Густав Густавович Шпет Язык и смысл III, 5, b, g
жүктеу/скачать 239 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- III, 5, b, z
| III, 5, b, e,
aa, Переход к синтаксису Гораздо существеннее для нас обратить внимание на ту сторону, которую мы до сих пор как будто игнорировали, беря “слово” независимо от его синтаксической организации. Между тем очевидно, что это — не только существенная сторона вопроса, но что собственно для уяснения логических функций слова здесь-то и лежит весь центр тяжести проблемы. Однако и здесь мы еще не можем поставить этой проблемы в ее надлежащей полноте, а коснемся ее в самых общих чертах, поскольку вопрос этот затронут Штейенталем и поскольку мы из его замечаний сможем извлечь подкрепление для своего основного положения, что логические формы суть внутренние формы языка, идеальная основа самих грамматических форм. Другими словами, я предлагаю перенести вопрос о внутренней форме языка для его решения в полной всеобщности из сферы собственно морфологии слова в сферу образования и конструкции предложений, т. е. в сферу синтаксическую, будучи убежден, что только таким образом выступит в полном свете логическая роль словесной формы, “окончания”. Я здесь могу ожидать возражений двоякого рода: 1, чисто логических, — меня могут спросить, откуда я почерпаю уверенность в том, что логический коррелят синтаксического предложения обнаруживает те же логические качества и ту же закономерность, что и “отдельное слово”; что мол, может случиться так, что предложение, действительно, имеет логическую форму, а “отдельное слово” в своем морфологическом значении ограничивается именно грамматикой; 2, грамматических, — предлагая переносить закономерность синтаксических форм на образование слов, не вношу ли я в язык, — живой психологический факт, — того мертвящего его “логицизма”, от которого давно страдала грамматика и от которого она должна освободиться, в частности не возвращаю ли я понимание грамматики к добеновским временам, временам Бернгарда и Готфрида Германа 15, * (сам Бен 16, впрочем, также не был чужд этого увлечения **), — когда логическое трехчастное деление суждения (субъект, предикат и связка) столь прямолинейно переносилось на предложение? По первому пункту я мог бы ответить, что моя задача именно в том и состоит, чтобы обосновать названную уверенность, но что здесь, пока, для моего анализа достаточно признания факта: нет языка без синтаксической организации. Выше я этот факт выражал несколько в иной форме, где, исходя из самого существа “значения”, устанавливал, что всякое “слово” есть только синсемантика, что ни одно слово, даже в своей относительной самостоятельности, не может избежать влияния со стороны законов целого, если только язык есть действительно некоторое живое развитие и движение, а не постройка, сложенная из заранее заготовленных кирпичиков. Что касается второго пункта, то следует иметь, прежде всего, в виду, что названное трехчастное деление не потому плохо, что здесь логика переносится в грамматику, а потому оно плохо, что оно установлено в плохой логике, которая сама слишком наивно пользовалась грамматическими аналогиями и не сумела раскрыть подлинной логической роли “частей” предложения. Но затем мое “обобщение” идет дальше добеновских теорий: я не только в глагольных формах вижу аналогон синтаксической организации языка, но и во всякой словесной форме, поскольку считаю ее синсемантикой. Чтобы сделать яснее, что, собственно, я здесь имею в виду, позволю себе сделать маленькое напоминание из истории языкознания. bb, Шлейхер 18 Не без влияния Гумбольдта, но в чисто гегелевской интерпретации Шлейхер во вводной главе своего сочинения “Zur vergleichenden Sprachgeschichte” (Bonn, 1848) дает свое известное разделение языков, представляющее в то же время также последовательные стадии их развития: a, языки, которые характеризуются тем, что звуком в них выражается только “значение” (изолирующие языки), b, языки, которые звуком выражают не только значение, но и “отношение” (агглютинирующие языки), c, возвращение к звуковому единству значения и отношения, но так, что теперь оба элемента связываются в единство слова (флектирующие языки). Как очевидно, это разделение покоится на соотношении звукового выражения “значения” и “отношения”, каковое соотношение составляет, по Шлейхеру, сущность языка, и вне этих двух элементов нет третьего, который также относился бы к его сущности. Важнейшее приведу собственными словами Шлейхера: “В значении и отношении раскрывается язык. От звукового выражения обоих зависит прежде всего только словообразование, но от последнего (беря словообразование в самом широком смысле) — строение предложения и, следовательно, все. Или точнее, образование слов и предложений стоит в строжайшем взаимодействии, вследствие чего мы имеем право сказать, что язык характеризуется словообразованием, соотношением, в котором стоит обозначение значения к обозначению отношения. Совершенно иначе, например, образуются предложения в языке, который обладает спряжением и склонением, чем в языке, где этих образований нет. Значение есть материальное, корень; отношение — формальное, допускаемое корнем изменение. Звуковое выражение отношения, — но отнюдь не само отношение, — можно представить отсутствующим, звук вступит в известное отношение благодаря месту в предложении, благодаря ударению (в смысле односложных языков) и т. д. (о. с. S. 6-7). gg, Истолкование Шлейхера Если я правильно понимаю основную мысль Шлейхера, то она состоит именно в том, что подлинная сущность живого языка раскрывается нам не в рассмотрении элементов этого языка, а в свете его целого. “Значения” сами по себе — абстракции, как и “отношения”, — только из связи и соотношения тех или других уясняется сущность языка. Поэтому синтаксические формы являются началом, одушевляющим “словесные индивиды” (выражение Шлейхера). И следовательно, поскольку мы вообще говорим о формах “словесных индивидов”, постольку мы уже говорим о синтаксических формах: только из целого делается понятной часть. То самое, что делает “предложение” орудием мысли и познания и что составляет его внутреннюю форму, то самое составляет и внутреннюю форму “слова”. Вот это-то утверждение и давало мне право на вышевысказанное обобщение. “Слово”, как неорганизованный “отрывок”, implicite 19 и потенциально заключает в себе то, что предложение дает explicite 20 и актуально. Это не могло бы быть, если бы форма, организующая слово была “внешним” привнесением к “материалу”, штампом, налагаемым на него. Но поскольку форма необходимо указывает на некоторый внутренний образующий принцип свой, постольку только мы говорим о ее потенциальном включении в материал или в “значение” слова. Нельзя не видеть, далее, что оформленность, с которой предстают перед нами слова с их значениями, не есть исключительно содержание, так сказать, голого синтаксического сознания, что, напротив, руководящую роль в последнем играет логическое оформление, уже прямо исходящее из соответствующего предмета мысли и выражения. Таковы основания, которые я могу привести в оправдание выраженной выше уверенности в принципиальном значении именно синтаксической формы при анализе языка и ее коррелятивной связи с логическими формами. В дальнейшем только яснее вскроется смысл сказанного. Теперь достаточно, чтобы дать понять, почему так важно найти коррелят словесной внутренней формы в синтаксической форме. Возвращаясь к Штейенталю и пользуясь его терминологией, мы этот вопрос теперь формулируем так: что соответствует “окончанию” слова в целом предложении? dd, Штейнталь о copula Ответ Штейнталя на этот вопрос заслуживает самого глубокого внимания: таким коррелятом “окончания” в предложении служит связка, copula (§ 130). Обычное понимание связки как предикативного высказывания вообще кажется ему и слишком широким, и слишком узким. С одной стороны, его следует ограничить так, чтобы под связкой понимать только словечко “быть, есть”, и аналогично — окончания глаголов, но с другой стороны, его нельзя ограничивать одним только предикатом, так как высказывание, синтез, следует видеть всюду, где в язык выступает форма. Так, можно говорить о высказываниях атрибутивных и объективных и видеть их во флексиях атрибута и объекта. Соответственно можно говорить об атрибутивной связке, выражающейся относительным местоимением, и о связке объективного отношения, выражающейся предлогом и союзом. Следовательно, всякое отношение в предложении содержит некоторое высказывание, и всякое формальное слово, заступающее место флексии, есть связка *. Но если мы действительно хотим рассматривать слово в свете одного языка, мы должны были бы этому выводу придать другую форму, имеющую совершенно всеобщее значение: не только предложение, как внешне и внутренне законченная форма языка, но также всякое отношение в суждении и всякий его элемент, играющий самостоятельную роль, выражает свою внутреннюю форму в связке; формальные слова, суффиксы и вообще все формальные элементы языка и слова implicite могут заключать в себе логические функции, поскольку они могут играть роль связки. Я не буду дальше следить за Штейенталем, так как его интересует исключительно грамматическое значение его обобщений. Не буду останавливаться и на критическом анализе его, — правильно или неправильно оно грамматически, оно все равно еще не раскрывает подлинной логической роли связки. Логическая роль связки для нас выяснится впоследствии, здесь же существенно только подчеркнуть, что эта специфически логическая форма суждения находит свое выражение и коррелят в грамматических формах предложения. Штейнталь, может быть, неправ в специальных указаниях на эти выражения, но его принципиальная мысль о названной корреляции есть все, что нам пока нужно. Связка есть определенная грамматическая форма, но идеальный момент ее указывает на другую сферу формального сознания, — не психологическую, как, может быть, стал бы утверждать сам Штейнталь, а именно логическую **. ee, Внутренняя форма и различие языков Чтобы покончить с поднятым вопросом, его следует осветить еще с одной стороны. Дело в том, что Штейнталь, как и Гумбольдт, как и другие исследовавшие проблему внутренней формы языка, между прочим, исходя из ее анализа, получали принципиальную основу для разделения и различения языков, и притом не только по классам, но и по индивидуальности народов; мало того, даже в индивидуальных особенностях языка каждого отдельного человека иногда склонны видеть выражение именно индивидуальной внутренней формы языка. Между тем логическое, как вполне понятно, должно двигаться в прямо противоположном направлении — уничтожения и сглажения эмпирических и исторических различий языка. Правда, и у Штейнталя может возникнуть то же затруднение, когда он говорит о своей “третьей стадии” в развитии внутренней формы. Но у него эта стадия является генетически последним завершающим этапом в развитии языка и может просто сохранять различия, накопившиеся в развитии языка на первых двух стадиях. Во-2х, у него внутренняя форма интерпретируется психологически, и названная антиномия словесного многообразия и логического единообразия не может принять таких острых степеней: психическое, как таковое, разумеется, допускает бесконечное дробление и индивидуацию. Однако интересно, что Штейнталь тем не менее выделил сферу категорий, как особых образований инстинкта духа, не относящихся к языку и его внутренней форме (§ 133). Я мог бы вступить на тот же путь генетического истолкования и выставить гипотезу о конечном синтаксическом уравнении языков с постоянным приближением к идеальным логическим нормам, но не считаю, чтобы такой путь был правилен. Мне кажется, что существеннее обратить внимание на другое. Как бы ни были многообразны эмпирические формы языков, мы — тем самым, что мы утверждаем это многообразие — констатируем у себя представление некоторого идеального формального единства их. Корреляция между “грамматиками” и “логикой” здесь устанавливается совершенно так же, как и всякая корреляция фактического и идеального. Идеальная всеобщая грамматика, о которой иногда мечтали, в сущности, и есть логика. Названная выше антиномия могла бы иметь место, если бы мы вообще не могли распределить разных сфер внутренней формы языка и не могли распознать их различных функций. Следовательно, именно потому же, почему внутренняя форма может быть источником разнообразия языков, она оказывается также источником их “сходства”: различие установок на то или другое есть различие сфер формального сознания. И как различие, так и сходство здесь — шире определений Штейнталя: к внутренней форме языка относится не только его грамматическая, но также логическая и эстетическая структура языка. zz, Грамматика и логика Наконец, и само сознание, распределяясь по своим формальным сферам, отнюдь не “субъективная” или даже “инстинктивная” деятельность духа, а, как уже отмечалось, закономерная определенность, складывающаяся сообразно предметному формирующему началу. Грамматика в самых отвлеченных своих положениях сравнительного языкознания имеет свою предметную основу непременно в исторических вещах и фактах, логика — в идеальных отношениях вещей. Поэтому насколько разнообразен и случаен язык в своих грамматических формах, настолько принципиально едина логика. Само принципиальное единство грамматических форм языка как его внутренних форм не может быть понято и обосновано иначе, как на почве применения логических форм. Психологизм здесь так же неуместен, как всюду, где требуется найти ответ на принципиальные запросы науки и философии. Грамматический и логический “слои” сознания в живом языке переплетаются, как в своих закономерных структурах, так и в своих творческих преображениях, но там, где и постольку поскольку мы ищем корреляций в этих относительно самостоятельных и относительно зависимых сферах, мы всегда отнесем самостоятельность и независимость на долю логического, а этим само собой определяется и принципиальное и направляющее значение логических форм в отношении форм грамматических. Грамматические формы поэтому никогда не могут рассматриваться как формы безусловно автономные, напротив, только с того момента начинается абсолютная автономия логического, где предметные значения и отношения имеют место, но где номинальная функция слова оказывается недостаточной для их выражения, так как от слова теперь требуется, чтобы оно не только назвало некоторое значение и отношение, но также установило или отвергло их в их предметности. Такая устанавливающая или предикативная функция слова всецело должна лежать в чисто логической сфере, ею устанавливается не что иное, как истинность понятия или суждения, тогда как слова и предложения грамматически называют отношения, независимо от истинности или ложности их. Но все логическое должно иметь свое словесное выражение. Поэтому теперь его нужно искать в таком отношении слов, с которым грамматика уже не может справиться. Такой формой является только целое “предложение”. Грамматика до тех пор может говорить о предложении, пока можно в нем различать “части” (“часть речи” и “части предложения”), но о предложении как целом, независимо от заключенных в нем отношений частей, она ничего сказать не может *. В этом именно смысле мы говорим о безусловной здесь автономии логики и ее чистой сферы. Предложение, следовательно, должно явиться для нее элементом; целое разрастается в “контекст”, “сферу разговора” и т. п.; сами логические отношения и формы переходят в онтологические; раскрывается сфера “теорий” и кончается роль грамматического “разбора”. Аналогичны переходы от грамматических форм к другим типам внутренней формы, но для нас существенно было провести демаркационную черту именно между грамматикой и логикой. Если раньше мы нашли, что в логическом аспекте номинативная функция слова становится терминирующей, то теперь мы знаем, что специфически логическое самой терминации должно искать в предикативной функции слова. III, 5, b, z, aa, Внутренняя форма у Марти Говоря о понятии “внутренней формы языка” нельзя обойти соответствующее учение Марти и не выяснить своего отношения к этому учению. Марти не только развил свое учение с полнотой, до него небывалой, но, придавая в своей философии языка этому учению центральное значение, он придал ему наиболее законченный, последовательный и убедительный вид. Я считаю нужным остановиться на Марти: 1, чтобы отметить те пункты его учения, которые дают повод к его весьма тонкому психологизму; 2, чтобы защитить свой анализ от возражений, которые могут быть сделаны с точки зрения учения Марти. Марти противопоставляет внешнюю форму языка внутренней форме по источнику их познания: внешнюю форму составляют те особенности средств выражения, которые могут быть восприняты внешне или чувственно; напротив, внутреннюю форму составляют их особенности, которые переживаются внутренне (I, 121) **. Форма же языка вообще противопоставляется содержанию следующим образом: “все средства выражения можно обозначить как формы, то есть как нечто формирующее (ein Formendes), в чем-то, что подлежит сообщению, значение изображается как материя или содержание”. Марти держится затем своих определений весьма строго и последовательно, и потому на всех его исследованиях фатальным образом отражаются основные ошибки его первых определений. Здесь не место входить в рассмотрение трудного и запутанного вопроса о значении термина “восприятие” и о правомерности противопоставления восприятия “внутреннего” и “внешнего” * . Достаточно только отметить, что его исключительным признанием утверждается тот ограничивающий наше познание эмпиризм, который допускает всего только асерторические суждения в познании и неизбежным последствием имеет релятивизм и психологизм. Если область внутренней формы поэтому ограничивается тем, что доступно “внутреннему восприятию”, то этим априорно из области форм исключается сфера “идеального”, доступного через источник познания sui generis и претендующего на аподиктичность и безусловность. Другими словами, априорно можно сказать, что область “форм” окажется исключительно областью наших “представлений”. Разумеется, что при таких предпосылках логические формы не будут включены в число внутренних форм языка, или они также должны подвергнуться психологическому толкованию. С другой стороны, насколько верно и ценно с большой настойчивостью повторяемое Марти утверждение, что содержание языка составляет сообщаемое или значение, настолько произвольно его отождествление форм с чем-то формующим (ein Formendes). Эта мысль хороша, когда она выдвигается против идеи от века готовых форм, налагаемых как штамп на некоторое содержание, или против идеи субъекта, налагающего “от себя” формы на данное содержание, но она может повести к ошибкам с другой стороны: может явиться убеждение, что само содержание, как такое, включает в себя особый признак или особые признаки, специфическая роль которых состоит именно в формировании целого содержания. И такое толкование ясно подсказывает сам М., когда <затем> и внутреннюю, и внешнюю форму определяет как “черты” (die Zü ge) или “особенности”, “свойства” (die Besonderheiten) средств выражения *. Но тут именно и оказывается, что определение М. на самом деле недостаточно, т. к. в нем нет указания на то, как эти “черты” выделить из некоторого целого, которое они составляют вкупе с коррелятивным им содержанием. “Внутреннее восприятие”, очерчивая сферу “представлений” как сферу внутренней формы, исключает, как сказано, идеальные моменты в образовании языка, но не разделяет самих “представлений”. Плохо теперь, не только то, что сама “форма” обречена на все колебания и неустойчивость релятивного, а еще и то, что нет средств уловить ее. Еще больше должно возникнуть недоумений, когда мы узнаем, что значение слова есть его понятие, т. е. некоторая логическая единица, “формой” которой тем не менее должно быть “представление” **. Все это проистекает из prîton yeàdoj 21 Марти, — что “внутренняя форма” есть то в средствах выражения, что переживается “внутренне”, — и как бы последовательно дальше ни развивать его мысль, ясно, что именно в силу самой этой последовательности на всем ее развитии отразится эта ошибка. Но, как увидим, Марти сам не справился со своим определением и должен был ввести новый признак внутренней формы, который отнюдь не подразумевается в понятии “внутреннего восприятия”. bb, Фигуральная внутренняя форма Указанные мною следствия из основных определений Марти нетрудно теперь иллюстрировать более конкретным материалом. Он различает два типа внутренней формы языка: 1, фигуральная внутренняя форма и 2, конструктивная (I, 2. St., 1.T., III. Kap., S. 134-150). С фигуральной внутренней формой мы встречаемся прежде всего в таких выражениях, как “я потрясен”, “он — в повышенном настроении”, gg, Критическая оценка. Эмпиризм и психологизм Так фигуральной внутренней формой языка, как видно из сказанного, по М., являются те представления, которые сопровождают значения в процессе усвоения нами или понимания слов и высказываний. Общее объяснение этому явлению он находит в самом развитии языка, которое совершалось, очевидно, без какого-либо плана и уговора *. Может быть, это и верно, почти даже наверное так и было, и любой эмпирик-лингвист может удовлетвориться такой гипотезой, но что, собственно, это дает для уяснения самой сущности языка, как средства сообщения и выражения? Но и эмпирически такое объяснение не слишком ли обще, чтобы объяснить некоторые частные факты, на которые ссылается М.? Он говорит, например, о перенесении выражений для физического на психическое — что же дает нам в разъяснении этого явления “беспланность” в развитии языка? Между тем здесь есть апория, имеющая немаловажное значение для самого М., как и всех сторонников того мнения, будто внутреннее восприятие, не в пример внешнему, обладает очевидностью **. Как же произошло, что язык на это очевидное и непосредственно данное переносит выражения, выработанные им для того, что постигается только внешним восприятием? Но далее М., отмечает еще тот факт, что из анализа внутренней формы языка, как ее понимает М., можно определить до известной степени образ жизни и культурный уровень народа, образовавшего язык: занимался ли он земледелием, охотой, войной, жил он близи моря или на горах, и т. д. *** Можно пойти еще дальше и отметить в фигуральной форме языка влияние профессии, кружковщины и под., а с другой стороны, развитие, направление и характер деятельности воображения и многое другое. Но если так, а по всей вероятности именно так, то, собственно можно ли уже в строгом и собственном смысле говорить о полной “беспланности” в развитии языка? Какие бы ответы на возникающие таким образом сомнения мы ни получили и как бы эти ответы сами по себе ни были интересны, очевидно, все-таки не отсюда — не из области эмпирических и психологических соотношений — должно вырасти наше основное сомнение. Все это — только поводы для него, а именно для вопроса: не служат ли все объяснения и факты, приводимые М., делу истории и эмпирической теории, а не формальному анализу языка? Подлинно ли здесь идет даже речь о формах? Мне кажется, что речь-то действительно идет о формах, но у М. нет принципиальной почвы под ногами, и он не дает критерия, руководящей идеи, для уяснения того, что делает его “фигуральную форму” формой. Вот здесь сказывается ярко недостаток его предварительного определения, так что сам М. принужден, — кажется, не замечая того, — ввести новый признак внутренней формы, который, как указано, не вытекает из понятия внутреннего восприятия и который, казалось бы, должен был поколебать психологизм первоначального определения. dd, Внутренняя форма опосредствует понимание Представления, как образы, сопровождающие действительное значение слова, “отчасти имеют целью возбудить эстетическое удовольствие, отчасти — и это было более первоначальным и относится вообще к большинству случаев — имеют целью опосредствовать понимание, следовательно, служат ассоциативной связью между звуком и действительным в нем подразумеваемым значением” (I, 135). И по поводу “эстетического удовольствия” можно было бы поднять вопрос о “руководящих идеях”, “определяющих формах” и прочих идеальных моментах, но мы остановимся только на той цели “фигуральной внутренней формы”, которую М. называет “опосредствованием понимания”. В приведенных словах его он сам придает ему главенствующее значение, постоянно подчеркивает это, и, как не трудно подметить, именно это, т. е. посредничество в понимании, есть существенный признак внутренней формы, а не “внутреннее восприятие” *. Но если здесь действительно речь идет о понимании, то мы только наталкиваемся на большую и новую проблему * . М. слишком легко обходит ее, отождествляя опосредование понимания с ассоциативной связью, — это значит снять проблему с очереди и не поставить ее даже, не то что разрешить. М. сам однажды (Symb. prag. S. 106) заявляет, что представление, составляющее внутреннюю форму, “не есть обозначаемое, а само есть знак точно так же, как звук”. Но понимание “знака” и есть проблема, и нельзя “знак” принимать просто за член репродуцируемого ряда представлений, и именно потому нельзя, что он имеет значение. С другой стороны, значение есть не представление, а представляемое, и оно не может входить как член в ассоциативную связь представлений. Но даже при чисто феноменолистическом взгляде на этот предмет, ссылка на ассоциацию может повести только к требованию нового объяснения, ее объяснения, а не может сама служить объяснением и разрешением вопроса. Наконец, помимо всего этого, откуда Марти известно, что “сопровождающие представления” помогают или служат “цели понимания”, а не мешают ему? Та же история психологии могла бы дать ему бесконечное количество примеров того, что “физические” метафоры всегда мешали и мешают правильному пониманию и истолкованию душевных процессов. Может быть, процесс понимания, как sui generis акт, с большей чистотой протекает именно в тех случаях, когда вспомогательные, resp. мешающие, представления вовсе отсутствуют? жүктеу/скачать 239 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|