НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ (1469-1527)

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ
(1469-1527)

Князь не должен иметь ни другой цели, ни другой работы, ни делать из чего-либо другого свое искусство, кроме войны, ибо только военное искусство приличествует тому, кто повелевает, и сила этого искусства настолько велика, что оно не только помогает удержаться тем, которые рождены Князьями, но часто возносить к этому положению людей, прежде бывших частными гражданами. И наоборот, не трудно убедиться в том, что, когда Князья более думали о наслаждениях, нежели об оружии, – они лишались своих государств. Пренебрежение этим искусством является первой причиной потери государства; мастерство в нем – причиной приобретения такового. Безоружность, кроме других зол, которые она влечет за собой, делает еще Князя предметом презрения, а это является одним из тех бесчестящих свойств, которых Князь должен избегать... (Макиавелли Н. Князь. СПб., 2001. С.88-89.)

Что же касается умственного упражнения, то Князь должен читать историю и в ней обращать внимание на деяния выдающихся людей, вникать в их способ ведения войны, исследовать причины их побед и гибели, чтобы избежать последней и подражать первым. Особенно же надлежит ему следовать примеру многих выдающихся людей древности, выбиравших себе какой-нибудь образец для подражания из числа тех, которые до них отличились и прославились и всегда имевших перед глазами его подвиги и деяния... <...> Мудрый Князь должен следовать такого рода правилам и никогда не оставаться праздным в мирное время, но трудолюбиво собирать сокровище, чтобы иметь возможность с его помощью продержаться при неблагоприятном обороте дел и чтобы изменившаяся судьба нашла его готовым отразить ее удары. (Князь. С. 90.)

Остается теперь рассмотреть, как Князь должен вести себя и держаться в отношении к подданным и друзьям. <...> Многие уже силою вымысла создавали республики и княжества, которых никто не видел и не знал, как действительно существующие. Однако между тем, как живут и как надлежало бы жить, имеется такая разница, что тот, кто из-за долженствующего произойти упускает из виду действительно происходящее, – тот скорее уготовляет свою погибель, нежели свое спасение, ибо человек, который захотел бы во всем следовать лишь одному добру, неминуемо погиб бы среди стольких порочных людей. Поэтому для Князя, желающего отстоять себя, необходимо уметь быть и не добродетельным и, смотря по надобности, пользоваться или не пользоваться этим умением. (Князь. С. 91.)

Знаю, всякий признает, что было бы лучше всего, если бы нашелся Князь со всеми качествами, признаваемыми за хорошие, но так как иметь их все и неуклонно проводить не позволяют самые условия человеческого существования, то Князь должен быть настолько благоразумен, чтобы уметь избегать позора тех пороков, которые могли бы лишить его государства и по возможности беречься тех, которые не опасны в этом смысле; но если последнее невозможно, то он может не особенно стесняться. И он может также не бояться осуждения за те пороки, без которых трудно удержать государство, ибо если рассмотреть все надлежащим образом, то найдется кое-что, на первый взгляд кажущееся доблестью, но влекущее к погибели, если Князь последует ему, и кое-что кажущееся пороком, но вознаграждающее Князя, последовавшего ему, безопасностью и благополучием. (Князь. С. 92.)

...Князь должен мало обращать внимания на упреки в скупости, если благодаря этому он не будет поставлен в необходимость обирать своих подданных, сможет защищаться, не будет рисковать обеднеть и стать предметом презрения, не будет вынужден превратиться в хищника; ибо порок скупости один из тех, которые укрепляют его трон. <...> И ничто не истощает так самое себя, как щедрость: применяя ее, теряешь возможность ее дальнейшего применения и становишься бедным и презренным, а чтобы избежать последнего – хищным и ненавистным. Среди всего, чего Князь должен беречься, следует особенно указать на презрение и ненависть к нему, щедрость же приводит к тому и другому. Поэтому более разумно примириться со славой скупца, что породит лишь порицание без ненависти, нежели, стремясь к славе щедрого, в силу необходимости приобрести имя хищника, что порождает и порицание, и ненависть. (Князь. С. 93, 94.)

... Я говорю, что каждый Князь должен желать прослыть милосердным, а не жестоким. Однако он должен остерегаться дурного применения этого милосердия. <...> Поэтому Князь не должен считаться с упреками в жестокости, если только такая слава необходима для того, чтобы удержать подданных в единении и повиновении. Ведь ограничивающийся весьма немногими примерными наказаниями будет милосерднее тех, которые, вследствие неуместного милосердия, допускают разрастись беспорядкам, порождающим убийства и грабежи, ибо последние составляют бедствие для всего общества в совокупности, кары же, исходящие от Князя, касаются лишь отдельных лиц. (Князь. С. 94-95.)

Однако Князь не должен быть легковерен и скор на крутые меры и не должен сам создавать себе страхов; ему следует умерять свой образ действий благоразумием и человечностью, чтобы излишняя доверчивость не сделала его неосторожным, а излишняя недоверчивость – невыносимым. Здесь возникает спорный вопрос: что лучше – быть любимым или возбуждать страх? На него отвечают, что желательно и то, и другое. Но так как совместиться им трудно, то, если приходится отказываться от одного из двух, много безопаснее внушать страх нежели любовь, ибо относительно людей можно сказать вообще, что они неблагодарны, непостоянны, притворщики, бегут от опасностей, алчны, пока оказываешь им благодеяния, они всецело принадлежат тебе, обещают, как уже было сказано, пока нужда далека, не щадить для тебя ни крови, ни имущества, ни жизни, ни детей; но когда нужда приблизится – они поворачиваются к тебе спиной. И тот Князь, который всецело положился на их слова и потому не принял никаких других мер, гибнет, ибо дружба, которая приобретается материальными средствами, а не величием и благородством души, окупается, но ее не держишь в руках и невозможно воспользоваться ею в нужную минуту. И люди с меньшей опаской оскорбляют того, кто внушил любовь, нежели внушившего страх, ибо любовь поддерживается лишь отношением обязанности, которое порывается вследствие порочности людей при всяком столкновении с личным интересом, страх же держится боязнью наказания, которая никогда не прекращает своего действия. Однако Князь должен внушать страх таким образом, чтобы если и не приобрести любви, то избежать ненависти, ибо страх и отсутствие ненависти могут отлично ужиться вместе, и он всегда достигнет этого, если не будет посягать на имущество своих сограждан и подданных и на их жен. Даже когда Князь считает нужным лишить, кого-нибудь жизни, он может сделать это, если налицо имеются оправдывающие это обстоятельства и явное основание, но он должен остерегаться посягать на чужое имущество, ибо люди скорее забудут смерть отца, нежели лишение вотчины. <...> Итак, возвращаясь в заключение к любви и страху, я говорю, что так как любят все люди по своей указке, а страшатся по указке Князя, то мудрый Князь должен опираться на то, что зависит от него, а не от других; он должен только, как было сказано, беречься ненависти. (Князь. С. 95-96, 97.)

Каждый понимает насколько похвально было бы для Князя хранить верность своим обещаниям и жить по-честному, без лукавства. Однако опыт нашего времени показал, что великие дела совершались теми Князьями, которые мало считались с верностью обещаниям, умели лукавством опутать людей и таким образом в конце концов взяли верх над теми, которые полагались на порядочность. Итак, следует иметь в виду, что есть два рода борьбы: один посредством законов, другой – силы. Первый свойственен людям, второй – животным; но так как первый часто оказывается недостаточным, то приходится прибегать ко второму. Поэтому Князю необходимо уметь пользоваться приемами и животного, и человека. <...> Поэтому благоразумный властитель не может соблюсти верность своему обещанию, если такое соблюдение должно обратиться против него самого и если исчезли причины, побудившие его дать обещание. Если бы все люди были хороши, то такое предписание было бы нехорошим, но так как они дурны и по отношению к тебе не станут соблюдать своих обещаний, то и ты не должен соблюдать своих по отношению к ним. И никогда у Князя не будет недостатка в законных причинах для того, чтобы замаскировать свое несоблюдение. (Князь. С. 97-98.)

Итак, Князю нет необходимости иметь все вышеназванные свойства, но весьма необходимо казаться обладающим ими. Более того, я решусь даже сказать, что если всегда строго держаться их, то они опасны, если же только казаться, что имеешь их, то они полезны; так полезно казаться милосердным, верным своим обещаниям, человечным, религиозным, чистосердечным, да и быть таким, однако следует настолько владеть собой, чтобы в случае нужды и не быть таковым, мочь и уметь изменить эти качества в противоположные. <...> И потому ему необходимо обладать духом, настолько гибким, чтобы принимать направления, указываемые ветром и оборотом судьбы и, как я заметил выше, не уклоняться от пути добра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо. (Князь. С. 99.)

Пусть поэтому Князь позаботится только о победе и об удержании государства, средства же к этому всегда будут почитаться достойными, и каждый будет хвалить их, ибо чернь всегда увлекается внешностью и исходом дела; на свете же чернь – это все, а отдельные личности только тогда приобретают значение, когда большинство не знает, на чем остановиться. (Князь. С.100.)

Как должен действовать правитель, чтобы упрочить свою власть

Презрение возбуждает Князь тогда, когда молва считает его непостоянным, легкомысленным, малодушным, нерешительным, – чего Князь должен беречься, как огня. Он должен приложить все старания к тому, чтобы его решение было бесповоротно, и чтобы общее мнение о нем было таково, что никому и в голову не придет обмануть или провести его. Князь, составивший себе такое имя, пользуется высоким уважением; против такого Князя труднее составить заговор и трудно напасть на него, ибо все знают, что он человек выдающихся дарований и пользуется уважением со стороны своих подданных. (Князь. С. 101.)

Ничто не внушает такого уважения к Князю, как великие дела и необычайность проявляемых им свойств. <...> И прежде всего Князь должен стараться каждым своим поступком породить о себе молву, как о человеке великом и из ряда вон выходящим. Уважают Князя и тогда, когда он настоящий враг и настоящий друг, т.е. когда он без всяких оговорок объявляет себя за кого-нибудь одного против кого-нибудь другого; каковое решение всегда будет более полезно, нежели оставаться нейтральным. (Князь. С. 114-115.)

Следует отметить, что Князь должен взять за правило никогда не вступать в союз с более могущественным в целях нападения на другого, кроме случая необходимости, как об этом было сказано выше. Ведь в случае победы Князь окажется в его руках, Князья же должны по мере возможности избегать состояния зависимости от других. <...> Никогда не следует думать, что какое-либо государство может принимать безопасные решения; напротив, нужно иметь в виду, что им приходится принимать весьма рискованные, ибо самый порядок вещей таков, что никогда нельзя избежать одного неудобства, не впав в другое; благоразумие же состоит в том, чтобы уметь распознавать свойства этих неудобств и принимать наименее дурное за хорошее. <...>

Князь должен также заявить себя приверженцем доблести и окружать почетом дарования, где бы они не проявлялись. (Князь. С. 116-117.)

МИШЕЛЬ ЭЙКЕМ ДЕ МОНТЕНЬ
(1533-1592)

Мы обычно охотно истолковываем высказывания других людей в пользу наших собственных, укоренившихся в нас предрассудков, для атеиста, например, все произведения ведут к атеизму: самую невинную вещь он заражает собственным своим ядом. У этих людей есть некое умственное предубеждение, в силу которого доводы Раймунда Сабундского до них не доходят. А между тем им кажется, что им представляется благоприятный случай свободно опровергать чисто человеческим оружием нашу религию, на которую они иначе не решились бы нападать, памятуя о всем ее величии, о ее авторитете и ее предписаниях. Чтобы обуздать это безумие, вернейшим средством я считаю низвергнуть и растоптать ногами это высокомерие, эту человеческую гордыню, заставить человека почувствовать его ничтожество и суетность, вырвать из рук его жалкое оружие разума, заставить его склонить голову и грызть прах земной из уважения перед величием Бога и его авторитетом. Знание и мудрость являются уделом только Бога, лишь Он один может что-то о себе мнить, мы же крадем у Него то, что мы себе приписываем, то, за что мы себя хвалим.

Собьем с человека эту спесь, эту главную основу тирании зловредного человеческого разума. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». Все боги обладают разумом, заявляет Платон, из людей же — очень немногие.

Разумеется, для христианина большое утешение видеть, что наше бренное оружие столь же применимо к нашей святой и божественной вере, как и к нашим человеческим и бренным делам; оно действует в обоих случаях одинаково и с той же силой. Посмотрим же, имеет ли человек в своем распоряжении другие аргументы, более сильные, чем доводы Раймундл Сабундского, и вообще, возможно ли для человека прийти путем доказательств и суждений к какой-либо достоверности.

Блаженный Августин, споря с неверующими, изобличает их в том, что они не правы, утверждая, будто те части нашей веры, которые не могут быть доказаны нашим разумом, ложны. Желая показать им, что существует (и существовало) много вещей, причины и природа которых не могут быть изъяснены нашим разумом, он ссылается на ряд известных и бесспорных примеров, относительно которых человек признает, что он ничего в них не понимает; с этой целью Августин приводит, как и во многих других местах, очень тонкие и остроумные доказательства. Но надо пойти дальше и показать, что для того, чтобы убедить их в слабости человеческого разума, незачем ссылаться на редкостные явления; что человеческий разум настолько недостаточен и слеп, что нет ни одной вещи, которая была бы ему достаточно ясна; что для него все равно — что трудное, что легкое; что все явления и природа вообще единодушно отвергают его компетенцию и притязания.

Чему учит нас вера, когда она проповедует остерегаться светской философии, когда она постоянно внушает нам, что наша мудрость — лишь безумие перед лицом Бога, что человек — самое суетное существо на свете, что человек, кичащийся своим знанием, даже не знает того, что такое знание, и что человек, который почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, обольщает и обматывает сам себя? Эти наставления Священного Писания так ясно и наглядно выражают то, что я хочу сказать, что для людей, которые беспрекословно и смиренно признавали бы авторитет Священного Писания, мне ничего больше не требовалось бы. Но те, которым я возражаю, хотят быть побитыми их же оружием: они желают, чтобы борьба с разумом велась не иначе, как с помощью самого разума.

Рассмотрим же человека, взятого самого по себе, без всякой посторонней помощи, вооруженного лишь своими человеческими средствами и лишенного божественной милости и знании, составляющих в действительности всю его славу, его силу, основу его существа. Посмотрим, чего он стоит со всем этим великолепным, но чисто человеческими вооружением. Пусть он покажет мне с помощью своего разума, на чем покоятся те огромные преимущества над остальными созданиями, которые он приписывает себе. Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропот безбрежного моря, что все это сотворено и существует столько веков для него, для его удобства и к его услугам? Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управляюсь собой и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином и владыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то что повелевать ею! На чем основано то превосходство, которое он себе приписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один способен распознать его красоту и устройство, что только он один может воздавать хвалу его творцу и отдавать себе отчет в возникновении и распорядке вселенной? Кто дал ему эту привилегию? Пусть он покажет нам грамоты, которыми на него возложены эти сложные и великие обязанности.

Даны ли они только одним мудрецам? Относятся ли они только к немногим людям? Или безумцы и злодеи также стоят того, чтобы они, худшие существа вселенной, пользовались таким предпочтением перед всеми остальными?

Можно ли этому поверить? «Итак, кто скажет, для кого же создан мир? Для тех, следовательно одушевленных существ, которые одарены разумом, то есть для богов и для людей, ибо нет ничего лучше их». (Слова стоика Бальба в диалоге Цицерона «О природе богов», — прим. сост.) Нет слов, чтобы достаточно осмеять это бесстыдное приравнивание людей к богам. (Монтень М. Опыты. Кн. 2. Гл.12 // Монтень М. Опыты: в 3 кн. СПб., 1998. Кн. 1 и 2. С. 525-528.)

Если даже та доля разума, которой мы обладаем, уделена нам небом, как же может эта крупица разума равнять себя с ним? Как можно судить о его сущности и его способностях по нашему знанию! Все, что мы видим в небесных телах, поражает и потрясает нас. На каком же основании лишаем мы их души, жизни и разума? Убедились ли мы в их неподвижности, бесчувствии и неразумии, мы, не имеющие с ними никакого общения и вынужденные им лишь повиноваться? Сошлемся ли мы на то, что мы не видели ни одного существа, кроме человека, которое наделено было бы душой? А видели ли мы нечто подобное солнцу? Перестает ли оно быть солнцем от того, что мы не видели ничего подобного? Перестают ли существовать его движения на том основании, что нет подобных им? Если нет того, чего мы не видели, то наше знание становится необычайно куцым: «К чему заключать наш разум в такие теснины?» (Цицерон. Ук. соч., — прим. сост.) Не химеры ли это человеческого тщеславия — превращать луну в некую небесную землю и представлять себе на ней, подобного Анаксагору, горы и долины, находить на ней человеческие селения и жилища и даже устраивать на ней, ради нашего удобства, целые колонии, как это делают Платон и Плутарх, а нашу землю превращать в сверкающее и лучезарное светило? «Среди множества недостатков нашей смертной природы есть и такой: ослепление ума — не только неизбежность заблуждений, но и любовь к ошибкам». (Сенека. «О гневе», — прим. сост.)

Самомнение — наша прирожденная и естественная болезнь. Человек самое злополучное и хрупкое создание и тем не менее самое высокомерное. Человек видит и чувствует, что он помещен среди грязи и нечистот мира, он прикован к худшей, самой тленной и испорченной части вселенной, находится на самой низкой ступени мироздания, наиболее удаленной от небосвода, вместе с животными наихудшего из трех видов (то есть вместе с наземными животными — прим. сост.), и, однако же он мнит себя стоящим выше души и попирающим небо. По суетности того же воображения он равняет себя с Богом, приписывает себе божественный способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий, преуменьшает возможности животных, своих собратьев и сотоварищей, наделяя их такой долей сил и способностей, какой ему заблагорассудится. Как он может познать усилием своего разума внутренние и скрытые движения животных? На основании какого сопоставления их с нами он приписывает им глупость?

Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее она мною, нежели я ею? Платон в своем изображении золотого века Сатурна относит к важнейшим преимуществам человека тех времен его общение с животными, изучая и поучаясь у которых, он знал подлинные качества и особенности каждого из них; благодаря этому он совершенствовал свой разум и свою проницательность, и в результате жизнь его была во много раз счастливее нашей. Нужно ли лучшее доказательство глупости обычных человеческих суждений о животных? Этот выдающийся автор полагал, что ту телесную форму, которую дала им природа, она в большинстве случаев назначила лишь для того, чтобы люди по ней могли предсказывать будущее, чем в его время и пользовались.

Тот недостаток, который препятствует общению животных с нами, — почему это не в такой же мере и наш недостаток, как их? Трудно сказать, кто виноват в том, что люди и животные не понимают друг друга, ибо ведь мы не понимаем их так же, как и они нас. На этом основании они так же вправе считать нас животными, как мы их. Нет ничего особенно удивительного в том, что мы не понимаем их: ведь точно так же мы не понимаем басков или троглодитов. Однако некоторые люди хвастались тем, что понимают их, например Аполлоний Тианский, Меламп, Тиресий, Фалес и другие. И если есть народы, которые, как утверждают географы, выбирают себе в цари собаку, то они должны уметь истолковывать ее лай и движения. Нужно признать равенство между нами и животными: у нас есть некоторое понимание их движений и чувств, и примерно в такой же степени животные понимают нас. Они ласкаются к нам, угрожают нам, требуют от нас; то же самое проделываем и мы с ними. <...> (Опыты. С. 529-531.)

Все сказанное мною должно подтвердить сходство в положении всех живых существ, включая в их число человека Человек не выше и не ниже других; все, что существует в подлунном мире, как утверждает мудрец, подчинено одному и тому же закону и имеет одинаковую судьбу: «Все связано неизбежными узами судьбы». (Лукреций Кар. «О природе вещей», — прим. сост.)

Разумеется, есть и известные различия — подразделения и степени разных свойств, но все это в пределах одной и той же природы:

«Всякая вещь следует своим правилам, все вещи твердо блюдут законы природы и сохраняют свои отличия». (Лукреций Кар. «О природе вещей», — прим. сост.)

Надо заставить человека признать этот порядок и подчиниться ему. Он не боится, жалкий, ставить себя выше его, между тем как в действительности он связан и подчинен тем же обязательствам, что и другие создания его рода; он не имеет никаких подлинных и существенных преимуществ или прерогатив. Те преимущества, которые он из самомнения произвольно приписывает себе, просто не существуют; и если он один из всех животных наделен свободой воображения и той ненормальностью умственных способностей, в силу которых он видит и то, что есть, и то, чего нет, и то, что он хочет, истинное и ложное вперемешку, то надо признать, что это преимущество дается ему дорогой ценой и что ему нечего им хвалиться, ибо отсюда ведет свое происхождение главный источник угнетающих его зол: пороки, болезни, нерешительность, смятение и отчаяние. (Опыты. С. 539.)

Из нашего тщеславного высокомерия мы предпочитаем приписывать наши способности не щедрости природы, а нашим собственным усилиям и, думая этим превознести и возвеличить себя, наделяем животных природными дарами, отказывая им в благоприобретенных. И я считаю это большой глупостью, ибо, на мой взгляд, качества, присущие мне от рождения, следует ценить ничуть не меньше, чем те, которые я собрал по крохам и выклянчил у обучения. Мы не в силах придумать человеку лучшую похвалу, чем сказав, что он одарен от Бога и природы. (Опыты. С. 540.)

ДЖОРДАНО БРУНО
(1548-1600)

Утверждение, что Вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел; но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малейшего подозрения в том, что тела не существуют. Ибо если бы истина зависела от подобной чувственности, то все тела должны были быть такими и столь же близкими к нам и друг к другу, какими они нам кажутся. Но наша способность суждения показывает нам, что некоторые звезды нам кажутся меньшими на небе, и мы их относим к звездам четвертой и пятой величины, хотя они гораздо крупнее тех звезд, которые мы относим ко второй или первой величине. Чувство не способно оценить взаимоотношение между громадными расстояниями. (О бесконечности, Вселенной и мирах. С. 169-170.)

Ввиду бесчисленных степеней совершенства, в которых разворачивается в телесном виде божественное бестелесное превосходство, должны быть бесчисленные индивидуумы, каковыми являются эти громадные живые существа (одно из которых эта земля, божественная мать, которая родила и питает нас и примет нас обратно), и для содержания этих бесчисленных миров требуется бесконечное пространство.

Я говорю о пределе без границ, для того чтобы отметить разницу между бесконечностью Бога и бесконечностью Вселенной; ибо Он весь бесконечен в свернутом виде и целиком, Вселенная же есть все во всем (если можно говорить обо всем там, где нет ни частей, ни конца) в развернутом виде и не целиком [...]. Бесконечность, имеющая измерения, не может быть целокупно бесконечной.

Я называю Вселенную «целым бесконечным», ибо она не имеет края, предела и поверхности; но я говорю, что Вселенная не «целокупно бесконечна», ибо каждая часть ее, которую мы можем взять, конечна и из бесчисленных миров, которые она содержит, каждый конечен. Я называю Бога «целым бесконечным», ибо он исключает из себя всякие пределы и всякий его атрибут един и бесконечен; и я называю Бога «целокупно бесконечным», ибо Он существует весь во всем мире и во всякой своей части бесконечным образом и целокупно в противоположность бесконечности Вселенной, которая существует целокупно во всем, но не в тех частях (если их, относя к бесконечному, можно называть частями), которые мы можем постигнуть в ней. (О бесконечности, Вселенной и мирах. С. 167.)

Тяжестью мы называем стремление частей к целому и стремление движущегося к своему месту. [...]

Существуют бесконечные земли, бесконечные солнца и бесконечный эфир, или, говоря словами Демокрита и Эпикура, существуют бесконечные полное и пустое одно внедренное в другое... Если, следовательно, эта земля вечна и непрерывно существует, то она такова не потому, что состоит из тех же самых частей и тех же самых индивидуумов (атомов), а лишь потому, что в ней происходит постоянная смена частей, из которых одни отделяются, а другие заменяют их место таким образом, сохраняя ту же самую душу и ум, тело постоянно меняется и возобновляет свои части. Это видно также и на животных, которые сохраняют себя только таким образом, что принимают пищу и выделяют экскременты [...]. Мы непрерывно меняемся, и это влечет за собою то, что к нам постоянно притекают новые атомы и что из нас истекают принятые уже раньше. (О бесконечности, Вселенной и мирах. С. 169.)

[...] Мир является одушевленным телом, в нем имеются бесконечная двигательная сила и бесконечные предметы, на которые направлена эта сила, которые существуют дискретно, как мы это объяснили; ибо целое непрерывное неподвижно; в нем нет ни кругового движения, для которого необходим центр, ни прямолинейного движения, которое направлялось бы от одной точки к другой, так как в нем нет ни середины, ни конца. (О бесконечности, Вселенной и мирах. С. 170.)

Не противоречит разуму также, чтобы вокруг этого солнца кружились еще другие земли, которые незаметны для нас или вследствие большой отдаленности их, или вследствие их небольшой величины, или вследствие отсутствия у них больших водных поверхностей, или же вследствие того, что эти поверхности не могут быть обращены одновременно к нам и противоположно к солнцу, в каком случае солнечные лучи, отражаясь как бы в кристальном зеркале, сделали бы их видимыми для нас. [...]

Миры составлены из противоположностей, и одни противоположности, вроде земель и вод, живут и питаются другими противоположностями, а именно солнцами и огнями. Это, думаю, подразумевал тот мудрец, который говорил, что Бог творит согласие среди возвышенных противоположностей, и другой мудрец, который говорил, что все существует благодаря спору согласных между собой и любви спорящих.

На этих мирах обитают живые существа, которые возделывают их, сами же эти миры – самые первые и наиболее божественные живые существа Вселенной; и каждый из них точно так же составлен из четырех элементов, как и тот мир, в котором мы находимся, с тем только отличием, что в одних преобладает одно активное качество, в других же – другое, почему одни чувствительны к воде, другие же к огню. Кроме четырех элементов, из которых составлены миры, существует еще эфирная область [...], безмерная, в которой все движется, живет и прозябает. Этот эфир содержит всякую вещь и проникает в нее [...], он называется обычно воздухом, который есть этот пар вокруг вод и внутри земли, заключенный между высочайшими горами, способный образовать густые тучи и бурные южные и северные ветры. Поскольку же он чист и не составляет части сложного, но есть то место, в котором содержатся и движутся мировые тела, он называется эфиром в собственном смысле слова. (О бесконечности, Вселенной и мирах. С. 173.)

О свободе воли

Фракасторий. [...] Никогда, не было философа, ученого и честного человека, который под каким-либо поводом и предлогом пожелал бы доказать на основании такого предложения необходимость человеческих действий и уничтожить свободу выбора. Так, среди других Платон и Аристотель, полагая необходимость и неизменность Бога, тем не менее полагают моральную свободу и нашу способность выбора; ибо они хорошо знают и могут понять, каким образом могут совместно существовать эта необходимость и эта свобода, однако некоторые истинные отцы и пастыри народов отрицают это положение и другие, подобные им, может быть для того, чтобы не дать повода преступникам и совратителям, врагам гражданственности и общей пользы выводить вредные заключения, злоупотребляя простотой и невежеством тех, которые с трудом могут понять истину и скорее всего склонны к злу. Они легко простят нам употребление истинных предложений, из которых мы не хотим извлечь ничего иного, кроме истины относительно природы и превосходства Творца ее; и они излагаются нами не простому народу, а только мудрецам, которые способны понять наши рассуждения. Вот почему теологи, не менее ученые, чем благочестивые, никогда не осуждали свободы философов, а истинные, вежливые и благонравные философы всегда благоприятствовали религии; ибо и те и другие знают, что вера требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы, а доказательства – для созерцающих истину, которые умеют управлять собой и другими. (О бесконечности, Вселенной и мирах. С. 167-168.)

ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛА
(1568-1639)

Поистине очевидно, что насколько животные превосходят сложные неодушевленные тела, настолько и человек превосходит животных, так что здесь имеет место не просто большее или меньшее в силу лучших органов или темперамента превосходство, но и превосходство высшего порядка.

Камни, конечно же, обладают способностью ощущать, равно как дерево, вода и все составные вещи (я не говорю здесь об огне и солнце, существах, в большей мере обладающих жизнью, чем животные), но одни в большей, другие в меньшей степени. В самом животном кости, нервы, плоть, печень, кровь, селезенка, мочевой пузырь, ногти и волосы обладают ощущением, но, однако, не называются животными, равно как не именуются животными ни камни, ни части животных, так как животное есть некое целое, состоящее из души и тела, обладающего органами.

Равным образом, не все обладающие ощущением вещи суть души, так что ни ветер, ни вода, ни камень не есть душа, но душа есть дух, который придан телу и одушевляет реальность, отличную от него самого. (Кампанелла Т. Метафизика // Чаша Гермеса: Гуманистическая мысль эпохи Возрождения и герметическая традиция. М., 1996. С. 323-324.)

Из познания вещей животное существо приходит к выводу, что должно следовать вещам полезным, от которых исходят добрые воздействия, и избегать вредных, от которых исходят воздействия, вредные для него. Чтобы осуществить это, животное совершает различные действия и пригoтoвляет орудия: сооружает дома, гнезда, соты, паутину, устраивает сообщества, царства и все прочее, необходимое для жизни, как это можно наблюдать у птиц, рыб, муравьев, пауков и прочих существ, в которых явлена некая мудрость и достойная восхищения деятельная способность, свидетельствующая, что дух в мудрости своей намного превосходит камни, растения и отдельные части самого животного. Несмотря на это, человек возвышается над животным духом гораздо больше, нежели сам этот дух возвышается над неодушевленными вещами. Поистине, это происходит не потому, что человек обладает лучшими органами и более сильными чувствами, так как и лев, и конь, и слон, и бык, и осел, и носорог, и дракон, и крокодил, и кит и многие прочие превосходят человека силой и даже чувствами... <...> Поскольку человек ниже животных в силе и в органах чувств, и в самом внешнем ощущении, но в то же время является господином и деспотическим повелителем животных, постольку из этого следует, что в нем заключено нечто более высокое, чем просто телесный дух. (Метафизика. С. 325-326.)

И правда, человек благодаря своему благоразумию, укрощает и подчиняет себе коней, слонов, львов и быков; он употребляет животных в пищу, использует их для изготовления одежды, для передвижения, пользуется их силой в сражениях, а именно питается мясом, укрывается шкурами, движется силой их ног и запрягает их в повозки; его спасает их лай, и они ведут его в битву...

Кроме того, нет ничего в мире, что не было бы подчинено его деятельности. Разве не сооружает он из камня дома, города и стены; не использует металлы, подчиняя с их помощью камни, растения и зверей и пользуясь всем этим в ремеслах? Он сводит животных в стада, растения — в сады, заботится об их размножении как их бог; сеет, прививает и совокупляет растения, дает им созреть и собирает урожай, веет и молотит, сооружает амбары и собирает в них хлеб, устраивает пиры, приготавливает пищу с помощью жира и соли для поглощения, усвоения и очищения ее от дурных свойств — все то, что не умеют делать другие животные, ибо они глупы для подобных дел, как неспособны камни для действий животных.

Кроме того, человек укрощает ветры и побеждает моря, знает счет времени, равноденствия, солнцестояния, месяцы, дни и определяет их причины и действия, подобающие каждому времени, как если бы он был владыкой времен. Он строит корабли, пересекает моря, ориентируясь с помощью неба, и знает его симпатию с вещами земными; пользуется магнитом, познает вещи, что находятся в потаенной глубине морей, и знает, куда он идет, хотя не видит дальше болотной травы. (Метафизика. С. 326-327.)

Кроме того, человек подражает всей природе и Богу. Он ведь построил корабль, уподобив его птичьей груди, создал весла, подобные крыльям, создал сети, лучшие, чем паук, и здания, более восхитительные, нежели у пчел. Его города подобны телу: стены как кожа, башни как голова, кузнечные меха как легкие, органы как голосовая артерия, очаг как сердце, горшки как желудок, нож и пила как зубы; жернов подобен большим камням, перегонный куб — кишечнику, амбары — печени, клоаки — прямой кишке, сидения подобны ягодицам, кавалерия и колонны — ногам, сосуды, горшки, сток нечистот и водосток подобны желчному пузырю, селезенке, слепой кишке и мочевому пузырю; подобно ангелу, он заботится о распространении животных и растений; нет в мире ничего, чему бы он не подражал. (Метафизика. С. 327.)

...Поэтому представляется, что человеческий разум отличается от звериного не большей или меньшей степенью, но божественностью, владычеством и своей природой.

Кто не восхитится человеком, когда он с помощью часов подражает небу, придает силу и мудрость бессмысленным вещам, дает душу бумаге, как Бог, чтобы мудрость беседовала с отсутствующими людьми и с людьми будущих времен и передавала им знания и обычаи, искусства и подвиги предков.

Кроме того, в величайшей мере доказывает божественность человека астрономия, ибо это он обозначает в небе круги, равноденствия, обращения, движения звезд и предсказывает сроки лунных и солнечных затмений, а также схождения светил и их имена, влияния на водные, морские, земные и человеческие вещи, и объясняет, какие звезды к каким вещам испытывают симпатию и антипатию. Удивительное дело: человек как бы летает в небе без крыл и подчиняет своему разуму всю совокупность вещей, а когда не может верно обозначить пути светил, воображает новые небеса, эпициклы и эпицентры, с помощью которых измеряет их пути так точно, что кажется, будто он приспособил небо к своим расчетам и является творцом неба и еще более — его знатоком. (Метафизика. С. 328.)

Кроме того, не только механические искусства, в которых животные несколько сходятся с нами (ибо и у них имеется медицина, сообщества, царства и воинское искусство), но еще более созерцательные искусства свидетельствуют о божественности человека. <...> Физика, изучающая природу, политика и медицина показывают его как ученика Бога, метафизика — как сотоварища ангелов; богословие — как сотоварища Бога. Кто не учитывает эти науки, тот не может понять божественности человека и превращается в слепца... (Метафизика. С. 329.)

Кроме того, человек, являющийся другом Бога, избегает демонов благодаря не силе, но добродетели. <...> Кроме того, если Бог возвышает человека с помощью чудесных деяний, то человек, конечно же, является благороднейшим орудием. (Метафизика. С. 330.)

Кроме того, разум человека показывает, что он не только выше животных, но выше и неба и элементов (т.е. стихий, — прим. сост.). Поэтому душа его происходит не от солнца и не от сочетания элементов, так как такой результат не поднимается выше его изначальной причины и никоим образом не превосходит ее. Огонь ведь не может возвыситься над огнем, который его породил, и составные вещи не обладают силой большей, чем элементы. <...> Но разумом человек превосходит не только землю и воздух, небо, солнце и мир, но всегда познает еще нечто большее, и так без конца. <...> Стало быть человеческий разум не зависит от солнца и от элементов, но от высшей бесконечной причины. (Метафизика. С. 331.)

Кроме того, то же и человеческое желание. Человек ведь в желаниях своих не останавливается на вещах этого мира, и, наслаждаясь обладанием царства, он желает еще большего — возвыситься над небом и миром и захватить бесчисленные миры. Этого не было бы в душе, если бы она на деле не была бы порождением бесконечной сущности...

Кроме того, человек стремится познать и понять Бога, ангелов и божественные вещи, и дискутирует и трактует о них. Следовательно, дух его есть порождение божества, а не одного огня.

Наконец, и форма человеческого тела свидетельствует о божественности его души. Ибо тело есть орудие души. Орудия же возникают в формах , подобающих некой цели: острый меч для того, чтобы рубить, а меч с заостренным концом — чтобы колоть и пронзать. (Метафизика. С. 332.)

При этом у всех животных тела склонны к земле, а человек возвышен к небу. Это явное указание, что животные рождены для земных надобностей и только для того, чтобы брать пищу с земли, тогда как человек рожден для созерцания неба. <...>

Поэтому в прямоте фигуры нам вернейшим образом явлена возвышенность человека. Кроме того, рука дана человеку как орудие божественной души. Ибо благодаря ей и орудия, и одежды, и силы, и все, в чем отказала природа, он создает сам и делает с таким искусством, что кажется Богом. <...>

Следовательно, человек есть божественное существо, и он выше животных не только потому, что у него лучше органы, но он имеет лучшие органы от Творца природы потому, что сам лучше их. Ведь не дается книга неграмотному, а вручается образованному человеку; а тому если бы и дали, он не сумел бы прочесть.

Человек же — лучшее и высшее существо, высшее, нежели мир и элементы, и еще более — чем животное, что и было нами доказано. (Метафизика. С. 333.)