История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ПРАЯЗЫК
Я исхожу из тех данных сравнительного языкознания, правильность которых не подвергается сомнению и не может быть подвергнута сомнению. Бопп и другие ученые доказали, что так называемые индоевропейские языки родственны между собой. В этом предложении слово «родственны» должно быть понято подобно тому, как мы его понимаем, когда оно употребляется по отношению к семьям людей. Подобно тому как люди родственны друг другу, если они произошли от одной и той же супружеской четы, так и языки родственны, если они возникли из одного и того же праязыка. Согласно этому утверждается (мы приведем только те основные языки, от которых сохранились достойные упоминания памятники), что индийский, иранский, армянский, греческий, албанский, италийский, кельтский, германский, балтийский, славянский языки некогда представляли один язык. Это было доказано сопоставлением слов и форм с одинаковым значением. Если учесть, что в названных языках флективные формы глагола, имени и местоимения в основном совпадают, а также совпадают корневые части очень большого числа изменяемых и неизменяемых слов, то предположение о случайном совпадении должно показаться абсурдным. Мнение о том, что существовал праязык, который, «возможно», уже не существует, высказал уже Джонс². С тех пор ученые постоянно придерживались этого мнения, хотя оно иногда и не формулировалось достаточно отчетливо. С особой определенностью и ясностью высказался по этому поводу А. Шлегель, который первый попытался реконструировать праязык...

...Ясно, что праформы с их меняющимся обликом представляют (как я говорил еще в 1880 г.) не что иное, как «выражение

в формулах меняющихся воззрений ученых на объем и характер языкового материала, который отдельные языки унаследовали от общего языка». Таким образом, как это само собой разумеется, праформы не дают нам никакого нового материала, они свидетельствуют только о результатах производимого нами анализа того, что имеется в отдельных языках.

Повторяя сейчас это мнение, высказанное уже много лет назад, я в то же время хочу заметить, что я никогда не считал праязык порождением фантазии. То, что когда-то существовал пранарод, а, следовательно, также и праязык, является несомненным; спрашивается только, что мы можем знать о последнем. Об этом в настоящее время можно сказать следующее.

Во времена Шлейхера праязык, насколько это было возможно, представляли «первоначальным», поэтому его считали единым, не расчлененным на диалекты. Постепенно, однако, утвердилось мнение, согласно которому это представление не соответствует тому, что известно о реально существующих языках. Правда, существуют большие области распространения языка без заметных диалектальных различий, например якутского, но дело обстоит иначе с известными нам индоевропейскими народными языками, с которыми мы должны сравнивать праязык. Поэтому было решено предположить диалектальные различия и для праязыка, тем более что на них прямо указывают некоторые фонетические явления. Так, например, слова со значением «я» (др.-инд. aham, гр. εγω) не могут быть возведены к одной единой праформе; напротив, следует предположить, что в одной части области распространения языка произносился придыхательный или развившийся из него звук, а в другой части произносился звонкий согласный. В последнее время мы придаем значение этой точке зрения особенно в области морфологии и синтаксиса, например, когда мы решаем вопрос о том, существовало ли сигматическое будущее время на всей территории распространения языка. Далее, в большей степени, чем Шлейхер, мы сознаем то, что законченный индоевропейский флективный язык имел за собой долгий путь развития, и поэтому мы не можем знать, не является, ли одно из многих восстанавливаемых нами слов более древним или более поздним по своему происхождению, чем другое. Еще в 1872 г. И. Шмидт¹ отчетливо выразил эту мысль, сказав, что составляемое нами индоевропейское предложение подвергается опасности выглядеть подобно стиху из библии, в котором спокойно стояли бы рядом слова языка Вульфилы, языка Татиана и языка Лютера. Но совершенно очевидно, что анахронизмы могут иметь место и внутри отдельного слова, потому что, поскольку различные звуки, встречающиеся в слове, могут развиваться с различной скоростью,

не исключена возможность, что мы в наших реконструкциях ставим рядом такие этапы развития звуков, которые не все были одновременны друг с другом. Нельзя также забывать и того, что один звук мы можем восстановить с большей точностью, другой — с меньшей. Например, в числительном * de-k — десять d и e можно считать достоверными, тогда как о точном определении свойств звука типа k и носового слогообразующего можно спорить. Поэтому человеку осторожному хорошо было бы не касаться реконструкции предложений и слов и ограничиться восстановлением звуков. Но и здесь ему грозит возможность ошибки, потому что (как особенно убедительно показал Герман¹) часто у нас бывает недостаточно материала для того, чтобы дойти до единой звуковой формы, и мы должны ограничиться установлением того, что одна часть индоевропейских языков ведет к такой форме, другая часть — к форме, более или менее от нее отличающейся. Наконец, следует указать еще и на обстоятельство, которое требует осторожности при восстановлении каждой праформы. Я имею в виду то, что при глубоком внутреннем тождестве индоевропейских языков часто нельзя сказать, восходит ли то или иное общее явление к праязыковому времени или же оно основано на совпадении данных образований в отдельных языках, которое объясняется тождеством законов образования форм в этих языках. Хороший пример представляют так называемые продуктивные суффиксы. То, что др.-инд. sárvas — целый, весь и гр. όλος — целый, весь (из όληος) , представляют одно и то же праслово, не вызывает сомнений потому, что в отдельных языках υο больше не является продуктивным суффиксом; но нельзя утверждать, что оба члена равенства sarvatāt — ολότης не были образованы независимо друг от друга в отдельных языках. В настоящее время для того, чтобы проводить резкое различие в указанном направлении, употребляются искусственные выражения «праиндоевропейский», с одной стороны, «общеиндоевропейский» — с другой стороны. Последнее выражение употребляется для того, чтобы показать, что не делается категорических утверждений о наличии данной формы в праязыке. Точно так же говорят о «прагерманском», «общегерманском» и т. п.

Несмотря на все это, стремление полностью воздерживаться от восстановления праформ было бы ошибочным, так как эти формы приносят значительную пользу в двух отношениях. Прежде всего они являются удобным и наглядным выражением в формулах таких утверждений, которые посредством слов можно изложить только в пространной форме. Кроме того, как я говорил еще в 1880 г., необходимость устанавливать первоначальные формы вынуждает исследователя постоянно спрашивать себя, нужно ли рассматривать форму, о которой в данное время идет речь, в ка-
¹ Эрнст Герман — немецкий языковед, много занимавшийся вопросами общего языкознания. (Примечание составителя.)
220

честве новообразования или в качестве формы, образованной в праязыковое время, и вообще эта необходимость не дает исследователю успокоиться до тех пор, пока не преодолены фонетические и иные трудности. В таких обстоятельствах нужно приветствовать каждое предложение об улучшении метода реконструкции. Такое предложение сделано Германом, который советует постоянно исходить из данных отдельного языка и затем выяснять, насколько праформы, выведенные на основании отдельных исследуемых языков, могут быть согласованы друг с другом. В соответствии с этим наличие праиндоевропейской формы устанавливалось бы лишь в случае совпадения формы, предшествовавшей праиндийской, формы, предшествовавшей праиранской, формы, предшествовавшей прагреческой, и т.п. По этому поводу я хотел бы заметить, что полная изоляция отдельного языка при беспристрастном исследовании не может быть проведена, так как всегда где-нибудь обнаруживается необходимость сравнения. Исследователь вынужден использовать все методы, применение которых возможно в данном конкретном случае. Герман внес практическое предложение, согласно которому там, где речь идет о формулах, не притязающих на изображение форм праязыка, по-прежнему следует употреблять звездочку (так, например, прагерманское *hauzjan — слышать); когда, напротив, предполагается, что осуществляются настоящие реконструкции, следует употреблять крест (например, ⁺ésti — он есть). Против этого ничего нельзя возразить, но нужно обратить внимание на то, что решение об употреблении звездочки или креста часто будет зависеть от темперамента исследователя, поэтому трудно было бы достигнуть единообразия в употреблении этих знаков.

ЗВУКОВЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ
То, что звуковой облик слов изменяется с течением времени, естественно, было замечено еще древними, но они, насколько я знаю, не выдвигали теорий относительно разновидностей и причин таких изменений. Как кажется, они без сомнений предполагали изменения всех видов, если только их требовали этимологические комбинации, которым подвергались слова и формы слов. Позднее (я не знаю точно, начиная с какого времени) причину изменений искали в стремлении к благозвучию (эвфонические изменения). Взгляды Гумбольдта, Боппа и их современников изложены выше, и нет необходимости в их повторении. Целесообразнее всего было бы начать с высказываний одного из зачинателей исследования языка — Георга Курциуса¹. Курциус стремился
¹ Георг Курциус (1820 — 1885) — немецкий филолог-классик, один из первых выступивший за применение сравнительно-исторического метода в области классической филологии. Основной его работой, на которую и ссылается Дельбрюк, являются «Основы греческой этимологии» (1858 — 1862). (Примечание составителя.)
221

главным образом к тому, чтобы установить в мире звуков более строгий порядок, чем это удавалось его предшественникам, и обосновать таким образом прочный метод для этимологии. «Если в истории звуков, — говорит он, — действительно происходят такие значительные спорадические изменения и совершенно патологическое, не поддающееся учету искажение звуков, как это с уверенностью принимается многими учеными, то мы на самом деле должны отказаться от какого бы то ни было этимологического исследования. Потому что только то, что является закономерным и внутренне взаимосвязанным, может быть подвергнуто научному исследованию; о том же, что произвольно, можно делать лишь догадки, но не научные выводы. Я полагаю, однако, что дело совсем не обстоит так плохо; напротив, именно в жизни звуков можно с наибольшей достоверностью установить прочные законы, которые действуют почти с такой же последовательностью, как силы природы». Поэтому, когда Курциус отличает от регулярного замещения звуков нерегулярное, или спорадическое, он ни в коем случае не хочет сказать этим, что часть фонетических изменений свободна от всех законов и поэтому предоставлена случаю и произволу. «Само собой разумеется, — замечает он в другом месте, — что мы не считаем случайным ни тот, ни другой вид переходов звуков; наоборот, мы исходим из того взгляда, что законам подчинен как весь язык, так и его звуковая сторона». Закономерность проявляется прежде всего в том, что фонетические изменения следуют определенной тенденции или направлению, а именно: основное направление звукового развития — это направление нисходящее, убывающее, или, как всего охотнее говорит Курциус, направление выветривания. «Потому что, в самом деле, напрашивается сравнение с камнями, которые постепенно разрушаются и исчезают под воздействием атмосферных явлений, но все же так упорно сохраняют свое ядро». Разумеется, причина убывания звуков заключается не в воздействии внешних сил; оно основано на человеческой лености, которая стремится к тому, чтобы сделать произношение все более и более легким. «Удобство является и остается при всех обстоятельствах основной причиной фонетических изменений». Но стремление к удобству проявляется преимущественно двояким образом. Во-первых, неудобное место артикуляции охотно заменяется удобным, во-вторых, поскольку отодвинутое далеко назад место является неудобным, в качестве общего направления развития звуков можно установить направление от задних мест артикуляции к передним. Так, р может происходить из к, но к не может происходить из р. Далее, звуки, труднопроизносимые вследствие характера их артикуляции, заменяются более легкими, поэтому, например, так называемые взрывные звуки переходят в так называемые щелевые, тогда как движение в обратном направлении не имеет места. Так, t может превратиться в s, но s не может превратиться в t. Этим основным закономерностям, действенность которых Курциус в

особенности стремился доказать, подчинены все звуковые переходы, в том числе и спорадические. Для спорадического замещения звуков также остается в силе общее правило, по которому можно ожидать перехода более трудного звука в более легкий, но не обратно; Если звуковой переход связан, таким образом, с определенным направлением, то в пределах этого направления допустима известная свобода. Сюда относится то, что в европейских языках древнее а представлено то посредством а, то посредством е, а древнее k в греческом обнаруживается в виде κ, τ, π. По отношению к таким неправильностям также можно обнаружить в более узких пределах определенные закономерности, но встречаются и отдельные исключения, отклонения от правил, неясные случаи, нарушения норм. К такого рода случаям относится, например, то, что в греч. πατράσι — отцам сохранилось α, хотя оно во всех других падежах превратилось в ε. По крайней мере часть этих исключений находит объяснение, если вспомнить о двух силах, господствующих в жизни языка: о стремлении к сохранению звуков или слогов, имеющих значение, и об аналогии. Относительно первой проблемы Курциус высказывается прежде всего в своих «Замечаниях о значении фонетических законов, в особенности в греческом и латинском языках». В этой статье он утверждает, что звуки и слоги, которые воспринимаются как носители значения, дольше оказывают сопротивление выветриванию, чем другие звуки, и что поэтому при оценке фонетических изменений нельзя упускать из виду значимость звука...

...В этой связи особенно интересно следующее утверждение, содержащееся в названной выше статье. «Для исследования языка наибольшее значение имеют два основных понятия: понятие аналогии и понятие фонетического закона. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что большая часть различий во мнениях относительно частных вопросов зависит от того, как оценивают различные исследователи значение двух этих понятий для жизни языка». Из этого видно, что спор о фонетическом законе и об аналогии намечался уже тогда. Далее, можно заметить, как подготавливалась почва для утверждения о том, что фонетические законы не имеют исключений. Вопрос о том, кто первый высказал это мнение, остается спорным. Утверждали, что Шлейхер был основателем этой теории. В соответствии со сказанным выше я не считаю это несомненным, потому что высказывание Шлейхера, которое имеется в виду в данном случае, может быть понято и иначе. Напротив, недвусмысленным является следующее утверждение В. Шерера, сделанное в 1875 г.: «Изменения звуков, которые мы можем наблюдать в засвидетельствованной памятниками истории языка, осуществляются согласно строгим законам, нарушения которых в свою очередь могут быть только закономерными». К несколько более позднему времени относится печатное высказывание Лескина, который в своих лекциях сделал очень много для пропа-
223

ганды этой идеи. Он говорит: «При исследовании я исходил из принципа, согласно которому дошедшая до нас форма падежа никогда не может быть основана на исключении из фонетических законов, действующих в других случаях. Для того чтобы меня правильно поняли, я хотел бы добавить к этому следующее: если понимать под исключениями такие случаи, в которых ожидаемое фонетическое изменение не имеет места благодаря определенным поддающимся определению причинам (например, отсутствие передвижения согласных в немецком языке в группах типа st и т. п.), где, таким образом, одно правило в известной мере перекрещивается с другим, то при таком понимании исключений, разумеется, ничего нельзя возразить против положения о том, что фонетические законы имеют исключения. При этом закон не отменяется и действует согласно ожиданию в тех случаях, где отсутствуют те или иные помехи, являющиеся результатом действия других законов. Если же допустить существование любых случайных отклонений, которые никак не могут быть связаны друг с другом, то это по существу означало бы признание того, что предмет исследования, язык, недоступен научному познанию». К этому примыкает высказывание Остгофа и Бругмана: «Всякое фонетическое изменение, поскольку оно осуществляется механически, происходит согласно законам, не знающим исключений, т. е. направление развития звуков постоянно является одинаковым для всех членов языковой общности (за исключением случая, где имеются диалектальные различия), и изменению подвергаются без исключения все слова, в которых затрагиваемый данным процессом звук находится в одинаковых условиях»¹. При этом часто встречается категорическое утверждение: все фонетические законы действуют слепо, со слепой природной необходимостью и т. п.

В то время фонетические законы, о которых здесь идет речь, сравнивались с законами природы, которые изучаются физикой. Против этого ошибочного представления в 1880 г. выступили независимо друг от друга Пауль и я. Пауль в своих «Prinzipien» говорил следующее: «Понятие «фонетический закон» нельзя понимать в том смысле, в каком мы говорим в физике или химии о законах. Фонетический закон не говорит о том, что должно происходить снова и снова при наличии определенных условий общего характера; он только констатирует однородность определенной группы известных исторических явлений». Сходным образом я говорил в первом издании этого сочинения: «Я не могу согласиться с определением фонетических законов как законов природы. Очевидно, что эти исторические явления однородного характера не имеют ничего общего с химическими или физическими законами. Язык слагается из действий людей, и, следовательно, фонетические законы относятся не к учению о закономерности явлений природы, а к учению о закономерности человеческих действий,
¹ См. стр. 194 настоящей книги.
224

кажущихся произвольными». Из той же основной мысли исходит в высшей степени полезная работа Г. Шухардта «О фонетических законах», автор которой настойчиво предостерегал против априорных теоретических построений. Эта точка зрения находила подтверждение и во взглядах специалистов по фонетике, среди которых в первую очередь следует назвать Зиверса и Бремера¹. Они высказали трезвый взгляд, основанный на наблюдении реальных фактов, согласно которому каждое изменение исходит от небольшой группы людей, постепенно распространяется и, наконец, добивается господства. Следуя всем этим идеям, мы в настоящее время представляем себе положение вещей следующим образом. Только небольшое число людей при изменении произношения действует самопроизвольно, большинство же относится к этому подражательно. Однородность в произношении наличествует постольку, поскольку внутри данной общности сообщающихся друг с другом людей достигнуто единообразие. Закономерное в этом смысле фонетическое изменение может иметь только такие исключения, которые вызываются действием аналогии. Фонетический закон и аналогия являются двумя факторами, совместное действие которых определяет внешний облик языка.

Если сравнить этот итоговый вывод со взглядами Курциуса, то станет ясным значительный прогресс, основанный на успехах исследований, посвященных отдельным вопросам. От принятия спорадического развития звуков отказались потому, что вместо труднообъяснимого расщепления звука а и гуттурального смычного установлено первоначальное многообразие вокализма и рядов гуттуральных и многие отдельные отклонения от нормы нашли свое объяснение; например, α в πατράσι объясняется из плавного слогообразующего. Вместе с тем обнаруживается, что мы продвинулись вперед и в принципиальных вопросах, так как мы научились понимать то, что язык — это не организм, а общественное установление, которое основано на бесчисленных действиях людей, объединенных в один народ. Но в другом отношении итог на первый взгляд кажется менее благоприятным. Отрицательный ответ должен быть дан на особенно привлекательный для дилетанта вопрос о том, доказано ли отсутствие исключений из фонетических законов на фактическом материале по отношению к какому-нибудь одному языку. Ничего другого нельзя ожидать по отношению к историческим законам. Их применимость ко всем случаям не может быть доказана опытом; следует ограничиться собиранием доказательств, оставляя не поддающийся объяснению материал для будущего исследования. Но на основании единичных необъясненных случаев нельзя делать вывод о недействительности всего закона в целом. Конечно, дело обстояло бы иначе, если бы существовали целые группы явлений, которые
¹ Зиверс и Бремер — немецкие языковеды, известные своими работами в области фонетики (см., например, Э. Зиверс, Основы фонетики, 1881). (Примечание составителя.)
225

можно было бы объяснить только как исключения. Турнейзен приводит в качестве таких групп явлений следующие две группы. В различных языках существуют слова, подверженные особым изменениям звуков (так называемому ослаблению), например союзы и вспомогательные глаголы, а также группы слов, например приветственные формулы, которые произносятся небрежно. О другой группе слов, а именно о группе непривычных для нас названий, он говорит: «Если изучить во всех диалектах языка названия животных, менее тесно связанных с людьми, чем домашние животные, то обнаружится такой почти бесконечный ряд разнообразных вариаций, что можно прийти в отчаяние, пытаясь подвести их все под какой-либо разряд обычных фонетических изменений. Обозначения этих животных, которые редко привлекают к себе внимание людей, за исключением любителей природы и представителей определенных профессий (и, прибавлю от себя, не имеют этимологических связей), очевидно, не запечатлеваются отчетливо в памяти и поэтому должны претерпевать всевозможные индивидуальные изменения». Эти наблюдения, несомненно, правильны, но нет необходимости безоговорочно называть эти группы слов исключениями. Можно ограничиться выделением их из данной области исследования, которая охватывает привычный для говорящего языковой материал, воспроизводимый с обычной тщательностью и отчетливостью. Это та область, где в определенных границах во времени и в пространстве мы должны ожидать единообразия в произношении, особенно в изменении произношения. При этом, естественно, предполагается, что объединяемые нами случаи действительно однотипны, не отличаются, например, друг от друга в отношении места ударения, или соседних звуков.

То, что в указанной выше области произношение с течением времени изменяется, представляет собой удивительное явление. Немецким числительным zwei — два и drei — три соответствуют готские twai и threis. Почему эти числительные в немецком языке не остались такими же? Дает ли изменение t в z какое-либо преимущество для общения или же z красивее, чем t? И почему z сохранилось, тогда как th перешло в d? Наука дает на эти вопросы не очень удовлетворительный ответ. Курциус, как уже говорилось, видел главную причину всех изменений в удобстве. Эта мысль кажется настолько очевидной, что она приходит в голову каждому дилетанту. Тем не менее при внимательном изучении этого вопроса возникают затруднения. Если (как нужно допустить согласно указанному предположению) в последовательном ряду поколений обнаруживается продвижение ко все большему удобству, то, восходя в обратном направлении к более древнему времени, мы должны были бы встречаться со все более неудобным произношением и были бы вынуждены прийти к заключению, что наши самые отдаленные предки сделали свой язык удивительно неудобным для себя. Конечно, можно избежать этого вывода, если принять, что понятие удобства имеет силу только для одного
226

поколения, вследствие чего, например, одному поколению, может быть, удобно изменить ei и аи в ī и ū, тогда как другому поколению удобно допустить переход ī и ū обратно в ei и аи (как это действительно произошло в немецком языке). Но в этом случае понятие удобства лишается своего положительного содержания и превращается просто в констатацию того факта, что слова произносятся то так, то иначе. Если стремиться вложить в слово «удобство» положительное содержание, то его можно понимать только в смысле экономии труда, как это делал Георг Курциус, видевший облегчение произношения в передвижении места артикуляции от более заднего к более переднему. Этому передвижению места артикуляции в полости рта особое значение придавал Бодуэн де Куртене, усматривавший в данном явлении очеловечивание языка. Однако сколь бы привлекательным ни казался принцип экономии труда, все же нужно отметить, что облегчению труда противостоит его увеличение, которое имеет место, когда, например, слабый согласный (lenis) превращается в сильный (fortis) или смычный звук превращается в удвоенный спирант...

...Помимо стремления к удобству, приводились еще и другие причины общего характера. Так, предполагалось, что, поселившись в стране с другим строением почвы, народ должен изменить работу мускулов, производимую при говорении, и при этом должен изменить произношение звуков речи. Изменение звуков объяснялось также тем, что якобы произошло ускорение потока слов. Я не буду здесь рассматривать эти вопросы, изучавшиеся в предыдущем издании. Ограничусь сейчас упоминанием двух точек зрения, значение которых, как я полагаю, неоспоримо. Первая исходит из того, что всегда существуют люди, которые должны учиться языку окружающей их среды. Каждое звуковое изменение, как учит Зиверс, основано на ошибочном воспроизведении традиционного произношения. Ошибки, совершенные отдельными людьми, распространяются благодаря подражанию и, наконец, становятся общими для определенного слоя говорящих. Согласно Зиверсу, новаторы не обязательно принадлежат к младшему поколению; другие, например Пауль, придают особое значение противоположной точке зрения. Уилер следующим образом пробовал объяснить то, как образуется новое произношение у отдельного человека. Говорящий, перенимая новый звук, обучается ему прежде всего в отдельных словах. В течение некоторого времени он держит в памяти как старый звуковой образ, так и новый. Когда же в других словах он произносит старый звук, с которым он ранее заучил их, ему тотчас приходит на ум победоносный новый звуковой образ, и таким образом он укореняется во всех словах. Турнейзен воспринял и развил эти мысли. В какой мере. изложенные взгляды подтверждаются фактами, покажут дальнейшие наблюдения. Во всяком случае эта теория имеет то преимущество, что она может быть проверена наблюдением. Уже многократно ученые пытались установить отличия языка младшего
227

поколения от языка старшего поколения и обнаружить промежуточные звенья. Но я не рискну ничего добавить к уже сказанному, потому что не считаю свое мнение бесспорным. Согласно моему впечатлению, здесь мы напали на золотоносную жилу.

Вторая точка зрения — это теория языкового смешения. Известно, что многие народы либо совсем не могут воспроизводить отдельные звуки другого языка, либо произносят их лишь весьма неудовлетворительно. Так, например, эстонцы не произносят немецкого f и заменяют его посредством w¹ В отношении других звуков различие на слух неощутимо, но не подлежит сомнению, что способ произношения звуков у каждого народа имеет свои особенности. Причина этого заключается не столько в устройстве органов, сколько в их привычном положении. Благодаря этому привычному положению органов речи каждый народ, принужденный вследствие своего политического положения говорить наряду со своим собственным языком на чужом языке, как правило, плохо говорит на этом последнем, например эстонцы по-немецки. Если бы эстонцы, как это было возможно, подверглись германизации, то вместо двух языков возник бы один, а именно немецкий диалект с эстонским, следовательно, изменившимся произношением. То, что в данном случае представлено в виде возможности, очень часто происходит на самом деле, и, как сейчас предполагается, то же происходило в давние времена, о которых мы не имеем никаких сведений. Согласно общепринятому в настоящее время мнению смешение языков является одной из важнейших причин фонетических изменений.