Карло росселли

Итальянская проблема — это, главным образом, проблема свободы. Но это проблема свободы в пол­ном своем объеме, то есть: в индивидуальной сфере — духовная независимость, раскрепощение сознания, и в социальной сфере — организационная свобода, другими словами, создание государства и отношений между группами и классами. Без свободных людей невозможно создать свободное государство. Без рас­крепощенного сознания невозможно раскрепощение классов. Это не порочный круг. Свобода начинается с образования человека и завершается торжеством го­сударства свободных, равных в правах и обязанно­стях, государства, в котором свобода каждого являет­ся условием и границей свободы других.

Но пока с грустью приходится констатировать, что не менее верно и то, что в Италии образование человека, формирование основополагающей клетки — индивидуума — эта та область, в которой еще очень много надо сделать. Большинству населения, вследствие нищеты, равнодушия, вековых лишений, недостает ревностного глубокого чувства своей само­стоятельности и ответственности. Века рабства приве­ли к тому, что средний итальянец колеблется сегодня между рабской привычкой и анархическим бунтом. Восприятие жизни как борьбы и миссии, понятие свободы как морального долга, осознание своих гра­ниц и границ других — все это находится в зачаточ­ной форме. Чаще всего итальянцы больше гордятся своей персоной в ее внешних проявлениях и отноше­ниях, чем своей индивидуальностью. Их внутренняя жизнь очень богатая, но односторонняя; богата пре­жде всего в сфере чувств, в которой она прорывается в инстинктивной и отчаянной форме. Спокойное раз­мышление над главными проблемами жизни, при-

143

Сладостное ничегонеделанье — оскорбительная легенда материального порядка — однако имеет кор­ни духовного порядка. Итальянцы нравственно лени­вы, и это служит у них источником скептицизма и лукавства низкого уровня, что побуждает их осквер­нять, высмеивая, все ценности и превращать в коме­дию самые мрачные трагедии. Они привыкли рассу­ждать о важных проблемах совести через посредни­ков — настоящий духовный подряд — и потому, естественно, смирились с подрядом в отношении ва­жных проблем политической жизни. Вмешательство Deus ex machina, дуче, укротителя — зовись он папой, королем, Муссолини — часто отвечает их психологи­ческой необходимости. С этой точки зрения муссол­линиевское правительство резко отличается от прави­тельства революционного. Оно связано с традицией и придерживается линии наименьшего усилия. Фашизм представляет собой, вопреки всякой видимости, наи­более пассивный результат итальянской истории. Ги­гантская отрыжка веков и мерзкое проявление при­способленчества и отречения. Муссолини одер-

144

жал верх благодаря почти всеобщему дезертирству, осуществляемому через широкую сеть мудрых ком­промиссов. Только малое число пролетариев и интел­лектуалов с самого начала имели мужество противо­стоять ему с радикальной непримиримостью.

Бог ты мой, не этому надо обучать итальянцев! Веками они склонялись перед всеми властями и слу­жили всем тиранам. До сих пор наша история не представила ни одной настоящей народной рево­люции. Во все эпохи своей истории итальянский народ имел свои высокие, одинокие, недоступные вершины; немногие примеры героизма, железные характеры; но он никогда не умел реализовать самого себя.

Италия не принимала участия в религиозных войнах, этих основных дрожжах либерализма, этого свидетельства о рождении современного человека. Италийский католицизм, испорченный римским су­дом и пассивным единогласием, остался чуждым даже процессу чистки, последовавшей за Реформа­цией. Католицизму, замешанному на монополии, не­чего делать с католиком, замешанному на конку­ренции.

Мы веками жили, находясь в мире политики, в отраженном мире, и усталыми, развитыми докатыва­лись до нас большие волны европейской жизни.

Борьба за независимость была делом меньшин­ства, а не народного порыва. Лишь какие-то город­ские центры на Севере активно участвовали в восста­нии против чужеземцев. В центральной и южной части династия Савойя, пережив первый период эн­тузиазма, уподобилась Лотарингам и Бурбонам.

Пьемонтская бюрократия в кольцах своей упоря­доченной, но душащей спирали, загасила уже дохо­дящую до хрипа одышку независимости. Триумф нынешней монархии и дипломатии способствовал,

145

как и в Германии, резкому отделению унитарного мифа от мифа анархистского. Мадзини и Катанео стали весьма чувствительной приправой к Рисорджи­менто. Та же политическая свобода, что медленно наступит по прошествию десятилетий, будет дочерью сделок и молчаливых соглашений. Завоевание свобо­ды в Италии не связано ни с каким массовым движе­нием, способным играть мифическую и назидатель­ную роль. Масса отсутствовала. Пролетариат не завоевывал свои специфические свободы — организа­ций, забастовок, голосований — ценой деятельных усилий и жертв. Его обучение на рубеже этого века было слишком кратким, и всеобщее избирательное право представляется, да и было, хорошо продуман­ным даром сверху. То правило, согласно которому можно любить и защищать лишь то, ради чего ты много сражался и приносил жертвы, получило свое самое типичное подтверждение на опыте фашизма. Либеральное здание рухнуло при первом же столкно­вении с ним, и трудящиеся классы инертно наблю­дали за упразднением ценностей, остававшимися чу­ждыми их сознанию. Когда Муссолини дает сегодня цифры своих табунов и свор собак и хвалится едино­душием единой партии, исчезновением любого до­стойного противодействия, любой свободной инициа­тивы, боеспособного меньшинства во имя карнаваль­ной революции, он на самом деле не делает ничего иного, как восстанавливает бурбонскую пышность, при этом не оставляя нам даже того утешения, что он иностранец с иностранными войсками.

146

Впервые в истории Италии требование неотъ­емлемых прав личности и принципа самоуправления становится народной проблемой, а не проблемой секты посвященных. Ни один итальянец, каким бы необразованным и нищим он не был, не может не замечать фашизма и возникающих в связи с ним проблем жизни и смерти. Самый последний несчаст­ный поденщик Калабрии сегодня страдает и надеет­ся по той же причине, что заставляет страдать и надеяться самого утонченного интеллектуала и совре­менного промышленника Юга. Пройдя столько муче­ний и унижений, чувство осознания свободы, как ценности, драматическим образом возникает в огром­ных слоях итальянского народа. Возможно, итальян­цы сегодня психологически более свободны, отчаянно борясь за завоевание основных форм самостоятель­ности, как они не были вчера при псевдоконститу­ционном государстве Джолитти и тысячах независи­мых ассоциациях.

Каждый видит проблему — что оправдано — через призму своих интересов и своей партии, но всех постепенно начинает охватывать единое пламя свобо­ды. Те же коммунисты вынуждены объяснять дикта­туру в выражениях свободы. Фашистский гнет гото­вит моральное единство итальянского народа.

Какова же позиция социалистов перед лицом проблемы свободы? Позволяет ли им марксистская доктрина, которую еще многие разделяют, претендо­вать на целостный охват итальянского вопроса с той идеологической и этической безусловностью, которая является необходимой предпосылкой для серьезного новаторского движения?

Не сказал бы. Марксистскому социализму свобо­да неведома. Он придает свободе исключительно относительную и историческую ценность. Спутав

147

Мораль и свобода представлены как продукты исторического процесса, незамутненными отражени­ями развития внешнего мира. Количество свободы во внешнем мире производства равно количеству свобо­ды во внутреннем. Только раскрепощенные от раб­ства капиталистических отношений люди могут стать свободными. Отмените монополию в области про­изводства, уничтожьте существующую систему со­циальных отношений — говорит Маркс — и вы увидите, как автоматически возникнет поколение сво­бодных людей.

Ошибка и иллюзия или, по меньшей мере, вели­чайшая односторонность. Как это часто случает-

148

Бессилие марксистского социализма перед ли­цом проблем свободы и морали обнаруживается так­же и в его относительной неспособности постичь явление фашизма. Он видит в фашизме только жесто­кое проявление классовой реакции, современную, ти­пичную форму капиталистической реакции. Фашизм, короче, — это буржуазия, прибегающая к насилию для того, чтобы не допустить подъема пролетариата. Все остальное, говорят марксисты, это идеологиче­ский дым. С наилегчайшем упрощенчеством, кото­рый им хотелось бы выдать за реализм, они обходят молчанием социальную сторону вопроса, все то, что характеризует явление фашизма именно с итальян­ской точки зрения. Но это грубейшая ошибка. Фа­шизм нельзя объяснить только классовым интересом. Отряды штурмовиков возникли не только по причине слепой ярости оплачивающих их ретроградных кру-

149

гов. Сектантство, дух приключений, романтические вкусы, мелкобуржуазный идеализм, националистиче­ская риторика, сентиментальная реакция, вызванная войной, беспокойное желание нового, каким бы оно ни было — безо всех этих причин фашизма бы не было. Из глубоких скрытых пластов расы, из опыта поколений фашизм вырвался подобно взрыву, стиму­лируемый очевидным классовым интересом, но при этом имея характерные признаки, независимые от классовых критериев. В большевизме XX века можно найти большое количество не только внешних аспек­тов, присущих фашизму. Фашизм проявился на ита­льянской почве, и теперь видно, что он выражает глубокие пороки, скрытые слабости, несчастья, увы, нашего народа, всего нашего народа. Не следует верить, что Муссолини одержал победу благодаря лишь грубой силе. Грубая сила сама по себе никогда не побеждала. Он одержал победу потому, что без­ошибочно нащупал те точки, где средняя психология итальянцев оказалась особенно чувствительной. Фа­шизм стал в некоторой роде автобиографией нации, отказавшейся от политической борьбы, с культом единодушия, нации, которая бежит ереси, которая мечтает о сговорчивости, доверчивости, энтузиазме. Борьба против фашизма не означает, следова­тельно, простую борьбу против жестокой и слепой классовой реакции, но борьбу против определенного типа мышления, восприимчивости, итальянской тра­диции, которые свойственны, к сожалению, бессозна­тельно свойственны широким слоям народа. Потому борьба трудна и не может заключаться в простой задаче механического свержения режима. По сему поводу он разражается следующей замечательной сентенцией: это прежде всего проблема нравствен­ного и политического обучения, как нас, так и других, особенно наших противников, в любом слу­чае всех итальянцев, независимо от того, к какому классу они принадлежат. Еще далеко до дня краха фашизма; более того, только тогда возникнут кон-

структивные проблемы... но именно потому борьба прекрасна, борьба жизненно необходима, борьба действительно достойна всех принесенных ей жертв. В настоящее время нередки такие социалисты, кото­рые, устремив пристальный взгляд на мелкую «эконо­мическую структуру», упорно стараются просто-напросто не замечать эти проблемы. Какой предста­вляется в их глазах борьба за свободу? Борьбой механической, борьбой за завоевание тактических институтов и позиций, которые имеют переходную, условную ценность, поскольку должны будут затем быть отвергнуты с наступлением социалистического общества. Привычка рассматривать экономическую проблему как ключевую, определяющую, измерять все ценности в утилитарном выражении приводят к тому, что от них ускользают глубокие и неизменные ценности, которые может вызвать к жизни только режим свободы. Их интересует исключительно толь­ко форма политической борьбы, а не сущность либе­ральной атмосферы. Когда марксисты требуют свобо­ды, они делают это не ради ее ценности как таковой, а поскольку полагают, что она способствует пробу­ждению пролетариата, а так же капиталистическому развитию. Находясь, таким образом, в спорном поло­жении между либерализмом методов и нелиберализ­мом ставки на конечную цель, они неизбежно чувствуют неудобство в борьбе за свободу и участ­вуют в ней с бесконечной сдержанностью, умерен­ностью, тонкими толкованиями; ради спасения своих требований, утилитарных и временных, они отстраняют любую побудительную новую силу. Дей­ствительно, как можно побуждать рабочий класс к революционной борьбе во имя свободы, если при этом делается оговорка, что свободы не существует, что демократический метод полезен сегодня, но зав­тра может быть отвергнут, что происходящая борьба не является, разве что косвенно, социалистической борьбой! Настоящая квадратура круга. С тех пор, как существует история, революции никогда не

151

делались с помощью относительных ценностей. Так­тика, расчет могут, безусловно, питать академиче­ские прения, но никогда — уличные бои. Без негасну­щего высшего идеала, освещающего всю глубину сущности и целей происходящей борьбы, без живей­шего и ярчайшего осознания ценности всех благ, за которые ведется борьба, нельзя создать революци­онную температуру. До тех пор, пока социалисты не установят абсолютную самостоятельную ценность ли­беральной атмосферы, демократических институтов, тех же конкретных свобод печати, собраний, мыслей, они будут бессильны достойно приступить к борьбе за свободу.

Преимущество социалистическо-либеральной позиции, о которой шла речь в предыдущей главе, заключается, как мне кажется, в том, что она дает нам ощущение абсолютно правильного способа ведения борьбы за свободу, в том, что нам не надо ни от чего отказываться и ни в чем уступать в нашей программе, одалживая доводы, присущие буржуазной идеоло­гии. Мы считаем, что миф о свободе пропитывает всю нашу программу, потому что даже самые прогрессив­ные социальные изменения мы требуем и оправды­ваем во имя принципа свободы, свободы полной, эффективной, действительной для всех людей во всех сторонах жизни. Политическая и духовная свобода — сегодня, так как она представляет собой предпо­сылку, орудие, атмосферу, необходимую для нашей борьбы, более того, составляющую часть, неотъемлемую от нашей борьбы; свобода, самостоя­тельность в экономике и государстве — завтра. Свобода как средство и как цель. Будем бороться за

152

средство — демократический метод — поскольку оно все пропитано целью. Наша позиция — это ни что иное, как логическое развитие, вплоть до самых край­них последствий, принципа свободы. У либерального социалиста нет нуждающихся в приостановке про­грамм, нуждающихся в умалчивании требований, оставляемых про запас доктрин из-за их противоре­чий с современными требованиями борьбы. Мне ка­жется, что я различаю чудесную гармонию, совер­шенное соответствие между целями и средствами, между мыслью и действием, между борьбой сегод­няшней и борьбой завтрашнего дня и никогда как сегодня — когда в Италии исчезла любая видимость свободы — я чувствую высшую красоту борьбы, кото­рая разворачивается вокруг основных принципов на­шей жизни и нашей веры.

В этом рассуждении, с виду убедительном, кроет­ся серьезнейшая слабость и противоречие. Никто, естественно, не отрицает необходимости объяснять в убедительной форме содержание и последствия

153

борьбы за свободу, носительницу наибольшего благо­состояния, большего количества хлеба и приправ. Только через реальность можно достигнуть идеал, напоминал Жорес. Чем больше давят социальные условия, условия среды, тем больше люди отдаются чистому созерцанию идеала.

Необходимо прекратить эту спекуляцию поня­тием Масс, которую хотят поднять до ранга нового Молоха, жертвующего нашей лучшей частью челове­чества, тем более, что в ней кроется, гораздо чаще, чем это думают, удобное алиби собственной духов­ной импотенции или глупое высокомерие. Именно так называемые адвокаты Маркса хотели бы препо­дать уроки унижений и грешить ради аристократич­ности. По какому праву они доверяют незначитель­ному меньшинству — в которое они, само собой разумеется, вписываются — монополию на все беско­рыстные чувства? По какому праву они осуществляют дикое разграничение, помещая по одну сторону не­многих, избранных, а по другую — множество, парий духа? Неужели они не понимают, что, поступая так, они приговаривают именно право массы, право боль­шинства, которому автоматически придется уступить перед лицом права избранных, меньшинства, именно потому, что это меньшинство выражает ценности качественно превосходящие? Пессимистическое суж­дение о массе — это пессимистическое суждение о человеке, раз масса это ничто иное, как сумма кон­кретных индивидуумов. Когда объявляется, что масса не способна, пусть через грубую и примитивную интуицию, утвердить ценность борьбы за свободу, этим объявляется, что человек закрыт любому ин­стинкту, если только он не чисто утилитарен по

154

своей природе; одновременно с этим отрубаются кор­ни любой мечты о возрождении и спасении и подры­вается вера в демократические институты. Святая вера, основанная на положении о безусловной еди­ничности людей и на разумном оптимизме в отноше­нии людей.

На самом деле массы не всегда пренебрегают призывами, в которых не одни только утилитарные требования. 6 жизни всех людей, даже самых бедных, даже самых задавленных, иногда случаются моменты возмущения и катарсиса. Все признают наличие этих идеалистических моментов в быту, абсурдно не призна­вать их в социальной сфере. История всех народов знает мгновения — пусть краткие — но возвышенно прекрасные, когда толпы воспринимали понятия возвы­шенные и бескорыстные. Примером тому может слу­жить рабочее движение. Откуда же такое предположе­ние, что рабочему классу не дано почувствовать высоту борьбы за свободу, борьбы, в которой на первом месте стоит уважение к себе и к себе подобным?

155

Нет рабства худшего, чем рабство тех, кто, осо­знав свое зависимое положение, подчиняется ему. Нет бессилия большего, чем бессилие тех, кто, догадыва­ясь об идеальной ценности свободы, соглашается принизить ее, превращает ее лишь в прозаическое утилитарное требование, ссылаясь на пресловутую бесчувственность масс. Если на самом деле массы (то есть средний человек) настолько лишены восприятия ценности свободы, то это было бы лучшим доводом для воздействия на них путем терпеливого обучения и привлечения к своей вере. Марксисты же, напротив, всегда находили особое удовольствие в уничтожении еще в зародыше идеалистических мотивов, презирая их и постоянно возвращая их к пресловутым утили­тарным истокам.