Интервью Расскажите, пожалуйста, о себе, о своей семье, о ваших предках. Все что вы знаете. Когда и где вы родились?

Папа был в Киеве, он оставался, главк эвакуировал. Главк переехал на короткое время в Харьков. А мы поселились у маминого брата, который был, как я уже сказала, главным инженером ХТЗ. Кстати, я вам не сказала, что он строил его от первого кирпича, поэтому ему так болезненно было и горько взрывать его. И он прошел путь от разнорабочего, мастер цеха, начальник цеха, до главного инженера, всю эту лестницу. Ну, и в доме были дети, жили, я не знаю, каким образом, из испанского интернационального полка. И когда начинались бомбежки, это были дикие стоны и крики. А бомбили довольно массировано, поэтому они боялись, уже знали, что такое война. И мы всегда уходили в подвал, а тетя Катя оставалась ждать отбоя наверху, Зусенькиного, как она его называла, звонка.

Да.

Мать.

Очень недолго. Мы уехали, дядя уже приехал, в Сталинграде был главным инженером некто Демьянович, и, я не помню, дядя получил какую-то работу, а я сказала, что это уже недолгая история, потому что уже бомбили Сталинград.

Мы поехали вместе с заводом в Сталинград. И в пути…

Теплушки. Заводские теплушки, они были лучше, вероятно, обычных. И эвакуировали всех заводчан Сталинградских, и мы там же были. Мы приехали в Сталинград, по дороге в какой-то станице по радио услышали, что сдали Киев, 19 сентября 41-го года.

Папа был с нами. Папа же был…

Ужасное. Мне казалось, что все кончено. И таким вот образом по дороге уже из Сталинграда, дядя нас всех…

Да. Дядя нас всех экипировал. Кто получил кожух, кто ватник, потому что все уехали налегке. И посадил нас на баржу, которая плыла вверх по Волге, которую тянул маленький пароходик.

Я даже успела какое-то время поучиться в школе, выучить несколько стихотворений Блока напамять, чтобы занять себя чем-то, потому что музыки, естественно, не было никакой. Очень недолго.

Раньше. Он нас вывез просто, понимал, что такую семью надо убрать.

Вверх по Волге. Там мы впервые узнали, что такое настоящий голод, на барже, там же мы узнали, что такое вши…

­Не было. Вшивость. На первое время папа нас чем-то снабдил, а потом баржа вмерзла в Волгу…

Это ноябрь был. И нас перетащили на пароход. Там я впервые узнала, что такое давка, потому что нас, там по узенькой лесенке, трапчику поднимали. Меня сдавили, я потеряла сознание, очнулась от того, что Полина Иосифовна кричала: «Осторожно, ребенок погибает!». И меня взяли, пожалев, в каюту, где матросики ехали, там я согрелась впервые. Кипяток получила. И вот так мы плыли до Саратова, в Саратове мы вышли на берег. И оттуда мы…

Да, папа и вся семья, 24 человека было или 25.

Все.

Коля, Колина жена, две сестры, Полина с мужем, с приемной этой дочкой. Арнольд с женой, с ее сестрой, с ее отцом Нахатовичем. В общем… И встретили товарища моего брата уже в Оренбурге, дальше. Потому что сели в теплушку в Саратове, теплушка стояла на путях. И встретили товарища, который вроде бы уже был ранен, моего брата двоюродного киевского. И этот, кажется, его Марк звали, он для того, чтобы нас не выкинули и чтобы мы куда-нибудь сели, он достал сургуч, и пятикопеечной монетой, хотя братья и папа говорили, что семья не знает никаких авантюрных дел, он, Марк, кажется, его звали, он опломбировал вагон, чтобы нас не трогали. И там ужас, это я хорошо помню, что там не было туалета, это все в тамбуре делалось, это был тихий ужас. И вот в Оренбурге я впервые начала кормить семью. Поезд стоял на путях, я ходила на эвакопункт и получала карточки хлебные, не помню, на день, на три, не помню. И приносила хлеб. В длинном, до пола кожухе таком дворницком, бараньем…

По дороге на эвакопунктах давали. Да. Там потом был, по-моему, недалеко от Оренбурга, Бугуруслан, центр, через который люди находили друг друга, какой-то крупный эвакоцентр. Там же я впервые увидела вещь, которая меня потрясла, когда на путях стоял раз, потом другой раз поезд, который вез чеченцев в ссылку. С пулеметами на окнах, с дикими криками, потому что умирали люди, а им не давали их хоронить…

­Вы тогда знали, что это чеченцы?

Я не помню, знала ли, я знала, что это кавказский какой-то народ. Я не помню, знала ли я, что это чеченцы. Хорошо, потом узнала, когда Приставкина читала.

Конечно.

По дороге был Ташкент, где мы увидели Давидушку, младшего папиного брата, с семьей. Они туда эвакуировались к родственникам, художник Новиков там был, довольно известный, русский человек. А потом мы добрались до Фрунзе. Во Фрунзе мы выгрузились, и там началась…

Месяца полтора. Мы приехали во Фрунзе 21 декабря, и с поезда пошли на концерт в филармонию. Мы чесались, там же негде было помыться.

Шульженко, я очень хорошо помню. Шульженко и (нрб), впервые в жизни я их там услышала. Филармония Тактагула, была такая. Ну, и потом, я не помню. Каким образом, семья там разделилась, но все равно была близко. Папина сестра, ее муж Гуревич, и сын, и мы поселились во Фрунзе, в служебной, этот Мендель уже получил какую-то комнату, и мы все гамузом там жили. Стоял неработающий рояль в комнате, каким-то образом. Там же, в соседней комнате, жил в прошлом репрессированный русский человек, который приютил у себя человека, который назывался Иван Краузе. Это был потом великолепный, потрясающий бас, народный артист Союза, он же Иван Петров, который брал напрокат что-нибудь, какой-нибудь пиджачок, полусмокинг. Там же я впервые близко познакомилась с Натаном Григорьевичем Рахлиным, который…

Да, в эвакуации, и через четыре дома от нас, все-таки, им дали лучший дом, там же я познакомилась, окончив школу, с двумя замечательными музыкантами, два профессора Московской консерватории, Владимир Власов и Владимир Ферре, и Михаил Аркадьевич Раухвергер. У них же я, там было эвакуировано Киргизское отделение Московской консерватории, потому что в то время уже национальные республики имели свои отделения, и когда началась война, их вместе с преподавателями, которые их учили в Москве, они уехали в Киргизию. А до этого они, такой Виктор Винников был поэт, драматург, Раухвергер, Василий Васильевич Целиковский, отец Люси Целиковской. Власов и Ферре, они, когда были декады национальной музыки, в Москве, они готовили эти декады. И страна Киргизия, теперь страна, тогда республика, которая не имела, незадолго до войны письменность получила, у них алфавита не было, а нотной грамоты – тем более, там нашли талантливых людей, очень одаренных, и эти люди, такие, как Сайра Киезбаева, которая стала народной артисткой Союза, такие как Бейшеналиева, балерина, они почти на слух, они нотную грамоту уже знали, они выучили на слух такие партии, как Татьяна Ларина, как Чио-Чио-Сан. Они молодцы!

Я занималась, окончив школу…

­Вы там учились в обычной школе?

Конечно. Тогда у них такого не было музыкального образования еще.

А вот я продолжала, учась после школы, учась на первом курсе, я поступила, чтобы чем-то заниматься, на иностранный факультет, на английское отделение пединститута, во Фрунзе, и в это же время училась у Власова, Ферре и Раухвергера истории музыки, музыкальная литература, точнее, тогда, гармонии и сольфеджио и игре на фортепьяно.

Не в консерватории, родители нашли адвокатессу одну, местную, из ссыльных, которая недалеко от нас жила, и она мне разрешала немножко заниматься у нее. Немножко.

Отец, мы жутко бедствовали. Я не знаю других людей, у которых была бы такая жуткая судьба в эвакуации. Отец умел только работать, слово «устраиваться» для него было неприемлемо. Там, когда мы приехали, была уже маленькая, крошечная полиграфическая база, но она вся была занята харьковчанами. Такой был Зяма Кацанов, который там работал в газете. И он же, этот Кацанов, устроил папу в артель, забыла, как называется, забыла. Артель эта делала краски для ситро, что-то еще, и в артели был ларек хлебный, в котором мы отоваривали наши карточки. У папы была служащего, мама пошла работать в больницу на какую-то низовую работу, а я училась в 3-й школе, которую кончила.

Папа работал в этой артели, и единственная, так сказать, льгота, которая у нас была, когда 28-го кончалась уже карточка, нам давали в счет следующей эти 400 граммов папе, 400 граммов маме, служащие, и мне 300. вот. Победу, освобождение Киева мы ознаменовали тем, что папе дали два больших сахарных бурака, и когда я пришла домой, мама порезала кубиками и сварила такую сладкую водичку.

­То есть, голод был?

Ужасный! То есть, в эвакуации мы смертельно голодали. Помню эпизод, когда папе предложили, зарезали или убили коня, и папа пришел домой, и сказал: «Я отказался, потому что я помню, в Империалистическую войну этот сладкий вкус конины, и я не мог согласиться на это». Мы ужасно бедствовали. Я помню, что у нас была единственная ценность – золотые анкерные часики, которые Лазя прислал в 29-м году маме из Берлина. И эти часики выменяли мне на американские тоненькие галошики, и в эти галошики сделали деревянные каблучки, чтобы можно было их просто надевать на чулок. И я два или три дня ходила с сухими ногами. А там же резко континентальный климат – тепло днем и холодные ночи. И на третий день каблучок деревянный прорезал галошку, и я пришла с мокрыми ногами домой. Вот это было потрясение!

Нет, нет. Платила я им потом любовью, преданностью на всю жизнь. Единственное, что Владимиру Александровичу Власову, у папы каким-то образом оказалась с собой замечательная ручка, я забыла, как эта фирма называлась…

Паркер, да, вывинчивалось золотое перо, и вот это Владимиру Александровичу было подарено. А потом я ездила на все даты к Ферре, незабвенным, моим дорогим, и у меня есть переписка, которой могли бы гордиться многие люди.

Освободили Киев, я с семьей моего И вы во Фрунзе до какого времени находились?

Освободили Киев, и я с семьей моего жениха… была, так сказать, у меня… он студент мединститута, отец его профессор, во Фрунзе, он уехал с матерью в Москву оперироваться, а я с отцом его, профессором, вызвали в Харьков свою кафедру занять, я уехала с ним в Харьков…

А родители ваши были еще там?

Родители еще там, я одна мучилась здесь. Полтора года… два года, и потом он приехал в Харьков, а я получила вызов и тоже уехала в Киев. Уехала я в Киев 14-го января 45-го года и поступила сразу на второй семестр…

Сдала свой первый семестр, на историко-теоретический факультет, каковой с отличием кончила.

По сей день поддерживаю отношения.

Приехал Изя, он же Вася Фельдман, и вспомнил старые дела. И… меня встречала наша доцент и говорила: «Ляля, какой город победил, Киев или Харьков?». Дежурная фраза.

В 46-м.

Нет, нет. Папа не умел этого.

Она занята была?

Она была занята полицаем, потом каким-то дворником. Нашу домработницу я нашла в подвале нашего дома. И у нее на столе лежала та скатерть, которую Колюня прожег сигаретой 22-го июня.

Это у вас до войны была домработница?

Да.

Она была здесь всю войну. Ее родная сестра работала у папиного брата, Давида. Родителей интересовала только одна вещь. Впервые появился инструмент. Папа сделал большую работу – календарь и получил какие-то приличные деньги. И на них купил пианино «Красный Октябрь».

Это еще до войны?

До войны.

И их интересовал только…

Только получить инструмент. Инструмента не было. Как и не было ничего другого. Она в письме, которое я вчера держала в руках, писала, что полицаи шастали, потому что им сказали, «шукали золото», потому что им сказали, что здесь жили богатые евреи.

Ну, где вы жили после войны?

Мы жили на фабрике. Папа, естественно, опять пошел в свою полиграфию. И ему дали квартиру…

Он работал на какой-то фабрике?

Нет, он работал в главке, заместителем начальника главка полиграфии. И дали квартиру на фабрике «Октябрь». Не квартиру, а в здании конторы на втором этаже малюсенькие две комнаты. Без кухни, без удобств, общие были удобства. И там мы поженились.

Там вы жили все вместе?

Там мы жили все вместе до 49-го года, когда я окончила консерваторию. И папа должен был на Толстого 5, в доме, который строили полиграфисты, получить одну из лучших квартир. Но в это время, папа был скромным, застенчивым человеком, я вам говорила, большую часть квартир забрал Совмин, поселив там Веревку, руководителя «Думки» Сороку, двоих докторов наук, академика… И полиграфистам осталось всего-ничего. И папе, так сказать, руководство вышестоящее, сказали, что строятся рядом, в том же дворе, пятом. А первая квартира будет ваша. Мой папа заболел, у него был инфаркт тяжелый, а потом (нрб), когда он с мамой в санатории был, потом почечное, тяжелое заболевание. И сменились власти. К власти пришел ворюга, который стал председателем исполкома, потом Шевченковского района, Куц некий. И когда мама пришла и сказала, что я на очереди, обещали квартиру и все такое, он сказал, что я ничего не могу сделать. Так мы и застряли в подвале. Мама и умерла там.

Когда мама умерла?

Мама умерла в 86-м году, первого октября.

А папа?

Папа умер в 58-м. Очень рано.

Да. Он работал даже после инфаркта, и я брала такси, потому что мы считали, что ему… Папа вышел, имея гигантский трудовой стаж, вышел на пенсию. Она у него была не то 68 рублей, пенсия. А у мамы было 54 рубля пенсии, или 50 сначала. И наша Тамара, американская, говорила: «Манюра, это мало, чтобы жить, и много, чтобы умереть, твоя пенсия».

А мама работала после войны?

Да.

Она работала на фабрике, секретарем, где мы жили.

«Октябрь», да? На Воровского?

Нет не на Воровского. Она была на Артема 23.

Вот вы говорили, у нас как-то был разговор, вы коснулись того, что вы хорошо узнали, что вы – еврейка в 49-м году. В чем это заключалось?

Это заключалось в том, что 13-го апреля 49-го года в клубе Рабис…

Работников искусств?

Работников искусств, на Ленина, в дощатом здании было большое собрание, посвященное безродным космополитам, как их тогда называли. У нас в консерватории, большая часть преподавательского состава были евреи. Среди них мой руководитель Иак Нахинчин, преподаватель западной музыки и анализа музыкальной формы Марьяна Федоровна Гелик, преподаватель сольфеджио Фрида Исааковна Аэрова, преподаватель, еще один западной музыки Ада Израилевна Герман и многие, многие… Гозенпуд Матвей Якимович, Абрам Якимович, два профессора, брата родных, и многие, многие другие. Поэтому поле деятельности для бандитов было огромным, огромным. И вот, на этом собрании, Малышко, поэт и многие другие развенчивали так называемых безродных космополитов.

Вы не помните, Рыльский был при этом?

Рыльский же был с совестью, Рыльский не мог в таком участвовать. Нет! Нет, Рыльский же, Бажан – это чистые люди незапятнанные никогда ничем.

А Малышко, это самое…

Они потом очень открещивались от всей этой истории, но я хорошо помню, как он сказал, что Хинчин и Гелик – это наседки из вонючего кубла Ольховского. Ольховский – это был профессор, ученик великого Асафьева, ленинградского, который остался в оккупации и потом уехал в Америку. Это были его прямые ученицы. Ну, я была членом, заместителем секретаря комсомольского комитета, а секретарь комитета был освобожденный, Женя, забыла фамилию, русский, освобожденный. А весь остальной комитет был – Леночка Ямпольская, Жора Гринрад, это были все еврейские ребята. Ну, и когда мы стояли внизу в гардеробе, чтобы взять пальто, спускалась Марьяна Федоровна Гелик с лестницы. И, у нее была манера, она в хорошие времена, очки, немножко так подергивала. И я увидела, что у нее слетают очки с глаз, и что она, а на курсе нас было всего четыре человека, начинали впятером, потом одна отсеялась, оставалось четыре человека. Две еврейки, двое…

Был курс вот такой маленький?

Да. Четыре человека.

Это типично для музыкантов?

Историки-теоретики. Вокалистов, пианистов, струнников были большие курсы. А дирижеры и хоровики – был маленький. И историки-теоретики. Композиторов было мало – четыре-пять человек на курсе. И, когда я увидела Марьяну Федоровну, она спустилась уже вниз, там узкое такое было помещение…

Она не еврейка была?

Как? Марьяна Федоровна Гелик? Вероятно, у нее отец был Федор Гелик, очень крупный микробиолог, профессор в Киеве. Брат – Виктор Абрамович Цукерман, профессор Московской консерватории, прочитывал у нас два раза в году лекции, приезжая к семье. Я сказала: «Дайте ваш номерок, я возьму вам пальто». Ясно было, что это уже не люди, что они вычеркнуты из списка живых. Я помогла ей надеть пальто и, так сказать, на этом все закончилось. Когда я пришла на следующий день в консерваторию, был собран комитет, и меня одним голосом исключили из комсомола.

Как это?

Женька Скляренко, секретарь – за исключение. Все остальные были против. Леночка Ямпольская, покойная, разрыдалась: «Кого вы исключаете из комсомола?».

А ее не исключили?

Ее – нет. Меня одну.

Почему вас? Чем-то это было объяснено?

Потому что я космополиту пальто подавала, я разделяю, так сказать ее взгляды. Механика очень простая. Ну, и через несколько дней меня исключили из консерватории.

На каком вы курсе были?

Пятом, за полгода до выпуска.

Дальше? Всех этих профессоров, покойного, светлая личность, Моисей Яковлевич Береговский, который занимался еврейским фольклором, собирал еврейский фольклор, сейчас его дочка дарила большое издание «Пуримшпилей», его книга, затем Лия Яковлевна Хинчин, Газенпуды, оба, Марьяна Федоровна Гелик. Фиру Исааковну не тронули и Аду Израилевну не тронули, непонятно почему. Они не очень активные были, так сказать, на виду не так были.

Ну, и всех их исключили, сняли?

Просто выбросили на улицу. У Хинчин еще был шурин, Гордон, которого из университета выгнали, семья вообще повисла вся, непонятно на чем.

Да, ну и тогда, вот, я ушла из консерватории. Отнесла ноты, потому что готовились уже к госэкзаменам. Занимались «без дураков». Ну, и моя подруга, Сталинская стипендиатка, Лена Ефремова, которая сейчас, слава Богу, жива… Прошло, наверно, недели три, я сидела дома билась головой об стенку. Лена прибежала ко мне. Консерватория была на Ярославовом Валу, в полутора кварталах от нашего жилья, и сказала: «Лялька, приехала комиссия ЦК ВКП(б) по расследованию антисемитизма на Украине».

Антисемитизма? Это в 49-м году?

Это в 49-м году. Тебя сказано вернуть в консерваторию. И меня вернули в консерваторию. Секретарем парткома был бандит, кэгэбист Скобликов, который впоследствии… был один впечатляющий эпизод, когда у нас забрали с Леной готовые дипломные работы, у меня была очень хорошая работа, вторая была менее интересная, впопыхах делалась, и нам дали новые темы, и мы…

А почему это так?

Потому что они писались под идеологически вредным воздействием.

А, это руководители были…

Конечно, те, конечно которых выгнали, выставили… И мы продолжали ходить. Я и Лена ходили. И Софа, и Галя – все четыре. Потому, что мы все специализировались по русской музыке. Мы ходили к Лие Яковлевне домой. У нее этажом ниже жила интернациональная семья. Была отвратительная еврейка Любочка и бандит, профессор Евтушенко, вокалист. Хороший специалист. И мы ходили под вуалетками тогда и в платках, но все равно донесли в консерваторию, что мы ходим к Лие Яковлевне заниматься. И вот, в какой-то день вызвали меня и Лену Ефремову, тех двоих не тронули, к Скобликову. Он сидел за письменным столом в первом классе и держал руки в ящике. И учинил самый настоящий допрос. А мы условились так, что Лена меня ждет на Стрелецкой, чтобы мы одинаковые данные ему… чтобы разнобоя не было. И он меня спросил: «Ты к Хинчин ходишь?» – «Хожу». - «Диплом с ней пишешь?» - «С ней». – «А кого ты там еще видишь?». И тут я нашлась. Назвала ему людей, которых он не мог укусить, я сказала: «Григория Егоровича Веревку, Элеонору Павловну Скребчинскую», жену хормейстера, еще кого-то… «Иди!». Потом Лена примерно такому же допросу подверглась. Государственный экзамен мы сдавали комиссии, в которой было 24 человека. Был длинный стол, за которым они едва умещались, и первый экзамен был, конечно, марксизм-ленинизм. Мы с Леной проштудировали 103 первоисточника. Отощали так, что одна весила 45 кг, другая – 46 кг. Когда я пришла сдавать государственный экзамен, Фрида Исааковна, она медленно говорила, спросила меня: «Ляля, а чего вы так скорчились?». Я говорю: «У меня печень болит». А она говорит: «А я думала, что у вас нет внутренних органов, что у вас только кожа и кости». Вот в таком мы были обе состоянии. Я всегда, по традиции, на всех экзаменах отвечала первой, Лена – второй, а потом – те две девочки. Я села, вытянула билет и отвечала час пять минут. Через час пять минут я свалилась в обморок со стула и очнулась от того, что завкафедрой, Авиевский, сказал: «Дайте води, і хай відповідає далі». Я сказала: «Ні, ні, не потрібна вода, я і так відповім». Мы приносили после каждого госэкзамена, у нас их было четыре, защита диплома, мы приносили четыре раза по пяти. Так мы занимались. Так нам надо было показать, кто мы, и что мы. И кто нас учил. И когда мы защитили дипломные работы, самая светлая личность в консерватории, самая светлая, самая непорочная, самая чистая, был Борис Николаевич Лятошинский, который композитор, который тоже был объявлен космополитом и его, по отношению к нему…

Еврей он был?

Нет!!!

Нет, нет. Зато, что он порядочный человек. Ничего больше. И был такой Рабич у нас, скрипач, который подвизался в профсоюзных всяких, кругах… И он Бориса Николаевича унизил страшно, сказал, что он плывет… писал, что Украина тогда истекала кровью, вы, Борис Николаевич, сидели на Волге и сочиняли свой квинтет. Ну, Борис Николаевич нас встретил в коридоре большом, широком и сказал: «Я же понимаю, что вы сейчас пойдете к Лие Яковлевне, понесете ей цветы. Передайте ей, пожалуйста, от меня привет и скажите, что именно так должны были защититься ее ученицы».

А Лия Яковлевна не работала тогда, после того, что… Она не смогла устроиться на работу?

Нет. Их изгнали всех, и они уехали из Киева. Марьяна уехала в Саратов, Лия Яковлевна уехала в Новосибирск, потом в Саратов, потом… Мыкались, так сказать, до конца жизни.