Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

трафаретами; ее хрупкое, легкое тело - гнулось под тяжестью и железа, и

меди; от тембра голоса, удивительного, оставался лишь мелодический стон, -

не Мелизанды, а Веры Федоровны: точно она себя запрягла тащить на себе

невывозимую драму символов Метерлинка.

Страдание ее обнажало мне всю невозможность играть ей в символической

драме; под впечатлением этой боли ее вырвалось два фельетона, напечатанные в

"Утре России": о ней и о судьбах ее театра, первая статья была тугая,

философичная; удивляюсь, что "Утро России" ее напечатало; но передали: над

этой тугою статьею она задумалась, ее изучив досконально; биограф

Мейерхольда, Волков, отмечает мою статью как один из моментов в звеньях

причин, заставивших ее кончить со стилем тогдашних ее постановок134. После

резко перекачнулась к "Весам" она, даже устроив в театре киоск для продажи

изданий книгоиздательства "Скорпион".

В скором времени я неожиданно получил приглашение от нее: выступить с

лекцией о Пшибышевском перед показом его "Вечной сказки"135. Пшибышевского я

особенно не любил; и, признаться, хотел отказаться; считал неприличным

выступить с разносом писателя перед показом пьесы его; но вдруг согласился:

в агитационных целях (я был фанатиком); текст выступления был написан

заранее; он вышел грубым; я думал: прочтя со сцены его, мне придется бежать,

чтобы лично не встретиться с директрисой театра.

Когда я со сцены метал свои молнии против писателя, взгляд мой невольно

тянулся все к маленькой черной женщине, в шляпе с огромнейшими полями,

сидевшей передо мной в бенуаре; фигурою - девочка (бледная, тихая); шляпа

же - дамская; ни возраста, ни черт лица разглядеть я не мог; вся в глазах:

два сине-серо-зеленых, огромнейших глаза из темных орбит электризовали меня;

она сидела одна, в темной ложе, склонясь головою к руке, которую положила на

спинку кресла; и - ни одного движения! Темные линии ее легкого тела растаяли

в полусумраке; и в голову не пришло мне, что ложа - директорская.

Лектор всегда говорит, обращался к наиболее внимательным слушателям;

она же более всех мне внимала; от ее строгих, печальных, прекрасных глазищ я

отвлечься не мог.

После лекции заторопился исчезнуть, не смея глядеть на артистов и

отказавшись остаться на представление: еще зацепишься! Уже схватился за

шапку, - как вдруг - в комнату порывисто вбежал молодой человек; и

порывистым голосом бросил:

- "Идемте!"

- "Куда?"

- "К Вере Федоровне!"

И он рывом понесся передо мною; я - рывом: за ним; мы метались по

неосвещенным пространствам; и я влетел в темно-синюю комнату: без предметов;

в кресле сидела фигурка в черном; вуалетка спускалась с полей ее шляпы; при

моем приближении она поднялась, оказавшись ниже меня; с той же удивленною,

строгой робостью, не спуская остановившихся глаз, протянула ручку; и

свирельным своим голосом тихо сказала:

- "Я рада с вами..." - а окончание фразы запамято-валось; она стояла

передо мною, и строго и робко, выжидательно глядя, без слов; ученицы

гимназии так стоят пред инспектором в ожиданьи вопроса; личико - бледное,

маленькое; губки - стянуты, как у детей; возраст - неопределенный (вуалетка

скрывала черты); но глаза смущали вопросом; и от этого я потерялся, стоя с

открытым ртом, и хлопал глазами, все еще ожидая вопроса, точно возникшего

между нами; если то был вопрос, - не иллюзия восприятия, - то взывал он к

огромнейшему объяс-ненью: тут же, с места в карьер, минуя условности; или

же - к мгновенному бегству; и я спасся бегством, пролепетав что-то дикое, -

вроде:

Нечто подобное величайшему изумлению мелькнуло в глазах ее и в отклоне

стана.

Первая встреча с Верой Федоровной - минутное глазение друг на друга;

артистки.

Разговор таки - был: через год, упав на голову, как лавина, - тем

более, что случился он на извозчике, ночью; но такой разговор только так и

мог произойти: не в комнатах.

Осенью девятьсот девятого года Коммиссаржевская дала несколько

прощальных спектаклей в Москве; один из спектаклей был превращен в

чествование;136 мне поручено было сказать ей приветствие; занятый до отказа

писанием, я относился рассеянно ко всем общественным функциям; и в этот

вечер я был столь рассеян, что не обратил внимания на вопиющее нарушение

мною тогдашнего правила: при сюртуке неприличны цветные ботинки; а мои ноги,

освещенные рампой, кричали в партер двумя рыжими пятнами: верх неприличия! И

я смутился: приветствие вышло весьма угловатым; выговаривая его, я имел все.

тот же неприятный объект: кричащие, рыжие пятна ботинок; миниатюрная

женщина, с бледным и несколько помятым лицом (я его разглядел в полном

свете), с большими глазами, глядящими из синевы, меня слушала с удручавшим

вниманием; вдруг резко она шагнула ко мне, по-мужски сжавши руку, тряхнула

ее.

ее адрес; и - просьба прийти: завтра (дан был и час); через день уезжала

она; я не помню уже, где остановилась она; не помню даже и комнаты, куда я

был введен; вылетела ко мне с неожиданной острою быстротою, точно она

торопилась; от этого бурного жеста все предметы смешались в глазах моих; ход

ее мыслей, тембр голоса, невыразимого, свирельного, грудного, сопровождаемый

быстрыми жестами рук (мне в лицо), напоминал разбег многих волн на утесы: со

свистом и с пеной; она куда-то спешила; в распоряжении ее оказалось лишь

двадцать минут; вот, взяв за руку, глядя, как в душу, большими, большими

глазами, недоуменно-строгими, она просила меня непременно сегодня заехать в

театр, чтобы по окончании спектакля уже договориться со мной.

Договориться? Легко сказать. В этом вихре прекрасных душевных движений,

вполне неожиданных по отношенью ко мне, вылепетала она душу, отдавая мне в

сердце, как в колыбель, "младенца", - идею свою (так она выражалась); она

устала от сцены; она разбилась о сцену; она прошла сквозь театр: старый,

новый; оба разбили ее, оставив тяжелое недоуменье; театр в условиях

современной культуры - конец человеку; нужен не театр; нужна новая жизнь; и

новое действо возникнет из жизни: от новых людей; а этих людей - еще нет;

вот почему устремления театральных новаторов обрываются недоуменным

вопросом; актера - нет: его надо создать; его не создашь, коли не создашь в

нем нового человека; нового человека выращивать надо с младенчества; мы же

все искалечены: артисты и люди; она более, чем другие, тем именно, что

театральная культура ненужно обременила ее; это она из тоски своей поняла; и

вот: опыт свой и все силы стремлений решила она посвятить воспитанию нового

человека-актера; перед нею носилась картина огромного учреждения, чуть ли не

детского сада, переходящего в школу и даже в театральный университет;

преподаватели-педагоги этого невиданного предприятия должны быть избранными

людьми, тоскующими по человеку, она хочет сплотить их; они должны ей помочь.

И дальше уже совсем сногсшибательно: я-де, более всех понявший болезнь

театра, более всех гневающийся на развал жизни, более всех тоскующий о новом

человеке (она читала мои статьи и полемику), должен, по ее мнению, бросить

все и ближе всех стать около нее137.

- "Поймите, - взяла меня за руку и снизу вверх заглядывала в глаза, -

я вам подношу моего младенца, - и она поднесла две руки мне к груди, -

неужели вы не улыбнетесь ему, отвернетесь и пройдете мимо!"

Все это с быстрыми, легкими телодвиженьями, то приближаясь вплотную, а

то отбегая, - летуче носиться по комнате взад и вперед, заложив руки за

спину, глазами - в пол; а я - только слушал, не подавая реплик; ведь

половина ею сказанного было и во мне роившимся миром: когда-то;

откликнуться, взять, по ее словам, в руки "младенца" - значило: ему отдать

свою жизнь.

Тут кто-то ее порывисто оборвал, влетевши и что-то напомнив; схватясь

рукою за лоб, вдруг нахмурилась и отмахнулась; и после, стремительно

подбежавши ко мне, остановилась, как робкая девочка; и - строго, настойчиво:

- "Ну, так вы будете вечером. Вы мне ответите так же, как я вас

спросила!"

И - выскользнула.

С очень странными переживаниями сидел я в театре; и даже не помню, в

чем именно выступала она; до ее ли игры, когда вот сейчас предстояло с ней

так объясниться, как желала она; только что в руки отдали мне "Мусагет";

только что дал я согласье д'Альгейму быть в "деле" его: а чем кончилось это

согласие? В Брюсселе ждала меня Ася; а тут наперерез всему, бросив все, я

был должен, по убежденью артистки, пуститься уже в настоящее кругосветное

путешествие; где "паспорт" на него? И - где средства?

Вот кончен спектакль; я - за кулисами; там меня ждут: переодевается,

сейчас выйдет; где-то еще стоят крики: "Ком-мис-сар-жев-скааа-я"; вот и

она - в пышном манто, бросает мне в руку огромную муфту:

- "Несите, идемте!"

Куда? К ней? Иду. Положение - глупое: у выхода - рев молодежи: я, с

муфтой в руке, - лишь претык; выходим; карету она отпускает; и я усаживаю ее

на извозчика; мы едем к ней; предварительно ей хочется покататься и

освежиться на воздухе; катимся где-то меж переулков; решает она ехать за

город, чтобы не прервать разговора, уже зацепившегося за огромную тему; мы -

едем в ночь: деревья Петровского парка; куда еще? Не выпить ли чаю? Где?

Какие тут рестораны - я, право, не знаю; не знает она; и я начинаю просить

ее: не надо бы ресторана; можно ли там под музыку продолжать разговор? Да и

обстановка; она - соглашается:

- "Извозчик, назад!"

И он медленно трусит по направлению к городу; разговор взвивается

вверх; и то он расширяется, как спираль, в широкоохватные темы; то

суживается до субъективней-ших, психологических завитков, граничащих с

песней без слов.

Я подвожу ее к дому; не как артистка и не как "дама", как добрый

товарищ, как Эллис, имевший привычку бежать со мной до дома, после чего я,

бывало, его провожаю до дома, - она с детски робкой, просительною улыбкою:

- "Ну, я вас теперь до дома довезу?"

Мы подъезжаем к моему подъезду; я в свою очередь:

- "Теперь уже я подвожу вас. Можно?"

Два раза были мы в Никольском переулке; два раза я ее провожал до дому;

извозчик не ехал, а плелся: между переулками; если бы он где-нибудь

остановился у тумбы, мы б не заметили.

Что сказать о таком разговоре? Только то, что он выступил изо всех

берегов; воспроизвести - нет возможности: разговор, построенный на

импрессиях, оспариваньи друг друга; сказалась в нем вся тоска этой

прекрасной души, блеск утопий, невоплотимых в действительность; зачем она

выбрала меня конфидентом своих стремлений? Лет восемь назад и я мечтал о

создании "человека"; кончил же... злобою дня; то, с чего начал я, к этому

теперь приводил ее огромнейший театроведческий опыт: опыт утраты человека

театром; мой же жизненный опыт как раз начался с разбития детских утопий о

человеке-младенце в условиях тогдашней действительности; не мог же я ее,

разбитую в своем опыте, добить моим опытом; и я обещал ей всемерно думать о

планах ее; и посильно на них откликнуться; она требовала - непосильного:

требовала отдачи жизни "младенцу"; а когда мы уже путешествовали меж

подъездами, она лепетала намеками, не имеющими логических линий, какими-то

стихами в прозе; вроде "Эльзи" Бальмонта, где краски и струи господствовали

над логикою; вспыхнули во мне строчки: "Чайка, серая чайка с печальными

криками носится над равниной, покрытой тоской"138.

Образ маленькой фигурки с высунутой ручкой из пышного манто, с

недоуменной головкой, протянутой мне под лицо, остался образом чайки, с

"печальными криками" пролетающей куда-то на юг из огромной, кондовой,

царской России; запомнился ее полуобиженный вскрик:

- "Почему вы такой невнимательный, грустный, холодный и - синий,

синий!"

Сказать великой артистке, себя отдававшей "младенцу", что он невозможен

жестоко; не поняла она, что я делался "синим, синим" - от боли, от страха за

нее и от невозможности ей помочь.

Вот второй раз подвезла она меня к дому Новикова, в Никольском; бледное

личико девочки под вуалькой высунулось; и протянулись две ручки:

- "Я уезжаю в турне, - в последнее... Я вам оставляю моего

"младенца"... Думайте о нем... лелейте его... А я о себе напомню".

Накрапывал дождик; и повернулся извозчик; зад пролетки загрохотал под

дождем по Никольскому.

Через два дня - первая телеграмма: с напоминанием; дня через четыре -

вторая; потом - длительный перерыв; и - оглушившее всю Россию известие: Вера

Федоровна Коммиссаржевская скончалася в Ташкенте от черной оспы;139 может

быть, бухарский халат, от которого заразилась она, избавил ее от горчайших

душевных страданий: видеть великую идею преглупо растоптанной.

Она была преждевременна.

РИТМИЧЕСКИЙ КРУЖОК

статьи по ритму; и пишу последнюю главу своего романа; опять - огромные,

пустынные комнаты старого дома, портреты предков; за окнами - синие сумерки,

сосны и морозный, багряный закат; мой глухонемой старик, в мягких валенках,

вырастает из сумрака за плечами; трогает за руку и показывает на соседнюю

комнату, где сумрак подпрыгивает на красных отблесках и откуда красноречиво

потрескивают сухие поленья; иду туда к огромному очагу - не камину;

опускаюсь в мягкое кресло; подбородок в ладони; и думаю, думаю над сияющим

жаром; в синем мраке пустых комнат - шорохи, шмыги и даже будто шаги; это -

мыши.

января вызревает необходимость мне быть в Петербурге, чтобы координировать

"Мусагет" с планами Вячеслава Иванова, привлекаемого к редактированию

историческим сектором "Мусагета"; новое сближенье с Ивановым - дело рук

Минцловой; оно обусловлено и отходом Иванова от Городецкого и Чулкова, и

распадом недавнего триумвирата в "Весах": я, Брюсов, Эл-лис; Иванов

затаскивает меня в свою "башню"; [Квартира Иванова, находившаяся в башне

дома, возвышавшегося над Таврическим дворцом] и дердаит в ней без отпуска

около шести недель;140 быт этой жизни мною описан в "Начале века"; не

возвращаюсь к нему; к нам приезжает Метнер: дооформить сотрудничество

Иванова в "Мусагете"; Иванов, в свою очередь, делает все усилия, чтобы

сгладить шероховатости моих отношений с Блоком, мечтая о конъюнктуре: он, я

и Блок, ввиду отдаления от символизма Брюсова, полного одиночества Блока,

порвавшего с мистическим анархизмом, и в противовес усиливающимся тенденциям

журнала "Аполлон", в котором сгруппировались акмеисты (С. Маковский,

Гумилев, Кузмин, бар. Врангель и другие);141 в свою очередь, раннею весной я

везу в Москву В. Иванова для ближайшего знакомства его с сотрудниками; мы

помещаем его в редакторской комнате, где он живет, принимает и проповедует с

неделю; дни приезда его совпадают с открытием "Мусагета";142 вскоре по

отъезде его читаю я публичную лекцию на тему "Лирика и эксперимент", ответ

на которую - появление ко мне тройки молодых людей - Дурылина, Сидорова и

Шенрока - с предложением организовать под моим руководством

экспериментальную студию по изучению ритма; быстро налаживается ритмический

кружок в составе пятнадцати - семнадцати человек, среди которых запомнились,

кроме вышеупомянутой руководящей тройки: Нилендер, Ахрамович, Чеботаревские

(брат и сестра), Станевич, П. Н. Зайцев, С. Бобров, заработавший скоро

самостоятельно, Рем (Баранов) и другие.

Первые заседания кружка, зафункционировавшего в апреле, посвящены моему

введению в работу; они определяют нашу задачу и посвящены методологии

предстоящих работ по уточнению слуховой записи, мною предложенной в

"Символизме"; в основу я беру ту самую критику "Символизма", которую

позднее, в продолжение более чем семнадцати лет, приходится мне выслушивать;

далее - ряд майских заседаний, посвященных предварительной номенклатуре

паузных форм, энклитик и прокли-тик языка, учету спондеоподобных и

хореоподобных стоп в ямбе, а также номенклатуре ритмических фигур,

долженствующих быть взятыми на учет; все это - поправки к "Символизму",

которые необходимо было нам сделать в первую голову, чтобы использовать

летние вакации; мы берем для эксперимента весь пятистопный ямб крупнейших

русских поэтов - не в показательной порции, как У меня в "Символизме" (там

взят четырехстопный), a in согроге;143 семнадцать человек, выровняв свои

классификационные таблицы и сдав "экзамен" на точность слуха, разбирают

поэтов; мне достается пятистопный ямб Тютчева, Баратынского и лирики

Пушкина, (а ямб драматических произведений взял кто-то другой) .

С осени начинаются частые, длительные, плодотворнейшие заседания,

посвященные сверке отработанного материала, оглашению статистики и

недоумений, с которыми встретился каждый из работавших, т. е. более десяти

докладных рефератиков, из которых возникла проблема выравнивания

классификационных данных у всех, сводящаяся к еще большему уточнению; более

всего времени заняла проблема выработки номенклатуры в связи с паузными

формами (межсловесными промежутками); здесь наши работы совпали с

предложением поэта Пяста, заработавшего отдельно над теми же проблемами в

Петербурге;145 вопрос шел о том, что четыре типа промежутков, в свою

очередь, подразделяются на чисто-звучащие и нечисто-звучащие (так сказать,

на изобразимые целыми числами и дробными); в моем "Символизме" все

нечисто-звучащие промежутки были отнесены к паузной форме "е" (согласно

номенклатуре "Символизма");146 эту формулу мы уничтожили уточнением первых

четырех ("а", "Ь", "с", "d"); в результате - шестнадцать паузных

модификаций, исчерпывающих все паузные нюансы строки; взятие этих нюансов на

учет в позднейшей классификации Шенгели147 и размножает сравнительно

небольшое количество типичных строк ямба, что, по-моему, является скорей

неудобством, весьма усложняющим слуховую запись; до десяти заседаний было

посвящено принципу записи паузы (по Жирмунскому, - "межсловесного

промежутка"148); уже осенью девятьсот десятого года принцип записи, скоро

сжатый в параграфы литографированного учебничка ритмики, оформился в ту

степень точности, которую стремился провести профессор Жирмунский в своей

работе, вышедшей едва ли не через шестнадцать лет. Ценнейший учебничек,

брошенный в пыль редакцией "Мусагета" после моего отъезда из Москвы и не

опубликованный своевременно149, - укор Метнеру; ибо он лишил моих тогдашних

сотрудников права на приоритет в ряде научных уточнений, а меня подвел под

многолетние нарекания.

В этом же кружке студент Рем прочел доклад о принципе счисления строк и

переведения цифровых данных в кривую ритма; принцип этот я разработал

впоследствии; он и лег в основу моей "Диалектики ритма"150.

Об итогах работы кружка по пятистопному ямбу позднее я доложил в

Обществе ревнителей художественного слова в Петербурге, где уже в начале

девятьсот девятого года я прочел два или три доклада151, на которых

присутствовали поэты и стиховеды (Вячеслав Иванов, Пяст, Не-доброво,

Зноско-Боровский, В. Чудовской и т. д.); присутствовал и академик Венгеров,

отнесшийся с большим вни-манием к итогам моей работы .

Жизнь кружка кипела до моего отъезда за границу (она кипела и после);

сентябрь - ноябрь осмыслились мне жизнью кружка, который был зацепкою за

Москву; все прочее было мертвым; пустыня мне виделась там, где года три

назад я живо участвовал в прениях; пустыня - "Эстетика"; пустыня -

философский кружок; пустыня - Религиозно-философское общество; когда я шел

мимо "Метрополя", я уже не свертывал мимо стены Китай-города, чтоб забежать

в "Весы"; их - не было. Когда я проходил по Гнездниковскому переулку и

глядел на дверь д'Альгеймов, я думал с большой горькотой: "И эти двери

закрылись"; и даже: реже я завертывал к "редактору", которым стал мой все

еще друг, Эмилий Метнер; но, но - друг ли уже? Тяжелая тень неподнимаемого

молчания между нами вызывала всякие подозрения; "Мусагет" в условиях полного

расхождения взглядов на него был мне лишь жерновом на шее; и я, поглядев на

дверь Мет-нера, не раз проходил мимо, свертывал в боковой переулочек, и

оказывался в квартире секретаря нашего, Ко-жебаткина, потчевавшего меня

рюмочкой коньячка; и эта "рюмочка" не раз выглядела заупокойного тризною; о

некоторых своих материальных нуждах я доводил до сведения "редактора"-друга

через секретаря Кожебат-кина.

Ритмический кружок - последняя пядь Москвы, которая еще держала меня;

но путь жизни с Асей, соединявшийся с неизбежным отъездом за границу,

конечно же, перевешивал; Москва проваливалась под ногами.

БОГОЛЮБЫ
Еще в апреле по соглашению с Асей мы должны были встретиться; она

приезжала из Брюсселя в Боголюбы, село Волынской губернии, около Луцка;

отчим ее здесь был лесничим; ввиду нашей ссоры с д'Альгеймом, приезд ей в

Москву был заповедан; я получил от матери ее удивительно милое письмо,

зовущее меня к ним приехать: гостить; временем приезда я выбрал июль, желая

воспользоваться частью лета для окончания своей работы над ритмом и для

подготовки к изданию сборника статей "Луг зеленый" (для "Альционы");153 в

это время уже вышли две мои книги ("Символизм" и "Серебряный голубь");154 о

первом пресса не произнесла ни слова; книга расходилась; впоследствии она

вошла прочно в сознание писателей, поэтов и стиховедов; но о ней не было

написано ни одной строчки;155 не та участь ждала "Серебряный голубь",

который в отдельном издании читался нарасхват; и вызвал ряд фельетонов

(Боцяновского, Мережковского и т. д.)156, весьма мне сочувственных; книга

имела успех; от Гершензона, Булгакова, Бердяева - лестные комплименты157.

Июнь проводил я в Демьянове, имении В. И. Танеева, где протекло мое

детство, где не был я с 1891 года; попав через двадцать лет в те аллеи, где

игрывал еще ребенком, где первое впечатление от природы входило в меня, я

переживал встречу с собственным детством.

Мы с матерью жили в части той дачи, которую я покинул перед

поступлением в гимназию, около пруда с розами, где сиживали мы когда-то со

"сказочной" гувернанткой, Раисой Ивановной, а потом с моим другом, m-lle

Беллой Раден [Квартира Иванова, находившаяся в башне дома, возвышавшегося

над Таврическим дворцом].

Работал я бешено, отдавая и дни и ночи ритмическим вычисленьям и пишучи

статью "Кризис сознания и Генрик Ибсен";158 танеевский парк был местом

встречи демьянов-ских обитателей, которые, сроясь кучкой, часами шагали