Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

мусагетского секретаря Коже-баткина нас не только лишило поездки, оставив

без денег, но и заставило пять недель ожидать этих денег в раскаляемом день

ото дня и овеваемом хамсином74 Каире; явь мешалась с кошмаром; все последние

дни мы как бредили, тоскливо шатаясь по Каср-эль-Ниль и тщетно тщась бежать

из Египта; наконец день настал; взяты билеты в Яффу;75 помнится, накануне

отъезда мы сидели над Нилом и созерцали в последний раз медленный

золото-карий закат; сумерки полнились уху не слышным рыданьем; мне вдруг

стало грустно, что никогда уже не увидим этих мутных и трепетных сумерок; мы

прощалися с ними: их не увидели больше нигде.

ИЕРУСАЛИМ

сумерками; мертвой, желто-коричневой мутью окрашен был свет; в день отъезда

такие же сумерки тускло маячили над Порт-Саидом; по мере того как

перемещались мы к Яффе, мне отчетливей осозналося: сумерки эти - весьма

символические: для нас они - сумерки всей Европы.

В Тунисии я впервые увидел изнанку колонизации; она мне открылась как

паразитизм; Египет лишь утвердил это мнение; после Тунисии и Египта с

особенной лютостью от-носился я ко всем выявлениям европейской цивилизации .

И я осознал, что итог путешествия нашего не случаен: мы ехали с Асей в

Европу, а оказались совсем неожиданно в Африке; возвращались же Азией, минуя

Афины, где мы должны были оказаться согласно первоначальному плану; и это -

неспроста; европейцы всюду нам предстояли как угнетатели, исказители и

развратители мира; с тех пор до самых годов мировой войны во мне стали

медленно крепнуть переживания, итог которых - решительное принятие лозунгов

Октября; о политике я эти годы не думал, а оказался с момента войны в самых

левых рядах, не приемлющих старого мира; после африканского путешествия

Россию я уже не противополагаю Европе; весьма характерно, что Иерусалим

встретил меня конфликтом с русской буржуазией; конфликт произошел в отеле

Иерусалимского подворья, в котором остановились мы.

Ранним утром наш пароход закачался у ясных вод Яффы; мы впервые после

пятинедельной жизни в Каире увидели юно-весенние бледно-голубые барашки на

небе и чистые юно-голубые тона весеннего неба, сообразив, что более месяца

небо Египта не показало нам ни одного настоящего облачка, ни чистого

голубого тона; небо Египта виделось кубово- или коленкорово-черным, когда не

бывало тусклью; помню, как радостно мы стояли, опершися о борт и разглядывая

совершенно прозрачную воду, из которой фосфорно нам сияли розовые,

бирюзоватые или фиолетовые стайки в воде скользивших медуз вместе со

стайками бриллиантовых рыбок; перед нами стлались зеленые апельсинники

Яффского берега, покрытого беленькими домиками европейского типа; голубой

фон далеких иудейских гор придавал особую приветливость береговому

ландшафту; пароход осадили многие десятки пестреньких лодочек с

разноцветными лодочниками, кричавшими во все горло; вот босоногая толпа уже

с громкими криками абордировала пароходные трапы; мы были схвачены,

скручены, чуть не избиты; вещи наши тотчас же вырвали у нас; и - вот: они -

полетели за борт; я схватился за Асю, чтобы хотя бы ее не оторвали грабители

от меня; мы попали с ней в одну лодку; но я с ужасом видел, как вещи наши

через головы крикунов, метавших их из рук в руки, неслись далеко от нас:

куда-то в сторону; я тщетно кричал, протягиваясь за ними; успокоительно с

берега мне махали руками: де все разберется.

Действительно: вот уже мы в вагоне; вещи при нас; но новая мука: десять

минут ругани с роем кричащих голов в фесках, желающих аннексировать нас на

все время нашего пребывания в Палестине:

- "Два фунта в день, включая поездки в Вифлеем, к Галилейскому озеру,

на Мертвое море! Будете довольны... Хоррошие ослики".

Отмахиваюсь.

Поезд уже летит по свежим, зеленым, покрытым яркими пятнами цветов

лугам и холмам Иудеи, встретившей нас пышной, молодой еще зеленью, свежестью

и даже влагой; но скоро же начались здесь дождливые дни; солнце спряталось;

а я - схватил насморк.

От Яффы до Иерусалима - незаметный подъем; перед Иерусалимом - гряда

иудейских холмов развертывалась сплошным недостроенным городом; среди этих

вылепленных природою стен, бастионов и барельефов - отчетливый орнамент

настоящей стены с вышками церквей и мечетей, выточенный из весело-цветного

местного камня; так издали выглядел семиворотный, пестроцветный Иерусалим,

обстанный многими домиками широко развернувшихся европейских предместий,

состоящих из сплошных садов миссий - английской, русской, французской,

немецкой и т. д.

Не помню, где мы остановились: помню, что это был английский отель, -

дорогой, неуютный, безвкусный и чопорный; выскочив из него, тотчас же мы

зашатались по кривеньким уличкам мусульманского города и по пригороду,

ширившему свои парки, в которых тонули постройки, принадлежавшие миссиям;

огромные, зеленые пространства русской миссии притянули наше внимание, хотя

бы потому, что сады ее пересекал поток мужиков и ярких кумачовых баб; мы

пять месяцев не видели русского человека; а тут сразу - Тула, Рязань,

Ярославль и т. д.: ярмарка говоров, окающих и акающих, чувствующих себя,

по-видимому, как дома; мне запомнилась баба, торговавшая здесь какой-то

мелочью:

- "Давно в Иерусалиме?"

- "Приехала назад восемь месяцев; так тут повадно... Я и осталась!"

Поздней мы узнали, что многие из богомольцев застревают на месяцы; не

умею сказать, где они проживают и чем промышляют; но должен сознаться:

окрестности Иерусалима после Египта показались мне очень уютными; самые

турки, сирийцы, арабы по цветам, по манерам так согласно сливались с

российскою кумачового пестротой; особенно назаретские женщины с незакрытыми

лицами, в красных, наподобие сарафана, платьях, выглядят знакомо: настоящими

рязанскими бабами; я потом наблюдал переход национальностей от Сирии до

Украины; мне казалось, что перехода никакого и нет; уезжая на Запад,

чувствуешь резко границу, между Волынью и Австрией; а между Африкой, Азией и

югом России - границы не чувствуешь.

Русская миссия - система густозеленых куп, средь которых разбросаны

здания консульства, здания Иерусалимского подворья для богомольцев, среди

которых есть настоящий, великолепный отель с хорошими, дешевыми комнатами и

очень вкусным столом; там стиль - пансионный; заведующий держался любезным

хозяином; из своего дорогого и неприветливого английского отеля мы тотчас же

перекочевали сюда.

Но перекочевка эта мне стоила многих кислых весьма минут.

У сестер Тургеневых была idee fixe: не унизить себя до церковного брака

(какое мещанство!); мужья их несли щекотливости, проистекающие отсюда.

Русское общество, в среду которого мы попали в Иерусалиме, было "тонное"; за

табльдотным столом нашим тон задавала мадам Олив (жена губернатора) и кислый

барин с лицом и манерами Бунина; при въезде Ася с фырком расписалася в

книге, нам данной: "Тургенева"; я же остался Бугаевым; так и выскочило на

доске: комната Љ 1: Бугаев, Тургенева; когда же мы вышли к обеду, то нас

ждала "встреча"; на лицах стояло: "авантюрист" Бугаев похитил юную барышню

из "нашего" общества; сыпались неприятнейшие намеки по моему адресу; мне

давали понять: даже самый костюм-де мой неприличен (короткие штаны, гамаши,

пробковый шлем); дочка м-м Олив и сама м-м Олив подчеркнули свою симпатию к

Асе; вдруг выяснилось: я - писатель, Андрей Белый; сразу же переменился тон

отношенья ко мне; и я - попал в "общество"; надменный ба-оин оказался другом

моего друга Рачинского, от которого яного наслышался обо мне; тут же

обнаружился переводчик отрывков Лао Тзе, японец Конисси77, знававший отца;

обнаружился, наконец, Турчанинов, знававший В. К. Кам-пиони, - знакомец Аси;

за табльдотом, словом, открылась "Москва в Иерусалиме", - та самая, из

которой мы с Асей спасалися бегством; я, конечно, запомнил укусы, которыми

мы были встречены; милая родина в лице "нашего" московского общества

виделась мне неискрен-ной маскою; и характерно: с тех пор начинаются мои

встречи с Москвой как с местом мне чуждым; прежде, бывало, мне всякий

москвич выглядел - "нашим", таким-то: Иван Ивановичем; теперь же всякий Иван

Иванович становится мне "господином таким-то"; я ждал от него неприятностей;

всякая встреча с Москвой отпечатлевается как встреча с той или иной частью

того же все ненавистного мне международного, буржуазного общества; "наша"

Москва - только часть черного интернационала: Морозова, Метнер, Рачинский

участвуют в нем точно так же, как Щукин и Рябушинский.

В Иерусалим мы приехали перед Пасхой;78 и, следовательно, посетили

подобающие религиозные церемонии: и омовение ног, и святой огонь и т. д.; в

прочее время мы с увлеченьем толклись по тесным ульчонкам турецкого города,

чаще всего забегая на пустую, огромную, камнем мощенную площадь, которой

кончался город, обрываясь к Елеонской горе грандиозной верандой; посередине

ее шестигранно высилась, поражая мозаикой, розово-красная мечеть Омара

(здание эпохи Юстиниана); она стояла на месте древнего Соломонова храма;79

посередине пространства ее - скала, на которой Авраам приносил в жертву

сына;80 пестро-веселые стены и улицы Иерусалима не имеют ничего общего с

древним городом, разрушенным до основания Титом;81 постройки относимы к

эпохе крестоносцев; христианские "святости" здесь перемешаны с

мусульманскими памятниками; вы идете по людной торговой уличке, свертываете

почти к отвесному спуску и - попадаете... на крышу храма Гроба Господня,

здания, состоящего из ряда церквей под одной общей кровлей; здесь Гроб

Господень соединен переходом с Голгофой, находящейся под покровительством

католиков; посередине квадратной комнаты на каменном столбе стоит

реалистически разрисованный... земной пуп, о который я больно ушиб колено82.

Страстная неделя - разгары страстей, приводящих к дракам среди

духовенства; места в храмах разобраны по часам представителями разных

культов; если к известному часу не кончат службу, скажем, католики, -

врывается дикая толпа бородатых православных монахов и бьет их крестами по

спинам; при этих частых побоищах являются турецкие городовые; они

величественно предшествуют всем процессиям, пристукивая огромными булавами

по мостовой; процент сокрушенных скул и носов увеличился бы, если бы не эти

защитники христианского культа; мне рассказывали про побоище, бывшее

назадолго до нас в подземных коридорах Вифлеемского храма, - около яслей;

здесь рубились крестами попы разных культов; те же турецкие городовики

ежегодно спасают жизнь патриарха на празднике нисхождения с неба огня; я

видел это ужасное зрелище: дрожащий от страха старец, облеченный в белый

атлас, несется с двумя факелами в руках, как затравленный заяц, охраняемый

городовиками от тысяч с ревом прущих за огнем богомольцев.

Мрачное впечатление произвела на меня иерусалимская "святая" неделя;83

церемонии напоминали порою фиглярство; так: видел я обряд омовения ног,

происходивший на площади перед Гробом Господним; я его разглядывал с крыши

одного из домов, выходящих на площадь; обряд этот, совершаемый двенадцатью

епископами, комичен до ужаса; двенадцать стариков в золотых митрах обнажили

ноги, а патриарх трудолюбиво их отирал.

Видел я также и плач евреев о разрушенных стенах; пять-шесть стариков в

золотых халатах перед иерусалимской стеной привлекли много сот любопытных,

щелкавших кодаками вокруг этого зрелища.

Но в гораздо большей степени Иерусалим мне запомнился веселыми

прогулками за пределами города с поси-дением в турецких кофейнях, где я

много беседовал с добродушными турками; запомнился и инцидент в мечети

Омара; о нем писали в европейских газетах; какие-то любители-археологи,

подкупивши шейха мечети, производили в месяцах по ночам в ней раскопки; они

выкрали какие-то разрытые ценности; в ночь же открытия кражи из Яффы отчалил

корабль с похищенным; мы, ничего не зная о событии, взволновавшем Иерусалим,

бродили в этот день перед мечетью Омара, удивляясь глухому волнению вокруг

нас; женщины, мимо которых мы шли, поднимали руки над нашими головами,

по-видимому проклиная нас; а два парня в фесках схватились даже за камни; мы

поспешили ретироваться; когда ж подходили к ограде миссии, то встретили

наших крестьян, бегущих от площади храма Гроба Господня; они кричали: на

них-де в городе напали турки; за обедом заведующий подворьем сказал:

- "Как? Вы ничего не знаете? Весь Иерусалим кричит о воровстве в

мечети. Дернуло вас идти на площадь в эдакий день... Не выходите за ограду

подворья сегодня. Иначе я не ручаюсь за вас".

Ворота подворья были забаррикадированы; около них появилось несколько

великолепных краснокафтанных ка-васов84, вооруженных с ног до головы; чуть

ли не возник дипломатический инцидент с протестами миссий, требованиями

охраны иностранцев и т. д.; был день, когда последним грозил погром; в этот

день с богомолья вернулась процессия мусульман со знаменами; узнавши о краже

в мечети, она хотела устроить резню европейцев; эту процессию мы видели в

момент ее выхода из Иерусалима; члены процессии, остановясь перед Гробом

Богоматери, склонили знамена, пропевши какой-то гимн; Иерусалим остается мне

в памяти центром антихристианской пропаганды; пропаганда - в показе грубых

нравов неопрятного во всех отношениях греческого духовенства.

Сперва собирались мы совершить поездку на осликах к берегам

Галилейского озера и ехать морем до Афин, чтобы через Константинополь

вернуться в Одессу; но, насмотревшись на нравы греческого духовенства,

расстались с мыслью об этом "сантиментальном путешествии"; Иерусалим грубо

ушибает верующих; вспомните, как здесь томился Гоголь;85 и мы решили

вернуться в Одессу.

ДО ОДЕССЫ

общества; этот путь ничем не отметился в смысле встречи с людьми; все

впечатления приносило море; мы получили удобную маленькую каютку, в которой

мне хорошо заработалось; и к концу трехнедельного путешествия мой письменный

столик вполне стал рабочим столом; за отдельную плату отвели нам на палубе

два удобнейших шэзлонга; и мы почти все время комфортабельно покоились в

них, следя за линией берегов, сирийских и малоазиатских, и за панорамою

островов Архипелага; погода стояла великолепная; веяло весенним теплом; и -

по мере того, как мы поднимались на север, - все больше теплело; ни облачка:

всю дорогу; ни качки, ни ветерка, ни дождя; глядя на ленту береговых

панорам, развертывающих Палестину, Сирию, Малую Азию, мы совершенно бездумно

подводили итоги нашему полугодовому странствию; мы говорили о том, что пятна

путевых впечатлений и разгляд бытов переродил нас так, что только в годах

скажется перерождение это; проблемы истории взволновали меня; я себя теперь

осознал в душе очеркистом и путешественником.

Равнодушными сперва взглядами скользили мы по скучноватым, плоским

берегам Палестины и Сирии; промелькнули издали апельсинники Кайфы,

неизвестные европейцам, но знаменитые здесь (яффские апельсины ничто перед

кайфскими); прочертилась линия европейских построек города Бейрута с

монументальным зданием университета, устроенного американцами; поразили

лесистые горы, увенчанные снегами в месте схождения Сирии с Малой Азией

(Александретта, Мерсина); здесь открывалась железная дорога, идущая на

Багдад.

От Мерсины пароход ушел в море; берега скрылись; на следующее утро я

которого морская линия горизонта изрезалась рядом причудливых островов, в

полосу которых вступили мы и плыли в ней дня четыре или пять; то был

Архипелаг; никогда не забуду я ряда каменных, фантастических очертаний,

среди которых тихо скользили мы; вот остров - дракон, вытянувший свою пасть

по направлению к морю; но мы оплываем его; через двадцать минут его контур

меняется; он делается не драконом, а, например, великаном, башней или

контуром орла, льва и т. д.; исчезло открытое море, заполнившись десятками

островов, разделенных узкими проливами; градация земель, пустынных,

каменных, золотистых, обставала нас днем и ночью; сочетание вод легчайшей

голубизны с золотовато-нежными рельефами утесов погружало нас в сплошной

сон; мне впервые предстал здесь генезис греческой мифологии, ибо я видел

химер, драконов, вставшего из воды Посейдона, Атласа и прочих действующих

лиц греческих мифов; я понял, что мифология греков - рассказ о причудливых

земляных формах, торчавших из моря.

Пять дней отдавались мы сказке, созерцая метаморфозу контуров; а новые

и новые острова намечалися с горизонта, в то время как те, которые

проплывали мимо нас, становились фантазией, одетой в дымку, с

противоположной стороны горизонта; даже не заметили мы, как мимо прошли

очертания Патмоса, Лесбоса и других мест, связанных с историей Греции; я

считаю, что пять дней, отданных впечатлениям Архипелага, были днями сплошной

поэзии.

собирались использовать день стоянки, съехавши на берег; но в город нас не

пустили: там началась холера; вознаградили себя высадкой в Митиле-нах;

пестрые до вычурности греки в красных фригийских шапочках, с чудовищно

пышными сборами алых штанов вверху, обтягивающих нижнюю часть ног, как

трико, с остроконечными туфлями в четверть аршина длины, - пестрые греки

перевезли нас в город; белые, чистые домики, утопающие в зелени, кисти белых

сиреней, падающих каскадами отовсюду, щебет птиц, смех, - удивительное место

Митилены, летняя резиденция одесских греков-богачей.

За Митиленами окрестности стали однообразно суровые; при входе в

Мраморное море глядели мы на пустынные малоазийские берега, нащупывая

глазами остатки исторической Трои; и вот уже - открылся веселый Босфор с

пестротою стен и мечетей Золотого Рога87.

Пароход причалил к мосту, соединявшему оба берега: на одном -

европейские кварталы, Пера и Галата; на другом - старый Стамбул; мы здесь

простояли около полутора суток; взяв на день высококвалифицированного

проводника с соответственно высоким тарифом, очень достойного вида, мы

отдались ему в руки; и не жалели об этом; в результате мы получили полное

восприятие города в целом; даже в паузах, в остановках, во времени,

отведенном нам проводником для еды, чувствовался вкус и уменье.

Я не стану описывать мечети Стамбула, стены его, семибашенный замок,

мусульманское кладбище и "Сладкие Воды Европы"88, по которым совершили мы

длинное путешествие в легком каике, с гулянием по зеленой, береговой мураве;

все это описано и Лоти, и особенно Клодом Фаррером в его романе "Человек,

который убил"90. Вторично описывать, значит дать худший, ненужный вариант

классических образцов; и кроме того: после Кайруана, Тунисии, Египта и

Палестины впечатления наши были притуплены; приезжего из Берлина, Парижа,

Москвы может интересовать восточный стиль города; для нас этот стиль был

только повтором; я отмечу лишь облик турецкой женщины, весело разгуливающей

с подругами на зеленых лугах, окаймляющих "Сладкие Воды Европы"; высокая,

живоглазая, с почти открытым лицом, для вида лишь опушенным черным или

кремовым кружевом у подбородка, чаще всего она мне встречалась в ярком

желто-коричневом платье с золотистым отливом и с непременными пелеринками; и

потом, характерны фигуры крутящихся константинопольских дервишей,

длиннобородых, с важными лицами, в огромнейших седых барашковых колпаках;

ими кишат улицы города; нас более интересовали военные из "младотурок";91

они окончили образование в парижском Сен-Сире, отличались изысканностью

манер, прекрасной французскою речью, блестящим мундиром и предупредительной

вежливостью по отношению к дамам, что, впрочем, не помешало впоследствии им

совершать деяния, превосходящие жестокостью деяния башибузуков92.

Галатою и Пера, признаться, пренебрегли мы; кварталы эти - плохие копии

всякого европейского города; хваленый вид Босфора, разумеется, живописен;

но, по-моему, и Неаполитанский и особенно Тунисский залив красотой и

размахами берегов превосходят Босфор; хорош, правда, вид на далеко

открывающиеся Принцевы острова; но мы были слишком утомлены всем, что ряд

месяцев проходило перед глазами, чтобы теперь пристально вглядываться в

предстающие прелести.

Словом, когда наш пароход плыл вдоль извилистых и покрытых виллами

берегов Босфора, я мало вникал в красоту берегов, которые все сужались,

сужались; справа и слева стояли орудия; дула их были направлены к русскому

северу; вот последний, коленчатый поворот, и - Черное море, которое

действительно показалось мне черным по сравнению со Средиземным; как

полагается, - здесь стало покачивать нас; прокачало весь следующий день до

темноты; когда же небо покрыли звезды, показался северный берег, густо

усеянный огнями Одессы; перед нею мы стали; и простояли всю ночь, чтобы с

утра подвергнуться всевозможным осмотрам; с грустью я выбросил мой

револьвер, защищавший нас в мраке кривых переулков Радеса; но - делать

нечего.

ощущал тогда точно вор, подкравшийся к ненавистному мне российскому

государству, которое, знай оно, каким подъезжал, не должно бы было впускать

меня, как почти государственного преступника, в свои пределы; много лет

спустя, уже после Октябрьской революции, вспомнилось это противостояние, но

в другом образе; между мной и царской Россией - непереступаемая черта;

интервенты посылают свои суда в Одессу; пролетариат защищает ее; я издали, с

севера, из советской Москвы вперяюсь в нападающих на СССР негров; часть моих

прежних знакомых, даже когда-то друзей, в качестве эмигрантов спасаются из

пределов России; эти два момента живо шевелились в сознании,

противополагаясь друг другу, в 19-м и 20-м годах.

Не стану описывать, как мы беспроко осматривали Одессу, как проводили

около суток в Киеве93, где невольно обратили внимание на пестрые пятна

крестьянских одежд, которыми расцветились окрестные холмы; Ася сказала мне:

- "Посмотри-ка, чем это все отличается от Палестины? Те же краски на

людях и даже в ландшафте".

Скоро мы оказались в обстании хорошо мне известных видов Полесья; вот

уже Луцк со знакомою Стырью и древними башнями чуть ли не 12-го столетия94,

возвышавшимися над рекой; на станции ждали нас лошади; мы покатили по столь

привычной дороге; и вон, вон, уже там, на фоне дубового, густоствольного

леса - знакомый, приветливый белый домик лесничества.

Вторая глава