Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

века; начав с Ломоносова, я скрупулезно описывал строчку за строчкой

четырехстопный ямб по мной изобретенному способу, не имея при этом никаких

предвзятых суждений, дроме уверенности, что в данном участке работы меня

ожидает богатый улов;53 я, бывший естественник, - знал: всякий участок

природы, взятый в обстрел описанием, ведет к обобщениям; и далее: к

формулам; и я знал: до меня не разглядывалась природа русского стиха в его

строчках (таких, а не этих); руководились традициями, слагавшимися немецкими

профессорами; традиции античной метрики, условные и для немецкого языка, для

русского были сугубо условны. Не удивился я, что из материалов разгляда рос

вывод за выводом; я удивлялся тому, что такой плодотворной и легкой работе

никто до меня не отдался и что с Ломоносова проблемы стиха не брались под

углом зрения стиховедения54. Но задание первоположника русского стиха

сводилось к тому, чтобы появилась возможность к бытию русской стихотворной

строчки; до него не было ведь природы ее; не могло быть и ведения

отсутствующего объекта; прошло полтораста лет; шкафы ломились от материалов

в виде собрания сочинений русских поэтов, для изучения которых

практиковалось правило средневековой схоластики иль субъективные домыслы.

Не стыдно признаться: в начале своей работы я мало знал литературу

предмета и существующую терминологию, настоянную на схоластике; и мне

нисколько не стыдно: в описании никем еще не описанного сырья я делал ошибки

в классификации и в учете ритмических элементов; не до убора пылинок с

почвы, из которой надо было корчевать пни; эти пылинки с расчищенной мной

целины снимали позднее профессора десять лет, вдруг откуда-то, как сверчки,

прискакавшие на расчищенное им место: где они были сто лет?

Факт явления первого, более грамотного учебника стиховедения в виде

тома Шульговского55, рекомендованного профессорами, вскоре по выходе моих

работ, мне показал: победителя не судят; ведь могу ж я сказать теперь: том

Шульговского - снимание сливок со статей, напечатанных в "Символизме"56, при

неприлично туманном напоминании о них. Скоро и академик Лукьянов начал

описывать стихи моим способом57.

Описывая свойства русского ямба и не имея за собою ни одной работы (они

десятками наросли на моей), я не мог быть точен и скрупулезен; но я же

обратил внимание на свои погрешности - первых ритмистов, пришедших работать

в кружок, организованный при "Мусагете" (Ду-рылина, Шенрока, будущего

профессора Сидорова и других), - я, а не "пигмеики", в течение семнадцати

лет меня учившие, как надо работать над стихом.

Работа над ритмом, которой я в годах отдавался, была начата в Бобровке

как выход из тоски и как перенос внимания от пустот философского формализма

к конкретным деталям скромного участка культуры.

И там же, в Бобровке, я, наконец, по настоянию Гер-шензона, засел за

первый роман;58 сразу же выявилось: материал к нему собран; типы давно

отлежались в душе; мой обостренный интерес к религиозным искателям из

интеллигенции и народа оказался разведкой писателя, прослеживающего в

подоплеке исканий поднимающуюся тему хлыстовства; последнее, видоизменяясь,

просачивалось Отовсюду; эротика и огарочничество как следствие реакции,

разливаясь в интеллигенции, были почвой появления хлыстовской эпидемии в

столицах; я имел беседы с хлыстами;59 я их изучал и по материалам

(Пругавина, Бонч-Бруевича и других);60 но более всего интересовали меня

многовидные метаморфозы хлыстовства; я услышал распутинский дух до появления

на арене Распутина; я его сфантазировал в фигуре своего столяра;61 она -

деревенское прошлое Распутина; дух распутинства я наблюдал в селах; а дух

распутства - в столицах; и боролся с душком его в литературной полемике с

"мистическими" со-борниками еще так недавно. Когда же я, повернув спину им,

в уединеньи отдался оформлению романа, все, бессознательно мною изученное в

пятилетии, оказалося под руками; натура моего столяра сложилась из ряда

натур (из мною виденного столяра плюс Мережковский и т. д.); натура

Матрены - из одной крестьянки, плюс Щ., плюс... и т. д.62. В романе

отразилась и личная нота, мучившая меня весь период: болезненное ощущение

"преследования", чувство сетей и ожидание гибели; она - в фабуле "Голубя": в

заманивании сектантами героя романа и в убийстве его при попытке бежать от

них; объективировав свою "болезнь" в фабулу, я освободился от нее; может

быть, часть "болезни" - театрализация моих состояний, как макет будущей

постановки: в красках и в сценах.

"Серебряный голубь" - роман, неудачный во многом, удачен в одном: из

него торчит палец, указывающий на пока еще пустое место; но это место скоро

займет Распутин.

Пять недель, проведенных в Бобровке, видоизменили меня; формальные

интересы перетекли в работу, все-таки сдвинувшую стиховедение с мертвой

точки; реальные - захватились романом; времени для уныния не было; я усилием

воли отвлек от себя то, что разлагало сознание.

МИНЦЛОВА
Большеголовая, грузно-нелепая, точно пространством космическим,

торичеллиевою своей пустотою огромных масштабов от всех отделенная, - в

черном своем балахоне она на мгновение передо мною разрослась; и казалось:

ком толстого тела ее - пухнет, давит, наваливается; и - выхватывает: в

никуда!

А годами ком толстого тела ее между нами катился почти незаметно: до

планеты с кометным хвостом, отравляющим воздух цианом; в момент же разрыва с

ней (в мае 1910) мы проходили под этим хвостом;64 шлиссельбуржец Морозов - и

тот ждал внезапного воспламенения атмосферы65.

Комета Галлея прошла; все осталось по-прежнему; в черных пространствах

исчезла она; ее яд был безвреден.

Исчезла и Минцлова.

Я помню, бывало, - дверь настежь; и - вваливалась, бултыхаяся в черном

мешке (балахоны, носимые ею, казались мешками); просовывалась между нами

тяжелая

причесываться, торчали, как змеи, клоки над огромнейшим лбиной, безбровым; и

щурились маленькие, подслеповатые и жидко-голубые глазенки; а разорви их, -

как два колеса: не глаза; и - темнели: казалось, что дна у них нет; вот,

бывало, глаза разорвет: и - застынет, напоминая до ужаса каменные изваяния

степных скифских баб средь сожженных степей.

И казалася каменной бабой средь нас: эти "бабы", - ей-ей, жутковаты!

Кто ее в эти годы не знал - в Петербурге, в Москве? Фурьерист,

богохульник скептический, В. И. Танеев порою не мог без нее обходиться; она

помогала ему расставлять его книги по полкам, к которым он не подпускал

никого; Минцлова, "своя", - подпускалась; она же была дочерью его друга; и

умела вольно шутить.

Помню себя у Танеева семилетним младенцем: я, разгасяся, рассказываю

Танееву с Минцловым об индейцах; а из-за Минцлова - на меня глядит юная,

грузная, желтоволосая его дочь.

Круг Танеева, Минцлова - круг вольнодумцев восьмидесятых годов;

вероятно, к традициям детства следует отнести ее постоянные встречи с К. А.

Тимирязевым; человек французской культуры, вероятно, клевал и он на ее

"вольтерианские" шуточки; она постоянно общалась с доцентом Строгановым,

учеником Тимирязева.

В этом обществе ее брали как литературную остроум-ницу, настоянную на

французах; и теософские странности ей охотно прощались, как "муха"

чудачества.

- "Людям так скучно в полной действительности, что они чудят", -

бывало, плакал Танеев; что "теософка" - не важно; а важно - "своя".

Но "своей" она была и у Бальмонта, Сабашниковых; она, как никто,

понимала поэзию модернистов; а то, что она возится со стариками, -

чудачество, стиль.

В кругу Бальмонтов - "своя".

Помню - посещение Брюсова в начале 1902 года; при разговоре моем с

Мережковским присутствовала какая-то толстая дама с желтыми космами и в

платье, напоминающем черный мешок; барахтаясь в нем, она щурила голубые

подслеповатые глазки, казавшиеся щелками, уморительно к ним приставив

лорнетку и силясь подслушать беседу.

- "Кто?"

- "Анна Рудольфовна Минцлова".

- "Дочь адвоката?"

А через два дня захожу к Гончаровой; и та мне дословно выкладывает, что

я говорил Мережковскому и что Мережковский ответил.

- "Откуда узнали?"

- "От Минцловой". Опять Минцлова!

- "Чем она занимается?"

- "Она оккультистка". Я ее обходил.

Попав в Петербург читать лекцию в первых числах 1909 года, я был с

лекции прямо-таки похищен В. И. Ивановым:

- "Ты у меня ночуешь: с тобою будет иметь беседу одно близкое мне

лицо".

Приехали; поднялись на пятый этаж; звонимся; дверь распахнулась; и

тела в мешке: как, как, - Минцлова? И - здесь? Я же только что ее видел в

Москве!

Остановилась, слегка разведя руки, помахивая платочком, блистая

интимной беседы; я и не подозревал степени близости к ней Иванова66.

- "Ты удивлен?" - мне Иванов; а Минцлова засмеялася подслеповатыми

глазками, принимаясь шутливо и быстро вылепетывать что-то; и покатилася

передо мной в кабинет В. Иванова, приставляя лорнеточку и спотыкая-ся о

пыльный ковер; Иванов взял под руку, откинул коричневую портьеру, толкнув

под нее; внесли крепкий чай; Минцлова села в черного дерева итальянское

кресло, откинула голову и уронила на толстый живот свой короткую, толстую

ручку с лорнеткой; глазеночки, вдруг разорвавшись, как два колеса,

завращались перед гравюрою Пи-ранези, висевшей на красно-оранжевом фоне

стены; и я услышал ее совсем другой голос, - не лепет, а буханье, как из

бочки пустой; можно прямо сказать: она чревом вещала, - не горлом: о том,

что образы "Пепла", который тогда появился в печати67, действительно

отражают те ужасы, в которых живем; но ужасы эти-де посылаемы - все тем же

"врагом"; и два колеса - не глаза, перелетев с Пиранези, вращалися передо

мной.

- "Каким врагом?"

- "Тем, которого вы знаете!"

- "А есть такой?"

- "Вам ли спрашивать!"

Напомню читателю: мои химеры, таимые от всех, таки она унюхала.

- "Об этом нельзя говорить уже вслух. И надо - шептаться!"

Она замолчала: и два колеса, не глаза, перелетели опять на гравюру; мне

стало жутко. Еще напомню: я только что пережил дни ужасных растерзов, после

которых профессор Усов мне стал грозить:

- "Проживешь ты недолго!"

Напомню: через три недели случился меня добивший скандал в "Кружке",

после которого я переехал в Бобров-ку; в течение месяца между двумя валами

больших неприятностей в мое деформированное сознанье она сумела вложить свою

личинку бреда68.

Здесь должен сказать: раз признался я Эллису о меня посещающих мыслях,

напоминающих манию преследования; он передал Христофоровой, та - Минцловой;

с последней встречался я только что в теософском кружке, где ее - не любили,

боялись, но чтили; я не понимал, почему она, приставляя лорнетку, и там еще

щурила на меня свои глазки, их вдруг разрывая в глазищи; и ошарашивала

взглядами без единого слова; в теософский кружок я забрался сорвать маску с

Эртеля; [См. "Начало века", главка "Эртель"] она уже знала о крайнем моем

раздвоеньи; и, так сказать, издали прицеливалась ко мне.

Что-то было в серых ее глазах от Блаватской.

После встречи у В. И. Иванова, едва вернувшись в Москву, где и она

появилась, я стал объектом почти ежедневных экспериментов ее по умению

ослаблять волю; на болевых точках души моей ею брались прямо-таки виртуозно

аккорды:69

- "Вы - избранный!"70

И она трясла мою руку; и живот колыхался ее; и колеса разорванных глаз

начинали вращаться; она вылепе-тывала:

- "Руки, руки мои вы почувствуйте".

- "Вы - слышите?"

- "Что?"

Таким напутствием перед моим скандалом в "Кружке" она развинтила

сознанье; и после скандала меня провожала в деревню; прощаясь, сказала, что

едет она за границу; по возвращении-де будет у нас разговор, от которого

зависит вся моя будущность.

Появление Минцловой, просунутой в центр болезни сознанья, таимой от

всех, - в миг, когда интерес к полемике, к философии угасал, имело

последствия; я вперялся в картину растления и провокации, мне представшую

картиной России; я только что написал: "Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!"71 И не я один испытывал ужас: газетный практик

Виленский, с которым встретился в Киеве, - был напуган не менее моего; Блок

в то время набрасывал "Куликово поле", полное жутких предчувствий: "Доспех

тяжел, как перед боем"72. Лепеты Минцловой о борьбе ее с "черными"

оккультистами нашли-таки слушателя; ее дар волновать и подманивать к себе

признавали позднее - Иванов и Метнер. Она использовала и тему самопознания,

во мне заживавшую: самопознание-де есть доспех, ею готовимый для меня; ею

был использован ряд скандалов, как раз надо мной разражавшихся, как удары;

то удары-де без промаха, наносимые мне масонами; в их руках-де вся пресса; в

рисовке бредов она была ослепительна; и кроме того, она нажимала ловко

педали лести, подставив мне "миссию"; использовано было все, что нужно: и

нежная роль сиделки, и мгновенное излечение флюса рукой, от которой

струи-лась-де сила, и угад ото всех скрываемых настроений, и разрисовка

мифов, талантливо напеваемых в ухо; моя депрессия угашала сознанье;

догадываясь о ее душевной болезни, я все же не мог не внимать ей; склоняясь

большой головой, лепетала какие-то древние саги; это был ее пересказ

обыкновенной газетной хроники; но она лепетала порой и о том, как думают

скалы на острове Рюгене, и как растет цветик, и как шепчет струечка:

- "Все, все, все расскажу: все, все, все!"

Слова ее лились в ухо лепечущей струйкой о - всем, всем, всем, всем;

настоящий Пер Гюнт73, окрыляемый душевной болезнью; она была настолько

хитра, что не сразу вводила в сознанье гротески свои, наблюдая зорко, как

слушают; при первом же движении подозрения она с вольтеровским юмором

зашучивала себя самое, - но лишь для того, чтобы опять красться с бредом, но

оформляемым по-другому; в тот период она таки отколдовала меня от тоски; а в

деревне переход к работе над ритмом и над романом восстановил мои силы; я

чувствовал к Минцловой род благодарности: и таки она интриговала меня.

Не стану описывать печального продолжения наших с ней отношений; скажу:

тайно являясь ко мне раскрывать свои мифы, ходила и к ряду других, как

впоследствии оказалось, знакомых; и, нащупавши точку доверия, ста-ралася

каждому сделаться необходимой: по-своему; после уже, сведя каждого с каждым,

поставила каждого она перед фактом: она опирается на ряд людей, доверяющих

ее мифу о братстве, приобщенье к которому дает силу каждому обновить свою

жизнь.

Пока она говорила туманно, под формою сказок, ее слушали так же, как

ее создавать свою группу, она стала косноязычна, ссылаясь на то, что ее

руководители скоро появятся среди нас; они-де и объяснят; ее же задача - нас

подготовить к этой встрече; она требует лишь доверия к себе как к личности;

с недоумением некоторые из очарованных ею ждали; но раздавался и ропот на

то, что она ввела в свои сказки не сказки, а тенденцию связи через себя нас

с какими-то закулисными иксами; чаще из лепета ее песен выглядывал бред;

выяснялась картина душевной болезни; никто ей не верил уже текстуально; но

интриговала разгадка: бред ли в ней до конца заявление, что она состоит

ученицей каких-то таинственных магов; иль попалась она в чьи-то цепкие лапы;

наконец, я и Метнер решили прервать с ней сношенья; такое решение пережила

она как удар74.

Месяцев через семь уже, приехав летом в Москву, я насильственно был

опять с нею столкнут; сказали: она-де больная, беспомощная, умоляет меня к

ней прийти; с ней пришлось провозиться неделю;75 передо мною рыдала в

полнейшем растерзе она; я выслушивал просто уже абракадабру какую-то: де

она, не сумевши свершить "светлой" миссии, данной ей "руководителями",

устраняется ими навек от общенья со всеми знакомыми, с чем-де согласна она;

я слушал, не веря ей (пергюнтизм иль - увертка); позвать психиатра? Но бреды

ее развивались -лишь нескольким лицам; и во-вторых: брала клятву она, чтоб о

мифах ее мы молчали; а для Танеевых и Тимирязевых и т. д. - она оставалася

все тою же, с вида здоровой, нормальной и даже веселой.

Мне казалося: ее миф, что исчезнет она76, - ложь иль предлог отделаться

от векселей, ею данных (море зажечь) ;77 уедет куда-нибудь; потом появится у

Танеевых, где не нужно ей будет рассказывать мифы; Эртель, когда уличили его

в шарлатанстве, ведь так поступил: объявился в Демьянове и картаво

поддакивал материалисту Танееву, бросив места, где втирал он очкл; но

Минцлова была крупнее его; она, по-моему, была искренна в бредах;

последствия доказали: в то время, когда мы считали ее шарлатанкою, может

быть, она, скрывшись от всех, скажем, бросилась в море в Норвегии, которую

так любила она; ее след затерялся на севере: по направлению к Скандинавии;

ведь нельзя допустить, что ее так-таки насильно куда-то убрали; живой

человек - не платок: из кармана его не утащишь; ее знали сотни людей, из

которых десятки считали "своей".

Она, так-таки, совершенно исчезла!78

Первое время этому не удивился никто; ведь все время переезжала она:

оказываясь то - в Москве, то - в Крыму, то - в Норвегии, то - в Петербурге;

в каждом городе имела друзей, ей дававших приют. Но - прошел год, другой;

спохватились: где Минцлова? Нет нигде; наводили справки: в Москве, в

Ленинграде, в Крыму, в Норвегии. Там тоже недоумевали. Прошло девять лет:

никто ее больше не видел; ходили слухи: в каком-то монастыре иезуитском; но

и этот слух был лишь досужей догадкою.

Двадцать три года прошло: и за двадцать три года никто из знававших

когда-то ее не сумел объяснить, куда делась она; время же исчезновенья ее

для всех знавших - одно: август девятьсот десятого года.

Моя догадка, что она бросилась в море, основывается на ее лепете о

какой-то ее особенной связи с пучиною Атлантического океана; в последнем

свидании с нею я обратил вниманье на. то, как прислушивалась она к каплям

дождя, бившим в стекла, к порывам свиставшего ветра; прислушивалась, и с

испугом шептала:

- "Пучина зовет".

- "Кто?" - ее переспрашивал я.

- "Атлантический океан: я с ним связана!" Встреча с Минцловой -

недоуменнейшее воспоминание, в результате которого у меня отложилось

недоверие и ненависть ко всему тому, что заводит речь о таинственных

братствах, хранящих в подспудных шкафах свою магию и эликсиры; от них бегу

прочь.

АСЯ
В первые дни по приезде в Москву из Бобровки я встретился с Асей

гравюры Данса; вид - девочки, обвисающей пепельными кудрями; было же ей

восемнадцать лет; глаза умели заглядывать в душу; морщинка взрезала ей

спрятанный в волосах большой, мужской лоб; делалось тогда неповадно; и вдруг

улыбнется, бывало, дымнув папироской; улыбка - ребенка.

Она стала явно со мною дружить; этой девушке стал неожиданно для себя я

выкладывать многое; с нею делалось легко, точно в сказке.

Она заслонила мне дикий бред Минцловой; она мне предстала живою весною;

когда оставались мы с нею вдвоем, то охватывало впечатление, будто

встретились после долгой разлуки; и будто мы в юном детстве дружили.

А этого не было.

Под впечатлением встреч я написал первое стихотворение цикла "Королевна

и рыцари", вышедшего отдельною книжкой позднее:
В зеленые, сладкие чащи

Несутся зеленые воды.

И песня знакомого гнома

Несется вечерним приветом:

"Вернулись ко мне мои дети

Под розовый куст розмарина"80.

Стихотворение написано в апреле 1909 года; оно - первое в цикле,

противопоставленном только что вышедшей "Урне":81 тематикою и романтикой

настроения; месяца полтора назад я заканчивал сборник "Урна" печальными

строчками:
Уныло поднимаю взоры,

Уныло призываю смерть82.

тяжелых отношений с Щ. А тут вдруг - розовый розмарин!

Меж двумя эпохами моей лирики, определившими года, - всего четыре

недели: отдых в Бобровке; и - встреча с Асей, явившейся на моем горизонте

как первое обетованье о том, что какой-то мучительный, долгий период

развития - кончен; я чувствовал, что вижу опять нечто вроде весенней зари .

Восприятие мое тогдашней Аси - тотчас же отразилось в романе, к

которому вернулся по ее отъезде (Катя) ;84 и уже поднималась уверенность в

первых свиданиях наших, что эта девушка в последующем семилетии станет самой

необходимой душой.

Как нарочно, весна была ранняя, ясная, нежная; в марте уже тротуары

подсохли; напучились зеленью красные жерди кустов; я ходил, улыбаясь, по

улицам; птичьими перьями шляпок в моем восприятии барышни в синие выси над

серою мостовою неслись; в набухающих почках стоял воробьиный чирик; рвались

красные шарики, газом надутые, в ветер из ручек младенцев; вычирикива-ли,

как зеленою песенкой чижика, глазки летящей навстречу смешной гимназистки;

так все восприятия омоло-женно предстали; весна охватила: внезапно; по

логике, мною поволенной, ведь надлежало на смертном одре возлежать; а я,

вопреки ей, отдался вдруг радостно всем впечатлениям жизни.

Сестра Аси, Наташа, умная, сложная, очень раздвоенная, в черном

платьице, с глазами русалки, не то ангели-ца, не то настоящая ведьмочка, в

пору ту голову многим кружила; влюблялись в нее - тот, другой; хвост

поклонников, - драмы, вздыхания ревности; словом, "Дом песни" д'Альгеймов

наполнился этой весной специфической атмосферой влюбленности, глупой,

невинной и чистой; и сами д'Альгеймы, романтики, в той атмосфере, казалось,

добрели, с лукавым сочувствием щурясь на молодежь, наполнявшую комнаты их, -

место встречи с Тургеневвши (Оленина-д'Альгейм'была их тетка); они жили как

раз напротив д'Альгеймов - под Метнерами; с утра до вечера, перебежав

тротуар, пребывали у дяди, у тетки.

Я помню, как раз затрещал телефон; подхожу: голос Аси Тургеневой:

- "Вы согласились бы мне позировать для рисунка, который переведу я в

гравюру? Но предупреждаю: для этого вам придется бывать у д'Альгеймов с

утра - каждый день".