Каменный оскал порога

Николай ДИМЧЕВСКИЙ

КАМЕННЫЙ ОСКАЛ

ПОРОГА

И вдруг у подножья – ярко-белое пятно. Снег в июле! Сюда никогда не заглядывает солнце.

Там, где скалы врезаются в самое небо, вечно грохочет Мурский порог, названный так по речке Муре, впадающей здесь в Ангару. Издали видно, как полотно великой реки ломается на камнях и спадает вниз пенным массивом.

– Ха! И это порог! Шиверишка, да и только! – с досадой говорит Николай Николаевич Немнонов.

Он бывал на порогах верхней Ангары, знает Падун во всей первобытной удали. Ему видней.

Но я не могу с ним согласиться: так грандиозна и тревожна трехкилометровая картина разбушевавшейся реки.

Немнонов делает несколько снимков и спешит на корму. Там, привязанный веревочкой за ногу, сидит совенок. Рабочие поймали вчера в тайге, но никто, кроме Николая Николаевича не знал, чем кормить птицу.

За бортом на леске прыгает по валам мешочек для геологических образцов, наполненный кусочками рыбы. Это «холодильник». Немнонов вытягивает его на палубу и кормит совенка.

А баржа вышла как раз к устью Муры. Скалы раздвинулись, солнце ударило через щель в зеленую вспененную воду.

К нашей барже-самоходке принайтовлены два сильных катера. Вой моторов теряется в грохоте взбесившейся воды. Всей мощи двигателей хватает лишь на то, чтобы едва заметно тащить стальную посудину против течения Ангары.

Мы идем почти впритык к левому берегу. Нос вклинился в полосу бурунов. Отполированные камни лоснятся, омываемые кипящей пеной.

Николай Николаевич осторожно посадил совенка и поднялся на рубку. Даже у самого порога он остается при своем мнении. Но мнение мнением, а дело делом. Проектировщикам нужны снимки. Придет время, и на Нижней Ангаре поднимется плотина Богучанской ГЭС. Без изысканий ее не поостришь. Поэтому и плывут вверх по реке геологи, буровики, топографы, поэтому кадр за кадром снимает Ангару и берега Немнонов.

Цепко стоит он на палубе. Обветренное лицо, короткая седая борода, выцветшая косынка на голове, охотничий нож у пояса, буруны под ногами. Он похож на корсара.

И в этом момент Мурский порог отвечает на его насмешливую реплику.

Баржа вздрагивает. Высокий, режущий скрип стали о камень. Сильный толчок, от которого никто не может удержаться на ногах. Моторист навалился на штурвал. Выключили моторы. Почуяв свою силу, река схватила баржу и начала поворачивать бортом к течению. Ей ничего не стоит бросить нашу посудину на подводную скалу и размять, как фольгу от конфеты.

Не по звуку, а по дрожи палубы чувствуем, что опять заработали двигатели. Снова моторист ведет баржу к бурунам. Толчок. Скрип. Корпус бьется, как лошадь, заарканенная на всем скаку. Матрос лезет в трюм – смотреть, нет ли пробоины.

– Совенок! Не сбило бы спасательным кругом… – Николай Николаевич, хватаясь за поручни, пробирается к корме.

После третьего удара о камни отказал мотор у одного из катеров. Баржа не пострадала. Решили устроить передышку. Пристали к берегу в самом устье Муры. Здесь вода совсем спокойная, только с удочкой сидеть. А в сотне метров – дьявольский ералаш, гремящая мешанина из камня и воды.

Совенок невредим. Он шипит и щелкает клювом, когда к нему приближаешься.

Немнонов быстро собирает аппараты, и мы спускаемся на берег. Нельзя терять время. Будет ли еще случай попасть на скалы Мурского порога.

Снизу они кажутся неприступными, но Николай Николаевич идет с такой уверенностью, будто каждое воскресенье приезжал сюда на прогулку. Пролезаем через сырые заросли березы и осины. В траве таятся оранжевые лилии и пестрые саранки. Выбираемся на тропку.

– Хороша дорожка?

– Кто ж ее проложил в такой глуши? Охотники?

– Мы первые на нее ступаем. Это русло весеннего ручья.

Поднимаемся все выше. В затишье, среди зарослей буйствуют комары и мошкá. Собирались мы наспех – не взяли ни сеток, ни диметилфталата (жидкость, отпугивающая таежную нечисть). Теперь расплачиваемся. Отогнать насекомых невозможно. Одно спасение – выбраться на ветер. Он сдувает их в сторону.

Николай Николаевич обогнал меня. Вот он взобрался на средний ярус и машет рукой.

По склону – сосны. Земля и камень густо засыпаны скользкой хвоей. Трудно подниматься с тяжелыми рюкзаками за спиной. Предательская штука хвоя. Прежде, чем встать, ощупываешь ногой каждый выступ. Жарко. Неужели рядом, за Мурой, может лежать снег! На вспотевшее лицо и руки липнут поуты (так здесь зовут слепней). Они жалят сразу до крови.

Цепляясь за корни сосен, вылезаю на открытую площадку. Ветер. Вышина. Прохлада. Вот устье Муры, заливчик и наша баржа, как белая личинка, плавает в черной воде. Катера около нее, точно овсяные зерна.

Немнонов кричит с вершины. Взбираюсь к нему.

Пока он налаживает киноаппарат, осматриваюсь. Чувство полета не покидает здесь человека. Синяя и черно-зеленая, Ангара плывет в голубую бесконечность. Сквозь прозрачную воду хорошо видны все подробности дна. Огромные камни застыли там, как облака. Около берегов колышутся километровые бороды водорослей. Пенной полосой протянулся порог. К нему подбирается караван – два буксира и две наливных баржи. Отсюда они похожи на белую нитку. Кто-то осторожно и уверенно ведет буксиры. Головной вошел в порог по единственной гладкой дорожке, на которой нет ни одного буруна.

Там, где пытался провести баржу наш моторист – сплошная пена и камни. Моторист был здесь весной и хотел повторить старый маневр – скользнуть у берега. А вода с тех пор сильно упала, поэтому и не получилось ничего. Придется пройти там, где караван. На первый взгляд там страшней – самое пекло, а для судна безопасно…

…Вспомнил я насмешливую фразу Николая Николаевича о «шиверишке», когда мы приближались к Глухой шивере – сестре Мурского порога. Вообще шиверой на Ангаре называют перекат, место, где вода беспокойна, бурлит на подводных камнях. Но эта – особенная.

Сначала на реке ничего не заметно. Только на барже суетня. Начальник приказал одному катеру идти вперед: подтягивать нас за трос.

Пока провозились – отчаливали катер, да крепили трос, показалась шивера.

Почему ее назвали Глухой, понять трудно. Ворчанье ее разносится далеко. И Ангара здесь совсем не похожа ни на себя, ни на другие реки. Вода течет, словно с горы. Хорошо видно, что баржа у подножья, и нужно подняться к вершине. Поверхность гладкая, голубая, скользкая и ширина километра два. Кажется, невозможно подняться на эту гору – соскользнешь, сколько ни старайся.

Только у подножья голубой горы торчат черные зубья камней. Между ними застряли бревна и всякий мусор. Растерзанная вода рычит и грохочет, и пенной кашей валится через камни.

В рубке за штурвалом не моторист, а матрос Андрей Плодовский, совсем молодой парень. Он смотрит вперед, чуть нагнув голову, исподлобья. В тени белки на загорелом лице как-то особенно светятся, и зрачки неподвижны. Его взгляд где-то за носом баржи, в бурунах шиверы. У Андрея всегда такой взгляд, когда он задумается. Вечером устроится на корме, с гармонью, и тоже, словно не видит никого – весь вдали, улетел с мелодией. Вот ведь он – его мальчишеские худые плечи, его длинные пальцы, его светлые торчащие волосы и – нет его. Мысли его где-то так далеко, что не достанешь до них.

В такие минуты и вокруг него все изменяется. Вот сейчас в рубке все привычно и все по-новому. На столике раскрытая лоция Ангары, на скамейке ватник, рюкзаки у переборки, но рядом этот увлеченный своим делом человек, поэтому мелочи уходят прочь. Нет ватника, нет мешков. Есть Андрей, который ведет баржу по склону водяной горы. Он совсем прилип к штурвалу. Нырнем мы сейчас в пучину или взмоем под облака – он останется таким же – чуть нагнув голову, будет исподлобья смотреть вперед.

Не раз приходилось проходить шиверы и пороги, но Андрей никогда не вел через них баржу. Моторист ставил его за штурвал только в спокойных местах и то поправлял кое-когда. Сегодня Андрей первый раз сам себе голова. Моторист заболел – лежит в каюте – приступ печени. Хочешь – не хочешь, веди через шиверу, которая ничем не отличается от порога.

Началась самая стремнина. Вода здесь пучится, как будто со дна бьют гигантские родники, ворочается, словно переваливаются с боку на бок лоснящиеся черные моржи.

Рубаха у Андрея прилипла к спине, он совсем нагнул голову и навалился грудью на штурвал.

Река покрылась пенными бурунами. Началась стоячая волна.

Теперь уж не моторы волокут баржу, а один Андрей – весь протянулся вперед и тащит ее своими руками через грохот и брызги, мимо темного, защитинившегося тайгой берега, через черный оскал каменных клыков. Тащит на скользкую гору, светящуюся под солнцем синевой, сверкающую нестерпимыми чешуйками света.

Фарватер справа по ходу. Слева – зелено и свежо играет под солнцем остров. Он разделяет реку на две части. За ним есть узкая протока. Называется «Маленькая щель». Если сверху на лодке ехать, по протоке безопасней – пронесет и выбросит за шиверой.

Наконец, миновали буруны. Успокоилась река. Андрей первый раз оторвался от штурвала.

– Почему ее Глухой назвали? – неожиданно спросил он. – Я б ей дал имя «Гремящая». Слышишь, как шумит. Знаешь, она проще Мурского порога. Знаков здесь меньше, а вести легче, проход видней. Через Мурский я бы не провел…

Начальник просунул в рубку голову в шляпе-накомарнике:

– Пристань возле бакенщика. Отдохнем и пообедаем.

Левый берег горист. Свежо дышит тайга. Домик бакенщика приткнулся на возвышении из серых глыбистых камней, между которыми прирос дикий лук и трава. Поодаль высоко в небо ушла голыми сучьями засохшая лиственница. На ее вершине старой шапкой громоздится огромное гнездо.

Бакенщик, прихрамывая, спустился по камням. От виска через щеку у него глубокий шрам. Рубаха болтается по ветру.

– Здорово, земляки! – жмет он нам руки своей серой каменной ладонью.

Черная лайка, насторожив уши и высунув язык, молча смотрит сверху, словно вросла в камни.

Около избушки врыты два столбика с перекладиной, на которой висит несколько закопченных палок. Сверху они зацеплены сучком за перекладину, а внизу у них глубокая зарубка – цепляй котелок или чайник и вешай над костром.

Ветер отгоняет мошку. Только в затишье, около избушки она липла на лицо и жалила руки.

Пока мы разжигали костер, готовили крупу и тушенку, бакенщик молча стоял в сторонке и смотрел. Черный пес прижался к его ноге и тоже не сводил глаз с незнакомых людей.

Николай Николаевич потихоньку снимает их. И не зря. Есть что-то необыкновенное в фигуре человека, словно рожденного этими камнями, этой гудящей шиверой, этой шириной, отчеркнутой синей полосой тайги на другом берегу.

– Как здесь охота? – спрашивает Николай Николаевич.

– Не охотник я. Отохотился. Одно баловство осталось. Видишь, как осколком причесало. Что твой медведь лапой загреб, – показал бакенщик на шрам. – Все бы ничего, да ухо повредило. Теперь с собакой охотиться не могу. Направления не разбираю, откуда лай не понимаю. На зверя не пойдешь.

– Где ранило?

– Под Пилау. Артиллеристом я был. – Он подошел к костру и подбросил дров. Лайка осталась стоять в той же позе, не шевельнулась. Бакенщик вернулся к ней и похлопал по спине.

– Так-то, Соболь. Только раз нам и удалось зверя добыть, да и то по-чудному. – Он засмеялся. Собака завиляла хвостом, заскулила и лизнула его руку. – Помнит ведь! Это в прошлом году, летом. Еду я около острова на моторе. Соболь со мной. Вижу – чует он что-то: вытянулся на носу, чуть в воду не падает. Маленько проехали, смотрю, а в реке-то сам «хозяин»! Переплывает Ангару. С того берега перебрался через Маланьину щель, остров перешел – и дальше. А у меня ружья с собой нет. Что ты будешь делать! Мешкать нельзя. Первым делом от острова его надо отрезать, чтоб на берег не вернулся. Направил я лодку между ним и островом. Совсем рядом проскочил. Смотрю – испугался. Ну, думаю, так-то я с тобой справлюсь. И начал кружить вокруг него, к нашему берегу подгонять.

А тут, в аккурат, мой напарник приехал, сменить меня. Я ему кричу. Совсем глотку надорвал. Еле он разобрался, в чем дело. В лодку с ружьем – и ко мне. Подплыл. Как на зло, только два патрона у него оказалось с пулями, остальные с дробью. Совсем близко подобрался. Ударил пулей – промахнулся. Потом дробью глаз выбил медведю. Тот заревел, кружиться стал на одном месте. Здесь его и прикончили второй пулей. Затих он. Веревкой его за лапу подцепили и оттащили к берегу. Большой был…

Может, где-то в другом месте этот случай показался бы необычным. Здесь он обычен. Вот ведь все царство человечье – избушка, луговинка шагов двадцать, а дальше – тайга. Месяц пройдешь, и нет жилья. Только зверь, да птица, да мошка с комаром.

Мы слушаем рассказ, а в ведре уже начинает пыхтеть каша и на чайнике дребезжать крышка.

Откуда-то с середины реки неожиданно, словно вынырнула большая птица. Она плавно и устало взмахивая крыльями, летела на нас. Ее тень задела лужайку. Птица уселась на сухой лиственнице рядом с гнездом.

– Вот он, друг, вернулся. – Сказал бакенщик. – Орлы. Здесь их целая семья. Поселились давно, еще не было нашего поста на шивере. На зиму улетают, а весной возвращаются. Как увижу их – конец зиме. Усядутся на гнезде и полдня крылом не двинут – отдыхают после долгого пути. Наши соседи. Так что ль, Соболь? – и бакенщик неловко погладил собаку.

Он и сам был похож на большую птицу. Ветер трепал его рубаху, волосы клювом свесились на лоб. Он так же, как орел жил здесь в избушке, примостившейся на камнях. Он так же чувствовал и любил эти места. Он так же вернулся в них из дальних земель.

* * *