Из книги Сквозняк из прошлого Москва 2009 Содержание IV. Жития вождей

Жан Поль Марат окончил Шотландский университет, получил диплом врача и почти 8 лет состоял лейб-медиком при дворе графа д'Артуа. С раннего детства будущего якобинца одолевала жажда славы. «Когда мне было 5 лет, – рассказывал он впоследствии, – мне хотелось быть школьным учителем, в 15 лет – профессором, в 18 лет – писателем, в 20 лет – творцом гениальных произведений, а затем в течение всей моей жизни моим постоянным стремлением было стать апостолом и проводником высших идей». С невероятной энергией занимался он всем, что могло бы его возвеличить: изучал электричество и переписывался с Франклином, сочинял псевдоученые труды, замечательные лишь невежеством и, очевидно, поэтому феноменальным апломбом автора, опровергал концепции Ньютона и Лавуазье, гневно оспаривал Вольтера и терзал орущих животных бесконечными экспериментами. Но вожделенную славу свою поймал за подол, лишь издавая газету «Друг народа», где обличал и клеймил, соответственно, врагов народа.

Сменив скальпель и опыты по «живосечению» на гильотину и эксперименты по обновлению общества, он настаивал прежде всего на массовых казнях ради продолжения революции и «сохранения общественного спокойствия». Его суждения относительно массового террора отличались прямотой и категоричностью: «Желая оказать много добра одним, приходится причинять немного боли другим; только таким образом можно стать благодетелем человечества».

Заодно он сводил и кое-какие прежние счеты. Блестящий Лавуазье – основоположник современной химии – несколько раз давал беспощадно негативные оценки невразумительным трудам друга народа, но бесталанного естествоиспытателя. Научный спор Марат закончил посредством гильотины, объявив знаменитого ученого врагом народа.

За прямые призывы к убийствам и грабежам весной 1793 года Марата привлекли к суду, но уже через 10 дней революционный трибунал его оправдал, засвидетельствовав тем самым, что истоки тоталитарного сознания следует искать не в ХХ веке, а значительно раньше. Большевики высоко ценили не только доступность поучений, но и редкостную прожорливость «великого гуманиста»: сначала он требовал зарезать 20 тысяч человек, затем 40 тысяч и, наконец, 260 тысяч. Дойти до миллиона жертв он не успел – его самого зарезала Шарлотта Корде.

Современники Марата отмечали его чрезвычайную, почти лихорадочную подвижность и беспрерывное возбуждение, скачку идей, сменяющуюся резонерством, «судорожное состояние воли и зверскую экзальтацию», автоматизм мышления и неиссякаемый писательский зуд, постоянную бессонницу и крайнюю нечистоплотность. Французские историки XIX века, называвшие его или «безумнейшим из террористов», или «рассуждающим сумасшедшим», считали сопоставление с ним оскорбительным для любого человека. Известный партийный литератор И.И. Скворцов-Степанов услышал однажды в Астраханской губернии, как неграмотная старуха ругала внука: «Ах ты, Марат окаянный!».⁴²

Как просто было бы, вероятно, и теперь увязать ряд событий 1793 или 1937 годов только с психическим состоянием того или иного вождя. Объяснить, в частности, период «ежовых рукавиц» хронической душевной болезнью и генерального секретаря и его железного наркома. Употребить невразумительное для многих греческое слово «паранойя», даже провозгласить (вопреки многовековым канонам), что верховная власть от дьявола, а неутолимая жажда ее от той самой «паранойи», – и дело с концом. Назвали же период «кузькиной матери» волюнтаризмом: непонятно, зато звучно и вроде бы успокаивает.

Можно также свалить «отдельные ошибки» самых компетентных органов на венерическую болезнь их вождя: вот заразился Берия сифилисом в 1943 году – оттого и разгул послевоенных репрессий. Или копнуть чуть глубже и обнаружить один из симптомов психопатологии в противоестественном сексуальном влечении к особям своего же пола. Ведь вступал Ежов в неразборчивые гомосексуальные контакты с 15 лет, как он сам говорил, после обучения ремеслу портного; имел интимные отношения с женой своего подчиненного, а потом и с ее мужем в собственной кремлевской квартире.⁴³

Еще проще вспомнить об алкогольных традициях маргиналов и белой горячке палачей. Не случайно в период ежовщины появилось самобытное понятие «сработанный чекист». У тех, кто приводил в исполнение высшую меру наказания, развивались, как правило, бессонница, а нередко и тяжелые психические расстройства. Уснуть помогали сначала один-два стакана водки, принятые на ночь и в одиночку. Увеличение дозы алкоголя позволяло на время заглушить почти постоянное ощущение тошнотного запаха свежей крови. Когда же начиналось почти беспробудное пьянство и возникали зрительные галлюцинации, «сработанный чекист» нуждался в стационарном психиатрическом лечении.⁴⁴

Практически Ежова можно было безоговорочно причислить к разряду «сработанных чекистов». По мере номенклатурного роста лубянский недомерок все более явственно трансформировался в сановного недоумка. В конце свой карьеры Ежов, по словам Хрущева, просто-напросто спился и буквально потерял человеческий облик. Подобно Марату, он возбуждал стойкое чувство гадливости. У профессионального разведчика Д.А. Быстролетова, репрессированного в годы ежовщины, возникло даже впечатление, что ожидание ареста и перенесенные в Лефортовской тюрьме пытки изменили его самого меньше, чем сталинского наркома – жизнь наверху; за несколько месяцев своих вурдалачьих хлопот Ежов очень сильно поседел и пожелтел.⁴⁵ Странной птичьей походкой ковылял по своим владениям мозглявый инквизитор с постоянным болезненным румянцем на впалых щеках, и матерые чекисты оповещали друг друга о явлении «чахоточного Вельзевула».⁴⁶

Как легко было бы после этого ответить на извечные вопросы. Кто виноват? – культ личности и алкоголь (так в криминальной среде накалывают на груди назидание: «Вот, что нас губит» – под изображением нагой женщины и бутылки водки). Что делать? – как всегда, повысить бдительность, если не полицейскую, то психиатрическую.

Но если уникальную аморальность Малюты Ежова еще можно попытаться как-то увязать хотя бы с банальным алкоголизмом и алкогольными изменениями личности, то чем объяснить ежовщину? Может быть, порочным устройством самого государства? В таком случае следует признать прозорливость маркиза де Кюстина, еще в 1839 году писавшего по поводу легенды о наследственном безумии членов российского императорского дома: «Абсолютная власть, если в самом деле абсолютна, способна в конце концов расстроить самый здравый рассудок; деспотизм ослепляет людей; испив из чаши тирании, хмелеют и государь и народ». Или, может быть, первобытным, пралогическим мышлением, ориентированным только на мистические элементы коллективных представлений? В таком случае западные писатели, воспитанные на формальной логике, закономерно попадали впросак при попытке проникнуть в непостижимое для европейца сознание советского человека.

Еще в 1920 году Бертран Рассел предупреждал: «Социальный феномен большевизма следует рассматривать как некую религию, а не просто политическое движение».⁴⁷ Догмы этого вероучения господствуют над ходом жизни, игнорируют или противостоят очевидности и внедряются с опорой на эмоциональные и авторитарные средства, но не разум. Поскольку приверженцы большевизма подчиняются прежде всего голосу аффекта и фактически недоступны увещанию, формальная логика не способна исправить поведение обращенных в коммунистическую веру и развеять их утопические грезы. Тогда правомерно до известной степени и знаменитое изречение Ницше: «Безумие единиц – исключение, а безумие целых групп, партий, народов, времен – правило».

На самом деле Ежов в число исключений не входил. Он был не настолько умен, чтобы обезуметь. В отличие от своего маниакального предшественника, советский Марат был безрассуден не более, чем неандерталец, поднявший вместе со своим родом каменный топор на обитателей соседней пещеры. Тем не менее игра в Марата вынуждала его соблюдать определенные правила.

Друг народа и сталинский фаворит немного расходились лишь в рецептах врачевания человечества: первый предлагал поставить правильными рядами виселицы, а второй предпочитал пулю или концлагерь. Зато их очень сближало патриотическое понимание террора. «Никакая земная сила не может помешать мне видеть изменников и изобличать их, вероятно, благодаря высшей организации моего ума», – констатировал Марат. И Ежов, безоглядно копируя все бредоподобные умозаключения своего хозяина, включившего даже непорочного в глазах чекистов Дзержинского в число «бывших троцкистов», умудрился найти ошибки и колебания, ослабившие «оборону революции», у самого «железного Феликса».⁴⁸

Друг народа Марат возжелал 260 тысяч аристократических голов, – Ежов не только заимствовал идею якобинца, но и чуть-чуть его перещеголял: 31 июля Варфоломеевского 1937 года ЦК ВКП(б) утвердил его оперативный приказ, согласно которому за предстоящие четыре месяца следовало репрессировать почти 269 тысяч человек.⁴⁹ В действительности железный нарком реализовал заветную мечту Марата, погубив свыше миллиона советских подданных. Ежовские тройки по всей стране беспрестанно выдвигали встречные планы по уничтожению собственного народа и в 1937 году разместили в застенках за «контрреволюционные преступления» 936 750 человек (причем только за первые пять месяцев этого года произвели до 350 тысяч политических арестов), а в 1938 году взяли под стражу еще 638 509 человек. Согласно подсчетам НКВД, в 1937 году расстреляли каждого третьего арестованного (353 074 человека), а в 1938 – каждого второго (328 618 человек); подавляющее большинство остальных заключенных сгинули в концлагерях. По другим сведениям, с 1 октября 1936 по 1 ноября 1938 года сотрудники НКВД арестовали 1 565 041 человека, а казнили 668 305 советских подданных.⁵⁰ Таким образом, Ежов мог бы даже назвать себя железным дровосеком, следуя излюбленной формуле Сталина: лес рубят – щепки летят.

Но столбовая дорога от победы к победе неудержимо влекла его к новым свершениям. Условия игры в Марата, с одной стороны, и мистический страх перед таинственной силой сатанинского колдуна Троцкого – с другой, заставляли его задуматься над злодейским покушением на самого себя. Кроме того, войти в реестр партийных боссов, якобы намеченных троцкистами для террористического акта, сулило немалые выгоды, ибо приравнивалось к одной из высших государственных наград. Вот выпасть из такого списка было очень страшно и означало серьезную опасность даже для самых проверенных и «проваренных в чистках, как соль», боевых товарищей.

Перед первым московским процессом в августе 1936 года Сталин собственноручно вычеркнул из протоколов «признаний» арестованных «шпионов и вредителей» фамилию Молотова. Чекисты безошибочно расценили этот жест как признак недоверия партии и тут же организовали непрерывную слежку за председателем Совнаркома СССР. Когда же генеральный секретарь сменил гнев на милость, пришлось срочно приискать для Молотова хоть какое-нибудь завалящее покушение. Нужный эпизод нашли в партийных анналах.

В сентябре 1934 года глава советского правительства посетил город Прокопьевск. По дороге с вокзала автомобиль с Молотовым заехал правыми колесами в канаву. Никто не пострадал, но водителю В.В. Арнольду горком партии объявил выговор, благополучно снятый через три месяца. Сам Молотов никакого значения этому происшествию не придал и даже сообщил письменно, что выговор шоферу вынесен неправильно. Тем не менее дело Арнольда подверстали к суду над «параллельным антисоветским троцкистским центром». В январе 1937 года его обвинили в покушении на Молотова, наградили за верность партии десятью годами тюрьмы, а в сентябре 1941 года расстреляли вместе с другими заключенными Орловского централа.⁵¹

Молотов же снова вошел, как говорят, в обойму, фигурировал в перечне сановников, предназначенных заговорщиками к ликвидации, а на достославном февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) удостоился особой чести зачитать доклад «Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». Приобщенный к лику очевидных жертв троцкистского комплота, он безраздельно уверовал в «политическую целесообразность» пыток, фальсификаций и массовых убийств соотечественников.⁵² Нисколько не сомневаясь в том, что чудом избежал смертельной опасности, он снисходительно пояснял в старости Ф. Чуеву: «Там как будто покушение на меня готовилось. В кювет кубарем свалились».⁵³

Сам ли Ежов сделал единственно правильные выводы из чудотворного спасения Молотова или соответствующую идею вложили в отуманенную голову железного наркома, не столь существенно. Так или иначе, но утром 22 мая 1937 года, когда резидент советской разведки в Западной Европе, ставший вскоре невозвращенцем, Вальтер Кривицкий собирался выехать из Москвы в Западную Европу, первый заместитель наркома внутренних дел Фриновский поделился с ним невероятным секретом: тайная полиция проведала о заговоре с целью убийства самого вождя НКВД.⁵⁴ Выбитые из арестованных в ходе многомесячного следствия и утвержденные лично генеральным секретарем, подробности этой удивительной акции были обнародованы на третьем московском процессе в марте 1938 года.

Помимо совершенно анекдотического метода посягательства на здоровье сталинского наркома, данную версию разбивало вдребезги одно лишь сопоставление дат. Ягоду отстранили от руководства НКВД 26 сентября; следовательно, ни он сам, ни его ближайшие помощники просто не могли проникнуть в кабинет Ежова 29 сентября. В атмосфере всеобщего недоверия и взаимной слежки любые подозрительные действия такого трио были невозможны уже через час после соответствующих решений высших инстанций. Тем более нереальным было повторное орошение кабинета Ежова мифическим раствором ртути, особенно после того, как 30 сентября Ягода окончательно передал все дела своему преемнику.

Всего этого не мог не понимать Буланов – бывший пензенский землемер, забракованный призывной комиссией из-за очень сильной близорукости в начале Первой мировой войны, надежный чекист с 1921 года, руководивший пересылкой Троцкого из Алма-Аты в Константинополь в 1929 году, старший майор государственной безопасности, награжденный сначала боевым оружием (1927), потом дважды знаком «Почетный работник ВЧК-ОГПУ» и, наконец, 29 ноября 1936 года орденом Ленина «за особые заслуги».⁵⁶ И все-таки на процессе он подчеркивал: «Первое опрыскивание было произведено 29 сентября, второе было сделано через два-три дня, а последнее, если память не изменяет, – в декабре». Может быть, в этом заключался его способ защиты?

Показания третьего участника необыкновенного покушения на железного наркома, курьера-вахтера Саволайнена, безраздельно преданного Ягоде и служившего у него чуть ли не с 1918 года, на судебных заседаниях не оглашали. В самом начале третьего московского процесса Вышинский объявил, что дела в отношении нескольких обвиняемых, в том числе Саволайнена, «выделены в особое производство». В действительности Саволайнена расстреляли «в особом порядке» еще 14 августа 1937 года. Может быть, живодерам НКВД не удалось склонить его к безукоризненному «сотрудничеству со следствием»?

Спустя много лет профессор Б.И. Збарский рассказал по дружбе писателю А.П. Штейну, как в 1937 году его вызвал к себе Ежов и предложил ознакомиться со следующими показаниями Ягоды: «Мною было поручено профессору Збарскому, биохимику, отравление Николая Ивановича Ежова. С этой целью была достигнута договоренность с персоналом, обслуживающим кабинет, – ночью опрыскивать его раствором дезинфицирующего препарата, в который входит ртуть; рекомендовалось опрыскивать специальным пульверизатором портьеры. До утра держать закрытыми окна и двери. Как известно, ртуть запаха не дает».⁵⁷

Надо полагать в связи с этими показаниями, что за несколько месяцев пытливых размышлений неуемная мысль сталинского наркома прошла тернистый путь от банального дезинфицирующего препарата (скорее всего типа сулемы) до загадочного раствора ртути. Но все последующие признания Буланова приходится рассматривать как сплошной вымысел, внесенный в сценарий судебного процесса для усугубления таинственности и мерзости преступных действий лиходеев.

Что почувствовал в тот момент Збарский, догадаться не так трудно. Но из дальнейшей беседы выяснилось, что маршала карательных войск всерьез интересовали лишь клинические признаки хронической ртутной интоксикации и методы ее определения. Збарский вызвался провести целенаправленное исследование в своей лаборатории; Ежов выразил желание пройти обследование в ближайшее время.

Более чем странный диалог профессора и палача порождал по крайней мере два вопроса: как в лексикон Ежова попало слово «ртуть» и чем обусловлена его крайняя озабоченность собственным здоровьем? Здесь были допустимы несколько версий.

Можно было предположить прежде всего, что секретная токсикологическая лаборатория НКВД, созданная в 1921 году и получившая название «Специальный кабинет», действительно готовила для светлого будущего какие-то яды, в состав которых входила ртуть. В таком случае, ознакомившись по долгу службы с разработками этой лаборатории, маршал карательных войск перефантазировал на себя действие одного из отравляющих веществ, используемых чекистами на практике.

Нельзя исключить вместе с тем личный опыт Ежова, приобретенный при лечении препаратами ртути. Различные лекарственные средства, содержащие ртуть, особенно широко применяли в медицине того времени у больных сифилисом; дезинфицирующие препараты типа сулемы рекомендовали также для спринцеваний при гонорее. Подражая в поведении многоопытным вельможам или испытывая подлинную потребность в сексуальных переключениях после своих бессонных радений, железный нарком мог подхватить какое-либо венерическое заболевание, как и его преемник на посту главного карателя страны. Спринцевания сулемой могли назначить Ежову и при неспецифическом уретрите, в частности, после активного отдыха на базе НКВД в Приэльбрусье, когда сталинской нарком чуть ли не круглосуточно развлекался с веселыми девицами, доставленными туда специально для ублажения знатного гостя и нареченными на диалекте местного начальства «тушканчиками».⁵⁸ Но где найти соответствующую медицинскую документацию, чтобы убедиться в этой гипотезе или ее отвергнуть? И сохранилась ли она?

Имелась, наконец, и третья возможность. Общему физическому инфантилизму сопутствует обычно стойкое снижение артериального давления с частой головной болью и головокружениями, мелким дрожанием пальцев рук и своеобразной, как бы неуверенной походкой, эмоциональной неустойчивостью и тревожной мнительностью, сонливостью днем и нарушением сна ночью. Подобная симптоматика относится к разряду неспецифической, свойственной разным заболеваниям, в том числе и начальному периоду хронической ртутной интоксикации. При постоянном употреблении алкоголя и ночном образе жизни, характерном для сталинского окружения, она неизбежно должна была усугубиться и вызывать у больного чувство острого беспокойства по поводу своего здоровья. Диагноз врача в такой ситуации зависел во многом от его исходных позиций и узкой специализации. По чисто внешним клиническим признакам наблюдавший Ежова врач мог заподозрить хроническое отравление ртутью и невольно (или же по указанию свыше) внушить эту мысль своему пациенту. При повышенной внушаемости и мнительности сталинского фаворита такое подозрение легко превратилось в уверенность.

Правом пользовать захиревшего наркома как представителя высшей номенклатуры могли обладать только ведущие придворные эндокринологи. В 1936 году их было трое. Самый модный из них (личный врач Менжинского в течение ряда лет, директор Научно-исследовательского института обмена веществ и эндокринных расстройств, а по информации генерала П.А. Судоплатова, еще и начальник токсикологической лаборатории НКВД) И.Н. Казаков в марте 1938 года предстал перед судом по бредовому обвинению в убийстве своего пациента. Человек необычайно увлекающийся, Казаков брался за лечение любого заболевания так называемыми лизатами (лекарственными средствами, которые получали, как некоторые гормоны, посредством специальной обработки внутренних органов рогатого скота). Если он рискнул по какому-либо поводу оказать врачебную помощь Ежову или самому генеральному секретарю, то фактическим негласным основанием для его ареста и осуждения могла стать безуспешность проведенной им терапии. В таком случае его недоброжелателям достаточно было, например, лишь намекнуть главе карательной службы, что Казаков обрабатывал лизаты раствором сулемы.

Два других профессора, Н.А. Шерешевский и Д.М. Российский, выступали в качестве медицинских экспертов (вместе с профессорами Д.А. Бурминым и В.Н. Виноградовым) на том же судебном процессе (пятый соучастник экспертизы, никому не ведомый доктор медицинских наук из Пятигорска и, вместе с тем, секретный сотрудник ОГПУ-НКВД с 1922 года и давний знакомый железного наркома В.Д. Зипалов подвизался в роли наблюдателя и, соответственно, осведомителя о поведении профессорской квадриги). Экспертная комиссия исходила из принципа, сформулированного Доном-Аминадо: «Раскаяться никогда не поздно, а согрешить можно и опоздать». Признав Казакова виновным «во вредительском лечении» Менжинского, она внесла свой вклад в смертный приговор коллеге, реабилитированному ровно через полвека.

Наряду с этим эксперты заявили: «На основании предъявленных материалов химических анализов ковра, гардин, обивки мебели и воздуха рабочего кабинета товарища Н.И. Ежова, а равно и анализов его мочи и характера возникших у него болезненных проявлений, следует считать абсолютно доказанным, что было организовано и выполнено отравление товарища Н.И. Ежова ртутью через дыхательные пути, что явилось наиболее действенным и опасным методом хронического ртутного отравления».⁵⁹ Базировалось ли это заключение на полностью фальсифицированных данных или на результатах исследований в лаборатории Збарского, в конечном счете ничего не меняло, ибо биохимики тоже обязаны были выполнять приказы НКВД. Определенный интерес представляло лишь упоминание о «болезненных проявлениях», означавшее, что кто-то из экспертов (или все вместе) проводил врачебный осмотр Ежова.

Не вызывает сомнений, что случайных людей среди экспертов просто не могло быть. Поскольку инфантилизм входил в круг научно-практических интересов Шерешевского и Российского, оба профессора могли бы рассматриваться как наиболее вероятные кандидаты в личные консультанты недужного наркома. Вместе с другими экспертами они подписали заключение о том, что здоровью Ежова «причинен значительный ущерб». Но следует ли считать их подлинными авторами доноса на Казакова и нелепой идеи хронического отравления ртутью? Не домогался ли один из них должности начальника «Специального кабинета»? Хотелось бы надеяться, что убедительный ответ на этот вопрос обнаружат когда-нибудь в потаенных хранилищах документов советского неолита. Но нередко и архивы безгласны, ибо осторожные лгуны, как говорил Дон-Аминадо, лгут устно.
Веселые ребята
Некоторые обстоятельства мнимого отравления Ежова обнажились лишь в период перестройки и полугласности. Помимо определенных сталинских указаний, в сочинении сценария этого «покушения» известную роль сыграли личные мотивы маленького монстра. Буквально понимая ритуальный лозунг «догнать и перегнать», он должен был перефорсить и убить своего предшественника на посту вождя НКВД. «От одной ягоды сыт не будешь, а от одного Ягоды – вполне», – не преминул отметить Дон-Аминадо.

Абсолютное безразличие к логическим противоречиям и отсутствие чувства меры открыли перед Ежовым возможность предъявить Ягоде целый ворох несуразных обвинений. Уже в марте 1937 года вдруг выяснилось, что тот еще незрелым отроком (не то с 10, не то с 16 лет) служил в Охранном отделении, а после революции работал на германскую разведку, затем проводил политику наполеоновского министра полиции Фуше, предавшего императора, вошел во вкус казнокрадства, устраивал оргии за счет уворованных государственных средств и – самое омерзительное и кошмарное преступление – пытался завоевать дешевую популярность.

Но и такого набора показалось мало. В недрах лубянского ведомства давно циркулировали слухи о фармацевтическом прошлом Ягоды и его умении подобрать подходящую отраву для неугодного человека (непосредственный повод для этих разговоров могли дать, в частности, материалы Охранного отделения, согласно которым при аресте в 1912 году Ягода – тогда еще представитель нижегородских анархистов-коммунистов, пытавшийся наладить контакты с московскими экстремистами для совместного ограбления какого-нибудь банка, – назвался аптекарским учеником). По одной из легенд, Ягода замышлял даже «медленное умерщвление» самого Дзержинского посредством горячих ванн с подсыпанным в воду неизвестным ядом, и только бдительность верной сотрудницы председателя ВЧК, выполнявшей его личные задания, сорвала вражеские козни. Особым таинственным тоном, каким дети в пионерском лагере рассказывали друг другу по вечерам свои страшилки, советская печать расписывала, как бывший глава карательного ведомства осторожно пробирался в самый темный угол своего кабинета, где стоял заветный шкаф с ядами, как любовался склянками с пакостным зельем и как распределял жуткую отраву между будущими жертвами.⁶⁰ Настало, наконец, время замыслам обрастать протоколами допросов. Свойственный первобытному сознанию принцип сопричастности, когда один и тот же человек может быть одновременно и самим собой и кем-то иным, позволял Ежову разглядеть сразу и шефа тайной полиции, и одномоментно верховного отравителя (хотя именно из рук Ягоды генеральный секретарь не менее 15 лет получал экологически чистые, да еще дополнительно проверенные токсикологами продукты).

И все-таки идея поврежденного здоровья крайне медленно вползала в оцепенелое, ригидное мышление железного наркома, несмотря на непрестанные напоминания прочих вождей. Орджоникидзе даже прислал ему как-то трогательную записочку по этому поводу: «Здравствуй, дорогой Ежов. О тебе идет плохая молва: не спишь, не обедаешь и всякие подобные прелести. Я должен по-дружески тебе сказать, что ежели ты свалишься, поставишь себя, партию и всех нас в дурацкое положение, этого ты должен иметь в виду... Твой Серго».⁶¹ Образ жизни Ежов не изменил, зато о ближайших сотрудниках и родственниках дорогого своего друга Серго позаботился, обеспечив им казенное общежитие с решетками на окнах.

Весной 1937 года сталинский нарком перенес какое-то заболевание, названное гриппом (диагноз принадлежал, вероятно, профессору Российскому – ведущему деятелю комиссии Ученого совета Наркомздрава СССР по изучению гриппа). После болезни надолго осталось общее недомогание и стали выпадать зубы (скорее всего вследствие парадонтоза – системного поражения тканей, окружающих корни зубов, патологического процесса, достаточно заурядного при эндокринных нарушениях и нередко обостряющегося после вирусных или бактериальных инфекций).

Маршал карательных войск испытывал ощущение перманентного дискомфорта. А тут еще коллега по заплечному ремеслу с аномальной для чекиста фамилией Благонравов заглянул в кабинет со своими подозрениями по поводу наркоматовской столовой, где пища может оказаться отравленной. Как только эта благонравная мысль осела в памяти недужного наркома, его навестил начальник ленинградских чекистов, комиссар государственной безопасности 1 ранга Л.М. Заковский, известный своей преданностью партии и готовый по ее заданию даже из Карла Маркса вытянуть признание в том, что его завербовал Бисмарк.

Потомок латышского лесника, исключенный из Либавского городского училища по окончании второго класса, бывший матрос, потом подмастерье в медно-механической мастерской, Заковский (до революции Г.Э. Штубис) отличался необыкновенной криминальной одаренностью. В 1913 году он дважды подвергался аресту с последующей ссылкой на три года в Олонецкую губернию под гласный надзор полиции. Курляндское губернское жандармское управление вменяло ему в вину участие в подпольной деятельности либавских анархистов; молва называла его банальным разбойником и убийцей; сам же он объяснял полицейские гонения некой «революционной работой» в рядах большевиков.

Свою карьеру чекиста он начал в декабре 1917 года под руководством Я.Х. Петерса (первого заместителя Дзержинского) и вскоре прославился среди боевых товарищей как незаурядный мистификатор и провокатор. По воспоминаниям Петерса, этот «толстый здоровый парень, развитой рабочий», оказался прирожденным следователем ВЧК и уже в 1918 году самостоятельно раскрыл в Казани множество «контрреволюционных организаций». Через два года Заковский, назначенный начальником секретно-оперативной части губернской ЧК в Одессе, возглавил еще и местный статистический отдел Наркомздрава РСФСР. Руководимая им медицинская контора предлагала бывшим офицерам денежную помощь и вступление в некую «организацию». Как только набиралась группа, достаточная для ареста, на арену выходил Заковский с отрядом чекистов.

В кратком отчете о своих достижениях, опубликованном в феврале 1921 года и перепечатанном эмигрантской прессой, Заковский убедительно показал, что дело Азефа попало в надежные руки. Для выявления злоумышленников в каком-либо коллективе он рекомендовал внедрять туда агентов ВЧК: «Работники внутренней разведки исподволь выслеживали одного за другим, начиная с главаря и кончая пешкой, виновников преступления и создавали полную картину преступления, очень часто участвуя в нем в качестве действующего лица, занимая иногда даже видное место в преступлении». Способ борьбы со «шпионажем» не отличался практически от методики раскрытия иных правонарушений: «Сотрудник разведки проникал в организацию и даже вовлекал в нее новых членов, действительно преданных делу организации. Однако в нужный момент почти все нити, благодаря тому доверию, которым сотрудник пользуется у видных фигур организации, были в руках разведки, и она брала тех, кто подлежал переселению из частных квартир в помещение тюрьмы». Бережно выращивая «заговоры белогвардейцев» одесский статистический отдел Наркомздрава обеспечивал себя постоянным жалованием и воспроизводил в доступных для себя масштабах отдельные эпизоды гражданского братоубийства.⁶²

Обладая, помимо врачебного, еще и литературным дарованием, Заковский подготовил оригинальный трактат «О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры». С помощью этого творения, напечатанного Партиздатом ЦК ВКП(б) в 1937 году, каждый советский человек мог точно вычислить шпиона. К несомненным диагностическим признакам вредительских намерений относились прежде всего интерес к прессе вообще и провинциальной в частности, задаваемые в дружеской беседе вопросы на профессиональные темы, а также приезд какого-либо зарубежного специалиста в страну победившего социализма. «Чтобы вернее бить врага, надо знать его методы, – галдели газеты. – Рецензируемая брошюра вооружает таким знанием, поднимает революционную бдительность».⁶³

Советские вельможи не скрывали своего расположения к даровитому чекисту. Через десять дней после гибели Кирова его назначили начальником управления НКВД Ленинградской области. Заняв этот пост, Заковский сразу же показал уникальный пример большевистской бдительности, арестовав многих жителей Ленинграда только за то, что они оказались однофамильцами Николаева – убийцы Кирова.

В зените Большого террора Заковский, завороженный беспримерными успехами столичных партнеров по заплечному ремеслу, вознамерился сплести собственное макраме по образцу московских процессов и принялся готовить «Дело о Ленинградском вредительском, шпионском, диверсионном, террористическом центре». Он составил списки бывших товарищей, обреченных им на заклание, и конспекты для лжесвидетелей, которым обещал концлагерь вместо расстрела, если они внятно продекламируют на судебном процессе урок, затверженный за 4-5 месяцев тюремного заключения.⁶⁴ Высокие инстанции его инициативу не поддержали, но перечнем видных партийных деятелей, предназначенных к уничтожению, воспользовались в 1937 и 1939 годах.

Той полоумной весной 1937 года провидение выбрало Заковского, чтобы преподать Ежову завершающий сеанс внушения наяву. Внимательно посмотрев на захиревшего наркома, Заковский брякнул с большевистской прямотой: «Тебя, наверное, отравили, у тебя очень паршивый вид».⁶⁵

Железный нарком явственно почувствовал, как покрывается ржавчиной. Как будто заново услышал он выступление наркома здравоохранения Г.Н. Каминского (кстати, все еще не арестованного) на пресловутом февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б). Главный медик страны сокрушался тогда, что и в его ведомстве есть «большая почва для вредительства и диверсий», а органы Наркомздрава «просто еще не добрались до этого, как следует».⁶⁶

Перед мысленным взором наркома промелькнула увиденная однажды репродукция с картины Жака Луи Давида (живописи «большого общественного звучания»): изящно возлежащий на краю каменной ступы, именуемой в дальнейшем античным саркофагом, незабвенный Марат, героически погибающий от удара кухонным ножом почему-то под правую ключицу, но все-таки не выпускающий из рук ни гусиное перо, ни свое последнее воззвание. Могучим напряжением воли маршал карательных войск отогнал горестное видение.

Поскольку любая его фантазия всегда исходила из какого-либо реального события или впечатления, он вспомнил о недомогании своего непосредственного подчиненного – главного биохимического охранника тела Ленина, директора научно-исследовательской лаборатории при мавзолее сакраментального вождя, профессора Збарского. Несмотря на порочащие профессора прежние связи с окончательно разоблаченным врагом народа Рыковым, он не утратил покамест доверия партии.

С раннего детсва Збарский отличался, по его собственным воспоминаниям, способностью лгать и шкодничать. ⁶⁷ В очень далекой молодости у него обнаружились два увлечения – химия и политика в эсеровской интерпретации; первое из них переросло в профессиональное мастерство, второе – в конъюнктурное. Предприимчивый организатор и способный исследователь, он производил нередко приятное впечатление на советских специалистов и довольно легко находил себе солидных научных покровителей — от старого большевика Л.Я. Карпова, основателя Центральной химической лаборатории ВСНХ, до совсем древнего народовольца А.Н. Баха, академика, патриарха социалистической биохимии и директора соответствующего института, в состав которого входила секретная токсикологическая лаборатория, переподчиненная в 1937 году начальнику спецотдела оперативной техники при комендатуре НКВД.⁶⁸ Своим благодетелям Збарский не давал ни малейшего повода к разочарованию, ибо неистощимую преданность властям не только афишировал, но и доказывал неустанно.

Своевременно променяв эсеровские заблуждения на ультрасоветские убеждения, он свел близкое знакомство с влиятельными сановниками и установил конфиденциальные контакты с карательными органами. Назначенный вместе с В.М. Свердловым – «вдовствующим братом», по народному определению, – членом Президиума научно-технического управления ВСНХ, он приобрел номенклатурную привычку руководить, не считаясь ни с интересами дела, ни с мнением людей, гораздо более него компетентных, но стоящих ниже на иерархических уступах.⁶⁹ Строптивых или чем-то не угодивших ему коллег он теперь просто сдавал чекистам. «Я счел необходимым связать Степуна с самым культурным следователем ГПУ», – без тени смущения оповещал Збарский окружающих по поводу ареста известного профессора-биохимика, брата философа и писателя Ф.А. Степуна, высланного за рубеж в 1922 году.⁷⁰

В сталинской революции, начатой в 1929 году под кодовым названием «Великий перелом», Збарский участвовал в качестве одного из учредителей ВАРНИТСО (Всесоюзной ассоциации работников науки и техники для содействия социалистическому строительству СССР) – самобытного объединения, созданного для чистки научных сотрудников, преподавателей и студентов по всей стране. «Члены этого общества, – объяснял он коллегам, – могут откровенно высказывать свои мнения, не боясь ГПУ, так как их благонадежность уже устанавливается вхождением в эту организацию».⁷¹ Тогда же он покрыл себя несмываемой славой, бросив в научные массы крылатый лозунг: «В деле раскрытия вредительств вызвать на соревнование ОГПУ».⁷² На такого непримиримого борца с идеологическими и научными диверсиями Ежов мог вполне положиться.

Весной 1935 года советская разведка доставила в НКВД фотокопии документов о производстве активного дезинфицирующего соединения, синтезированного зарубежными химиками. Препарат получали из солей ртути и фенола (карболовой кислоты) при нагревании до кипения. Несколько сотрудников лаборатории Збарского около двух месяцев занимались приготовлением этого вещества, после чего вышли из строя и наотрез отказались от продолжения работы. Сын директора лаборатории и одновременно его младший коллега варил мерзостное зелье свыше четырех месяцев, пока не обнаружил у себя симптомы ртутной интоксикации: скверное самочувствие, кровоточивость десен, выпадение волос. Ни соответствующего лечения, ни денежной компенсации за ущерб здоровью он, разумеется, не получил, но по молодости оправился самостоятельно, без врачебной и материальной помощи.⁷³

Сам директор лаборатории тоже вдыхал порой едкие пары, но далеко не так часто и длительно, как его подчиненные. В конце 1935 года препарат все-таки изготовили, засекретили, выдали за собственное изобретение профессора, назвали «бактерицид Збарского» и направили в отдельные лечебные учреждения для клинических испытаний. Спустя еще несколько месяцев директора лаборатории премировали поездкой за границу для лечения серными ваннами от ртутного отравления. Назначенный впоследствии действительным членом Академии медицинских наук и награжденный Сталинской премией за верную службу заветным мощам вождя мирового пролетариата, жрец советской биохимии горделиво указывал в анкетах среди многочисленных наград орден «Знак Почета», полученный 25 апреля 1936 года за изобретение препарата «бактерицид», имевшего «огромное значение для дела народного здравоохранения».⁷⁴

После странной для ученого-телохранителя аудиенции на Лубянке в 1937 году, Ежов еще какое-то время, по-видимому, колебался, прикидывая иные варианты покушения на самого себя. Об одном из них рассказал Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко в письме в ЦК КПСС по поводу реабилитации старого большевика и крупного советского дипломата К.К. Юренева. Как следовало из протокола допроса, после очной ставки с Х.Г. Раковским в ежовском кабинете Юренев, арестованный 23 сентября 1937 года, пытался застрелиться из пистолета системы «Вальтер». Самоубийство не удалось. Затем этот факт (?)в материалах дела превратился в попытку бывшего дипломата совершить террористический акт против сталинского наркома.⁷⁵

Когда окончательное решение высших инстанций все-таки вызрело, Ежов поручил своим костоломам вытрясти из заключенных необходимые признания с помощью избиений и сурового режима Лефортовской тюрьмы. Остальные подробности этого уголовного дела изложены в протесте Генерального прокурора СССР А.М. Рекункова от 21 января 1988 года: «Террористический акт в отношении Н.И. Ежова (ртутное отравление) был фальсифицирован им самим и бывшим начальником контрразведывательного отдела НКВД Николаевым. Перед разработкой легенды Николаев получил консультацию об условиях возможного отравления ртутью у начальника химакадемии РККА Авиновицкого, после чего в обивку мягкой мебели кабинета Ежова втер ртуть и дал на анализ. Работник НКВД Саволайнен, имевший доступ в кабинет Ежова, в результате систематического избиения “сознался” в подготовке ртутного отравления Ежова. После ареста Саволайнена в подъезд его дома была подброшена банка с ртутью, которую затем обнаружили и приобщили к делу в качестве вещественного доказательства».⁷⁶

Впрочем, Троцкий прокомментировал эту ситуацию на полвека раньше, назвав весь «Большой процесс» чудовищным подлогом, в котором подлость судебной инсценировки тускнела рядом с ее глупостью. И хотя Сталин взял на себя функции сценариста, режиссера и даже суфлера, Троцкий видел в нем то «ограниченного и невежественного пройдоху», то всего лишь «грандиозную посредственность», причем грандиозность относилась к его историческому положению, а посредственность – к нему лично. Поскольку заранее просчитать все варианты мнимого заговора в полицейской канцелярии невозможно, а стимул к хорошей работе, в том числе и в области подлога, в системе «тоталитарного самодурства и разврата» пропадает, Ежов, Вышинский и прочие исполнители выступили в сталинском спектакле как растленные ничтожества и бесталанные актеры.⁷⁷

Авторское самолюбие Сталина столь жестокая критика Троцким его криминального шедевра уязвила всерьез и надолго, тогда как железный нарком сохранял детскую беззаботность. Зачем ему было беспокоиться? Ведь медицинская экспертиза подтвердила вероломное отравление воздуха в его кабинете ртутью, растворенной в неведомой кислоте, а железный нарком, как весь советский народ, целиком полагался на своих специалистов.

Помимо того, Ежов давно заразился от других сановников мифоманией и, подражая им, сам выдумывал невероятный сюжет, тут же принимал его за реальность и, чем глубже увязал в собственной фантазии, тем скорее индуцировал ею вконец замороченных крепостных. Очередные троцкистские выпады его по существу не задевали. Когда он вспоминал свои подвиги, ему чудились впереди нескончаемые аплодисменты, сладкозвучно переходящие в овацию.

До знакомства с Ежовым скромная машинистка советского торгового представительства в Берлине успела дважды побывать замужем. С будущим вождем НКВД она сошлась в год «Великого перелома», когда ей исполнилось 25 лет. Обаятельная молодая женщина, «душечка», по выражению И.Э. Бабеля, легко нашла общий язык с кремлевскими дамами, подружилась с женой Орджоникидзе и, наконец, открыла в своем доме своеобразный салон, где советские писатели и вельможи наперебой ухаживали за нею, пока сам Ежов путался с ее подругами и наливался водкой.⁷⁸

В мае 1938 года она почему-то уволилась из журнала «СССР на стройке» (впоследствии «Советский Союз»), где занимала должность заместителя главного редактора, а 29 октября того же года поступила в закрытый санаторий «для нервных больных», расположенный на 11-м километре Ленинградского шоссе, по поводу астено-депрессивного состояния. Развитие депрессии у физически крепкой и жизнерадостной супруги маршала карательных войск никого не удивило. Совместная жизнь с Ежовым могла, безусловно, довести до тяжелых психических расстройств самого уравновешенного человека.

Направлявший ее на лечение врач предполагал в качестве основного заболевания циклотимию. При таком диагнозе в психоневрологическом учреждении наблюдать за ней и оказывать ей необходимую помощь должны были только психиатры. Но особое внимание, равно как специфический способ восстановления душевного покоя, получала больная от соответствующих специалистов в штатском.

За три недели лечения ее психическое состояние продолжало ухудшаться. В письмах к мужу она умоляла «проверить» всю ее жизнь, чтобы отмести подозрения в «двурушничестве», связях с английской разведкой и каких-то несодеянных преступлениях. Поглощенный своими интересами, нарком копил прошения жены то ли для раскрытия очередного заговора, то ли для обращения за инструкциями в инстанции. Доведенная до полного отчаяния женщина приняла токсическую дозу снотворного препарата и 21 ноября скончалась. Патологоанатомическое и токсикологическое исследования подтвердили смерть вследствие отравления люминалом (по современной номенклатуре, фенобарбиталом).

Суицидальную попытку, тем более завершенную, всегда рассматривали в психиатрии как чрезвычайное происшествие. Здесь же ситуация вызывала крайнее недоумение, поскольку рядом с больной непрерывно находились два терапевта – консультанты лечебно-санитарного управления Кремля, профессора Российский и Виноградов. Первый руководил тогда кафедрой 1-го Московского медицинского института, второй – 2-го. Первый провел у постели больной весь выходной день 20 ноября, покинув свой пост в 24 часа; второй заступил на смену в ночь с воскресенья на понедельник, в ноль часов 21 ноября.⁷⁹

Профессор, к тому же заведующий кафедрой, вовсе не должен дежурить сутками, словно простой ординатор, тем более в свой единственный выходной день. Между тем один известный терапевт сменил другого, не менее известного, глубокой ночью, да еще не в своей клинике, а в психиатрическом отделении закрытого подмосковного санатория. Выполнять совершенно не свойственные им функции оба профессора могли только по распоряжению директивных органов. Кроме того, обладая значительным практическим опытом, ни тот, ни другой не могли не диагностировать коматозное состояние больной. И все-таки не заметили?

Для медицинского персонала санатория оставался открытым и следующий вопрос: кто передал больной снотворные таблетки? Лечащий врач пытался выяснить у родственников умершей, кто же мог принести люминал. Охваченные ужасом родственники ничего вразумительного сказать не могли. Впоследствии Ежов даже под пытками не признал своего участия в гибели жены. «Сама отравилась», – равнодушно объявил Берия прочим вождям, хотя ему-то было известно, что никто иной, как сам Ежов, прислал своей жене снотворные таблетки, сообщив ей предварительно о непосредственной угрозе ее ареста.⁸⁰

Многократно испытанный в сложных ситуациях Фриновский, человек с богатым криминальным и боевым опытом, кавалер множества орденов, полученных за отличия в покарании соотечественников, верно служил Ежову с 16 октября 1936 года как заместитель, а с 15 апреля 1937 года – как первый заместитель наркома (взамен арестованного в тот же день Агранова) и начальник Главного управления государственной безопасности. Вторым заместителем железного наркома и, одновременно, начальником управления НКВД Московской области в конце января 1938 года стал Заковский.

Едва успев ознакомиться с новыми обязанностями, Заковский блеснул экстравагантным исполнением приказа Ежова: 17 февраля он вместе со своим бывшим подчиненным М.С. Алехиным, исполнявшим обязанности начальника Отдела оперативной техники, убил начальника Иностранного отдела А.А. Слуцкого в кабинете Фриновского и в его присутствии. Заковский накинул на голову Слуцкого, приглашенного к Фриновскому для обычного доклада о текущих делах, затяжную маску, пропитанную быстродействующим наркотическим веществом. Вслед за тем Алехин произвел уснувшему коллеге инъекцию одного из ядов, испытанных специалистами НКВД на приговоренных к расстрелу заключенных. Срочно вызванный лечащий врач Слуцкого констатировал скоропостижную смерть своего пациента «от разрыва сердца».⁸¹ С глубоким прискорбием товарищи по работе сообщили в центральной прессе о безвременной кончине комиссара государственной безопасности 2 ранга Слуцкого, почившего «на боевом посту», но до последней минуты жизни не прекратившего беспощадной борьбы «со злейшими врагами нашей родины».⁸² В связке с такими надежными помощниками Ежов мог бы смело продолжать восхождение к еще не покоренным вершинам государственной власти.

Советский Марат не подозревал, однако, что он больше не нужен, и роль Шарлотты Корде уже поделили между собой Сталин и Берия. Для начала хозяин отрядил вконец «сработанного» чекиста и неугодного отныне временщика с 8 апреля 1938 года руководить по совместительству наркоматом водного транспорта. Этот наркомат (равно как наркомат связи) рассматривали, по-видимому, в качестве пересадочной станции между прежней службой и запланированной казнью; так, в сентябре 1936 года в него переместили комиссара государственной безопасности 1 ранга Г.Е. Прокофьева (второго заместителя Ягоды), арестованного 11 апреля и расстрелянного 14 августа 1937 года. Теперь же с целью очередного прореживания чекистских кадров туда опустили и кое-кого из приближенных маршала карательных войск. Заодно скинули вниз по иерархической лестнице и Заковского, всучив ему на десять суток должность начальника строительства Куйбышевского гидроузла НКВД; найти оптимальный способ ликвидации своенравной Волги он не успел, поскольку 30 апреля его арестовали.

Затем в каюту заместителя наркомвода усадили кавалера пяти орденов Красного Знамени, первого секретаря Ростовского обкома партии Е.Г. Евдокимова – до революции незаурядного бандита, называвшего себя анархистом, а после нее многоопытного чекиста. Первый орден Красного Знамени ему пожаловали втихую за активное участие в покорении Крыма. За неполных шесть месяцев (с ноября 1920 по май 1921 года) он, функционируя в качестве начальника Особого отдела Южного фронта, ухитрился «изъять» с полуострова «в общем до 12 000 белого элемента». Высоко оценивая его неутомимость в истреблении соотечественников, Фрунзе рапортовал своему руководству в 1921 году: «Считаю деятельность т[оварища] Евдокимова заслуживающей поощрения. Ввиду особого характера этой деятельности проведение награждения в обычном порядке не совсем удобно». В период Великого перелома Евдокимов пользовался большим авторитетом среди московской номенклатуры и считался сталинским собутыльником и автором знаменитого «шахтинского дела». Тем не менее 3 февраля 1940 года его расстреляли, а в 1956 году реабилитировали как «жертву клеветы и необоснованных репрессий, порожденных культом личности».⁸³

Увядающий вождь НКВД, видимо, почуял что-то неладное и в июле 1938 года попытался схватить Берия, только что ставшего официальным его заместителем, за измену родине, но хозяин не позволил.⁸⁴ Главный кукловод готовил смену марионеток, не прерывая спектакля. Тогда у встревоженного маршала карательных войск возникла, по терминологии тех лет, тенденция к «нездоровому настроению»: он стал задумываться иногда над словами арестованных. Стоило, например, И.М. Гронскому, бывшему редактору «Известий», сказать на допросе, что исполнителей всегда убирают и скоро Ежов сам попадет в тюрьму, как в тот же вечер нарком прислал заключенному в подарок целый ворох элитарных папирос.⁸⁵

В августе из сталинской тележки навсегда выпали Агранов и Заковский, расстрелянные за «контрреволюционную деятельность». Тем не менее сфабрикованные ими псевдоуголовные дела сталинские историки и чекисты еще долгие годы рассматривали, не упоминая, разумеется, фамилии авторов, в качестве замечательных примеров мудрой карательной политики коммунистической партии. В сентябре Фриновского перебросили на пост наркома Военно-Морского Флота СССР, а Ежова фактически отстранили от заплечного производства, заставив написать покаянное заявление о «совершенно нетерпимых недостатках» в оперативно-чекистской работе.

Безошибочным конъюнктурным чутьем уловив настроение хозяина, Берия открыл сезон охоты на Ежова. Прежде всего ему надлежало проверить большевистскую бдительность других сановников. Старательно изображая сострадание к невинным жертвам ежовского произвола и добавив толику заботы о государстве, Берия конфиденциально выспрашивал у ответственных товарищей, когда же наступит конец репрессиям: «На чем-то ведь надо остановиться, что-то предпринять», – втолковывал он Хрущеву.⁸⁶

Одновременно он «запустил фальшивку», по выражению генерала Судоплатова, против своего непосредственного руководителя: «Подстрекаемые Берией, два начальника областных управлений НКВД из Ярославля и Казахстана обратились с письмом к Сталину в октябре 1938 года, клеветнически утверждая, будто в беседах с ними Ежов намекал на предстоящие аресты членов советского руководства в канун октябрьских торжеств. Акция по компрометации Ежова была успешно проведена. Через несколько недель Ежов был обвинен в заговоре с целью свержения законного правительства. Политбюро приняло специальную резолюцию, в которой высшие должностные лица НКВД объявлялись “политически неблагонадежными”. Это привело к массовым арестам всего руководящего состава органов безопасности».⁸⁷

Внезапно обнаружив отдельные недочеты и даже «извращения» в трудовой практике карательного ведомства, Сталин тут же приступил к устранению замеченных ошибок и дефектов: 17 ноября вместе Молотовым он подписал постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия»; 23 ноября Ежова заставили подать прошение об отставке; 24 ноября Политбюро удовлетворило его «просьбу» об освобождении от обязанностей наркома внутренних дел, сохранив за ним посты секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта; 25 ноября Президиум Верховного Совета СССР утвердил решения своего партийного руководства, но соответствующий Указ опубликовал только 8 декабря.⁸⁸ Функции главного карателя страны перешли к Берия, и тот сразу сумел облечь плотью и кровью очередное партийное поручение – уничтожение комсомольских лидеров (в том числе А.В. Косарева), не достигших к концу 1938 года необходимого уровня конформизма.

По известному номенклатурному принципу (где бы ни работать – лишь бы не работать) Ежову дали возможность еще несколько месяцев поиграть в моряка и покуражиться на капитанском мостике в наркомате водного транспорта. Чахлого седого наркома в зеленой униформе и хромовых сапогах даже пригласили 21 января 1939 года на ежегодное ритуальное собрание по поводу пятнадцатилетней годовщины смерти Ленина.⁸⁹ Больше его напоказ не выставляли. Весной из верхов приползли робкие слухи, будто его упрятали в сумасшедший дом.

О том, что его либо уже забрали, либо отрешили от всех должностей перед арестом, свидетельствовал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 9 апреля 1939 года о разделении наркомата водного транспорта на два самостоятельных ведомства – морского и речного флота – со своими начальниками.⁹⁰ На следующий день Ежова действительно поместили в Сухановскую особую тюрьму НКВД. Поговаривали, что задержали его на совещании в дробящемся наркомате и что в момент ареста бывший маршал карательных войск совершенно смешался, рухнул на колени и молил о пощаде; по другой версии, его схватили в кабинете коллеги Маленкова в здании ЦК ВКП(б). Как вспоминал Хрущев, в тот беспокойный вечер Сталин не мог сдержать волнения, называл своего чрезмерно прилежного ученика «опасным человеком», но после телефонного отчета Берии расслабился и сел ужинать с ближайшими соратниками; после удачной охоты у Сталина всегда улучшался аппетит.

Самый сметливый ленинский ученик, он сумел, наконец, превзойти своего наставника. Ленин устроил один октябрьский переворот и поэтому остался только вождем мирового пролетариата. Сталин учинил уже вторую революцию сверху и поэтому произвел себя в ранг отца народов, – если не всех обитателей планеты, то, бесспорно, всего прогрессивного человечества.

Свою первую революцию, совершенную в 1929 году, он назвал «Великим переломом», заимствовав это определение из одной пресной и всеми забытой статьи Зиновьева. Подходящего наименования для второй революции не нашлось ни в опубликованных, ни в конфискованных опусах былых соратников, обращенных в ярых или тайных оппозиционеров, хотя, как ему докладывали, его подданные успели окрестить события последних лет «ежовщиной».

Его первая революция свернула шею НЭПу, искалечила сельское хозяйство и создала необходимые условия для замены прежней, недокорчеванной при ленинском правлении культуры казарменной цивилизацией. Его вторая революция, реализованная, главным образом, в форме политических судебных процессов, вывела наверх безраздельно преданный ему новый класс, который вытеснил с насиженных мест или просто уничтожил ленинскую номенклатуру, отягощенную памятью о минувшем, когда сам Сталин был всего лишь одним из винтиков в механизме диктатуры вождя мирового пролетариата. Его выдвиженцы отличались не умом, а хитроумием, не инициативностью, а исполнительностью, не врожденными способностями, безраздельной преданностью верховному вождю. Не имея ничего – ни собственности, ни особых заслуг, ни интеллектуального превосходства, ни духовной силы, – новый класс перераспределил все ключевые посты в государстве, присвоив себе властные полномочия с той же непринужденностью, с какой рабочие тащили с завода какие-нибудь детали, а крестьяне – колоски с господских полей.

Публичные обвинения эмигрантов и западных наблюдателей в бессмысленных массовых убийствах соотечественников Сталин предпочитал до поры до времени игнорировать. Ему-то было известно, что на дне всякого абсурда, воплощенного в повседневной практике страны победившего социализма, таился свой сокровенный смысл. Он знал, что ежовщина представляла собой по сути государственный переворот с переделом не собственности, а командных должностей и кресел для услужливых чиновников. Зато в результате этой второй уродливой революции он стал харизматическим вождем, обладавшим такой властью, какая никогда не снилась ни фараонам, ни цезарям. Теперь у него были все основания утверждать подобно Нерону: «Никто из прежних принцепсов не знал, сколь много может он себе позволить». Но такую откровенность отец народов не позволял себе даже в кругу самых верных соратников.

Напрасно бывший товарищ Троцкий обличал его в некомпетентности и называл «посредственностью». Он наглядно продемонстрировал всему прогрессивному и даже ретроградному человечеству неоспоримые преимущества или, точнее, привилегии выдающейся посредственности, вообразившей себя сверхчеловеком и не ограниченной никакими – ни моральными, ни религиозными, ни клановыми – запретами. С тех пор, как он стал генеральным секретарем, а затем единственным безупречным интерпретатором коммунистического вероучения, его прерогатива заключалась в нападении без предупреждения, в нанесении прицельного удара – исподтишка или прямо в поддых – первым, пока осторожные противники просчитывали допустимые варианты своих действий, тогда как испуганные – цепенели под пристальным взглядом его желтых змеиных глаз. И не беда, что среди его предполагаемых недругов попадались, как выяснялось через некоторое время, и вовсе безвинные жертвы, – их гибель служила первоклассным уроком и предостережением всякому, кто дерзнет покуситься на отца народов в своих нечестивых помыслах. Однажды в далеком 1921 году меньшевиков возмутило избиение политических заключенных в Бутырской тюрьме; как правильно сказал им тогда Бухарин – еще один бывший товарищ, ставший зачем-то предателем и шпионом, – «в революции победит тот, кто проломит другому череп».

В его бескрайних владениях установилась отныне стабильная система самовластия, где под понятием «право» подразумевали, прежде всего, деятельность правоохранительных органов и где партократия руководила прочим населением, используя в качестве эталона государственное устройство не то древнеазиатских деспотий, не то феодальных режимов раннего средневековья. И всем, без каких-либо исключений, подданым его державы, лишенным сколько-нибудь адекватного представления о демократии, надлежало неустанно кичиться не только военными, трудовыми и даже спортивными успехами сталинской каторжной империи, но и своей неизбывной крепостной зависимостью.

Для всемерной, ревностной охраны своего единодержавия от любых посягательств, вероятных и воображаемых, Сталин максимально усовершенствовал созданную Лениным и Дзержинским систему политического сыска, но в качестве образцов для подражания выбрал тайную канцелярию Петра Первого и заведенную Иваном Грозным опричнину. Когда-то еще во второй половине XIX столетия историк Н.И. Костомаров писал: «Учреждение опричнины очевидно было таким чудовищным орудием деморализации народа русского, с которым едва ли что-нибудь другое в его истории могло сравниться, и глядевшие на это иноземцы справедливо замечали: если бы сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и тот не мог бы выдумать ничего удачнее».

Знакомиться с трудами какого-то историка, стоявшего, по уверениям советской пропаганды, на «идеалистических и буржуазно-националистических позициях», у Сталина никакой нужды не было. К тому же его собственный опыт управления каторжной империей отчетливо показал, что абсолютная деморализация навеки устрашенных масс верноподданных чрезвычайно полезна для искоренения бесчисленных «заговоров боярства» и стабилизации тщательно сооруженной вертикали власти. Что же касалось Ежова, то он неплохо потрудился во славу советской державы и ее хозяина, но теперь настал час и ему взойти на прокрустово ложе карательного ведомства.

Ежова уличили по полному обряду: в шпионских связях с польской, германской, английской и японской разведками, в руководстве антисоветским заговором в НКВД, подготовке не только путча, назначенного на 7 ноября 1938 года, но и покушений на жизнь Сталина, Молотова и Берии, фальсификации ртутного отравления, организации многочисленных убийств неугодных ему лиц и морально-бытовом разложении. Относительно последнего обвинения он возмутился: «Я не отрицаю, что я пьянствовал, но я работал, как вол. Где же мое разложение?». Основную же свою вину усматривал в том, что «почистил» всего 14 тысяч чекистов, а надо было больше.⁹¹

Помимо всевозможных злодеяний в недавнем прошлом, следствие заинтересовали достижения низвергнутого вождя НКВД в качестве секретаря ЦК ВКП(б). В связи с этим Берия взял у него показания на своего друга Маленкова. Собственноручные признания железного когда-то наркома Маленкову удалось достать и уничтожить только после расстрела Берия. Оснований для беспокойства у Маленкова было достаточно. На июньском Пленуме ЦК КПСС в 1957 году Брежнев предъявил ему несколько серьезных обвинений: «Ведь вы большую часть своей деятельности провели с Ежовым, были его первым заместителем, а потом, когда Ежов ушел в КГБ, вы заменили его в ЦК, взаимосвязь у вас была полная. Вы ввели биологический подход к кадрам (определение способностей по предкам за 2 поколения)».⁹²

Свалившиеся на Ежова беды не изменили его прежних взглядов и приобретенных на посту наркома навыков. Сидя в тюрьме, он ухитрился свести счеты с отдельными посетителями салона своей жены. На допросе 11 мая 1939 года он уведомил следствие о «шпионской связи» покойной супруги с Бабелем.⁹³ Не прошло и пяти дней, как писателя задержали на подмосковной даче, через 35 суток оформили постановление на арест, а через полгода, 27 января 1940 года, казнили.

Впоследствии Сталин, выступая на импровизированной сцене своего кабинета в маске народного заступника, растрогал пришедшего к нему на прием авиаконструктора А.С. Яковлева коротким монологом: «Ежов мерзавец! Погубил наши лучшие кадры. Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат – говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК – говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом – оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли».⁹⁴

Другие вожди тоже говорили разным собеседникам, что Ежова расстреляли, но никому не сообщали, когда, где и по какому приговору: то ли считали государственной тайной, то ли сами знать не хотели, то ли вытеснили из сознания как пережитое чувство собственного бесконечного страха, то ли просто запамятовали в кровавой сутолоке. Свою пулю в затылок он получил 6 февраля 1940 года, после того, как 4 февраля Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. Его первого заместителя Фриновского, арестованного 6 апреля 1939 года, приговорили к высшей мере наказания тоже 4 февраля, а казнили 8 февраля 1940 года.⁹⁵

Инфантильный палач растворился в минувшем вместе со своей командой. Он исчез настолько бесследно, что и поныне возникает порой вопрос: а был ли мальчик? «Был, был, – уверенно отвечал Молотов. – Ежов был выдвинувшийся довольно крупный работник. Росту невысокого, худенький, но очень напористый, крепкий работник».⁹⁶