ПОЭТ НИКОЛАЙ ЛЕВЧЕНКО НА ЛИТЕРАТУРНОЙ

Для региональной литературы это актуально вдвойне. Литературная карта Приамурья до сих пор, в основном, является контурной и взывает к своим исследователям-картографам, которые занесут на неё новые имена, заштрихуют «белые пятна». Мне бы сегодня хотелось нанести на неё имя талантливого благовещенского поэта и художника Николая Романовича Левченко (р. 1947).

Николай Романович по профессии – врач, преподаватель АГМА (Амурской государственной медицинской академии). Родился в посёлке Уркан Тындинского (Джелтулакского) района Амурской области в семье рабочего. Отец – Роман Иванович – выходец из крестьян, переселенцев из Украины. Мать – Антонина Казимировна – родом из Сибири. Семьи их обосновались в селе Троицком Ивановского района, но в 1930-х годах были «раскулачены» и отправлены на северные прииски в посёлок Уркан Тындинского, тогда ещё Джелтулакского района, где впоследствии и родился будущий поэт. Сам он говорит о времени, в котором выпало родиться, и о родителях своих с сочувствием и благодарностью: «Я был поздним ребёнком, моему отцу было 33, когда я появился на свет. Родители мои к тому времени претерпели очень многое и от 20-х, и от 30-х, и от 40-х лихих лет. Наверное, впереди маячили какие-то новые, более счастливые времена, потому что после всего пережитого представить времена менее счастливые было уже невозможно. В течение трёх десятилетий людям моей страны, и моим родителям тоже, можно было мечтать только о том, чтобы выжить. Впервые за долгие годы впереди начала смутно мерцать надежда Жить. В этом мерцании новых времён я и произрастал, счастливо окружённый надеждами и любовью».

«Новыми временами» были 1950-е. В самом их начале семья переехала в город – в Благовещенск. Здесь руками деда и отца был поднят дом, в котором Н. Р. Левченко живёт и сейчас, и чей образ запечатлён в «Поэме старого Дома»: «Старый дом – потрёпанный книжный том, / Готовый вам рассказать о том, / Что жизни каждый прожитый миг / Жив. <…>»⁸³.

Интерес к литературе и живописи у Левченко возник ещё в школьные годы и не был случайным. К поэзии привили любовь родители – большие любители чтения. Или, точнее, к поэзии привела родительская любовь – та самая «мудрая и спокойная любовь родительских глаз, полная уверенности и надежды». По прошествии времени в памяти остаётся лишь самое главное, не случайное. Чем настороженнее и внимательнее сердце, тем «чаще», «гуще» сито памяти, тем больше в нём «застревает» «мелких», но значительных деталей. Вот и в автобиографии поэта читаем: «Самым запомнившимся детским подарком была стопочка тонких, дешёвых детских книжек, наверное, сказок, – неважно. Важным был сам факт присутствия книжек, который умножался всю жизнь. Уважение к книге в семье нашей было несомненно <…> выписывалась “Литературная газета”, в те дальние времена газета чисто писательская, тоненькая и малоинтересная, но зачем-то нужная моему отцу»⁸⁴. Об отце Николай Романович ведёт особый разговор: «Ребёнок больше любит не того, кто кормит и одевает, а того, кто играет с ним. Со мной играл отец, придумывая и делая невиданные игрушки. Он вообще удивительно многое умел делать руками: реактивные самолёты, летавшие на дымном порохе, кораблики и настоящие шпаги, телескопы»⁸⁵.

С большим теплом и благодарностью пишет Николай Романович и о матери, ласково называя её «матушкой»: «Матушка моя была большая любительница до чтения. Когда ею заканчивалась какая-нибудь книга, она заявляла, что осиротела. Читала мне наизусть Некрасова. Ей я обязан и уроками живописи, правда, довольно необычными. Она долгое время была заядлой вышивальщицей, вышивала гладью. <…> Её рукоделия отличались от рукоделий многих её подруг, почти одинаковых по рисунку вышивок, одним свойством, которое бы я сейчас назвал гармонией цвета. Это её врождённое чувство цвета я предметно ощутил»⁸⁶. Именно матери поэт и художник обязан первыми уроками живописи.

Казалось бы, всё предрешено – живопись, литература, но… Жизнь непредсказуема и в решающий момент круто меняет маршрут. Так, захваченный романтической мечтой о героических буднях моряка, проходя медицинскую комиссию для поступления в военно-морское училище, Н. Левченко, неожиданно для себя, принял решение связать жизнь с врачеванием. Будущий поэт с отличием окончил медицинский институт и аспирантуру. Уже после окончания вуза и защиты кандидатской диссертации Н. Левченко вновь обращается к живописи. Она становится главным делом для души, ею заполняются «паузы между домашними делами и работой». Одно время он возглавляет Ассоциацию художников-любителей Амурской области, создаёт на телевидении цикл передач «Палитра», посвящённых беседам об искусстве с «разными здешними художниками», участвует в областных и городских художественных выставках.

А с 1995 года «полились» стихи. Ранее эпизодические поэтические эксперименты «по случаю» и «на случай» обратились в серьёзное увлечение. То, что врач стал поэтом, для русской литературы явление отнюдь не исключительное, если не сказать – странно закономерное. Очевидно, это происходит потому, что жизнь чаще всего «показывает свой край» именно врачам. «Для меня, врача, микробиолога, – размышляет поэт, – сперва погружённого в созерцание и постижение бесконечного совершенства живой материи, последующее наблюдение её распада казалось невыносимым. Над здоровым ребёнком кто станет молиться? Тут радость уместна. Над серьёзно больным начинает молиться и тот, кто до сих пор о том и не помышлял. Как не помышлял о хрупкости любого нашего благополучия, о бесконечной ценности любого дня нашей жизни, которая вдруг увидится и конечной, и в любой день готовой смениться муками болезни. А для молитвы нужны слова»⁸⁷. Сокрушённое созерцание конца и размышления о вечности – вот, наверное, первопричина обращения Левченко-врача к поэзии.

В 1998 году произошла знаковая встреча поэта с будущим редактором – талантливым поэтом и прозаиком Владиславом Лециком. Написанные в разные годы стихи были объединены в сборник «Друзьям и рекам», вышедший под его редакцией в 2000 году. Дружбу с Лециком окончательно скрепила работа над второй книжкой стихов «Тебе и Городу» (2004). В 2006 году к 150-летнему юбилею Благовещенска вышла ещё одна книга стихов – «Городской романс». В ней впервые опубликованы две большие поэмы («Поэма старого Дома» и «Поэма Города») и цикл пародий и эпиграмм, посвящённых коллегам по поэтическому цеху, что позволяет читателю оценить всю многогранность творчества поэта.

Стихотворения Н. Левченко регулярно появляются на страницах альманахов «Приамурье», «Амур», газет Благовещенска и области. В 2008 году выходит в свет новая книга стихов «Осень в Благовещенске». В неё вошли как лучшие, полюбившиеся читателям стихотворения разных лет из предыдущих сборников, так и новые, ещё неизвестные, написанные в период с 2006 по 2008 год, а также поэма «Осень в Благовещенске», созданная в это же время.

В юбилейном выпуске альманаха «Приамурье» (2008) опубликованы первые прозаические опыты Левченко – рассказы «Шок», «Психотерапия в свободное от основной работы время», «Медосмотр», в основу которых положены сюжеты из врачебной практики писателя. Это своего рода продолжение булгаковской традиции, его «Записок юного врача», но, скорее «записки зрелого врача». Остроумные, ироничные и вместе с тем философичные, они, действительно, больше походят на короткие записки, эссеистические зарисовки с натуры, подобные воздушной авторской графике, что органично дополняет поэтические строки, создавая законченные художественные образы его стихов.

А в прошлом, 2011-м году получило своё художественное завершение увлечение поэта пародиями и эпиграммами – вышла небольшая книжечка с негромким и непритязательным названием «Темы и вариации», в которую вошли авторские пародии, эпиграммы и шаржи. И здесь поэт не перестаёт чувствовать себя «медицинским» работником: книгу открывают авторские строки:

И в нём, для экологии процесса,

Среди пасущихся поэтов, поэтесс

Есть пародисты – санитары леса⁸⁸.

Небыстрое перо, пробег неяркой кисти,

Не Бог какие весть, но собственные мысли –

Народного шитья застенчивый узор (8).

Левченко относится к «симпатичной породе» импровизаторов. Он обладает умным вкусом и чувством меры. Пишет легко, остроумно, но не претендует на многое. У него есть внутренний сторож – культура. А потому он способен трезво оценить свои сочинения. Культурная вменяемость и адекватность самоощущения себя в мире, в том числе, и в мире литературы, позволяет Левченко быть поэтом без приставки «провинциальный». Как это ни парадоксально, именно потому, что он спокойно признаёт свою принадлежность провинции и не стремится равняться на географический и поэтический центр.

Естественность и гармоничность, мудрое приятие жизни такой, какая она есть – отличительные свойства его стихов. Это оттого, наверное, что пришёл он в поэзию во «второй половине сентября» своей жизни. Поэзия его стала своеобразным способом воспоминания и сохранения памяти, способом духовного сопротивления забвению, преодолением конечности земного бытия. Возможно, поэтому его стихи так архитектурны, сдержанно консервативны и классицистичны.

Архитектурность как поэтическое качество уплотняется от сборника к сборнику. С умножением стихов у поэта возникает желание оформить их в лирические циклы – ансамбли. Тяготение к таковому свидетельствует об эпичности мышления, о стремлении изобразить широкую эпическую картину мира со всей присущей ей сложностью внутренних и внешних взаимосвязей, наконец, о возможности и способности осмыслить её глубже, нежели позволяет отдельное стихотворение.

Это стремление обнаруживает себя уже в сборнике «Городской романс». Стихотворения объединяются в циклы: «Город рек», «Городской романс», «Свет небесный». Последний цикл уже в том виде, в каком читатель его узнал в этом сборнике, представляет собой целостный и завершённый ансамбль – явленный в поэтическом слове разговор поэта с Богом и о Боге – с читателем. Это не разговор проповедующего вечные истины дидакта, а доверительная дружеская беседа, в которой всегда есть место и серьёзному, и шуточному. Такие стихотворения, как «Рождество». «О Боге говоря, мы пили пиво…», «Как корни пьют земли весенний сок…» вносят в приличествующую теме минорную тональность лёгкую шутливую интонацию, делая лирическую ноту цикла более чистой и правдивой. Левченко-поэт всегда изящно балансирует на туго натянутом между пафосом и иронией канате. Негромкий звон, исходящий из этого натяжения-напряжения, наверное, и есть его камертон.

Архитектурность поэзии Левченко проявляется не только в стремлении к циклизации. Архитектура как застывшее время зачастую становится поводом для поэтических сюжетов его стихотворений и, в особенности, поэм. Дом, Храм, Город – главные действующие лица его лирических книг (что нашло отражение и в названиях всех сборников). Именно в этих архетипических хронотопах разворачивается драма человеческой жизни с вечным сюжетом: пространство – время – человек:

Настоящее кажется бутафорией.

Расскажут вам больше, чем новый рынок.

Ясно – в последнем больше картинок,

Но к вечеру они станут сором и хламом,

Чего никогда не бывает с храмом.

«Поэма старого Дома», 2005 (76–77)
Поэзия Н. Левченко – это откровение о самом себе и родном городе, в который он влюблён. Знакомые городские черты, преображённые словом и кистью художника-поэта, обретают иное – вечное – значение и «важный смысл иной».

Поднявшись из крепкой семьи, сложившись в гармоничной целостности и непрерывности семейных, культурных традиций, поэт воплотил этот мир в насыщенных рефлексией поэтических образах. Если попытаться сказать о поэзии Левченко несколькими словами, то, скорее всего, это будут «грусть», «память», «обычай», «рефлексия», «ирония», «многозначность». Его поэзия – это некий «лирический архив», «грустное ретро», поэзия исчезающего («…Уходит мир, привычный глазу, / Ветшают в старом доме стены…»). В центре её лирическое «я», живущее где-то на границе между бытием и небытием. Быт, окружающий его, очень родной, милый, но уже как бы неживой, музейный, как будто открытый будущим археологом Ноев ковчег. Чувство, испытываемое лирическим героем, – ностальгическая печаль. Но вместе с тем, стихотворения поэта нельзя назвать пессимистическими, ведь жизнь – «бесшабашная бегунья, / за ней по кругу мчимся мы, / И вновь – осенние раздумья, / И вновь – безумия весны». Надежду на весну, на Воскресенье даёт поэту тихая «тихая вера / В то, что Господь есть над нами». Поэтому итогом размышлений поэта всегда остаётся просветление: «Тихое, тихое счастье / Жить между прошлым и новью, / Соединив их отчасти / Тихой своей любовью». Конечность земного существования преодолевается памятью, любовью, поэзией.

Стиль Н. Левченко намеренно нейтрализован, уравновешен умеренным сочетанием свойств живой разговорной речи и высокой патетичности, сознательным смешением иронии и лиризма. Элегичность, светлая печаль, лёгкая ирония – вечные спутники мудрой зрелости, присущи большинству стихотворений Левченко. Может быть, поэтому одной из главных героинь его лирики является осень. От стихотворения к стихотворению неспешно и вдумчиво рисуются им сменяющие друг друга осенние пейзажи – природные ландшафты и ландшафты человеческой души:
В доме – ранняя осень <…>

Ранняя осень в душе. В течении времени плавном

Музыка будет для нас утешителем или врачом,

Осени песня без слов, о чём-то о самом главном –

Это нам раньше казалось, что песня почти ни о чём (26).
Размышления на эту тему продолжаются и в автобиографической прозе поэта, где он говорит о своих занятиях живописью и поэзией с достоинством и скромностью самодостаточного, состоявшегося художника: «…и поэты невеликие достойны уважения: без опушки большой лес не живёт. К этой опушечной флоре я отношу и себя»⁸⁹. Он искренне считает, что творчество – это нормальное состояние и нормальное поведение живой, неуспокоенной человеческой души. Это единственный способ остановить мгновение, вернуть «долг любви и надежд» «бесследно, словно трава, ушедшим родителям, пра- и прапрародителям». Искусство есть воплощённая память: «В слове каждое мгновение может жить долго. Это почти что сотворение мира. Можно ли после этого не быть счастливым?»⁹⁰

В. В. ГУСЬКОВ

Напечатанная в «Амурской правде» статья, очевидно, не потеряла своей актуальности и через десять лет, о чём свидетельствует её повторная публикация в 2006 году в одном из номеров газеты «Тема»⁹⁴. Во всяком случае, консервативное отношение автора к неформальному «внешнему обрамлению» (Л. Давыдов), с его неизменной «волосатостью» (А. Бобошко), позволяло оставить название без изменения.

Но почему содержание статьи через десятилетие осталось адекватным жизненной философии поэта? Разве она не должна была за эти годы претерпеть изменения? И что вообще представляет собой философия Александра Бобошко?

Разумеется, публицистическая статья Л. Давыдова не была посвящена основательному исследованию мировоззрения Бобошко-поэта. Приведённые в ней факты биографии, фрагменты бесед и строки песен дают представление скорее об отдельных жизненных принципах Александра Семёновича. И всё-таки даже они должны были проявиться в творчестве поэта-песенника, неизменно демонстрирующего своё серьёзное отношение к поэзии.

Искомые ответы на поставленные выше вопросы смог бы дать обстоятельный анализ всего поэтического творчества Александра Бобошко. А именно такое исследование, которое бы преследовало своей целью изучить воззрения поэта как в статической целостности, так и в динамике, от сборника к сборнику.

Тем не менее, вопрос о диалектике поэтической души и философских представлений поэта-песенника может несколько проясниться и при рассмотрении его первого сборника.

Книга с оксюморонным названием «Квадратный мир» была напечатана дважды. Оба раза в Благовещенске. Первый раз сборник тиражом в 100 экземпляров и объёмом в 155 страниц был выпущен в 1994 году в самиздате («самопалом»), когда каждый лист «приходилось склеивать с помощью кисточки»⁹⁵. Издание же второе, исправленное и дополненное, осуществилось в 1995 году в типографии Амурского государственного университета.

Первый сборник А. Бобошко – одна из самых объёмных книг, написанных им в конце двадцатого века. Уступает она лишь второму сборнику – «Мы исчезаем: стихи и песни», изданному в 1995 году объёмом в 163 страницы.

Несмотря на то, что книга «Квадратный мир» была первой, а значит пробной, назвать её юношеской нельзя. Издана она была человеком зрелым, поэтом, которому исполнилось более сорока лет. На это указывает не только дата публикации сборника, но и датировка отдельных вошедших в книгу произведений. Об этом свидетельствуют и строки стихотворения «Сорок», в котором, подводя промежуточный итог своей жизни, лирический герой заявляет: «Я – муж уже, не мальчик»⁹⁶.

Сборник «Квадратный мир» нельзя назвать и пробой пера: публиковать свои стихотворения в периодических изданиях А. Бобошко начал ещё в начале 80-х годов. А писать – десятилетием раньше. К моменту подготовки первой книги автор уже сложился как поэт (поэт-песенник), сформировалось его мировоззрение, а также все те принципы и позиции, которые можно отнести к философским.

Очевидно, что автор, задолго до выхода первого сборника сочинявший и исполнявший произведения, при подготовке книги не мог не произвести хоть самую незначительную ревизию своего творчества. В первый «том» стихотворений, вероятно, вошли самые значимые для автора тексты. Те, которые прошли в глазах поэта испытание временем и социально-историческими потрясениями, которые соответствовали миропониманию умудрённого жизнью барда. Очевидно, сам Бобошко и был основным цензором своего поэтического сборника, выпущенного к тому же в те годы, когда на отбор стихов влияло скорее состояние души поэта и его мировоззрение, его философия, нежели законодательство или политкорректность.

О кропотливости работы над книгой свидетельствует логика расположения стихотворений. Сборник «Квадратный мир» построен не по хронологическому принципу и даже не по циклическому. Хотя блоки (или разделы), каждый из которых имеет своё название, так или иначе, напоминают циклы. Однако временной охват включённых в книгу стихотворений – с 1970 по 1994 – ставит под сомнение факт изначального циклического единства произведений на основе определённого авторского замысла. Точнее – циклообразующая идея была, но, очевидно, возникла она не во время написания тех или иных стихотворений, а после того как появилась необходимость отобрать написанное и сформировать единый сборник.

Даже самый беглый взгляд на книжку позволяет сказать, что основной принцип группирования стихотворений – тематический. Каждый поэтический блок в сборнике состоит из произведений, соответствующих определённой теме, на которую в большинстве случаев указывает и заглавие цикла. Так, несложно представить тематическую направленность стихотворений, собранных под заголовками «Что такое родина» или, к примеру, «Романтики годов 60-х». И не составит особого труда догадаться, что посвящая стихи из блока «Собачья правда» животным либо делая их своеобразными лирическими героями, поэт будет доносить правду не о них самих, а именно о людях. Яркий пример – стихотворение «Монолог чудовища Несси» (1986), в котором предметом поэтического воссоздания становятся мысли и чувства легендарного существа из шотландского озера Лох-Несс. Повествуя о своих непростых отношениях с людьми, мифический персонаж предупреждает о смертельной опасности в современном мире «<…> высовывать голову / И повсюду встревать», так как «Только голову поднял, – / Тут же взят на прицел» (С. 79).

Цикл «Собачья правда» может быть рассмотрен и как свидетельство отказа автора от хронологического принципа при отборе стихотворений. Вошедшие в блок шесть поэтических текстов написаны в разные годы предпоследнего десятилетия ХХ века. Более того, даже внутри самого блока они расположены не в исторической последовательности. Первое стихотворение, давшее название всему разделу, было написано в 1986 году, так же как и пятое, упомянутое абзацем выше. А вот второе – «Размышление про обезьяну, прыгающую по ветке тополя» – было создано за пять лет до этого, в 1981 году. Вероятно, поэт распределял произведения исходя из своего собственного отношения к обозначенным существам или поднимаемым проблемам. А возможно, основной принцип расположения произведений определяется близостью людям тех существ, которые стали героями стихов. Ведь открывает блок стихотворение о собаках, а завершает фантастический «Марш говорящих деревьев» (1984).

Не случаен и порядок расположения в сборнике самих циклов-блоков. Для понимания принципа их распределения в книге и отбора произведений в каждый из них ключевыми оказываются стихотворения из первой тематической группы «Жизнь – такая штука…» Подобраны и размещены они таким образом, чтобы решались две авторские задачи: во-первых, сформировать определённый образ лирического героя и, во-вторых, тем самым опровергнуть сложившееся за долгие годы исполнения Александром Бобошко своих песен представление о его исключительно бунтарских качествах.

Автор будто стремится уже в самом начале сборника навязать читателю приглаженный образ лирического героя, заставить поверить, что герой не какой-нибудь там бунтарь, «горлан», а тонко чувствующий и глубоко страдающий философ-поэт. Стихотворения первого блока отражают мучительную внутреннюю борьбу героя-романтика, идеалиста и оптимиста в начале самостоятельного жизненного и творческого пути с жестокой реальностью, разрушающей все его иллюзии, ниспровергающей идеалы и порождающей пессимизм и апатию.

Борьба героя проявляется в неприятии действительности («Мне не хочется жить»), в выдумывании некоего утопического мира («Мечта детства»), а также в мучительных поисках тех идеалов, которые могли бы его с этой реальностью примирить. Утрачивая прежние надежды, герой с трудом, но обретает новые ориентиры. Однако процесс это сложный и не имеющий окончательного исхода: после обретений следуют новые утраты.

Несмотря на хронологический разнобой и кажущийся хаос (так как стихотворения написаны не только в разные годы, но даже и десятилетия), произведения первого блока подобраны таким образом, чтобы не только сформировать образ лирического героя, но и отразить этапы его эволюции. В конечном итоге, стихи в разделе выстраиваются в некое более крупное произведение, своеобразную поэму, повествующую о взрослении героя, о смене его идеалов, о переходе его из стана бескомпромиссных романтиков-юношей в ряды мужей с непримиримой гражданской позицией. Кроме того, в первом блоке намечены практические все основные темы сборника, среди которых ведущими оказывают темы вечные, философские.

Открывающие данный раздел стихотворения «Я люблю смотреть на Солнце…» (1976) и «Мечта детства» (1987) фиксируют романтические устремления героя, его романтический взгляд на мир, с характерным романтическим же двоемирием и, следовательно, трагизмом. В стихотворении середины 1970-х годов лирическому герою, мечтателю, всматривающемуся в небо, в космические объекты, чудятся «братья неземные», у которых есть «и честь, и долг, / и совесть» (С. 9). Этот неведомый мир для него полон «тревожной тайны», «непонятен». Зато более или менее ясен мир реальной действительности. Он ещё не видится герою отрицательным, ничтожным. Однако люди, в которых герой встречает «пониманье и добро» (а происходит это «так редко»), кажутся ему представителями «других миров» (С. 9).

Во втором стихотворении, «Мечта детства», реальной действительности с её недостатками уже прямо противопоставлена некая идеальная, утопическая страна, которая грезилась лирическому герою ещё в отрочестве:

есть такая земля,

где не ведают жители,

что такое зима,

и не знают страдания,

слёз горячих со щёк.

То не Швеция, Дания –

это дальше ещё (С. 10).

После этих «мечтательных» виршей резким диссонансом звучит стихотворение «Мне не хочется жить», написанное в 1993 году. Далеко не оптимистическое название указывает на некую трагедию героя, на драматический перелом в его жизни, возможно, обусловленный и теми драматическими событиями, которые происходили в Москве осенью 1993 года.

В стихотворении же причиной слома становится утрата героем веры в прежние идеалы. Тема жизни внезапно соединяется с темой смерти. В какой-то момент уход из жизни осознаётся героем как единственный способ разрешения всех возникших конфликтов. Разочарование в реальной действительности и в своих силах вызывает у него страшное желание «на рельсы упасть, / утонуть, угореть, / раствориться, пропасть» (С. 11).

Причина драмы героя определяется именно его романтическим отношением к действительности: он стремится сделать мир лучше, но им овладевает осознание тщетности каких-либо попыток: «Не могу изменить / хоть чуть-чуть этот мир» (С. 11). Крушение веры героя-поэта в прежние романтические идеалы, в возможность посредством творчества сделать мир прекраснее всё же не приводит к фатальному исходу. Возможно, потому, что герой находит, точнее, вспоминает некий идеал, спасающий его от трагической развязки. Своеобразной тихой гаванью, дарующей поэту успокоение, оказывается мир его детства:

приголубит, погладит.

Пусть папа меня

остановит, осадит (С. 12).

Цикл выстроен таким удивительным образом, что в произведении 1989 года герой мирится с тем, с чем ему предстоит столкнуться примерно через четыре года, судя по дате написания стихотворения «Мне не хочется жить…» Правда, и в «Подведении итогов» герой-поэт перечисляет выпавшие на его долю беды:

отыскать потайную дверь

иль окошко и в Дом попасть,

но сидевшие прочно в нём,

приоткрывши большую пасть,

заглотили меня живьём,

пожевали затем слегка,

да и выплюнули… С тех пор

цель моя ушла в облака <…> (С. 13).
Я уже не хочу спешить.

Не хочу, как спешил всегда.

Я стремился быстрее жить.

Пролетели, как миг, года.

Что, о чём я? Какая цель?!

Пониманье приходит, что

Вряд ли я изменюсь в лице

Уходя в никуда, в ничто… (С. 15).

О нанесённом сокрушительном ударе автор признаётся, правда, в менее возвышенной форме, и в следующем стихотворении – «Наша встреча – не больше, / чем случай…», которое было написано десятилетием ранее:

сильный пинок нанесён

грубой реальностью,

что именуется жизнь (С. 18–19).

пишите картины, поэмы, рассказы,

пейте вино и девчонок ласкайте,

красивые вещи носите.

Делайте это сегодня! (С. 19).
В стихи Бобошко врываются анакреонтические мотивы, и, кажется, гедонизм станет новой философией его лирического героя. Однако последний быстро понимает эфемерность и этих радостей. Он всё более и более становится серьёзным и в какой-то момент признаётся:
День ото дня сильнее чувство,

что я – пылинка на ветру.

Умру, не станет в мире пусто.

Мир не заметит, что умру.

освобождаясь ото льда.

Но греют смутные надежды,

что где-то есть моя звезда.

(«Признаться я готов…», с. 24)
Мотив вечного круговорота, возникший в этих строках, в полной мере реализуется в закрывающем первый блок стихотворении «Обновление».

Герой восклицает: «И каждый день я жажду обновленья. / Я ради обновленья и живу (С. 29).

Переживший череду разочарований и «обновлений» герой вдруг понимает, что такова вся его жизнь. Именно возможность после очередного крушения идеалов обрести новые становится тем путём, который позволит герою возвысится.
Когда бы не было ещё надежды этой,

Что вырвусь из обыденности я,

Что встретятся далёкие планеты,

Которые пока что в снах манят, –

Свалить меня, пока что, не суметь.

Ещё бунтую – жажду обновленья.

Единственный мой путь – не умереть (С. 29).

А. В. МАРКОВИЧ

«Павел Антакольский рассказывал, что его жена Зоя Баженова, впервые услышав стихи раннего Заболоцкого, со всей непосредственностью воскликнула:

 Да это же капитан Лебядкин!

Я замер и ждал резкого отпора или просто молчания. Но реакция Заболоцкого была совсем неожиданна. Он добродушно усмехнулся, пристально посмотрел сквозь очки на Зою и, нимало не смутившись, сказал:

 Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, не пародия, это мое зрение...

И процитировал стихи, написанные героем Достоевского:

Таракан от детства,

И потом попал в стакан,

Полный мухоедства...»⁹⁸

Так что же такое графомания, если её так легко перепутать с новым словом в литературе? Казалось бы, этот феномен давно описан. Вот что говорит об этом термине энциклопедия.

Графомания (от греч. graphos – пишу и mania – страсть, безумие) – одержимость литературным творчеством, выражающаяся в создании бесталанных, низкосортных произведений. С точки зрения психологии, графоманию можно рассматривать как болезненное изменение психики. Признаками графоманских сочинений принято считать: нарушение связности и цельности текста; назойливое и неоправданное повторение одних и тех же образов в разных текстах; любовь к банальным и «выветрившимся» мотивам и образам; откровенные заимствования из чужих произведений, приближающиеся к плагиату; невольные нарушения элементарных синтаксических правил, стилистические и лексические изъяны и погрешности, создающие непреднамеренные комизм и двусмысленности.

Когда говорим о графомании, в первую очередь на память приходит граф Хвостов. Как известно, это был фанат литературы, а точнее, одного её направления – классицизма. Святая вера в идеальность учения Буало придавала ему уверенности в литературных упражнениях. А богатство позволяло эти уверенно написанные произведения публиковать, хотя обычными в его творчестве были строки вроде «зимой весну являет лето». В наше время интерес к графу Хвостову возобновился – в 1997 году в «Библиотеке Графомана» были переизданы все (!) сочинения «плодовитого» графа.

Чем продиктован такой интерес? Наверное, тем, что литературоведы делают попытки вписать графоманов в литературную парадигму, описать сам феномен графоманства. Такие попытки начал ещё Ю. Н. Тынянов: в работе «О литературной эволюции» он утверждал, что именно в деятельности дилетантов автоматизируются предшествующие поэтические традиции, сигнализируя, таким образом, о потребности литературной системы в преобразовании⁹⁹.

Известный литературовед Игорь Шайтанов, уже в наше время, также подчёркивал эволюционное значение графомании¹⁰⁰.

О графомании писали и пишут многие: Сергей Чупринин, Владимир Абашев, Леонид Филатов («Баллада о труде, или Памяти графомана»).

Достоевский воспроизвёл в «Бесах» в образе капитана Лебядкина саму идею графоманства.

На телеканале «Культура» есть программа «Графоман», рассказывающая о литературных новостях и знакомящая телезрителей с книжными новинками. А в Москве – книжный магазин с таким названием.

Налицо весьма разное отношение к феномену графоманства – от иронического до уважительно-оценивающего.

Попробуем и мы разобраться в специфике этого явления. А для этого зададимся вопросом: что значит писательство для графомана? И что значит писательство для графомана провинциального?

Уже привычно «слово “графоман” воспринимается как синоним бездарности, причём бездарности амбициозной, воинствующей, а графоманские тексты прочитываются как “плохая”, “низкокачественная” литература, лишь имитирующая (зачастую с незаметным для самого автора конфузным эффектом) внешние признаки словесного искусства, но не способная порождать собственно художественные смыслы.

Поэтому целесообразно, хотя и трудно, отвлечься от сугубо оценочной доминанты в толковании термина “графомания”, определяя её в дальнейшем как «разновидность непрофессиональной литературы, отличающуюся от эпигонства тем, что она создаётся художественно невменяемыми авторами, принадлежащими по своему образовательному и интеллектуальному цензу, как правило, к среде неквалифицированного читательского большинства»¹⁰¹.

Итак, разговор пойдёт о провинциальной литературе. О ней также можно сказать, что она привычно воспринимается как синоним «графоманской», а стало быть – «как синоним бездарности, причем бездарности амбициозной, воинствующей».

Почему провинциальная литература и графоманство часто в сознании людей идут рука об руку?

Пожалуй, здесь стоит говорить не о сочинительной, а о подчинительной связи: графомания – это следствие статуса литературы (и литератора) в провинциальном обществе.

В провинции чаще всего города небольшие. Сёла совсем маленькие. И количество пишущих людей не равно даже соотношению людей и медведей: «на квадратный километр два медведя и полтора человека». В общем, мало людей, способных срифмовать слова в стихах и выстроить сюжет в прозе. Поэтому ценятся такие люди особенно. Часто их воспринимают весьма утилитарно: в школе от них требуется написать стихи в стенгазету ко Дню Учителя, на работе и в дружеской компании – поздравление на корпоративную вечеринку. Поэтому плоды трудов доморощенных писателей друзьями и коллегами воспринимаются в принципе некритично.

Отсюда следует: собственно местный литературный контекст довольно узок, поэтому возможность непосредственного самосоотнесения с «большой» литературой мала.

В провинции также мало институтов оценивания: например, в Благовещенске это Амурская областная общественная писательская организация, альтернативная ей Амурская организация Союза Российских писателей. А из «незаинтересованных» профессионалов – филологические кафедры БГПУ и АмГУ.

Соответственно, мало журналов и издательств, в которых могли бы печататься авторы: из постоянных только «Приамурье» и «Амур». Поэтому выбора нет ни у авторов, ни у издательств: печатают то, что есть.

Почти нет и профессиональных литобъединений, кружков: из профессиональных в Благовещенске можно отметить только «Росток» под руководством И. Д. Игнатенко, председателя правления Амурской писательской организации.

У нас нет салонов и клубов, а если есть (ЛИТО «Проходной двор» в Благовещенске, «Литературное объединение» в Белогорске и пр.), то любительские¹⁰².

Пишущий человек иногда не может оценить адекватно свой текст, свою роль в литературном процессе. Такую «неспособность» адекватно идентифицировать и оценить себя в пространстве культуры, «осознать свой статус»¹⁰³ можно назвать «культурной невменяемостью»¹⁰⁴.

Замечательный пермский краевед, филолог Владимир Абашев пишет: «Объясняя природу графомании в терминах “машинной” модели, можно сказать, что не графоман управляет машиной письма, а наоборот. Это его родовой признак».

Абашев составил классификацию графоманов. Он утверждает, что «графоман графоману при близком рассмотрении – рознь», и выделяет четыре основных типа. Приведём эту классификацию в немного сокращённом виде.

Времена изменились. Союз писателей продолжает уже почти иллюзорное существование, но инерция его мощного движения сохранилась. И прежде всего в провинции. Здесь отряды тружеников пера по-прежнему активны и наступательны. Они всё пишут, а в последние годы, оправившись от первого потрясения, начинают вновь активно печататься, щедро одаривая читателя плодами своего странного труда¹⁰⁵.

Эти классификационные стремления можно дополнить. И если выстраивать классификации, то можно пойти другим путём, попробовав проследить стратегии, которым следуют провинциальные авторы.

Итак, три стратегии провинциального письма.

В провинциальной литературе графомания оказывается способом самоидентификации. Проговаривание себя, своего бытия, стремление зарифмовать свою жизнь – способ утвердить себя в пространстве. Я описываю – следовательно, я существую.

У таких писателей возникает стремление Бобчинского «попасть в историю»: «Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский. Да если этак и государю придётся, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живёт Пётр Иванович Бобчинский».

Такое навязчивое повторение своего имени – желание для самого себя утвердиться: «я – живу», «я – есть».

Есть в литературной практике случаи, когда поэты шли на принципиально графоманский шаг, создавая в день по стихотворению. Выкладывали их, как правило, в своих блогах, выслушивали критические замечания, оттачивали своё перо. Таков, например, Борис Херсонский. Таков и Дмитрий Пригов. Хотя его идея принципиально иная: он решил написать 35 000 стихотворений – и он это сделал. Нужно сказать, что для Пригова его тексты вообще не были самоцелью – они всегда звучали лишь как часть перформанса. То есть откровенное графоманство Пригова им самим декларировалось и входило в художественный замысел и поэтому адекватно с точки зрения «культурной вменяемости».

Создавались подобные проекты и в нашем регионе. Один из поэтов, С. Сонин, описывает 365 дней года – методично, день за днём. Есть ли какое-то остранение, ироническая дистанция в этих текстах, или всё всерьёз? Приведём несколько цитат.

На торговых базах городских.

Улиц лево-правое движенье

Исчерпало уж лимит тоски¹⁰⁶.

Чтоб книжку новую издать.

Что ждёт мои стихи  победа

Иль поражение – как знать?

Но всё то лучшее, что смог я

Своими чувствами создать

Во имя завтра без тревоги,

Хочу другим я передать¹⁰⁷.

В купе, понятно, четверым

Кассиры продали билеты:

Мне с Лёвой – два, и остальным

Такие ж, по таким же сметам.
И здесь мы видим ту же подкупающую искренность и безыскусность. Каждая бытовая мелочь у такого поэта идёт в дело.

Возьмём ещё один текст. И только одну тему в нём: передвижение на транспорте – в такси:

Целых сорок минут колесили

Мы во Внуково: стройка, ремонт

Нас с дороги прямой уносили

И пускали в объезд и в обход.

А когда получили багаж мы,

То ещё километр до такси

Мы тащились. Что может быть гаже

Продвижений таких по Руси¹⁰⁸.

Кучкой местных богатых дельцов;

Сверхдоходы  одна их задача,

И на каждое наше лицо

По шестьсот рублей выпала такса¹⁰⁹.
Мы часа полтора добирались

До лицея, как взяли такси.

И водители очень старались

Нас до места быстрей довезти¹¹⁰.

Утром мы покидали Анапу,

Предварительно вызвав такси.

И таксист, чаевых взяв на «лапу»,

Нас привёз в город Новороссийск¹¹¹.

На Московский вокзал¹¹².

Ещё одна сторона такого «комплекса Бобчинского»  принципиальная вторичность как способ связи периферии с центром. Писать, ориентируясь на центр, причём необязательно используя технику столичных поэтов. Достаточно тех же тем, мотивов, наименований.

Так, можно сравнить поэму уже упомянутого автора, в которой за основу взято «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева. Сергей Сонин обыгрывает и это название, и некоторые мотивы знакомого всем произведения. Известно, что пафос сочинения Радищева был в «уязвленной страданиями душе» по поводу увиденного в дороге из одной столицы в другую. Амурский автор вторит Радищеву:
Поезд едет, вращая колеса.

Полустанки, поля и леса

Задают созерцанью вопросы,

Для которых ответ держишь сам.

Почему побросали свой кров

Его жители? Знать, бедовали

Эти люди без Божьих даров.

И самих-то кормилиц-полей

Уж в разы поубавилось что-то,

И крестьянин стал вольностью злей¹¹³.

Что подкупает в такого рода литературе? Её несомненная искренность. Есть мнение, что человек, плохо знающий какой-либо язык, только начинающий изучать его, не может лгать на этом языке – слишком сложна эта двойная языковая игра. Так и поэт не настолько искусен, чтобы лгать.

Если говорить о популярных в провинции жанрах, то одним из наиболее востребованных будет, пожалуй, бардовская песня. Авторская песня в романтичные «оттепельные» 60–70-е предполагала её полную искренность: «люди пели о том, о чём хотели петь. Темы: походы, горы, любовь, дружба и снова походы»¹¹⁴. Позже Высоцкий создал удобную «матрицу» бардовской песни: он поёт об окружающих его людях, войне, дружбе, любви, искусстве, родине, судьбе и т. д. Эти тексты воссоздают картины жизни советских людей. Высоцкий как автор текстов предельно точно описывает поведение, настроение, чувства и реакцию рядовых людей в различных жизненных ситуациях. Как сказал сам бард, «песни у меня совсем разные, в разных жанрах <...> но всё это – про наши дела, про нашу жизнь, про мысли свои, про то, что я думаю».

Так или иначе, этот жанр был «моделью» своего времени. Сформировавшийся «в результате распада сталинского режима как альтернатива официальному продажному эстрадному песенному искусству»¹¹⁵, он играл роль неявной оппозиции в искусстве. Потом «эстафетную палочку» оппозиции (уже открытой) подхватили богатые смыслом рок-баллады Б. Гребенщикова, Ю. Шевчука, А. Башлачёва и пр. Сейчас подобные функции начинает выполнять очередная «музыка улиц»  рэп. Популярные среди подростков группы вновь рассуждают о смысле жизни: «Про красивую жизнь», «Нам не понять, что нами движет», «Бог  одинокий ребёнок»¹¹⁶ и т. д.

Так или иначе, бардовская песня эволюционировала, и в своём прежнем виде уже не существует, выполнила свою задачу, исчерпала свой потенциал. Однако «последователям» нетрудно было воспринять мнимую безыскусность баллад, кажущуюся простоту, пафос обыденности. Жанр продолжает эксплуатироваться, порой без оглядки на изменившиеся культурные условия. Возникла новая писательская стратегия  сознательная/подсознательная игра на жанре.

Порой поэты декларируют внешнее сходство, однако отвергают сущностную вторичность, уверяя, что поют «под себя»:

Сказали мне, я под Высоцкого пою.

Хоть я любви своей к поэту не таю, 

В недоумении опять.

Неужто сложно разобрать,

Что я пою-кричу порой, как он, хрипя,

Не под него, не под него, а под себя¹¹⁷.
Содержание этих песен зачастую исчерпывается гражданско-патриотически-диссидентской тематикой.

Жить по совести – это как?

Дураку сказать, что дурак,

А начальнику – идиот,

Мол из кассы себе берёт?¹¹⁸

Согласитесь, друзья,

Жить на свете нельзя

Без любимых людей,

Без высоких идей¹¹⁹.
Социальный градус этих сочинений высок, но, как никакую другую, гражданскую тему трудно сделать живой. Использование таких общих категорий, как «высокие идеи», «любимые люди», «жизнь по совести» делают стихи и песни безжизненными.

В чём курьёзность бытования жанра? Пожалуй, ответ могут дать многочисленные пародии на авторскую песню: «В рюкзаке моём сало и спички и Тургенева восемь томов»¹²⁰, «А ещё следить за смыслом важно, / Чтобы в песне не было его, / Чтоб никто из слушателей ваших / И не вздумал думать ничего. / Hа гитаре надо брать аккорды. / Как известно, их бывает три…»¹²¹ Огромное количество шаблонов, порождённых эпохой романтиков, продолжают использовать, «ничтоже сумняшеся», современные барды.

Что движет такими авторами? В чём подлинный мотив их культурной деятельности? Вспоминаются слова Д. Пригова: «Следует учесть и то, что опыт – только одна из составляющих творчества. Никакой опыт не поможет, если у тебя просто нет дара, склонности к данному виду деятельности. Далее следует упомянуть дар культурной вменяемости. Будь ты звериной одарённости в живописи и работаешь каждый день, но если ты не понимаешь, в какое время ты живёшь, и что за культурные процессы происходят, то так ты и останешься невнятным художником, непонятно с чем работающим»¹²².
Третья стратегия: «Спекуляция на теме»

Особое место у стихов и песен с употреблением местной топонимики. В этом случае успех обеспечен. Приведём лишь одно стихотворение-песню амурского барда.

И росу на душистой траве.

Дарит радостный солнечный свет

На Амуре он – не на Неве.

Пусть не пафосен он, как Нью-Йорк,

Не такой он большой, как Москва,

И пускай нет высоких здесь гор,

Я ему посвящаю слова:

На краю земли, где Амурский край,

Благовещенск мой, я люблю тебя, ты знай.

И росу на душистой траве.

Дарит радостный солнечный свет

И на море он – а не на реке.

Пусть не пафосен он, как Нью-Йорк,

Не такой он большой, как Москва,

И пускай нет высоких здесь гор,

Я ему посвящаю слова:

На краю земли, где Приморский край,

Владивосток ты мой, я люблю тебя, ты знай.

В этой статье рассмотрены лишь три стратегии провинциального графоманского письма, хотя их намного больше. Возможно, это предмет последующих изысканий в этой сфере.

Провинция в эстетическом смысле ориентируется на центр, поэтому сама к себе не предъявляет в этом смысле строгого счёта. Поэтому и графомания близка самой сущности провинциальной жизни – она ближе, опознаваемее, чем талантливый текст, который сколь редок у нас, столь и вызывающ по отношению к сложившемуся укладу.

Н. В. КИРЕЕВА

профессор кафедры литературы БГПУ
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ АЛЬМАНАХ «АМУР» КАК ПРОСТРАНСТВО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ДВУХ КУЛЬТУР¹²³
Наблюдения над спецификой бытования такого типа периодического издания, как альманах, позволяют выявлять и анализировать векторы развития литературного процесса, в том числе формирование пространства межкультурного взаимодействия. Издаваемый в Благовещенском государственном педагогическом университете с 2002 года литературно-художественный альманах «Амур» стал именно таким пространством, объединяющим, обеспечивающим взаимодействие двух культур – российской и китайской.

К 2012 году опубликовано 10 номеров альманаха, позволяющих выделить три модуса формирования этого пространства. Во-первых, как фон в публикациях «Амура» с первых номеров присутствует тема взаимодействия двух культур – упоминания о каких-то реалиях быта и культуры, особенностях общения русских и китайцев, как правило, в материалах мемуарных, посвящённых жизни людей и области в прошедшие эпохи, особенно в конце XIX – начале ХХ веков. Во-вторых, в альманахе печатаются документальные и художественные произведения, рассказывающие о поездках в Китай¹²⁴ или опубликованные в Китае¹²⁵. И, в-третьих, прямое осмысление феномена взаимодействия культур России и Китая становится возможным благодаря появлению в «Амуре» отдельной рубрики «Россия – Китай: диалог культур».

Эта рубрика возникла уже во втором номере альманаха, в 2003-м году, и к настоящему моменту выходила семь раз. Можно выделить следующие виды материалов рубрики «Россия – Китай»:

1. Произведения о книгах и их авторах, созданные исследователями харбинской эмиграции и писателями в жанре биографического очерка, «творческого портрета», критической статьи. Это открывшая рубрику статья Олега Маслова «Года изгнанья и тоски… (О «Беженской поэме» Вс. Н. Иванова)»¹²⁶ и три «творческих портрета»: Алексея Ачаира¹²⁷, Арсения Несмелова¹²⁸ и Лариссы Андерсен¹²⁹.

2. Стихи и проза писателей харбинской эмиграции –избранные главы «Беженской поэмы» Всеволода Иванова¹³⁰ и стихи Лариссы Андерсен¹³¹.

3. Проза современных дальневосточных писателей – опубликованный в первом же выпуске рубрики очерк Виктора Рыльского «На русском кладбище в Харбине»¹³².

4. Стихи обучающихся в БГПУ китайских студентов – участников поэтической студии «Чайное дело», публиковавшиеся в рубрике три года подряд¹³³.

Анализ специфики бытования рубрики «Россия – Китай: диалог культур» позволяет сделать следующие выводы:

1. С первого же появления в рубрике были представлены сразу три вида характерных для неё материалов – критическая статья о произведении, само произведение харбинского поэта и очерк современного дальневосточного писателя. В последующих выпусках альманаха наполнение рубрики становилось более скудным – только один раз в ней были представлены два вида материалов («творческий портрет» поэтессы и её стихи – в 2006-м г.), а в остальных случаях лишь один вид – либо «творческий портрет», либо стихи китайских студентов. В 10-м же выпуске альманаха были опубликованы два подходящих для рубрики материала, но в рубрику они уже не выделялись.

2. Наибольшее количество материалов рубрики связано с публикацией своего рода «творческих портретов» харбинских писателей, созданных исследователями литературы русского Зарубежья.

3. Три года подряд материалы рубрики составляли поэтические опыты обучающихся русскому языку китайских студентов.

4. В рубрике практически не представлены произведения современных дальневосточных писателей, обращающихся к осмыслению феномена взаимодействия двух культур.

Что же происходит с рубрикой? Может быть, она уже сыграла свою роль, создав поле взаимодействия пограничных культур? И доказательство тому – материалы, которые могли бы составить эту рубрику, но в 10-м номере «разошлись» по другим? Думается, причина в другом. Причина – в специфике альманаха, публикующего произведения авторов, имеющих отношение к БГПУ – его преподавателей, студентов, выпускников. Эта редакционная политика, заявленная уже в первых номерах, продолжает оставаться ведущей по сю пору. Не случайно, материалы студии «Чайное дело» публиковались три года подряд и могут быть возобновлены снова, а вот жанр «творческого портрета» харбинского писателя или поэта к 2006-му году по сути «выдохся» – потому что его авторы, люди «со стороны», завершившие к тому моменту создание своих исследовательских работ о китайской эмиграции. По той же причине не получила продолжения и традиция публикации критических статей о произведениях харбинских поэтов и писателей. В БГПУ наследие эмигрантов не исследуется, поэтому не поставляются соответствующие материалы. Более того, анализ всех публикаций альманаха показывает, в каком направлении идёт исследовательская работа кафедры литературы БГПУ – ядра альманаха. Этим направлением стало литературное краеведение, анализ жизни и творчества амурских поэтов и прозаиков.

В таком случае можно ли говорить о перспективах развития рубрики? Думается, да. Во-первых, можно прогнозировать появление произведений амурских авторов, затрагивающих проблемы взаимодействия двух культур. Но чтобы составилась отдельная рубрика, нужен блок материалов, среди которых должны быть произведения разных жанров и дискурсов – художественные, мемуарные, научно-популярные. И этому, как нам кажется, может способствовать та специфика, которая присуща «Амуру»: его «порт приписки» – БГПУ. Здесь ключевым фактором является то, что ведущееся на кафедре литературы исследование региональной тематики предполагает и такие ракурсы, как рецепция культуры соседа в творчестве амурских авторов и отражение особенностей взаимодействия русских и китайцев в художественной и документальной прозе Приамурья. Второй фактор – существование международного факультета в БГПУ, при обучении студентов которого используются такие нетрадиционные формы, которые порождают собственное творчество. Ещё одним фактором может стать традиция проведения конференции «Россия и Китай: история и перспективы сотрудничества», посвящённой взаимодействию двух стран, в том числе и культурному.