся  на  кухне,  а  все  остальное  будет
заперто.
—  …И  предоставлено  тем  призракам,  какие  вздумают  поселиться  в
доме, — добавил я.
— Нет, мистер Локвуд, — сказала Нелли, покачав головой, — я верю,
что мертвые мирно спят. Но нехорошо говорить о них так легко.
В  эту  минуту  распахнулись  садовые  ворота;  те  двое  вернулись  с
прогулки.
— Их-то ничто не страшит, — проворчал я, наблюдая в окно, как они
приближаются.  —  Вдвоем  они  готовы  пойти  против  сатаны  со  всем  его
воинством.
Когда  они  взошли  на  крыльцо  и  остановились  полюбоваться
напоследок луной — или, верней, друг другом в ее свете, — меня потянуло
снова  уклониться  от  встречи;  и,  сунув  кое-что  на  память  о  себе  в  руку
миссис  Дин  и  презрев  ее  упрек  в  неучтивости,  я  скрылся  через  кухню,
когда они отворяли дверь дома. Таким образом, я укрепил бы Джозефа в его

догадках  насчет  нескромных  развлечений  ключницы,  если  бы,  к  счастью,
старик  не  признал  во  мне  респектабельного  человека,  когда  услыхал  у
своих ног сладостный звон соверена.
Обратный мой путь был длиннее, потому что я сделал крюк, завернув
к церкви. Остановившись под ее стенами, я увидел, что разрушение сильно
продвинулось  вперед  даже  за  эти  семь  месяцев:  многие  окна  зияли  без
стекла черными проемами и шиферные плиты выбились кое-где за прямую
черту крыши, чтобы постепенно осыпаться в надвигающихся бурях осени.
Я стал искать и вскоре нашел три надгробных камня на склоне окрай
болота: средний из них был серым и утопал наполовину в вереске; только
камень  Эдгара  Линтона  отчасти  гармонировал  с  ним,  убранный  дерном  и
мхом, заползшим на его подножие; камень Хитклифа был еще гол.
Я  бродил  вокруг  могил  под  этим  добрым  небом;  смотрел  на
мотыльков,  носившихся  в  вереске  и  колокольчиках,  прислушивался  к
мягкому дыханию ветра в траве — и дивился, как это вообразилось людям,
что может быть немирным сон у тех, кто спит в этой мирной земле.

жүктеу/скачать 1.38 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: