Хельга габбельс

ХЕЛЬГА ГАББЕЛЬС

Он наше Убежище не обошел.

Увы, но отметить, как в прошлом году

Мы праздник не можем на нашу беду.

Ведь верили твердо мы в те времена:

Свобода нам всем через год суждена.

Но праздник забыть невозможно никак,

Советуем всем заглянуть в свой башмак!

1.
Анна Франк и Хельга Габбельс сидят вместе – где-то, как будто, если бы….

АННА

когда я, меланхолично, положив голову на руки, никак не могла решить --

остаться мне дома или куда-то пойти -- и в итоге не делала ничего.

Действительно, бумага терпелива, но я ведь не собираюсь кому-то дать

почитать эту конторскую книгу с высокопарным названием "дневник"! Разве что

только настоящему другу или настоящей подруге, а пока никто не относится ко

мне серьезно. Это, в сущности, и побудило меня вести дневник: у меня нет

подруги.

тринадцатилетняя девочка одинока в целом мире. А это, действительно,

неправда, если взглянуть со стороны. У меня замечательные родители и

шестнадцатилетняя сестра, я насчитала не менее тридцати знакомых, которые

считаются моими подругами. Куча поклонников, которые глаз с меня не сводят,

и даже пытаются во время уроков с помощью карманного зеркальца поймать мою

улыбку. У меня много родственников и любящих тетушек, и в нашем доме всегда

уютно. В общем, всего в избытке, но нет подруги! Со знакомыми я только

веселюсь и дурачусь, но что-то мешает мне перейти с общепринятой и пустой

болтовни на более глубокие и серьезные темы. Может, я сама такая

недоверчивая? Вот почему мне нужен дневник. И чтобы моя воображаемая подруга

стала более реальной, я вместо простого перечисления фактов буду обращаться

в дневнике к ней, и дам ей имя: Китти.

О, моя биография! Как глупо было не начать с нее! Правда, ужасно

неохота. Но иначе из моей переписки с Китти ничего нельзя будет понять.

Мой папа, несомненно, лучший отец в мире и добрейший человек, только в

тридцать шесть лет женился на маме, которой тогда было двадцать пять. Моя

сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а в 12 июня 1929

года появилась я. До четырех лет я жила во Франкфурте. Поскольку мы

полнокровные евреи, отец в 1933 году эмигрировал в Голландию, где возглавил

Опекту - предприятие по производству джемов. В сентябре к нему переехала

мама, Эдит Франк-Холландер, а мы с Марго остались у бабушки в Ахене. Марго

приехала к родителям в декабре, а я в феврале, как раз ко дню рождения

Марго: меня в качестве подарка усадили на ее стол!

В Голландии я пошла сначала в детский сад, а с шести лет -- в школу.

Нашу жизнь омрачали постоянные волнения о родных и близких, оставшихся

в Германии, где евреев унижали и преследовали.

В мае 1940 года начались трудные времена: нападение Германии,

капитуляция, оккупация и все больше бед и унижений для евреев. Законы,

ограничивающие наши права, принимались один за другим. Евреи были обязаны

носить желтую звезду, сдать свои велосипеды, не имели права ездить на

трамваях и в автомобилях, даже собственных. Евреи могли посещать магазины

только с трех до пяти и пользоваться услугами исключительно еврейских

парикмахеров. Евреи не имели права появляться на улице с восьми вечера до

шести утра. Им запрещалось ходить в театры, кино и другие подобные

учреждения, а также - в бассейн, спортивные залы, на греблю, и вообще

заниматься любым видом спорта в общественных местах. С восьми вечера евреи

не могли сидеть в собственном саду или в саду у знакомых. Нельзя было ходить

в гости к христианам. Учиться позволялось только в еврейских школах. Так мы

и жили в ожидании новых запретов. Джекки говорила: "Боюсь браться за что бы

то ни было, а вдруг и это нельзя?".

Вдруг папа заговорил о том, что нам предстоит поселиться где-то тайно, и что очень трудно будет жить - отрезанными от внешнего мира. Я спросила, почему он об этом говорит. "Анна, ответил он, - ты же знаешь, что мы уже больше года прячем у знакомых мебель, одежду, еду. Мы не хотим оставить все это немцам, а тем более -- самим

попасться в их руки. И чтобы этого не произошло, уйдем сами». Мы сразу позвонили господину Кляйману и попросили его прийти вечером к нам.

Ван Даан, папин подчиненный, с семьей которого нам предстояло прятаться, ушел чтобы вскоре вернуться вместе с Мип. Они взяли с собой огромную сумку, и Мип унесла в ней кучу наших вещей: туфли, платья, куртки, белье, чулки. Она пообещала вечером прийти снова. После этого в нашей квартире установилась тишина, есть не хотелось никому, жара еще не спала, и все казалось странным и чужим.

В пол шестого утра меня разбудила мама. К счастью, было уже не так жарко, моросил теплый дождь. Мы, все четверо, оделись так тепло, как будто нам предстояло переночевать в холодильнике. Это было необходимо, чтобы захватить с собой как можно больше одежды. Разве могли евреи в нашей ситуации появиться на улице с чемоданом? Я натянула на себя три рубашки, три пары брюк, поверх них -- юбку, жакет, плащ, две пары чулок, осенние туфли, шапку, шарф и это еще не все! Я буквально задыхалась, но никто не обращал на это внимания.

Марго запихнула в портфель как можно больше учебников, взяла из чулана

свой велосипед и уехала с Мип в неизвестном направлении. Я до сих пор

понятия не имела, где же находится наше таинственное убежище...

Неубранные постели и стол, кусок мяса на кухонном столе -- все говорило

о том, что мы бежали сломя голову. Нам было безразлично, что подумают люди.

Но далеко не все, ведь рассказать обо всем просто невозможно!

Мы живем здесь

совсем иначе, чем в нормальные времена, в нормальных условиях.

АННА Нам обеим тяжело видеть, что от нашего, такого теплого и гармоничного

домашнего очага почти ничего не осталось! Но это и не удивительно в такой

ненормальной ситуации. С нами обращаются, как с маленькими детьми, а мы, в

сущности, гораздо взрослее наших сверстниц

ХЕЛЬГА Лучше бы он накричал.

АННА Я чужая в своей семье, особенно в последнее время. Они так

сентиментальны друг с другом, а мне лучше всего одной. При этом они часто

повторяют: как уютно нам вчетвером, как хорошо вместе. Им и в голову не

приходит, что я так вовсе не думаю. Только папа иногда понимает меня, но

чаще он заодно с мамой и Марго. Не могу вынести, когда они в моем

присутствии рассказывают что-то обо мне посторонним, например, что я недавно

плакала или какая я разумная.

ХЕЛЬГА Нельзя, глупо желать победить волю родителей. Можно только оставаться самим собой и дождаться.

АННА К сожалению, вполне тебя понимаю, ведь подумай -- каково мне самой

выслушивать каждый день одно и то же! Прятаться, скрываться" -- эти слова стали такими же обыденными, как папины тапочки перед камином.

ХЕЛЬГА Мне так грустно. Лучше бы мы остались наверху. …
АННА Я часто в одиночестве спускаюсь в контору и из окна директорского

кабинета или кухни смотрю наружу. Многие любят природу, охотно спят под

открытым небом; заключенные или пациенты больниц ждут с нетерпением выхода

на волю, когда они снова смогут наслаждаться природой без ограничений. Но не

так много людей, которые подобно нам, с нашими стремлениями и тоской, лишены

того, что одинаково доступно всем бедным и богатым.

Нет, это не пустая выдумка, что взгляд на небо, облака, луну и звезды

успокаивает и вселяет надежду. Этот способ гораздо лучше валерьянки или

брома, он помогает смириться с настоящим и мужественно переносить

предстоящие удары!

ХЕЛЬГА Герр Гитлер мне сказал, что я могу ходить здесь повсюду, где мне хочется. Я не просила; он сам мне разрешил.

АННА По радио передали разговор "фюрера всех немцев" с обычными солдатами.

Очень грустно было это слышать. Вопросы и ответы звучали примерно так.

- Мое имя Генрих Шеппель.

- Где был ранен?

- Под Сталинградом?

- Какое ранение?

- Отмороженные ноги и перелом левой руки.

Вот такой марионеточный спектакль по радио. Казалось, солдаты гордились

своими ранами: чем серьезнее, тем лучше. Один - из-за того, что имел честь

пожать руку вождю, не мог от умиления не произнести ни слова. Пусть будет

рад, что сохранил свои руки!

ХЕЛЬГА Не все трусы. Я сегодня три раза спускалась вниз, и я видела министра фон Риббентропа. Я слышала, что он говорил герру Гитлеру и папе: он не хотел уходить, просил его оставить. Папа его убеждал, а герр Гитлер сказал, что от дипломатов теперь нет пользы, что, если министр хочет, пусть возьмет автомат — это лучшая дипломатия. Когда фон Риббентроп уходил, у него текли слезы. Я стояла у двери и не могла себя заставить отойти.
АННА А Гитлер постепенно уходит в прошлое. Порт Роттердама гораздо больше,

чем Гамбурга. Считаю англичан идиотами: почему они не бросят все силы на

бомбардировку Италии?

ХЕЛЬГА Я подумала: а какая же от нас польза?

АННА Мне недостаточно иметь мужа и детей, я не хочу подобно большинству влачить бесполезное существование. Я должна сделать что-то полезное и приятное для людей, которые меня окружают и ничего не знают обо мне... Я хочу что-то оставить и после моей смерти. Поэтому я так благодарна Богу, что он уже при моем

рождении дал мне способность мыслить и писать -- выражать все, чем я живу!

ХЕЛЬГА Я не верю в бога.

АННА Неверующие могут быть довольны, потому что вера в высшее дана не

каждому. Совсем не обязательно бояться божьей кары после смерти, адского

огня -- в существовании ада и рая вообще многие сомневаются. Но религия, не

важно какая, удерживает человека не праведном пути - не из-за страха перед

Господом, а ответственностью перед собственными совестью и нравственностью.

Какими добрыми и прекрасными стали бы все люди, если бы они каждый вечер,

перед тем как заснуть, припоминали все события дня и оценили свое -- хорошее

или плохое - участие в них. Тогда невольно, с каждым днем, становишься

немного лучше и со временем достигаешь чего-то значительного. Этот простой

способ доступен всем, стоит небольших усилий, зато очень действенный. Каждый

должен поверить в истину: "Силен тот, у кого чистая совесть!".

Бог никогда не оставит нас. Уже сколько веков евреи страдают, и эти страдания

закалили их. Слабые упадут, но сильные останутся и никогда не сдадутся!

Если Бог сохранит мне жизнь, я достигну большего, чем мама, моя жизнь

не пройдет незамеченной, я буду работать для мира и для людей!

ХЕЛЬГА Мои сестрички и брат ведут себя хорошо и меня слушаются. Папа велел разучить с ними две песни Шуберта. Я пела им; они повторяли, на слух. Еще я стала им читать на память из "Фауста"; они слушали внимательно, с серьезными лицами. Хайди ничего не понимает, думает, что это английская сказка. А Хельмут спросил, может ли и к нам тоже прилететь Мефистофель. И знаешь, что мы все начали после этого делать? То есть это, конечно, я предложила, а они поддержали. Сначала я думала, что это будет просто игра, развлечение для маленьких. Мы стали загадывать, кто и о чем бы попросил Мефистофеля! Я и сама стала загадывать, а потом опомнилась. Я им объяснила, кто такой Мефистофель и что не нужно ни о чем просить, даже если он вдруг сюда явится. И я решила с ними помолиться, как учила бабушка. Когда мы стали молиться, к нам зашел папа. Он ничего не сказал, только стоял молча и слушал. При папе я не смогла молиться. Нет, он ничего не сказал, даже не усмехнулся. Он так смотрел, словно и сам хотел помолиться с нами. Я раньше не понимала, почему люди вдруг молятся, если не верят в бога. Я не верю; в этом я тверда. Но я молилась, как бабушка, которая тоже тверда — в вере. В том письме, которое я не отправила, я тебе легко ответила, что не верю. И вот теперь я уже твердо повторю: я не верю. Я это навсегда тут поняла. Я не верю в бога, но, получается, подозреваю, что есть дьявол? То есть искушение. И что здесь оно грязное. Я же молилась, потому что… мне захотелось… умыться, вымыться даже или… хотя бы вымыть руки. Не знаю, как еще это объяснить. Ты подумай над этим, хорошо? Ты как-то все умеешь соединить или распутать.

АННА Я еще девочка.

ХЕЛЬГА Наступает время женщин. Женщин победить нельзя. Я сердита на маму. Она мне сказала, что попросила доктора Швегерманна дать мне пилюлю, от которой я спала весь день. Мама говорит, что я стала нервная. Это неправда! Я просто не все могу понять, а мне никто не объясняет.

АННА Я поняла, что мне в маме не хватает. Она часто говорила,

что видит в нас скорее подруг, чем дочерей. В этом, наверно, есть что-то

хорошее, но все же подруга не может заменить маму. А мне нужна мама, перед

которой я преклонялась бы, и которая была бы для меня идеалом. А моя мать,

если и пример для меня, то в обратном отношении: я бы как раз не хотела быть

такой, как она. Наверняка, Марго думает об этом иначе и то, что я пишу тебе

сейчас, она бы никогда не поняла. А папа избегает всех разговоров о маминых

недостатках. Папа не смог поддержать меня, и его попытки -

протянуть мне руку помощи -- окончились провалом? Папа выбрал неправильный

путь: он всегда говорил со мной, как с ребенком, переживающим детские

трудности. Это кажется странным, потому что именно отец уделял мне всегда

столько внимания, и никто как другой, сумел заставить меня поверить в

собственные силы. Но одну вещь он не понял: как важно было для меня победить

трудности. Я совсем не хотела слышать от него утешения типа "возрастные

явления", "и у других девочек", "пройдет со временем", я хотела, чтобы со

мной обращались не как с девчонкой, одной из многих, а как с Анной,

личностью. Пим не смог этого понять. И еще: я не могу довериться тому, кто

сам полностью не раскрылся передо мной, а поскольку про Пима я почти ничего

не знаю, настоящая близость между нами невозможна. Пим занял позицию

умудренного жизненным опытом отца, который тоже когда-то мечтал и

сомневался, и сейчас сочувствует современной молодежи. Но по-настоящему

понять меня он не смог, как не пытался. Это научило меня никому не доверять

свои жизненные наблюдения и выводы, кроме дневника, и иногда -- Марго. От

папы я скрывала то, что волновало меня, никогда не делилась с ним своими

идеалами и сознательно отдалилась от него.

Мать в моем представлении должна быть прежде всего тактичной по

отношению к своим детям - в любом возрасте. Не так, как моя мама, которая

откровенно высмеивает меня, когда я плачу - не от физической боли, а по

другим причинам.

ХЕЛЬГА Этот ребенок протестует против всего.., я с ней уже не справляюсь. Возможно, это возраст.., и это пройдет… Хельга — самый сложный мой ребенок. Этот маленький бунтарь может разрушить все, из-за нее очередная ссора…

АННА Меня считают ломакой, когда я говорю, и нелепой, когда молчу. Грубой,

когда я отвечаю на вопросы, и изворотливой, если мне в голову приходит

какая-то идея. Я устала - значит, ленюсь, съела лишний кусок -- эгоистка. Да

и вообще, я глупая, трусиха и чересчур расчетливая. В глазах окружающих я

просто невыносима. Хоть я и посмеиваюсь над их мнением и делаю вид, что мне

на него наплевать, я хотела бы попросить Бога дать мне другой характер,

чтобы все так не нападали на меня. Но это невозможно, собственную натуру не

изменишь, да она у меня вовсе не плохая, я это чувствую. Я гораздо больше,

чем кажется со стороны, стараюсь всем угодить, и часто смеюсь, чтобы не

показать своих терзаний.

Не раз после маминых незаслуженных упреков я прямо ей говорила: "Ах,

твои слова меня абсолютно не трогают. Оставь меня в покое, я все равно

безнадежный случай". Она тогда, конечно, обвиняла меня в грубости, дня два

не разговаривала со мной, а потом все это забывалось, как будто ничего не

произошло.

Вчера очередная размолвка вылилась во что-то ужасное. Мама стала

рассказывать папе обо всех моих прегрешениях и при этом ужасно расплакалась.

Я, конечно, тоже, а у меня и без того уже сильно болела голова. Наконец, я

рассказала папе, что люблю его гораздо больше мамы. Тот ответил, что со

временем это пройдет, но я ему не верю. Я ведь сейчас просто вынести не могу

мамино присутствие и еле сдерживаюсь, чтобы не огрызаться на любую ее

реплику. Да я бы просто дала ей пощечину! Сама не знаю, почему у меня к ней

такое гигантское отвращение. Папа посоветовал предлагать маме помощь,

поддерживать, когда у нее болит голова или просто плохое самочувствие. Но

это невозможно: я не люблю ее и не в состоянии жалеть. Я могу, например,

спокойно думать о том, что мама когда-то умрет. Но то, что это произойдет с

папой, мне страшно и невыносимо представить. Да, низко с моей стороны, но

ничего не могу поделать: я так чувствую. Хочу кричать на весь мир!

ХЕЛЬГА Мне бы хотелось улететь! Здесь повсюду такой яркий свет, что даже если закрыть глаза, то все равно светло, как будто солнце светит в голове, и лучи выходят прямо из глаз.

АННА Все тяжелее осознавать, что мы никогда не можем выйти на улицу. И

испытывать постоянный страх, что нас обнаружат и расстреляют. Не очень

веселая перспектива! Над моей диваном-кроватью установили лампочку, которая включается, если потянуть за веревочку. Однако сейчас пользоваться ею запрещено, потому что наша форточка открыта целые сутки.

ХЕЛЬГА Я тогда не могла тебя понять, а теперь понимаю. Здесь такой яркий свет….. Я тоже как будто чем-то переболела. Если бы можно было поплавать с Людвигом!

АННА Мне очень не хватает Морши -- ежедневно, ежеминутно, и когда я думаю о нем, то часто не могу сдержать слез. Я так люблю милого Морши, что иногда строю

несбыточные планы его возвращения к нам.

ХЕЛЬГА Я забыла тебя спросить, сколько живут дельфины! Я тебе признаюсь: я написала рассказ про Людвига, как он спас одного мальчика. Это не совсем все, как было; есть и мои фантазии. Мне так хочется тебе его показать. Я в этом рассказе думала над каждым словом.

АННА Я знаю, что могу писать. У меня есть несколько удачных рассказов и смешных

описаний жизни в Убежище, интересных отрывков из дневника. Но талантлива ли

я в самом деле, это еще надо доказать.

"Сон Евы" -- моя лучшая сказка и удивительно то, что я сама не знаю,

как она пришла мне в голову. В Жизни Кади есть удачные места, но в целом это

ничто. Я сама - свой самый строгий и лучший судья, знаю, что написано

хорошо, а что плохо. Только сам испытавший это, понимает, что писать -- так

чудесно. Я раньше жалела, что плохо рисую, а сейчас безумно счастлива, что,

по крайней мере, писать мне удается. Но я по-прежнему не уверена, смогу ли в будущем написать что-то значительное, стану ли писательницей или журналисткой? Я надеюсь на это,

очень надеюсь, потому что для меня необыкновенно важно выражать свои мысли,

идеалы и фантазии. Над Жизнью Кади надо еще много трудиться, в мыслях у меня

уже все готово, но сама работа не очень спорится. Может, так и не удастся

закончить, и все полетит в корзину для бумаг или камин. С другой стороны, я

думаю: в четырнадцать лет и таким малым опытом еще невозможно писать

философские сочинения.

ХЕЛЬГА Папа мне говорил, что в моем возрасте исписал ворохи бумаги, но все зря, потому что в таком возрасте нечего сказать и нужно помнить — из "Фауста": …кто мыслью беден и усидчив, кропает понапрасну пересказ заимствованных отовсюду фраз, все дело выдержками ограничив

АННА Я должна закончить "Жизнь Кади". Я уже решила, что после лечения в

санатории Кади вернется домой и будет продолжать переписываться с Хансом.

Это все происходит в 1941 году. Вскоре Кади узнает, что Ханс симпатизирует

фашистам. Поскольку она глубоко переживает за евреев, к которым принадлежит

и ее подруга Марианна, то она начинает сомневаться в Хансе. Они ссорятся и

расстаются, но потом сходятся снова. Настоящий разрыв происходит, когда Ханс

начинает встречаться с другой девочкой. Кади глубоко задета и теперь хочет

одного -- стать медсестрой и много работать. Она заканчивает образование и

по настоянию отца и друзей поступает на работу в швейцарский санаторий для

легочных больных. Свой первый отпуск она проводит на Коморских островах, где

совершенно случайно встречает Ханса. Тот рассказывает, что два года назад

женился на девушке, с которой встречался после Кади, но оказалось, что его

жена подвержена депрессиям, и недавно покончила жизнь самоубийством. Уже

задолго до этого Ханс понял, что любит только свою маленькую Кади, и вот

сейчас он просит ее руки. Кади отказала: хотя она все еще любила его, ее

гордость оказалась сильнее. Ханс уехал, и спустя годы Кади услышала, что он

живет в Англии и часто хворает. Сама Кади в 27 лет вышла замуж за фермера

Симона. Она нежно любила его, но не так сильно, как Ханса. У них родились

трое детей: две дочери Лилиан и Юдифь и сын Ник. Она счастлива с Симоном, но

не забывает Ханса. Однажды она видит его во сне и прощается с ним.

Это все не сентиментальная чепуха, а художественное изложение папиной

биографии.

ХЕЛЬГА Если бы я могла показать тебе рассказ…..

АННА Не могу представить себе, что когда-то мы снова будем жить в обычном

мире. Хоть я и сама часто произношу "после войны", эти слова кажутся мне

воздушным замком, который навсегда останется мечтой.

ХЕЛЬГА Я написала рассказ, потому что очень люблю Людвига. Я его люблю больше почти всех живых существ на свете, хоть он всего лишь дельфин.

АННА Я в последнее время все чаще беседую с Петером. Вообще, мне всегда было уютно в его комнатенке, но поскольку Петер чрезвычайно скромный и сам никогда