Глава первая «Историческая наука Русского зарубежья в 20–30-е гг

В первом параграфе «Генезис историографии исторической науки Русского зарубежья» рассматривается процесс зарождения исторической науки Русского зарубежья. Отмечается, что на смену рецензиям и библиографическим обзорам приходят историографические статьи, начинается систематизация научных публикаций эмигрантов, завершившаяся изданием библиографического справочника¹.

Историческая наука Русского зарубежья рассматривалась как продолжение дореволюционного научного процесса и неотъемлемая часть русской культуры (А. Кизеветтер, А. Флоровский), как часть мировой исторической науки (И. Гапанович). Историки уделяли внимание условиям творчества в эмиграции, вкладу русских ученых в мировую и отечественную науку. В монографии И.И. Гапановича анализировалась литература по истории России. Интересующий нас период автор характеризовал как «переосмысление и переоценка исторического опыта России» и представил трудами Т. Масарика, Л. Стахлина, Р. Пайрса, Н. Бриан-Чанинова, Б. Нольде, Д. Мирского, Е. Шмурло, М. Покровского, Г. Вернадского и др. Гапанович был одним из немногих историков-эмигрантов, кто увидел преемственность дореволюционной и марксистской историографии. Характеризуя россиеведение, автор акцентировал внимание на том, что события оцениваются «с точки зрения европейца», что эти труды отражают устаревшие методологические подходы и концептуальные построения русской истории. На примере дискуссии по поводу выхода «Истории России» под редакцией Ш. Сеньобоса, Л. Эйзенманна и П. Милюкова² в исследовании показано различие российской и европейской историографических традиций даже в рамках одной методологии.

В диссертации раскрыт процесс формирования в советской историографии тенденций взаимовлияния эмигрантской и советской частей, с одной стороны, и их противостояния, – с другой; анализируются их причины и формы проявления¹. Первая осуществлялась историками «старой» школы, которые, передавая свои знания и опыт молодым исследователям, закладывали почву для ее латентного существования; вторая реализовывалась через государственную политику в сфере науки.

Среди научных причин противостояния мы выделяем «империалистичность» каждой новой методологии; состояние самой науки («кризис исторической науки»). Сделан вывод о том, что по мере подготовки марксистских кадров, изменения общей политической линии меняется отношение власти как к историкам, оставшимся в СССР, так и к историкам-эмигрантам. В монографии Н.Л. Рубинштейна² содержались некоторые новые подходы к «школе Ключевского», но они не затронули проблему творчества его учеников в эмиграции. Вместе с тем, они стали первым шагом для переоценки в будущем.

Во втором параграфе «Концептуально-методологическое осмысление исторической науки в эмигрантской историографии» рассматривается проблема историографической рефлексии историков-эмигрантов по поводу своей науки. Выявлена ее специфика, связанная с опытом Первой мировой войны, революций и гражданской войны; с целью «сохранить и приумножить русскую культуру»; с господствующим убеждением о «гибели» науки в СССР, идейно-политическим противостоянием: непримиримость к большевизму распространялась на марксистскую методологию, которой отказывали в научности.

В исследовании анализируются взгляды Р.Ю. Виппера, М.И. Ростовцева,

С.И. Штейна, П.М. Бицилли, Л.П. Карсавина³ на проблему «кризиса исторической науки», истоки которого историки видели в развитии самой науки, в изменении условий ее развития, а самой уязвимой частью познания считали теорию прогресса.

В сравнении с дореволюционными работами в эмиграции Р.Ю. Виппер уточняет понимание мировоззренческой природы кризиса: от констатации методологической сущности кризиса (позитивизм) к характеристике его как перехода от материалистического к идеалистическому мировоззрению. Отмечается, что Виппер был одним из первых, кто увидел ведущие тенденции XX столетия: с одной стороны, индустриальная стадия развития разрушала межгосударственные перегородки, унифицировала общественные связи, с другой стороны, обусловливала стремление народов сохранить национальную и культурную идентичность.

Критика позитивизма М.И. Ростовцевым велась с позиций теории циклов. Поставив вопрос о критериях прогресса (степень удовлетворения потребностей человечества и индивида, мораль, искусство), Ростовцев утверждал, что нет ни прогрессивного, ни регрессивного искусства, что теория прогресса приложима только к самой науке и выражал мнение, что накопление новых исторических фактов требовало пересмотра самой концепции.

В отличие от Ростовцева, С.И. Штейн кризис исторической науки связывал не с новыми подходами и накоплением фактов, а с кризисом господствующей теории, с аналогичным процессом в естественнонаучных дисциплинах и с субъективностью процесса познания. С этой точки зрения понятие кризиса не несло в себе абсолютно негативного содержания.

П.М. Бицилли выступил против противопоставления О. Шпенглером цивилизации и культуры, рассматривая их не как два полюса, а как «два различных умственных плана». Преемственность в духовной сфере, по мнению

Бицилли, состояла в потенциальных возможностях новых поколений, которые

могут духовно общаться с большим кругом «вечных спутников». С точки зрения историка, ход времени и историческая память создают условия для прогресса в области духовных ценностей, главными из которых он считал духовную свободу, свободу выбора своего пути и ответственность человека. Считая, что «культура трагична в своей идее», историк видел прогресс культуры в том, что «чем напряженнее трагическое положение человека, тем в большей чистоте осуществляется идея культуры»¹.

Л.П. Карсавин² подверг сомнению основные положения позитивизма: теорию факторов, причинно-следственные связи, резкое разграничение и противопоставление разных сторон исторического развития, пренебрежение к их единству. В основе его концепции лежала идея единства социально-психологического развития. С точки зрения Карсавина, увидеть единство материальной и духовной деятельности можно только в психическом моменте, так как всякая деятельность, прежде всего, определяется потребностями, желаниями, то есть фактами психического порядка. Определение истории как психически – социального развития человечества давало возможность обнаружить специфику исторического познания, которую исследователь видел в его методе. Задача изучения социально-психического процесса, как представлялось историку, заключалась в понимании и изображении его как внутренне необходимого.

Карсавин критикует теорию прогресса, так как она, во-первых, отрицает единство развития, поскольку процесс развития стороннику позитивизма представляется в виде прерывного ряда фаз, периодов, сменяющих друг друга. Во-вторых, поскольку лучшее для него лежит в будущем, постольку он относится пренебрежительно к прошлому, тем самым обесценивая и настоящее, так как оно вскоре станет прошлым. В-третьих, понятие прогресса субъективно, в лучшем случае, оно отражает наши идеалы, которые, даже реализуясь, далеки от первоначальных замыслов. Наконец, по мнению Л.П. Карсавина, позитивистская теория прогресса несовместима с природою исторического процесса и исторической наукой, которые должны базироваться на принципе единства развития.

В исследовании проанализированы взгляды «защитников» позитивистской методологии, представленные в монографии Е.Ф. Шмурло¹. Выявляя источники формирования позитивизма («генетической истории»), Е.Ф. Шмурло называет успехи естествознания, которые были применены к познанию исторических явлений. Историк считал, что объектом исторической науки является человек, но при этом история изучает не конкретного человека, а жизнь всего общества в развитии, выражающемся в организации правовых, экономических и социальных отношений, в технических усовершенствованиях, в религиозных верованиях, в литературе, искусстве, науке. Признавая закономерность исторических явлений и причинно – следственные связи, Е.Ф. Шмурло уточнял, что мы скорее чувствуем существование законов, чем понимаем их. Причину этого он связывал со спецификой исторического познания.

Таким образом, в дискуссии 1920–1930-х гг. в историко-научном сообществе эмиграции шел активный процесс осмысления проблем развития самой исторической науки. Аналогичные поиски вела западноевропейская наука, но вопрос о реальном влиянии идей эмигрантов на становление новых методологических построений в мировой историографии остается открытым.

В исследовании анализируются работы эмигрантов², посвященные вкладу отечественных историков в развитие исторической науки. Характерно, что и историки всеобщей истории, и историки России, признавая ограниченность европоцентристской схемы, ставили задачи исследовать историю России как часть мировой истории. Но в конкретно-исторических работах историки всеобщей истории пренебрегали особенностями развития России; историки России недостаточно уделяли внимание общим чертам развития России и других стран.

В третьем параграфе «Отечественная история в оценке русских историков-эмигрантов» рассматриваются причины историографической рефлексии, анализируются изменения в представлениях историков об историческом пути России. Определяя причины историографического бума в эмиграции, мы выделяем внутренние научные условия (профессиональная рефлексия, теоретико-методологические поиски; расширение предмета исторических исследований, появление новых концепций); и внешние обстоятельства – опыт пережитого, трудности творчества в изгнании, материальная заинтересованность.

В исследовании отмечается, что работы историографического характера преобладали в творчестве эмигрантов, выявлено, что все периоды отечественной истории получили освещение. Анализируя историографическую литературу, посвященную истории централизованного государства, смутного времени, императорской России, а также историческим персоналиям¹, мы отмечаем, что резкая критика была обусловлена личными переживаниями, а многообразие точек зрения показывает гносеологический потенциал позитивистской методологии, концептуальный плюрализм в изучении прошлого страны.

Не имея возможности работать в архивах России, эмигранты активно использовали публикацию документов в СССР и оперировали новыми фактами. С другой стороны, становление марксистской историографии в СССР предполагало критику предшественников, отвечая на которую, историки зарубежья переосмысливали прежние историографические факты¹. Учитывая особенности творчества в изгнании, историографические работы эмигрантов выявляют эволюцию / стагнацию их взглядов, дают возможность исследовать проблему преемственности эмигрантских поколений исследователей. Вынужденная краткость историографических работ позволяет увидеть только элементы нового видения исторических процессов.

В первом параграфе «Зарубежная историография о творчестве историков–эмигрантов» рассматриваются работы, созданные в 1940–1980-е гг. В исследования отмечается, что процесс изучения исторической науки Русского зарубежья на Западе начался раньше, чем на Родине изгнанников¹. Первым провел систематизацию научного творчества эмигрантов П.Е. Ковалевский, который рассматривал творчество историков в контексте деятельности научных структур Русского зарубежья. Но если в работе 1946 г. предметом исследования была историческая наука России, проблемы которой разрабатывали как советские исследователи, так и историки-эмигранты, то в монографии 1971 г. анализировалось только эмигрантское «наследие». Отмечается, что особенностью подхода П.Е. Ковалевского является культурологическая направленность. Значительным явлением стала монография Ч. Гальперина о видном представителе Русского зарубежья Г.В. Вернадском. Исследователь, анализируя творческий путь историка, считает, что эмиграция в США «вернула» историка к демократическим ценностям, и он отошел от евразийских идей; что в изгнании он оставался «национальным» историком².

Крупным вкладом в изучение истории Русского зарубежья и истории исторической науки стала монография М.А. Раева. В нашем исследовании работа М.А. Раева характеризуется как своеобразный «переход» в западноевропейской / американской историографии. Автор исследует творчество ученых и формы научного сотрудничества в рамках научных организаций, «географию» рассеяния, формирование центров научной деятельности³. Ограничения в использовании советских архивов не давали возможности сопоставить фактический материал и критически его осмыслить; взаимное недоверие и предубеждения не позволяли объединить усилия и дать объективную картину научной мысли Русского зарубежья. Современные конкретно-исторические исследования показывают односторонность и противоречивость оценок зарубежной историографии, наличие неточностей, некоторую «заданность» в изложении материала.

Во втором параграфе «Деятельность историков Русского зарубежья с позиций советской исторической науки» раскрываются условия развития исторической науки, отмечается, что она была частью идейно-политического противостояния, и интерес к наследию эмигрантов определялся «практическими» задачами¹. Вместе с тем критика «фальсификаторов истории» предполагала знакомство с трудами эмигрантов; в период «оттепели» появилась тенденция к объективности², в специализированных изданиях публикуются работы иностранных авторов³. Наряду с политическими обвинениями историков-эмигрантов, статьи содержали важные историографические факты, свидетельствующие о том, что младшее поколение историков-эмигрантов и их дети уже «вошли» в методологическое и концептуальное многообразие мировой историографии.

В исследовании отмечается важная роль историографических работ 1970–1980-х гг., в которых осуждалась прежняя резкость суждений о состоянии дореволюционной историографии, констатировалось, что кризис исторической науки охватил не все отрасли исторического знания⁴. Эти подходы позволили по-новому оценивать дореволюционную историческую науку и творчество некоторых историков-эмигрантов. В персонологической историографии этого периода мы выделяем монографию Б.Г. Сафронова, которая раскрывает противоречивость положения историка советского периода¹. Отдавая дань марксистским клише, автор вместе с тем представил Р.Ю. Виппера последовательным и чутким исследователем. В концептуальном плане попытка автора рассмотреть творчество Виппера как плюралистический подход к различным процессам исторического развития явно не вписывалась в официальные постулаты, и представляется нам новаторской.

Новым историографическим явлением стали работы, непосредственно посвященные Русскому зарубежью². Следуя традиции «партийного» подхода к трудам эмигрантов, придерживаясь марксистской методологии, Л.К. Шкаренков и В.Т. Пашуто впервые в отечественной историографии поставили задачу их изучения. В нашем исследовании высоко оценивается монография В.Т. Пашуто, в которой, во-первых, творчество историков изучалось в рамках эмигрантских научно-педагогических структур. Во-вторых, научные труды рассматривались как неотъемлемая часть русской и советской исторической науки. В-третьих, впервые в отечественной историографии была поставлена проблема специфики пореволюционной эмиграции. В-четвертых, использованный автором метод сравнительного анализа эмигрантской и советской историографии отдельных периодов истории России представляется нам наиболее продуктивным для выявления действительной значимости трудов эмигрантов. Наконец, исследование В.Т. Пашуто отличает повышенное внимание к личностям историков. Анализ историографии 1940–1980-х гг. позволил сделать вывод о вызревании внутренних научных предпосылок для изучения истории исторической науки Русского зарубежья.

В первом параграфе «Постановка новых проблем в историографии русской эмиграции» дается характеристика современной историографической ситуации, показана динамика ее развития. В исследовании отмечается, что жесткая критика марксистской парадигмы способствовала поиску новых методологических оснований, формированию устойчивого интереса к истории исторической науки, в том числе к жизни и научной деятельности эмигрантов¹. В методологическом плане была поставлена проблема целостности культуры России и российского зарубежья, возвращения на Родину «наследия» эмигрантов, что предполагало изучение исторического процесса как непрерывного, преемственного «как по вертикали, так и по горизонтали, в пространстве и во времени»², то есть в цивилизационном контексте.

Становление нового направления потребовало определения термина «Русское зарубежье», появившегося в пореволюционной эмиграции и содержавшего, прежде всего, духовные и культурные характеристики. Такой же смысл вкладывает в это понятие М. Раев, предостерегая исследователей от «размывания» первой волны эмиграции в других потоках³. В современной литературе термин используется также в широком смысле, обозначая всех граждан России / СССР, кто в силу разных причин и в разное время оказался вне границ своей прежней государственности. В последнем случае исследователи используют еще один термин «Русский мир»⁴.

В этот же период были поставлены проблемы периодизации эмигрантских потоков¹, периодизации изучения Русского зарубежья², соотношении традиций и новаций в творчестве историков-эмигрантов. В монографии и статьях М.Г. Вандалковской отмечается, что основой развития эмигрантской науки стал огромный запас знаний, высочайшая профессиональная культура, унаследованная от «школы Соловьева-Ключевского»; раскрываются сущностные черты и своеобразие этой школы. Спорным представляется утверждение автора о том, что историческая наука эмиграции, как и все культурное наследие России, оказавшееся за рубежом, не изучались³. На наш взгляд, можно говорить о том, что эти проблемы не были самостоятельной темой, но даже в этом ракурсе их формирование нужно отнести к позднему советскому периоду.

В исследовании отмечается многообразие методологических подходов к изучению истории исторической науки Русского зарубежья. Характерной чертой первого десятилетия был культурологический ракурс, включавший анализ всех объективных и субъективных условий и факторов развития культуры в российском зарубежье и акцентировавший внимание на ценностных ориентациях общества. Со второй половины 1990-х гг. история Русского зарубежья рассматривается в русле цивилизационного подхода, который позволяет представить эмигрантскую историческую мысль как часть российской науки, которая, в свою очередь, является частью мировой историографии. Ряд работ создан в духе исторической антропологии, включившей в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования эмигрантов. Использование А.В. Антощенко принципов исторической нарратологии позволило убедительно доказать междисциплинарный дискурс евразийства, его связь с методологическими и теоретическими поисками в европейской гуманитаристике (К. Ясперс, Дж. Тойнби и К. Поппер)¹.

«Распределение» по этим методологическим основаниям сотен статей, посвященных историкам-эмигрантам, представляет определенную трудность, поскольку сами авторы не обозначают своего credo и нередко в работах сочетаются совершенно разные подходы. Это показывает, что процесс методологического «самоопределения» исследователей находится в незавершенной стадии.

В диссертации констатируется, что современные науковеды² выявили синхронность теоретико-методологических поисков историков-эмигрантов и зарубежных исследователей, что опровергает утверждение М. Раева о нетворческом характере эмигрантской научной литературы. На этой основе ставится задача дальнейшего изучения проблемы.

Отличительной чертой новейшей историографии стала персонологическая история, анализ которой показывает, что внимание исследователей привлекли наиболее яркие фигуры Русского зарубежья; представлены результаты научной деятельности эмигрантов, но не раскрывается сам процесс коллективного творчества. Массив архивного материала связывает исследователей, ограничивает их аналитический и критический потенциал, что ведет к расширению, а не углублению процесса познания в культурном поле историко-научного сообщества и эмигрантской среды в целом; сопоставления работ эмигрантов и современных им трудов отечественных и зарубежных авторов.

Необходимы монографические исследования о тех, кто профессионально сформировался в эмиграции, что позволит показать реальные результат передачи научного знания новым поколениям историков и определить степень их принадлежности к российской историографической традиции, а также выявить элементы влияния зарубежных школ.

Особенностью историографии 1990-х годов стало сотрудничество исследователей разных стран, занимающихся историей Русского зарубежья¹ и русской исторической науки². В исследовании отмечается, что зарубежные исследователи говорят об «утраченных» возможностях развития национальной науки вследствие недальновидной политики правительств (Болгария); раскрывают не только гуманистические мотивы, но и прагматизм «русской акции» (Чехия); показывают роль русских ученых в становлении и развитии исторических дисциплин в странах-реципиентах.

Важным итогом исследовательской практики последних десятилетий стала публикация монографий о дальневосточной и американской ветвях русской научной эмиграции³.

Положительный опыт сосредоточения научных сил на определенной проблеме, как показывает деятельность коллектива исследователей по изучению адаптации, может быть использован в плане изучения исторической мысли Русского зарубежья. Это требует решения проблем координации усилий исследователей и обеспечения информационной поддержки. Для решения данной задачи созданы определенные предпосылки: начался процесс историографического осмысления культурного наследия эмиграции, многое сделано в библиографическом и архивоведческом плане, определились «география» и тематика исследовательской практики.

Во втором параграфе «Проблемы адаптации эмигрантов в современной исторической литературе» анализируются работы, в которых раскрывается жизнь беженцев, в том числе историков, в странах рассеяния.

В диссертации отмечается, что массовость беженцев, их сосредоточение в определенных странах создали те социокультурные русские анклавы, в которых могли реализовать себя представители гуманитарных наук. Используя методику М. Йовановича, мы выделили страны-реципиенты, где были созданы оптимальные условия для творчества историков¹.

В научной литературе приводятся разноречивые данные о численности историков-эмигрантов². Анализ биографических данных 150 историков показывает, что преобладали историки, родившиеся в 1880 и позднее, то есть, люди среднего возраста, что не совпадает с мнением С.П. Бычкова и В.П. Корзун³. Большинство из них окончили Петербургский и Московский университеты, что не совпадает с выводом М. Раева о преобладании выпускников периферийных вузов⁴.

Выявляя мотивы отъезда в эмиграцию, исследователи видят их в политике Советской власти, изменении социального статуса интеллигенции, материальных трудностях и отсутствии свободы творчества в СССР. Новой стала постановка А.В. Квакиным проблемы выявления глубинных общекультурных предпосылок экспатриации⁵.

Анализируя итоги изучения научных структур эмигрантов, мы отмечаем, что исследователи обращают внимание на численность, персональный состав академических групп, перечисляют задачи, которые они решали. Но нет работ, посвященных анализу внутренней жизни этих организаций, деятельности правлений, избираемых на съездах, взаимодействия эмигрантских, национальных и международных ученых сообществ.

Третий параграф «Евразийская концепция отечественной истории в новейшей историографии» раскрывает условия формирования современного интереса к цивилизационным проектам объяснения отечественной истории. Современная дискуссия о евразийской исторической концепции во многом повторяет спор, развернувшийся в 1920–1930-е гг.: обсуждаются вопросы об ее истоках, сущности, исследовательских перспективах.

В исследовании отмечается, что в 1920–1930-е гг. в эмигрантской и советской историографии (Н.А. Бердяев, А.А. Кизеветтер, П.Н. Милюков, В. Полонский, С.И. Пионтковский) критика евразийства шла с позиций европоцентризма, а ее острота была связана как с «агрессивностью» нового научного направления, так и с психологическим состоянием «общества в изгнании», характерными чертами которого были нетерпимость и подозрительность.

В сравнении с этими истоками, новыми в современной историографии были идеи о влиянии эпохи Серебряного века на формирование интереса к Востоку, состоянии исторической науки, зарождении отдельных идей евразийцев в 10-е годы XX столетия. На наш взгляд, научная концепция евразийцев отражала мировые тенденции к унификации культуры и стремление народов сохранить культурную идентичность. Выявление специфики российской цивилизации как синтеза культур великороссов и других этносов, населяющих Евразию, для русских эмигрантов имело особое значение, поскольку на Родине шли процессы «создания новой культуры, нового человека». Стремление «сохранить и приумножить» традиционную русскую культуру имело не только антибольшевистскую направленность, но и объективно совпадало со второй тенденцией.

После второй мировой войны евразийство стало предметом исследования как зарубежных (О. Босса, П. Ковалевский, Г. Струве, Ч. Гальперин), так и советских историков (В.Т. Пашуто, Н.Я. Мерперт, Н.А. Тихомиров). Если в статьях и монографиях иностранных авторов отмечались некоторые позитивные стороны исторической концепции евразийцев, то в советской историографии евразийская концепция истории России представлялась как «отход вправо от Ключевского» (В.Т. Пашуто).

«Новая жизнь» евразийских идей в перестроечный и постсоветский период представляется нам естественным явлением и связана не только с «катастрофичностью» сознания уже современных исследователей, но и с преемственностью науки. Интерес к евразийской исторической концепции можно рассматривать как проявление тенденции в мировой и российской историографии, направленной на преодоление представлений о линейном развитии человечества, как попытку осмыслить этнокультурный полицентризм на новом историческом этапе.

Особое внимание в исследовании уделено первой в отечественной историографии монографии М.Г. Вандалковской, в которой автор поставила задачу комплексного анализа евразийства. С научной точки зрения такая попытка оправдана и интересна, но в реалиях 1920–1930-х гг. евразийство не было «целостным учением», взгляды лидеров эволюционировали. Эта размытость и многоголосье евразийцев способствовали тому, что, как и прежде, сторонники и оппоненты евразийства могут апеллировать к первоисточникам.

Евразийцы поставили вопрос об органичном взаимодействии и взаимовлиянии всех этнокультурных субъектов мирового процесса. «Комплекс наполноценности», привитый европоцентризмом, «компенсировался» в дореволюционной и советской историографии цивилизаторской ролью русских на окраинах, хотя сам процесс освоения азиатских пространств был сложнее, чем их механическое подтягивание к уровню развития центральной России. Здесь тоже было взаимодействие культур, более опосредованное в высокой культуре, но вполне реальное на бытовом уровне, что видно в различии ментальности «европейского» русского и сибиряка, казака. Евразийцы в стремлении выделить именно этот процесс, в свою очередь, незначительное внимание уделял анализу европейского влияния, что также вело к одностороннему видению российской истории и создавало впечатление полного отказа евразийцев от европейского культурного наследия.

Постановка евразийцами проблемы взаимодействия Руси-России и Азии вовлекало в процесс исторического познания огромные территории и населяющие их народы, ставило вопрос о взаимовлиянии и взаимодействии культур в рамках многонационального государства. Как справедливо отмечает академик В.В. Алексеев, задача заключается в том, чтобы проанализировать исторический опыт освоения и развития Азиатской России в геополитической и цивилизационной динамике¹.

Нам представляется, что уровень современных исследований, посвященных евразийству, определяется прежними подходами, которые неизбежны при анализе временного промежутка 1920–1930-х гг. Цивилизационный подход возможен в случае, если рассматривать евразийство, во-первых, как поиск альтернативной концепции российской истории, во-вторых, как один из новых подходов в мировой историографии, связанный с процессами глобализации, в-третьих, как явление исторической мысли всего XX столетия. Это предполагает изучение национально-государственного строительства как творчества всех народов, населявших и населяющих Россию; необходимость отхода от европоцентризма; изучение взаимовлияния этнокультурных субъектов, как в мировой, так и в отечественной истории.

В «Заключении» диссертации подведены итоги исследования, сформулированы основные выводы по истории изучения истории исторической науки Русского зарубежья.

Анализ литературы показал, что в изучении истории исторической науки Русского зарубежья можно выделить два периода: 1920–1980-е гг. и конец 1980-х гг. – 2000-е гг. Первый период, в свою очередь, делится на два этапа: 1920–1930-е гг. и 1940–1980-е гг. Общими чертами историографии 1920–1930-х гг. было восприятие эмигрантской литературы, как части отечественной исторической науки; формирование тенденций разрыва и сопряженности исторического познания. Для второго этапа характерен интенсивный процесс накопления историографических фактов; изучение эмигрантской литературы с позиций идейно-политического противостояния, историческая наука Русского зарубежья не рассматривалась как часть отечественной историографии. Изменение историографической ситуации, открытие архивов, возможность сотрудничества и свободного обмена информацией с зарубежными коллегами, методологический плюрализм стали фундаментом для формирования нового исследовательского направления – изучения истории Русского зарубежья и истории исторической мысли в изгнании, как неотъемлемой части отечественной культуры.

Анализ литературы показал, что пройден значительный этап в осмыслении историко-культурного наследия эмиграции: определились основные методологические подходы и направления в изучении проблемы, сформировались научные центры и творческие коллективы, накоплен опыт реализации целевых исследовательских программ. Наиболее результативным способом комплексного анализа является выделение отдельных подпроблем и привлечение к их решению специалистов различных областей гуманитарного знания.

В настоящее время сформировались основные механизмы сотрудничества с зарубежными коллегами: международные конференции, «круглые столы», выставки, посвященные эмиграции в целом и / или жизни и творчеству ее отдельных представителей; разработка конкретных исследовательских проектов и их реализация на междисциплинарном уровне; система отечественных и зарубежных грантов; совместная работа по выявлению, описанию и публикации архивных материалов; межличностные отношения.

Исследование творчества историков-эмигрантов идет в рамках истории исторической науки, мигрантоведения, интеллигентоведения, интеллектуальной истории. В соответствии с этим изучаемый предмет рассматривается с использованием различных методов, что позволяет видеть его в «объемной» форме.

Исследователи многое сделали для выявления традиционных и новаторских концепций историков-эмигрантов, осмысления их методологических поисков. Вместе с тем комплексное изучение историографического наследия эмиграции показывает гносеологический потенциал позитивистской методологии; некоторую эволюцию взглядов исследователей; научную преемственность дореволюционной, эмигрантской и советской историографии; определенное отличие подходов к отдельным проблемам российской истории старшего и среднего поколений историков-эмигрантов; синхронность методологических поисков отечественных и зарубежных историков. Поэтому полное восстановление «связи времен» возможно только через включение в историографическое поле этого сегмента эмигрантского наследия.

Анализ работ отечественных и зарубежных авторов показал, что исследователи значительное внимание уделяют проблеме адаптации русских эмигрантов; особенностям отношений эмигрантов и принявшего их общества, вкладу историков в науку стран-реципиентов; политике правительств и гуманитарной деятельности общественных организаций. Зарубежные авторы ставят проблемы утраченных возможностей своих стран из-за недальновидной политики правительств; отмечают не только гуманитарную, по и «прагматическую» цель «Русской акции»; влияние американского общества на мировоззрение историков (Ч. Гальперин). Сопоставление отечественных и зарубежных историографических источников раскрывает различие взглядов на творчество историков-эмигрантов, их роль в развитии национальной науки и культуры.

Систематизация персоналий историко-научного сообщества наглядно показывает, что внимание исследователей привлекли только крупные фигуры Русского зарубежья, в то время как задача осмысления творчества «среднего» и «младшего» поколений пореволюционной волны сохраняет свою актуальность. Несмотря на обилие литературы о научном сообществе эмиграции, нет статей, рассматривающих конкретную деятельность «первичного» звена – академических групп; отсутствуют исследования, посвященные анализу научного быта историков, координации и управления эмигрантскими организациями, сотрудничества с национальными научными сообществами и государственными органами; взаимодействия европейской, американской и дальневосточной ветвей эмиграции.

Литература по истории исторической мысли Русского зарубежья показывает, что необходим переход к сравнительному анализу историографического наследия всех волн историко-научной эмиграции. Включение эмигрантского наследия в отечественную науку сделает правомерным вопрос о месте российской исторической мысли в мировом историко-научном пространстве.