Карло Гинзбург Приметы Уликовая парадигма и ее корни С. Козлов Методологический манифест Карло Гинзбурга в трех контекстах

Этот ковер и есть парадигма, которую мы называли попеременно, в зависимости от контекстов, следопытной, дивинационной, уликовой или семейотической. Очевидно, что все эти прилагательные не синонимичны друг другу; однако все они отсылают к общей эпистемологической модели, артикулированной в различных дисциплинах, между которыми часто обнаруживается связь в виде заимствования методов или ключевых понятий. Между тем в конце XVIII - начале XIX вв., с появлением “гуманитарных наук”, констелляция уликовых дисциплин существенно меняется: восходят новые светила, обреченные на скорый закат - такие, как френология [О длительной популярности френологии в широких кругах британского общества (в то время, как официально признанная наука уже относилась к френологии с высокомерием) см.: De Giustino D. Conquest of mind. Phrenology and Victorian social thought. London, 1975] - или же на длительное сияние, как, например, палеонтология, но, главное, утверждается эпистемологический и социальный престиж медицины. Медицина становится, эксплицитно или имплицитно, ориентиром для всех “гуманитарных наук”. Но какая именно часть медицины? К середине XIX века отчетливо обрисовывается альтернатива: с одной стороны, анатомическая модель, с другой стороны, семейотическая модель. Метафора “анатомия общества”, использованная, в числе прочих авторов, и Марксом в одном из его ключевых пассажей [“Мои исследования привели меня к тому результату, [...] что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии. - Маркс К. К критике политической экономии. - Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 13. М., 1959. С. 6). (Цитируемый пассаж содержится в предисловии 1859 г.)], выражает тоску по систематическому знанию, свойственную эпохе, пережившей крах последней из великих философских систем - гегелевской системы. Но, несмотря на широкое распространение марксизма, гуманитарные науки в конечном счете все больше и больше склонялись (за одним существенным исключением, о котором будет сказано дальше) к уликовой парадигме семейотики. И здесь мы вновь оказываемся перед триадой Морелли - Фрейд - Конан Дойль, с которой мы начали рассмотрение.

2. До сих пор мы употребляли выражение “уликовая парадигма” (и его синонимы) в широком смысле. Настал момент расчленить эту общность. Одно дело - анализировать следы, светила, испражнения (животные или человеческие), катары, роговые оболочки, пульс сердечной мышцы, заснеженные пустыри или сигаретный пепел; другое дело - анализировать рукописи, живописные полотна или высказывания. Различие между природой (живой или неживой) и культурой является фундаментальным, заведомо более фундаментальным, чем различия между отдельными дисциплинами, бесконечно более поверхностные и изменчивые. Между тем Морелли задался целью выявить в рамках знаковой системы живописи - то есть в рамках системы культурно обусловленных знаков - такие знаки, которые имели бы непроизвольность симптомов (равно как и большей части улик). Более того: в этих непроизвольных знаках, в этих “материальных мелочах - каллиграф назвал бы их каракулями”, сопоставимых с “излюбленными словечками и фразами”, которые “большинство людей употребляет как в устной речи, так и на письме безо всякого особого намерения и даже безотчетно”, Морелли усматривал самую надежную примету индивидуальности художника [См.: Morelli G. Della pittura... P. 71. На основе этого пассажа H. Zerner в указанной выше статье утверждал, что Морелли различал якобы три уровня: а) общие признаки школы; б) индивидуальные признаки, проявленные в руках, ушах и т.д.; в) “непреднамеренные” искажения, свойственные индивидуальной манере. На самом деле уровни б) и в) составляют для Морелли единое целое: сравни указание на “беспричинно выдающуюся подушечку большого пальца руки” у мужских персонажей многих картин Тициана; по мнению Морелли, это “ошибка”, от которой воздержался бы любой копиист: Morelli G. Le opere dei maestri... P. 174]. Тем самым он подхватывал (может быть, опосредованно [Отголосок рассуждений Манчини мог дойти до Морелли через книгу: Baldinucci F. Lettera... nella quale risponde ad alcuni quesiti in materie di pittura. Roma, 1681, p. 7-8, а также через книгу Ланци (см. сноску 103). Насколько мне известно, Морелли нигде не цитирует “Соображений” Манчини.]) и развивал методические принципы, сформулированные его предшественником Джулио Манчини за два с половиной века до него. Что эти принципы получили плодотворное развитие так нескоро - это не было случайностью. Именно в эпоху Морелли возникает все более отчетливая тенденция уже не суммарно-количественного, а качественного и капиллярно-проникающего контроля над обществом со стороны государственной власти; этот контроль предполагал использование понятия “индивид”, так же основанного на микроскопических и непроизвольных отличительных признаках.

3. Всякое общество испытывает нужду в различении собственных членов, но способы решения этой задачи меняются в зависимости от времени и места [См.: L’identite. Seminaire interdisciplinaire dirige par Claude Levi-Strauss. Paris, 1977]. Существует, прежде всего, имя; но чем общество сложнее, тем острее проявляется недостаточность имени для однозначной идентификации индивида. В греко-римском Египте, например, если человек приходил к нотариусу, чтобы заключить брак или совершить торговую сделку, рядом с его именем регистрировались несколько самых общих физических данных с дополнительным указанием рубцов или шрамов (если таковые имелись), а также иных особых примет [См.: Caldara A. L’indicazione dei connotati nei documenti papiracei dell’Egitto greco-romano. Milano, 1924]. Тем не менее возможность ошибки или злостной махинации с подставными лицами оставалась чрезмерно высокой. По сравнению с этим собственноручная подпись под договором представляла большие преимущества: в конце XVIII века в одном из пассажей своей “Истории художества”, говоря о знаточеских приемах, аббат Ланци утверждал, что неповторимость индивидуальных почерков была замыслена самой природой ради “безопасности” “гражданского общества” (то есть буржуазного общества) [Lanzi L. Storia pittorica dell’Italia.../A cura di M. Capucci. Vol. 1. Firenze, 1968. P. 15]. Конечно, подписи тоже можно было подделывать: и, главное, они не позволяли охватить контролем массу неграмотных. Но, несмотря на эти недостатки, на протяжении многих веков европейские общества не испытывали настоятельной потребности в более надежных и более практичных способах удостоверения личности даже и тогда, когда возникновение крупной промышленности, связанная с этим географическая и социальная мобильность, стремительное формирование городов-гигантов радикально изменили исходные данные задачи. Между тем в социуме, наделенном такими признаками, замести собственные следы и вновь явиться под новым именем было детской забавой - и не только в Лондоне или Париже. Однако лишь в последние десятилетия XIX века с разных сторон были предложены новые системы установления личности, оказавшиеся в конкуренции между собой. Это было требование жизни, вытекавшее из современных обстоятельств классовой борьбы: таких, как образование международной ассоциации трудящихся, подавление рабочей оппозиции после Парижской коммуны, изменения в преступности.

Возникновение капиталистических производственных отношений вызвало трансформацию законодательства: в Англии - начиная приблизительно с 1740 года, в Европе - почти на век позже, с наполеоновским кодексом. Эта трансформация, связанная с новым буржуазным понятием собственности, имела своим результатом увеличение числа уголовно наказуемых правонарушений и увеличение объема наказаний [Ср.: Thompson E. P. Whigs and hunters. The origin of the Black Act. London, 1975]. Тенденция к криминализации классовой борьбы сопровождалась построением тюремной системы, основанной на принципе длительного заключения [См.: Foucault M. Surveiller et punir. Naissance de la prison. Paris, 1975]. Но тюрьма производит преступников. Во Франции число рецидивных преступлений, неизменно возраставшее начиная с 1870 года, вышло к концу века на процентный уровень, соответствующий половине всех преступников, подвергшихся судебной процедуре [См.: Perrot M. Delinquance et systeme penitentiaire en France au XIXe siecle. - Annales E.S.C., 1975. № 30. P. 67-91]. Вставшая в эти десятилетия проблема опознания рецидивистов образовала на самом деле опорный пункт многоаспектного и более или менее сознательного проекта по установлению всеохватывающего и тонкого контроля над обществом.

Для опознания рецидивистов было необходимо доказать: а) что некий индивид уже был осужден и б) что рассматриваемый сейчас индивид и есть тот самый, который уже подвергался наказанию [См.: Bertillon A. L’identite des recidivistes et la loi de relegation. Paris, 1883 (extrait des “Annales de demographie internationale”. P. 24); Locard E. L’identification des recidivistes. Paris, 1909. В 1885 г. был принят “закон Вальдека-Руссо”, согласно которому “многократные рецидивисты” подлежали тюремному заключению, а “неисправимые” - высылке. См.: Perrot M. Op. cit. P. 68]. Первая задача была решена посредством создания полицейских регистров. Решение второй задачи было сопряжено с более серьезными трудностями. Старинные наказания, которые навсегда помечали осужденного клеймом или увечьем, были упразднены. Лилия на плече Миледи позволила д’Артаньяну опознать отравительницу, уже осужденную в прошлом за свои преступления, тогда как беглые заключенные Эдмон Дантес и Жан Вальжан могли вновь появиться на социальной сцене в респектабельном обличье (уже этих примеров хватило бы, чтобы показать, насколько фигура преступника-рецидивиста тревожила воображение XIX века [Клеймение каторжников было упразднено во Франции в 1832 году. “Граф Монте-Кристо” и “Три мушкетера” опубликованы в 1844 г.; “Отверженные” - в 1869 г. Список беглых каторжников, населяющих французскую литературу этого периода, мог бы быть продолжен: Вотрен и т.д. В целом по данной теме см.: Chevalier L. Classi lavoratrici e classi pericolose. Parigi nella rivoluzione industriale. Bari, 1976. P. 94-95]).

Вполне понятно, что метод Бертийона был чрезвычайно многосложным. О проблеме, связанной с точностью измерений, мы уже упоминали. “Словесный портрет” еще более усложнял ситуацию. Как отличить при составлении описания горбато-дугообразный нос от дугообразно-горбатого носа? Как классифицировать оттенки зеленовато-голубой радужной оболочки глаза?

Положение изменилось в 1888 году, когда Гальтон в своей докладной записке, впоследствии исправленной и дополненной, предложил гораздо более простой метод идентификации - гораздо более простой и в плане сбора данных, и в плане их классификации [См.: Galton F. Finger prints. London, 1892 (там же - список предыдущих публикаций).]. Как известно, гальтоновский метод основывался на отпечатках пальцев. Но сам Гальтон с большой щепетильностью признавал, что и в теоретическом, и в практическом отношении у него были предшественники.

Отпечатки пальцев впервые сделал объектом научного анализа основатель гистологии Пуркинье в своей работе 1823 года “Commentatio de examine physiologico organi visus et systematis cutanei” [См.: Purkyne J. E. Opera selecta. Pragae, 1948. P. 29-56]. Он различил и описал девять основных типов папиллярных линий, выдвинув при этом тезис, что в природе не существует двух индивидов с тождественными отпечатками пальцев. Возможности практического применения этого открытия остались за пределами внимания Пуркинье, тогда как философские импликации данного утверждения были им обсуждены в главе под названием “De cognitione organismi individualis in genere” [Ibid. P. 30-32]. Познание индивида, - писал Пуркинье, - занимает центральное место в практической медицине начиная с диагностики: у разных индивидов симптомы проявляются в разных формах, а потому и лечить их следует по-разному. В силу этого некоторые новейшие авторы (которых Пуркинье не назвал поименно) определили практическую медицину как “artem individualisandi (die Kunst des Individualisierens)” [Ibid. P. 31]. Но основания этого искусства лежат в области физиологии индивида. И здесь Пуркинье, в молодости изучавший философию в Праге, подхватывает самые глубинные темы философии Лейбница. Индивид, “ens omnimodo determinatum”, наделен особостью, проникающей вплоть до его бесконечно малых, неуловимых признаков. Эту особость невозможно объяснить случайностью или внешними воздействиями. Необходимо предположить существование некоей нормы или внутреннего “типа”, поддерживающего разнообразие организмов в пределах каждого вида: познание этой “нормы”, пророчески утверждал Пуркинье, “позволило бы нам раскрыть тайну индивидуальной природы” [Ibid. P. 31-32]. Ошибка физиогномики состояла в том, что физиогномика подходила к разнообразию индивидов, руководствуясь предвзятыми идеями и поспешными заключениями: в таких условиях было до сих пор невозможно основать научную, дескриптивную физиогномику. Оставив изучение линий руки на долю “бесплодного умствования” хиромантов, Пуркинье сосредоточил собственное внимание на гораздо менее броских данных, и в линиях, отпечатанных на подушечках пальцев, он обнаружил сокровенную печать индивидуальности.

Гальтон не только внес решающий вклад в изучение отпечатков пальцев, но и, как было сказано выше, осознал практические следствия, вытекавшие из его анализа. В кратчайшие сроки новый метод был введен в употребление по всей Англии, а вскоре и по всему миру (Франция капитулировала одной из последних). Таким образом, всякий человек, горделиво заявлял Гальтон, переадресуя себе похвальную формулу одного из чиновников французского министерства внутренних дел, первоначально обращенную к сопернику Гальтона Бертийону, отныне приобретал идентичность, индивидуальность, на которую можно было положиться без сомнения и во всех случаях [Ibid. P. 169. В связи с последующим замечанием ср.: Foucault M. Microfisica... P. 158].

Так развивался процесс, в результате которого человеческая толпа, еще недавно представлявшая собой неразделимую массу бенгальских “морд” (если вспомнить презрительное выражение Филарети), вдруг оказалась чередой индивидов, каждый из которых был отмечен неповторимыми биологическими особенностями. Это поразительное расширение понятия индивидуальности осуществилось фактически благодаря взаимодействию с государством, его бюрократическими и полицейскими органами. Благодаря отпечаткам пальцев даже самый последний житель самой нищей деревни в Азии или Европе становился опознаваемым и контролируемым.

4. Но та же уликовая парадигма, использованная для разработки все более тонких и проникающих форм социального контроля, может стать инструментом, способным рассеивать идеологические туманы, все более заволакивающие ту сложную социальную структуру, которой является структура зрелого капитализма. Если претензии на систематическое знание становятся все более робкими, это еще не значит, что должна быть отброшена сама идея всеохватной целостности. Наоборот: на существовании глубинной взаимосвязи, объясняющей поверхностные феномены, следует вновь настаивать именно в тот момент, когда со всех сторон слышатся утверждения о том, что прямое познание такой взаимосвязи невозможно. Даже если реальность и непрозрачна, существуют привилегированные участки - приметы, улики, позволяющие дешифровать реальность.

5. Но может ли уликовая парадигма быть строгой? Количественное и антиантропоцентрическое направление, которое приобрели естественные науки со времен Галилея, поставило гуманитарные науки перед неприятной дилеммой: либо принять слабый научный статус, чтобы прийти к значительным результатам, либо принять сильный научный статус, чтобы прийти к результатам малозначительным. Только лингвистике удалось в течение нашего века ускользнуть от этой дилеммы, почему лингвистика и стала выступать в роли образца - более или менее непререкаемого - для остальных дисциплин.

Закрадывается, однако, сомнение: а не является ли строгость такого типа не только недостижимой, но, может быть, и нежелательной для форм знания, более тесно связанных с повседневным опытом - или, точнее, со всеми теми ситуациями, в которых уникальность, незаместимость данных является, с точки зрения вовлеченных лиц, решающей. Кто-то сказал, что влюбленность есть не что иное, как преувеличение второстепенных различий, существующих между двумя женщинами (или двумя мужчинами). Но то же самое может распространяться и на произведения искусства, и на лошадей [Ср. у Стендаля в “Воспоминаниях эготиста”: “Виктор Жакмон кажется мне человеком исключительным: подобно connoisseur’у (простите мне такой оборот речи), он способен угадать прекрасного скакуна в четырехмесячном жеребенке, у которого заплетаются ножки” (Stendhal. Souvenirs d’egotisme/Ed. H. Martineau. Paris, 1948. P. 51-52). Стендаль просит прощения у читателя за то, что он использует слово французского происхождения “connoisseur” в том значении, которое было ему придано в Англии. Ср. в статье: Zerner H. Giovanni Morelli..., p. 215, note 4 констатацию того факта, что во французском языке и по сей день не существует слова, эквивалентного английскому connoisseurship.]. В подобных ситуациях эластическая жесткость (позволим себе этот оксюморон) уликовой парадигмы кажется неустранимой. Речь идет о формах знания, в логическом пределе тяготеющих к немоте - в том смысле, что их правила, как мы уже сказали, не поддаются формализации и даже словесному изложению. Невозможно выучиться профессии знатока или диагноста, ограничиваясь практическим применением заранее данных правил. В познании такого типа решающую роль приобретают (как принято говорить) неуловимые элементы: чутье, острый глаз, интуиция.

До сих пор мы тщательно воздерживались от употребления этого дискредитированного термина. Но если уж необходимо употребить его как синоним молниеносного суммирования мыслительных процессов, придется ввести различение между низшей интуицией и высшей интуицией.

Старинная арабская физиогномика опиралась на идею фирасы: это сложное понятие, в целом обозначающее способность мгновенно переходить от известного к неизвестному, основываясь на знаменательных признаках [См. исключительно содержательную и глубокую книгу: Mourad Y. La physiognomonie arabe et la “Kitab Al-Firasa” de Fakhr Al-Din Al-Razi. Paris, 1939. P. 1-2]. Сам термин был заимствован из лексикона суфиев: он использовался для обозначения как мистических озарений, так и более обиходных форм проницательности и сообразительности, подобно тому, что мы видели у сыновей царя Серендиппского [Ср. необыкновенный случай, который предание связывает с фигурой Аль-Шафи (IX в. н.э.) (ibid., p. 60-61), и который кажется попросту взятым из какого-нибудь рассказа Борхеса. Связь между фирасой и удивительными способностями сыновей царя Серендиппского была пунктуально выявлена в вышеуказанной монографии Мессака: Messac R. Op. cit.]. В этом втором значении фираса есть не что иное, как орган уликового познания [Мурад в своей книге (Mourad Y. La physiognomonie... P. 29) приводит следующую классификацию разных видов физиогномики, содержащуюся в трактате Ташкепру-Заде (1560 г. н.э.): 1) наука о толковании родимых пятен; 2) хиромантия; 3) гадание по плечам; 4) толкование следов; 5) наука об установлении генеалогии посредством изучения частей тела и кожного покрова; 6) искусство ориентироваться в пустыне; 7) искусство нахождения источников воды; 8) искусство нахождения месторождений металлов; 9) искусство предсказания дождей; 10) предсказание будущего по событиям прошлого и настоящего; 11) предсказание будущего по непроизвольным движениям тела. На с. 15 и сл. Мурад предлагает очень продуктивное и нуждающееся в дальнейшем развитии сопоставление между арабской физиогномикой и гештальт-психологическими исследованиями восприятия индивидуальности.].

Эта “низшая интуиция” укоренена в чувственных ощущениях (хотя и отлетает от них) и в силу этого не имеет ничего общего со сверхчувственной интуицией разнообразных иррационализмов XIX и XX веков. Она распространена по всему миру и не ведает географических, исторических, этнических, половых и классовых барьеров - в силу этого она бесконечно далека от любых форм высшего знания, привилегированного достояния немногих избранных. Она является достоянием бенгальцев, у которых конфисковал их знание сэр Уильям Гершель; достоянием охотников; достоянием моряков; достоянием женщин. Она тесно связывает человеческое животное с другими видами животного мира.