Исследование мотивации: точки зрения, проблемы, экспериментальные планы

Про- и антисоциальные мотивы:

Если власть и аффилиация представляют собой социальные мотивы, о которых уже имеется какое-то представление как о личностных диспозициях и для измерения которых разработаны специальные методики, то о побудителях двух других классов деятельностей, в одном случае просоциальных, в другом — антисоциальных, а именно помощи и агрессии, этого пока сказать нельзя. С ними эта работа только начинается. Говоря о «мотиве помощи» и «мотиве агрессии», мы тем самым несколько опережаем современное состояние исследований. Оказание помощи изучалось до сих пор почти исключительно в качестве ситуационно детерминированного поведения. Агрессия же со времен античности объяснялась то как врожденное квазибиологическое влечение, то как приобретенное поведение или естественная реакция на определенные особенности ситуации.

Под оказанием помощи, альтруистическим, или просоциальным, поведением могут пониматься любые направленные на благополучие других людей действия. Действия эти весьма многообразны. Диапазон их простирается от мимолетной любезности (вроде передачи солонки) через благотворительную деятельность до помощи человеку, оказавшемуся в опасности, попавшему в трудное или бедственное положение, вплоть до спасения его ценой собственной жизни. Соответственно могут быть измерены затраты помогающего своему ближнему: внимания, времени, труда, денежные расходы, отодвигание на задний план своих желаний и планов, самопожертвование. Мюррей [Н.A.Murray,1938] в своем перечне мотивов ввел для деятельности помощи особый базовый мотив, назвав его заботливостью (need nurturance). Отличительные признаки соотвествующих ему действий он описывает следующим образом:

«Выказывать сочувствие и удовлетворять потребности беспомощного Д (другого) — ребенка или любого Д, который слаб, покалечен, устал, неопытен, немощен, унижен, одинок, отвержен, болен, который потерпел поражение или испытывает душевное смятение. Помогать Д в опасности. Кормить, опекать, поддерживать, утешать, защищать, успокаивать, заботиться, исцелять» [ibid., p. 184].

Однако то, что в конечном счете идет на пользу другому и поэтому на первый взгляд представляется деятельностью помощи, может тем не менее определяться совершенно различными движущими силами. В отдельных случаях возникают сомнения в том, насколько оказывающий помощь руководствуется в первую очередь заботой о благе объекта его помощи, т. е. насколько им движут альтруистические побуждения. Макоули и Берковиц определяют альтруизм как «поведение, осуществляемое ради блага другого человека без ожидания какой-либо внешней награды» [J.R.Macaulay, I.Berkowitz, 1970, р. З]. Как и в случае достижения, аффилиации и власти для отграничения помощи от других типов деятельности недостаточно одного лишь бихевиористского описания поведения. В ее определении должны указываться цель действия, собственные намерения, короче говоря, «мотивация» субъекта, а также его восприятие и объяснение положения человека, нуждающегося в помощи. Решающим отличием мотивированной помощью деятельности является то, что она в меньшей степени ведет к собственному благополучию, чем к благополучию другого человека, т. е. ее большая полезность для другого, чем для самого субъекта. Поэтому внешне одинаковые акты помощи могут быть в одном случае альтруистическими, в другом же, напротив, побуждаться мотивом власти и совершаться в надежде поставить другого человека в зависимость и на будущее подчинить его себе. Решающий для выделения деятельности помощи критерий «чужой пользы» едва ли можно сформулировать более выразительно, чем это сделано в притче о сострадательном самаритянине:

Акт помощи сострадательного самаритянина потому так примечателен, что был осуществлен при отсутствии социального давления и даже не на глазах у способного его оценить зрителя, потому также, что самаритянину не были предписаны столь жесткие моральные нормы, как священнику и левиту, и потому еще, что самаритянин взял на себя труд и затраты, связанные с оказанием помощи, не имея никаких видов на вознаграждение.

Однако как бы сильно акты помощи, требующие высоких и наивысших затрат, ни привлекали общественное внимание и как бы ярко они ни описывались в литературных произведениях в качестве образцов поведения, как бы ни были распространены более повседневные действия помощи, психология мотивации до начала 60-х гг. не уделяла им никакого внимания (если не считать включения мотива заботливости в перечень потребностей Мюррея). В предложенном Мак-Дауголлом в начале нашего века перечне инстинктов [ W.McDougall, 1908] просоциальные мотивы представлены лишь родительским инстинктом, ограничивающимся заботой о питании и безопасности собственного потомства. (Правда, среди чувств Мак-Дауголл упоминает своеобразное «примитивное пассивное сочувствие», которое, как мы увидим ниже, играет центральную роль в современных попытках психологии мотивации объяснить действия помощи.) Вопрос о том, не могло ли в ходе истории вида приобрести отчасти инстинктивную основу альтруистическое поведение, направленное не только на благо своего потомства, но и на благо других представителей своего вида, последнее время активно дискутируется. Однако каких-либо убедительных выводов пока не получено [см.: D. Т. Campbell, 1972].
Из истории исследований психологических аспектов помощи

Объяснить причины столь пренебрежительного отношения к изучению просоциального поведения, в отличие от «негативных» форм поведения вроде агрессивнести, невротических расстройств и т. п., пытались по-разному [см.: L.G.Wispe, 1972]. Господствовавшие теоретические системы, психоанализ и классическая теория научения не оставляли места для собственно альтруистического поведения, которое даже в конечном счете не служило бы достижению собственных целей субъекта. Если психоанализ искал стоящие за альтруистическим поведением вытесненные влечения, то, согласно фундаментальному для теории научения гедонистическому принципу, помогающий субъект всегда должен был иметь позитивный баланс подкрепления. Тот факт, что помогающий часто причиняет своим действием ущерб себе лично, причем, предвидя этот ущерб заранее, от помощи не отказывается, теория научения в лице Розенхана воспринимает как «парадокс альтруизма» [D. L. Rosenhan, 1972]. Упомянутый автор вынужден допустить, что при отсутствии внешних подкреплений помогающий (испытывая сочувствие, сострадание, эмпатию) в конечном счете сам подкрепляет себя за свое бескорыстное действие. Однако эмпирическое подтверждение подобного самоподкрепления получить нелегко.

Когда во второй половине 60-х гг. количество исследований поведения помощи резко возросло, причины этого лежали как в науке, так и в общественной жизни. Что касается последней, то тон задали, по-видимому, прежде всего два события, вызвавших сильный общественный резонанс. Одним из них явился процесс над Эйхманом, привлекший запоздалое внимание к людям, которые во время второй мировой войны спасали евреев от уничтожения в условиях острой угрозы своей собственной жизни. В результате в 1962 г. в США было учреждено общество, поставившее своей целью выяснение мотивов и личностных свойств этих людей [Р. London, 1970]. К сожалению, данная попытка, осуществлявшаяся в русле психологии личности, оказалась бесплодной, тем более что исследователям удалось собрать критериальную группу только из 27 успевших эмигрировать лиц. В ходе интервью были выяснены некоторые общие для них особенности — жажда приключений, идентификация с родительским моральным образцом, социальная критичность.

Вторым событием явилось убийство женщины (Кэтрин Дженовэз) в ночь на 13 марта 1964 г. в Нью-Йорке, на вокзальной площади в Бронксе. Несмотря на то что убийце потребовалось около получаса, чтобы нанести три удара взывавшей о помощи жертве и в конце концов убить ее, и хотя 38 обитателей соседних домов не спали и, подойдя к окнам, наблюдали за происходящим, никто из них не вмешался и даже не вызвал полицию. Отклики средств массовой информации были столь же возмущенными, сколь и растерянными. Эксперты в различных областях знания не могли найти объяснения. Вместо этого ответственность за происшедшее приписали таким глобальным факторам, как анонимность, урбанизация или скученность.

Столь шокирующее событие побудило нескольких социальных психологов покинуть надежную почву теоретически понятных лабораторных феноменов поведения и обратиться к изучению действий помощи в полевых условиях, приближенных к реальной жизни. Этому благоприятствовала дискуссия, разгоревшаяся к тому времени в социальной психологии. Ее участники критиковали лабораторные эксперименты за «отрыв от реальности» и призывали для достижения большей «релевантности» перейти к полевым исследованиям [см.: G.lsrael, L. H. Taifel, 1972; К. Ring, 1967]. Вызванный этой дискуссией поворот к квазинатуральным полевым условиям привел к тому, что проводящиеся до сих пор исследования просоциального поведения носят ситуационный характер и отличаются теоретической скудостью.

Таким образом, в этой области сложилось весьма своеобразное положение дел. С одной стороны, о ситуационных детерминантах действий помощи мы сегодня знаем больше, чем о ситуационной мотивации большинства других видов деятельности. Даже сама притча о сострадательном самаритянине послужила прототипом для проведения эксперимента [J. M. Darley, С. D. Batson, 1973]. Но с другой стороны, о личностных переменных, предрасполагающих к оказанию помощи, пока можно только догадываться, не говоря уже о разработке методики измерения мотива помощи. К тому же пока отсутствует объяснение данного поведения с третьего взгляда, т. е. недостает исследований взаимодействия личностных и ситуационных переменных.

В весьма остроумных полевых исследованиях ситуации, требующие помощи, создавались помощниками и соучастниками экспериментатора на улицах, в транспорте, в помещениях лабораторий и т. д. Прохожим или присутствующим в помещении лицам (потенциальным субъектам оказания помощи) нуждающийся в помощи человек всегда был незнаком. Используемые ситуации помощи можно подразделить на случаи мимолетного одолжения и положения, действительно являющиеся бедственными. К первым относятся: обращение с вопросом типа «Который час?» или «Как пройти...?»; просьба монеты, чтобы позвонить из автомата или уплатить за проезд в автобусе; находка на улице неотосланного письма или кошелька с деньгами, встреча с беспомощной женщиной, не справляющейся с заменой колеса у автомашины; обращение за чем-либо к человеку, занятому срочной работой. Бедственные положения были представлены следующими ситуациями: с человеком случается эпилептический припадок или приступ почечных колик; из соседнего помещения слышно, как какая-то женщина падает с лестницы; в метро или на улице кто-то теряет сознание; человек сидит с поникшей головой у входа в дом и кашляет; на глазах у испытуемого некто похищает деньги из стола только что вышедшей секретарши; в помещение, где испытуемый выполняет задание, внезапно из щели в стене проникает дым, и т. д. Посвященный в смысл происходящего третий участник опыта скрытно, с некоторого расстояния или же в качестве соприсутствующего свидетеля либо простого прохожего наблюдает, в какой мере и каких именно людей ситуация побуждает к деятельности помощи.
Ситуационные факторы

Начало анализу ситуационных детерминантов оказания помощи положила монография Латане и Дарли под названием «Неотзывчивый свидетель: почему он не помогает?» (В. Latane, J. M. Darley, 1970]. Остановимся сначала на повседневных ситуациях. К прохожим или пассажирам нью-йоркского метро по разнообразным поводам внезапно обращаются за помощью. Полученные здесь данные очень просты, они сводятся к вычислению процента людей из числа всех, оказавшихся в данной ситуации, которые реагируют на нее действенной помощью. Примером может служить просьба у прохожего небольшой суммы денег. Если человек спрашивает: «Не дадите ли вы мне 25 центов?», то лишь 34% людей удовлетворяют его просьбу. Этот показатель растет, если проситель добавляет свое имя (49%) либо ссылается в качестве причины своей просьбы на необходимость позвонить (64%) или на украденный кошелек (72%).

Этот пример, как и многие другие, показывает, что человек, потенциально являющийся субъектом действия помощи, первым делом должен ближе познакомиться с ситуацией и разобраться в происходящем, т. е. выяснить, нуждается ли кто-либо в помощи, какой характер она должна принять и стоит ли вмешиваться ему лично. Прохожие, о которых шла речь в нашем примере, прежде всего старались уяснить себе мотивацию обратившегося за помощью человека: то ли он просто попрошайничает, считая меня за дурака, то ли ему нужно преодолеть временное затруднение, то ли он незаслуженно оказался в бедственном положении. Сообщаемые просящим дополнительные сведения ограничивают диапазон приписываемых ему потенциальных намерений и увеличивают частоту интерпретации ситуации как бедственного, требующего оказания помощи положения. Соответственно повышается и частота ее предоставления. Остается невыясненным только, почему 34% людей дают деньги даже в неопределенной ситуации (простая просьба о деньгах) и почему 28% людей отказываются удовлетворить просьбу при полной ясности (украденный кошелек). Воспринимают ли ситуацию представители первой группы как требующую помощи (например, «несчастный нищий»), или же они считают просьбу нахальной, но испытывают неловкость или страх при мысли об отказе? Расценивают ли вошедшие во вторую группу люди ситуацию как все еще не требующую помощи, или они считают помощь необходимой, но не могут решиться ее оказать?

Взвешивание затрат и пользы

Для объяснения полученного материала Латане и Дарли привлекли модель «затрат и пользы» [J. W. Thibaut, H. H. Kelley, 1959] (а не модель «ожидаемой ценности»). Они предложили элементарную схему использования этой модели, сводящуюся к вычислению соотношения затрат и пользы действий только помогающего субъекта в случае оказания и неоказания им помощи и сопоставлению между собой полученных значений. Исходя из соображений, навеянных теорией справедливости [J. S. Adams, 1963; Е. Walster, J. A. Piliavin, 1972], и эмпирических данных [см.: J. Schopler, 1967], можно предположить, что на деле оказывающий помощь принимает также в расчет соотношение затрат и пользы для обратившегося за помощью, особенно, вероятно, в тех случаях, когда последствия неоказания помощи были бы слишком существенны. Согласно одному из очевидных следствий модели «затрат и пользы», человек тем менее готов оказать помощь, чем дороже она ему обходится [L. Berkowitz, L. R. Daniels, 1964], т.е. чем выше поставленные на карту ставки.

Для проверки положения о падении с ростом затрат готовности к оказанию помощи Алленом (цит. по: В. Latane, J. M. Darley, 1970] был проведен следующий эксперимент в нью-йоркском метро. Два помощника экспериментатора (П1 и П2) входили в вагон; П1 садился рядом с одним из пассажиров, П2 подходил к ним и, обращаясь сразу к обоим, спрашивал, направляется ли поезд в центр или в пригород. На это П1 всегда давал неверный ответ, после чего фиксировалось, поправлял его пассажир или нет. В двух других экспериментальных ситуациях этой сцене предшествовал небольшой эпизод: П2 спотыкался о ногу П1. В одном случае П1 (дававший затем неверный ответ) реагировал на это сильным раздражением, вплоть до угрозы физического воздействия, в другом — ограничивался сдержанным замечанием. Полученные результаты вполне согласуются с предположением о влиянии затрат. Без предварительного эпизода ложный ответ исправляли 50% пассажиров, при слабом варианте стычки П1 со споткнувшимся П2 их доля уменьшилась до 28%, а когда стычка приобретала угрожающий характер, она составила всего лишь 16%. Очевидно, что в двух последних случаях потенциально готовые оказать помощь пассажиры боялись, что в результате их вмешательства сидящий рядом с ними сосед снова начнет скандалить, причем теперь уже направит свой гнев на них. Одновременно в этом исследовании был зафиксирован другой ситуационный фактор поведения помощи — снятие с себя ответственности. Частота исправления ложного ответа была меньшей, если задававший вопрос человек обращался не к обоим пассажирам од­новременно (50%), а лишь к неверно информировавшему его П2 (16%).

Характерной чертой только что описанного эксперимента, как и многих других исследований (в том числе моделирующих действительно бедственные положения), является непосредственная понятность и предсказуемость их результатов «человеком с улицы». Это наглядно продемонстрировали Пеннер, Саммерс, Брукмайр и Дертке [L. A. Pen пег, L. S. Summers, D. A. Brookmire, M. С. Dertke, 1976], использовавшие прием «потерянного доллара». «Потерянная» долларовая банкнота лежала либо в бумажнике (где был также и адрес его владельца), либо в конверте, адресованном в университетскую кассу, либо же просто на полу или на стуле. Доллар мог быть найден в одном из трех различных помещений: (1) в одной из лабораторий своего (психологического) факультета, где нашедший его студент в одиночестве выполнял задание в качестве испытуемого; (2) в помещении чужого факультета, где студент слушал курс по какой-либо вспомогательной дисциплине; (3) в умывальной комнате университетского туалета. Как и следовало ожидать, доллар присваивался тем чаще, чем большей анонимностью характеризовалось место находки (т. е. чем оно дальше находилось от места, где человек был «у себя дома» и где его знали): в умывальной комнате — в 58, на чужом факультете—в 18, у себя на факультете—в 15% случаев (см. рис. 8.1 а). Кроме того, с ростом анонимности доллар все реже возвращался владельцу — соответствующие показатели составляют 18, 35 и 40% (в прочих случаях доллар игнорировался). В то же время независимо от места находки доллар в бумажнике чаще возвращался, чем в конверте, а последний — чаще, чем просто лежащий доллар (и, соответственно, реже присваивался, см. рис. 8.1 в).

Приписывание (атрибуция) той или иной мотивации акту присвоения доллара может отвечать рассмотренному в гл. 1 объяснению поведения с первого и второго взглядов. Чем более условия ситуации препятствуют присвоению доллара, т.е. чем оно рискованнее (скажем, случай своего факультета), и чем большим представляется вред, наносимый владельцу (скажем, доллар в бумажнике), тем в большей степени оно приписывается личностным переменным (отрицательным чертам характера). С другой стороны, чем больше ситуация благоприятствует этому поступку, т. е. чем менее он рискован (скажем, вариант умывальной комнаты), и чем меньше вредит владельцу (скажем, просто лежащий доллар), тем в большей степени он представляется обусловленным ситуационными факторами. Если исходить из понесенных затрат, то в ситуации присвоения доллара следует, по-видимому, учитывать затраты трех типов: 1) затраты, которых стоила владельцу доллара его потеря; 2) затраты нашедшего, связанные с возможностью попасться; 3) затраты нашедшего, связанные с понижением самооценки.

Чем менее понятно действие помощи с точки зрения анализа затрат, чем более парадоксальным оно в этом случае кажется, тем скорее оно объясняется особенностями личности оказавшего помощь человека, его бескорыстием. Такого рода каузальная атрибуция играет также решающую роль в том, насколько сильным окажется влияние данного акта альтруистического поведения в качестве образца для подражания. Например, если прохожий находит бумажник с вложенным в него письмом от человека, ранее нашедшего этот бумажник и сообщающего, что он отсылает его владельцу вопреки совету друга (или несмотря на отрицательный опыт, который он приобрел, потеряв некогда собственный бумажник), то доля людей, нашедших бумажник вторыми и возвращающих свою находку владельцу, оказывается в три раза выше, чем в случае, когда первый нашедший бумажник человек пишет, что возвращает его по совету своего друга и сообразуясь с собственным опытом [Н. A. Hornstein, Е. Fisch, M. Holmes, 1968].

Если анализ затрат применить к притче о сострадательном самаритянине, мы вынуждены будем обратиться к явной личностной атрибуции. Действие самаритянина потому кажется нам столь бескорыстным, что оно противоречит типу поведения, навязываемому, обстоятельствами, и должно быть приписано ярко выраженным личностным особенностям оказавшего помощь. Затраты, которых стоит оказание помощи, здесь велики, затраты же, связанные с отказом от помощи, напротив, практически равны нулю, ибо на уединенной дороге не было никого, кто мог бы привлечь самаритянина к ответственности за неоказание помощи; чрезвычайно высокими, вплоть до потери жизни, были бы лишь затраты жертвы разбойников. К этому следует добавить, что в силу своей социальной принадлежности самаритянин имел право чувствовать меньшую ответственность за судьбу жертвы нападения, чем священник и левит. Обсуждая эту ситуацию, мы переходим уже к анализу актов помощи в действительно бедственных положениях.

В отличие от ситуаций обычной помощи для случаев чрезвычайных характерно одно обстоятельство, затрудняющее адекватное и немедленное оказание помощи. Такие случаи возникают непредвиденно, у человека нет наготове какого-либо подходящего для них плана действий, ибо ситуации несчастья довольно редки, что не позволяет субъекту накопить опыт уместного в них поведения. Кроме того, подобная ситуация может угрожать состоянию, здоровью и самой жизни оказывающего помощь, т. е. затраты могут оказаться несоразмерно высокими по отношению к пользе (в том числе и к пользе для другого человека). Наконец, бедственная ситуация требует быстрого реагирования и практически не допускает длительного обдумывания возможных действий (многие случаи героической помощи происходили только потому, что помогавший не тратил времени на размышления об опасности, связанной с вмешательством в происходящее). Таким образом, внезапно возникшая ситуация беды прежде всего должна быть воспринята в качестве таковой; далее, необходимо более точно оценить ее причины и наличные возможности оказания помощи, и только после этого человек может взять на себя ответственность и выбрать из разнообразных возможностей помощи ту, которая представляется наиболее подходящей, чтобы, в конце концов, принять решительные меры. Этот сложный процесс, начинающийся первичным восприятием ситуации и заканчивающийся действием помощи, может на отдельных стадиях различным обра­зом нарушаться или замедляться.

Не приходится поэтому удивляться, когда дело вовсе не сразу доходит до оказания помощи. Нередко возмож­ность помощи реализуется тем мень­ше, чем больше свидетелей оказыва­ется у ситуации несчастья. Латане и Дарли [В. Latane, J. M. Darley, 1968] объясняют подобный эффект «мно­жественной неосведомленностью» и «диффузией ответственности». Мно­жественная неосведомленность ха­рактеризует стадию оценивания ситу­ации. Будучи не один, человек при оценивании ситуации использует ре­акции окружающих. В то же время каждый из присутствующих сдержи­вает свою реакцию, чтобы ее чрез­мерная сила или поспешность не по­ставили его в неловкое положение, не привлекли к нему внимание. Но поскольку в такое замешательство, ведущее к задержке реакции, перво­начально впадают все присутству­ющие, то требующая неотложной по­мощи ситуация несчастья ошибочно интерпретируется как менее критиче­ская [L. Bickman, 1972].

Когда же на следующей стадии человек должен почувствовать себя ответственным за оказание помощи, он ожидает того же от всех присут­ствующих, в силу чего происходит диффузия, а тем самым и уменьше­ние ответственности. Диффузия от­ветственности позволяет объяснить каждый- из следующих случаев: (1) когда в помещение, где проходит эк­сперимент, из щели в стене неожи­данно показывается дым, испыту­емый, работающий в одиночестве, бы­стрее проявляет беспокойство и сооб­щает о происходящем находящемуся вне комнаты экспериментатору, чем испытуемый, работающий в паре (со­ответственно 75 и 10%), тем более когда второй испытуемый, являясь в действительности помощником экспе­риментатора, не уделяет инциденту никакого внимания [В. Latane, J. M. Darley, 1970]; (2) слыша, как в соседней комнате кто-то падает с лестницы и кричит от боли, на по­мощь ему бросаются 70% испыту­емых, выполняющих задание в одино­честве, и только 40% тех, кто работа­ет в паре [В. Latane, J. A. Rodin, 1969]; (3) когда в ходе групповой дис­куссии, проводимой с помощью микрофонов и наушников, с одним из испытуемых случается эпилептиче­ский припадок, а каждый участник сидит в отдельной кабине, то в слу­чае двух участников другой в 100% случаев быстро (в среднем через 52 с) бросается на помощь, в случае трех участников—85% и через 93 с, в случае шести участников—62% и через 166 с.

Впрочем, как показывают более поздние исследования, «обсужда­емый» эффект имеет свои пределы. В частности, Шварц и Клаузен [S. Н. Schwarfz, G. Glausen, 1970] об­наружили его в ситуации «эпилепти­ческого припадка» только для испы­туемых-женщин, но не мужчин. В си­туациях, когда несчастный случай со­вершенно не допускал ошибочного истолкования, таких, как внезапное падение пассажира в движущемся ва­гоне метро, предоставление помощи не зависело от/количества пассажи­ров, а его латентное время с ростом числа свидетелей даже несколько уменьшалось [J. M. Piliavin, J. A. Piliavin, J. Rodin, 1975; J. M. Piliavin, J. Rodin, J. A. Piliavin, 1969; R. D. dark. L Warda, 1972]. Наконец, если свидетели несчастья не были незнакомыми людьми, а составляли организованную группу, члены кото­рой взаимодействовали между собой, то диффузии ответственности также не наблюдалось [R. M. Savage, J. Т. Richardson, 1974]. Вместе с тем явные признаки диффузии ответ­ственности (низкая частота и боль­шое латентное время действий помо­щи) при проведенных в метро иссле­дованиях наблюдались в случаях, когда какие-либо особенности нуж­давшегося в помощи человека наво­дили потенциальных субъектов дей­ствия помощи на мысль о том, что связанные с оказанием помощи за­траты могут быть высокими. Такими характеристиками нуждавшегося в помощи, предполагающими высокие затраты, были: явное опьянение [J. M. Piliavin et al. 1969], сочившаяся изо рта кровь [J. A. Piliavin, J. M. Piliavin, 1972], большое красное родимое пятно на лице или несколько неря­шливый внешний вид [J. M. Piliavin, J. A. Piliavin, J. Rodin, 1975]. Причем в случае родимого пятна диффузия ответственности еще более увеличи­валась, когда рядом с упавшим пасса­жиром сидел человек в белом хала­те, казавшийся врачом или санита­ром.

Альтернативное объяснение эф­фекта свидетелей в духе так называ­емой теории самосознания (objektive self-awareness) [S. Duval, R. A. Wicklund, 1972; R. A. Wicklund, 1975; см. также гл. 12] предложили Вегнер и Шефер [D. M. Wegner, D. Schaefer, 1978]. Согласно этой те­ории, условия ситуации, способству­ющие переключению внимания с ок­ружающего мира на себя самого (на­пример, когда человек стоит перед зеркалом или же перед аудиторией), ведут к осознанию расхождений меж­ду тем, как человек действует или действовал фактически, и тем, как он хотел бы или должен был бы дей­ствовать. Следствием переживания такого расхождения могут оказаться усилия по приближению своего дей­ствия к идеальным нормам. В группо­вой ситуации благоприятным для пе­реключения сознания на себя являет­ся такое положение, когда человек в одиночку или в составе небольшой группы противостоит большой группе людей, чего как раз не наблюдается в обычных ситуациях оказания помо­щи, где на одного нуждающегося в ней приходится несколько свидете­лей. Вегнер и Шефер показали, что в полном соответствии с этой взаимо­связью готовность к оказанию помощи в случае трех нуждающихся в ней и одного потенциального субъекта помо­щи гораздо выше, чем когда потенци­альных субъектов помощи трое, а нуждающийся в ней один.

К настоящему времени имеется множество данных, свидетельству­ющих о стимулирующем помощь или препятствующем ей влиянии целого ряда особенностей ситуации. Однако эти результаты не намного приблизи­ли нас к пониманию мотивации помо­щи, ибо индивидуальные различия остаются пока вне поля зрения ис­следователей. Недооценка возмож­ной роли личностных факторов осо­бенно свойственна позиции Латане и Дарли, и это несмотря на то, что все полученные ими результаты нужда­ются в объяснении, почему при лю­бых препятствующих оказанию помо­щи условиях всегда находится мень­шинство, которое помогает, а при любых благоприятствующих услови­ях—меньшинство, которое не помога­ет. Исследователи, ориентированные социально-психологически, оказались в высшей степени изобретательными в организации ситуационных обсто­ятельств и их варьировании. К сожа­лению, этого нельзя сказать о разра­ботке ими теоретических конструк­тов, относящихся к сфере психологии личности, и о создании соответству­ющих диагностических методик.