Жан Жионо Польская мельница

VI

Тем не менее, когда я думаю об этом человеке, могучем и величественном, несмотря на свою худобу, который мигом всех нас скрутил, я снова вижу его в сапогах и со стеком, среди копий кадастров, исписывающим в неделю по четыре красных карандаша стоимостью в два су, вижу, как он рисует круги, звездочки и стрелы вокруг вожделенных земельных наделов, чувствую, что он был в те минуты игрушкой в руках судьбы, и задаюсь вопросом, не был ли он ею всегда.

Зимой и летом я должен был каждый день в пять часов утра являться в его кабинет. Он меня ждал. К тому времени он уже выпивал свой кофе. Мы просматривали описи и папки. На описях были отмечены копировки, порядковые номера и страницы счетных книг всех вклинившихся в земли Польской Мельницы кусков чужой территории, всех участков, затесавшихся среди наших полей, всевозможных треугольников, выступов, краев, откосов, извилистых линий, в которые упирались наши посевы. В папках находились полицейские дознания о владельцах этих наделов — помех для круговой вспашки, как он их называл. Но не станем обманываться: дело было вовсе не в затруднениях земледельцев и не в пашне; мне знакомы треволнения крестьян; он был лишен их.

Ошибались и те, кто думал, будто его привлекает благотворительность или выгода. Я тоже поначалу так считал; скоро я уже не знал, что и думать. Он немедленно выплачивал все до последнего гроша, не торгуясь, а потому платил высокие цены. Сумму, которая называлась наобум, он принимал сразу и безоговорочно. Эта поспешность позволила ему счастливо избегать презрения продавца (которое в нашем обществе так трудно выносить), поскольку у того немедленно возникала мысль, что его, несмотря ни на что, провели. В чем его еще больше убеждала лукавая улыбка г-на Жозефа.

Когда поместье Польская Мельница было основательно залатано, почищено, проглажено, гофрировано бороздами, устлано виноградниками, расцвечено фруктовыми садами, целиком восстановлено, мы начали охоту за соседскими землями.

Все было настолько полным жизни и безоблачным в атмосфере, созданной г-ном Жозефом, что я упустил из виду удел Костов, тот залог на недвижимость, который Жюли принесла в этом браке в приданое и который должен был довлеть в наследстве Леонса. Г-н Жозеф о нем не забывал, он неустанно размышлял над этим. Ведь он был слишком искушен в мирских делах, чтобы заблуждаться относительно доброй воли творца; нельзя представить себе, что есть возможность найти взаимопонимание и заключить полюбовное соглашение с кем-нибудь столь мало сговорчивым. Он не мог даже сказать себе: «Кто должен на срок, тот ничего не должен». Он оказался должником по переводному векселю на предъявителя, — по векселю, который в любое время мог ввергнуть его в совершенное банкротство, при этом даже вопроса не было о том, чтобы оставить ему хотя бы подушку, куда можно преклонить голову; тогда как каждый (и даже я в ту пору, когда считал его похожим на большинство смертных) видел его богатство в Польской Мельнице, раздобревшей и округлившейся, все его богатство составляли только Жюли и Леонс. Полюбить такую женщину (которая, впрочем, не выглядела безобразной теперь, когда ее любил мужчина) — это было не так уж трудно как раз по причине постоянно грозившего ей рока.

Я знавал ревнивцев, которые обрели вечный стимул для любви, узнав о существовании соперника, имеющего шансы на успех. Они превратились во всеразъедающие язвы великодушия.

Здесь, разумеется, речь не шла о банальных вещах: об экипажах, драгоценностях, будуарах, атласах или шелках; речь не шла и о пошлой изменнице, которую в конечном счете эти заурядные подношения, никак не сопоставимые по ценности с духовным настроем, создаваемым ими, обманывают куда более основательно, чем она сама когда-нибудь сумеет это сделать в своей простенькой материальности. Речь шла о той Жюли, которая, выбившись из сил, уже сдалась на милость всеобщего презрения, и о великодушии, которому никакая чрезмерность в проявлении чувств никогда не могла бы воздать в должной мере в лице неотразимого Дон Жуана из тьмы.

Вот почему г-н Жозеф не тратился на рысаков, на грумов, на пелерины и меха; но он ничего не жалел ради поводов для надежды. Их он и скупал во всех лавчонках; он покупал их и у нас. Именно для того, чтобы дать Жюли повод надеяться, он поверг г-на де К. и тем же ударом заставил покорно склониться все наши головы. Именно с этой целью он держал в узде все почтенные семейства нашего кантона и заставлял их раз в неделю под щелканье бича носиться по кругу в его гостиных или же степенным шагом кружить возле кресла его жены, вокруг его сына; с этой же целью он скупал целые территории.

Все династии, на которые я до тех пор работал, в конце концов находили себе предел в какой-нибудь точке пространства или времени. Их распространение останавливала в один прекрасный день живая изгородь из ивняка или же слова «resquiescat in расе».¹⁷ Вселенная г-на Жозефа не ограничивалась горизонтом, каким бы он ни был, поскольку он ни во что не ставил пошлое содержание вещей, а довольствовался исключительно тем видом, какой они имеют. Издали холмы сияют лазурью. Лишь когда приблизишься к ним вплотную, они превращаются в груды раскаленной земли и в пустынные нивы. Г-н Жозеф не приближался к своим владениям вплотную и держал в удалении от них Жюли и Леонса. Несмотря на все свои копии кадастров, он наслаждался своей собственностью так, как если бы взирал на все с Сириуса.

И несмотря на нотариальные акты, на объединенные им земли, по которым плуг и борона лучшего земледельца прокладывали путь по тверди далеко, насколько хватает глаз, создаваемое им царствие было совсем не от мира сего. Оно было из чистой и незамутненной лазури, заключившей Жюли и Леонса и готовой вскоре заключить потомков этого измученного преследованиями рода в круг пространства, обустроенного во имя земной надежды.

Если хорошенько пораскинуть мозгами, это был величайший акт презрения, который он мог совершить по отношению к судьбе. Ведь всем хорошо известно, что человек, который любит, позволяет себе подобную роскошь в присутствии объекта любви и ради него, особенно при тех обстоятельствах, в каких находились г-н Жозеф, Жюли и Леонс. Сознание своей полной зависимости не только от рыболовного крючка, но даже от обыкновенной черешни, как это доказали события, не давало его сердцу ни минуты покоя. Невозможно любить без постоянного напряжения (или без оглядки), когда знаешь, что самая малюсенькая из мошек в любое время может погубить существо, в котором заключена вся радость твоей жизни. Г-н Жозеф, безусловно, был вынужден подпадать под власть самой отвратительной ревности. «Счастливы те, — должен был он себе говорить, — кто ревнует только к другим мужчинам». Я часто наблюдал, как он со странным выражением смотрит на Жюли. Он, должно быть, думал: «Я не могу ей доверять. Разве не была она уже предельно благосклонна к тому, что может в любую минуту отнять ее у меня?»

Она не устояла перед искушениями дьявола. У него сколько угодно тому доказательств. Он мог перебирать их в памяти хоть целый день; нельзя было обманываться на этот счет, даже принуждая себя к доверчивости. Это была абсолютная уверенность. По первому знаку, даже не от самой смерти, а при малейшем знаке ее приближения, она кинулась бы, очертя голову, ей навстречу с кокетливостью Костов; обесчестила бы и себя, и его с большой охотой, без всякой сдержанности и стыда, заставила бы говорить о себе, еще больше опозорила бы себя, без утайки выставила бы всем на обозрение свое предательство, обманула бы его у всех на глазах.

Наверняка г-н Жозеф обладал большим самолюбием. Я не верю, что существуют святые. Он слишком умно использовал свое положение в обществе, чтобы не быть высокого мнения о себе. Наконец, когда его самолюбие достаточно настрадалось, когда он старательно растравил свою рану в месте, которое не заживает, той мыслью, что его оставят в дураках, он начал страдать от любви, простой и незамутненной. Потерять ее и остаться в одиночестве! Найти ей замену, но в чем? (Даже речи не могло быть о том, чтобы спросить себя, кем он мог ее заменить; уж он насмотрелся на малышек вроде Софи и Элеоноры!) Не было другого выхода, кроме как перестать любить. Что он, я полагаю, и сделал. Но люди масштаба г-на Жозефа не переходят к следующему блюду, как все заурядные мужчины. Если такие люди и бросают кого-нибудь, то только повинуясь инстинкту самосохранения. Невозможно проведать о том, что они больше не любят. Им и самим это неведомо, но отныне они делают все, что нужно, чтобы выжить; жизнь их держит цепко; это должно быть очень неприятно.

Эти поля, этот двор, это королевство, что я говорю — эта империя, воздвигнутая вокруг Жюли, была материальной защитой ее счастья, которое он обеспечивал, таким образом, швейцарской гвардией и придворными; он сложил с себя полномочия духовного защитника от согласия ее на роковой удел, каковым он предполагал стать. Против этой ее потребности он оказался совершенно бессилен, она была у нее в крови, как у других в крови есть потребность быть шкурой.

Хотя для всех нас он всегда оставался выдающейся и блистательной личностью, ему от этого проку было мало! Единственное существо, перед которым он хотел бы блистать, не смотрело в его сторону. Вы до крайности удивили бы Жюли, если бы заявили ей, что она не любила своего мужа и не была ему верна: это она-то, которая жила только для него, старалась во всем ему угодить и обожала его с того самого вечера, когда он похитил ее из городского казино, вырвал из наших лап. Но г-на Жозефа не перехитришь. У его жены было прошлое, о котором он не мог забыть, о котором думал беспрестанно. Какая-нибудь мошка, или черешня, или рыболовный крючок вольны были в любую минуту отобрать ее у него. Она не из тех, кто кричит, отбивается, зовет на помощь и гибнет только на исходе последних сил. Ее любовь была направлена в эту сторону: она себя предлагала. Разве не она давала всевозможные авансы? Рок есть не что иное, как разумное начало в сущем, которое потворствует тайным желаниям того, кто, как кажется, становится его жертвой, но на самом деле призывает, увлекает и соблазняет его.

Забегая вперед, чтобы лучше показать, к чему привело лукавство этого редкостного образца, могу сказать: г-н Жозеф — и это было естественно, учитывая его возраст, — умер раньше Жюли смертью, в которой не было ничего, достойного порицания. Я вспоминаю несколько дней, предшествовавших его окончательному успокоению. Я находился возле его постели, был если не подавлен, то по крайней мере сильно расстроен и никогда не забуду один короткий разговор. Г-н Жозеф, с уже заострившимися чертами лица, выглядел очень спокойным и умиротворенным. Жюли не отпускала его руки и говорила ему о вечной жизни. «Уверен, что ее нет!» — сказал он. «Почему?» — спросила она тихим голосом. «Увидишь», — ответил он со снисходительной улыбкой.

Из-за чего-то, похожего на «благодать состояния», мне не верится, что г-н Жозеф когда-нибудь задумывался о том, что Леонс тоже несет в себе рок Костов. Он брал молодого человека с собой (с нами) при объезде полей изо дня в день и на весь день.

Мальчик был, надо сказать, очень хорош собой. Скрытный и мрачноватый, с лицом, которое дышало одновременно добротой и пылкостью, он был неотразим (если судить по той привлекательности, какой он обладал даже для меня). Глаза у него были в буквальном смысле слова как у газели, они загорались при малейшем проблеске чувства. Сильный, как турок, он явно всегда был готов предаться самой дерзкой отваге, но при этом всегда был любезен, почтителен, прекрасно воспитан.

Он превосходно ездил верхом. Службу прошел в спаги (в недавно созданных частях, которые имели в то время особенно парадный вид). Я знаком по меньшей мере с тремя местными молодыми дамами, которые предприняли путешествие в Тараскон, чтобы только полюбоваться на Леонса в красной форме.

Леонс познакомился с одной барышней, Луизой В. Она происходила из очень достойной семьи: промышленники и богачи В. воспитали свою единственную дочь, не избаловав ее и очень хорошо. Она была образованна и умна, к тому же очаровательна и, по всему видать, влюбилась в первый раз. Словом, по возвращении наш «рыцарь печального образа» прожужжал нам о ней все уши. Он и в разлуке хранил ей непоколебимую верность и употребил всю свою прямоту, презрение и возвышенные порывы на то, чтобы без обиняков высказать нашим глупышкам свое мнение об их поведении, чем весьма их раздосадовал и причинил им подлинные страдания. Он вкладывал свой мрачный пыл в ежедневную, иногда по два раза на дню, переписку, которую вел с Луизой, и буквально только и жил, что теми письмами, которые каждый день от нее получал.

Надо было наконец пригласить семейство В. в гости. Состоялся прием, во время которого г-н Жозеф выказал неподражаемую любезность и бесподобную обворожительность, а Жюли, впервые в жизни, пела перед всеми. Она потрясла нас до самой глубины души. Я выпил немного вина; я плакал. И я был не единственным; у всех у нас на глазах блестели слезы. Тут я немного приврал, но приврать необходимо, потому что иначе мне не передать торжественности (это слово отнюдь не кажется мне слишком сильным) этого дня. Даже В., которые прибыли из дальних мест, были у нас впервые и ничего, как я полагаю, не знали о судьбе Костов, были потрясены случившимся. Я имею в виду не только пение Жюли, всего лишь занявшее свое место в общей картине, они были потрясены той почти колдовской атмосферой, в какой все происходило. Все мы передвигались словно в аквариуме, с медлительностью, в которой было как бы сомнение в уместности малейшего нашего жеста. Даже наши пташки, иные из которых там были, утратили блеск своего оперения. Бог мне судья, если нельзя было обнаружить крупиц истинного чувства в их глазах! Леонс и Луиза, рука об руку, глаза в глаза, не видели никого, кроме друг друга, и хранили на губах, с самого начала и до конца, чудесную улыбку, грустную и счастливую.

У меня еще до свадьбы была возможность часто беседовать с Луизой. Г-н Жозеф оставался непреклонен в том, что касалось осмотра поместья, верхом на лошади, каждое утро. Он требовал присутствия рядом с ним Леонса. Тот даже не пытался его ослушаться. Он и в самом деле вел себя как мужчина, и в том, что имело отношение к его ухаживаниям за невестой, и в том уважении, какое он всегда проявлял к отцу. Впрочем, г-н Жозеф нуждался в бережном обращении и даже в некоторой опеке. Он перенес совсем крошечный апоплексический удар. Все нанизывали одно на другое разные уменьшительные словечки, но самое первое предупреждение он как-никак получил. В его возрасте оно не могло иметь другого смысла, кроме того, который был понятен всем. Ведь и у меня случались уже такие прострелы, что не только лошадь, но даже продолжительные пешие прогулки были мне противопоказаны. Впрочем, мне перевалило тогда за пятьдесят.

Луиза, встав спозаранку, присутствовала при отъезде своего кавалера, а потом любила еще помечтать на террасе. Я приходил туда же погреть ноги, когда заканчивал окончательную выверку очередного счета.

Это была самая чудесная девушка, какую только можно представить себе в мечтах. Как давно пора бы заметить, женщины не внушают мне уважения; мне тем более приятно было сознавать, что эта девушка — само совершенство.

Она казалась словно по мерке созданной для Леонса.

Он мог воистину посвятить ей жизнь. Что он и делал, без колебаний и с присущим ему чистосердечием, но, кроме того, и со всей необходимой серьезностью. Его живой ум, его чувствительность, обостренная наследственностью, предельно остро обнаруживающейся в нем; возможно даже инстинкт, который упрямо влечет нас к счастью, дали ему, мне думается, достаточно полное сознание достоинств Луизы. Ни с какой стороны не оставалось места ни для двусмысленности, ни для недоразумений. Трудности (если таковые и имелись) выглядели заранее устраненными. Ни со стороны семейства В., ни со стороны де М. нельзя было найти, к чему бы придраться. Лишь одно меня пугало: все было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

Мне потребовалось довольно много времени, чтобы избавиться от своего страха. Первые годы брака, если судить по тому, что происходило у меня на глазах и вокруг меня, сложились необыкновенно удачно в житейском плане. Не было ни тени чего-нибудь подозрительного. Последующие годы были еще прекрасней, если таковое возможно. Каждый день, похоже, старался еще раз подтвердить безоблачное счастье, в высшей степени неизменное.

Случались, конечно, как и должно быть, мелкие неприятности, маленькие огорчения (к счастью, могли бы мы сказать), среди которых то обстоятельство, что их брак, по-видимому, не был отмечен печатью плодовитости. Врачи, к которым обращались за советом, все как один утверждали, что в этом не было ни вины мужа, ни вины жены. «Игра случая, — говорили они, — которая всех ставит в тупик, все может перемениться со дня на день».

Не знаю почему, но это необъяснимое бесплодие меня успокаивало, или, точнее сказать, знаю почему. Я говорил себе: «На этот раз общая сумма счета не чудовищна. Запредельно высокой цены не назначили. Можно уплатить — и не разориться. Косты в конце концов умрут естественной смертью. Пускай пройдет еще десять, если угодно — двадцать лет этого неомраченного счастья, и даже самый жестокий и предательский удар будет вполне приемлем». Я готов был признать, что он приемлем был уже и тогда, поскольку нечего было желать сверх того, что эти два существа имели.

Была и другая, еще более веская причина, чтобы мои страхи утихли. Я собственными глазами наблюдал, как самая заурядная судьба благоволила к де М. Я особо выделяю счастье Луизы и Леонса, а ведь глазам непосвященных оно было едва заметно. Имение, и без того огромное, которое мало-помалу без затруднений и усилий продолжали еще больше увеличивать, не доставляло никаких неприятностей.

Г-н Жозеф старел, как все, и так же, как все, теряя кое-какие достоинства, приобретал некоторые недостатки, весьма решительно сделался эгоистом и придирой; хоть и сохранил благородство мысли, но пользовался им теперь с куда большей хитростью, чем в прошлом. Он в конце концов умер, как я и говорил, обменявшись несколькими любопытными словами с Жюли.

После этой смерти, признаюсь, я ожидал какого-нибудь скандала. Все было слишком обыденно. Жюли впала в отчаяние, как всякий, кто теряет счастье своей жизни, не больше и не меньше; она внезапно постарела, утратила свой лоск, снова заметны стали и ее косящий глаз, и кривой рот, но я вдруг обнаружил заурядность этого уродства.

Леонс взошел на трон и принял бразды правления. А я тоже старел. Мне иногда больно было сознавать, что мой новый хозяин по своим достоинствам равнялся прежнему, если только не превосходил его, и мои уроки ему не нужны. Сам он никогда не давал мне этого почувствовать. Я немного злился на Леонса за то почтение, которое он мне выказывал.

А еще у меня часто возникало чувство, что я теперь имею достаточно денег, чтобы уйти на покой.

Луиза была больна. Не опасно, без сомнения, потому что она не утратила ни грана свежести и миловидности. Естественно, она должна была скрывать свое недомогание уже несколько лет. Болезнь охватила ей ноги, точнее бедра, которые, как стало очевидно, когда на это обратили внимание, сильно похудели. Ей все тяжелее было двигаться. Пригласили специалистов, были испробованы даже самые экстравагантные способы лечения.

В один прекрасный день она оказалась неспособна даже пошевелить нижней частью тела. Появились костоправы, колдуны и травники. Слово «паралич» не произносили, пока Луиза, с улыбкой, первой не произнесла его.

Леонс деятельно и с большим толком занимался своими землями. Теперь, когда охота к созданию королевства исчезла вместе с его основателем, ритм жизни и атмосфера, которой дышали на Польской Мельнице, были во всем подобны тем, что царили в соседних поместьях и, несомненно, во всех имениях обитаемой вселенной.

Мне больше нечем было заняться на Польской Мельнице, разве что портить себе там кровь без всякой пользы для кого-нибудь. Я славно уладил все свои дела, без спешки, ни на секунду не спуская глаз ни с имения, ни с его обитателей, и был готов (клянусь в этом) изменить решение при малейшем намеке на опасность. Я напрасно давал себе все новые отсрочки; ничего, кроме покоя и благоденствия, здесь не обнаруживалось. Итак, когда улаживаешь дела вроде моих, то по истечении всех отсрочек наступает день, когда пора получить окончательный расчет. А потом ты должен освободить место. Мое решение созрело, и я принял все меры, чтобы уехать отсюда. И несмотря ни на что, я медлил. Я трепетал при мысли, что кто-нибудь наверняка изыйдет из ада, чтобы навести свой порядок в доме.

Но ничего подобного не происходило, ничто подобное даже не казалось возможным. Я переехал в К., очаровательный городок в пятидесяти километрах оттуда, где купил пристанище по своему вкусу.