Глава 1. НЕОБХОДИМОСТЬ И ВОЗМОЖНОСТЬ ФИЛОСОФСКОЙ И ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

57

Если развивающееся человеческое знание существует, то мы не мо­жем предвидеть того, о чем будем знать только завтра. (...) никакой научный прорицатель (будь то человек или вычислительная машина) не может научно предсказать свои собственные результаты, которые будут получены в будущем. Добиться здесь успеха можно будет только тогда, когда произойдет само событие и предсказывать будет поздно; предсказание станет послесказанием [Поппер, 1993, с. 5—6].

С моей точки зрения, эта аргументация со всей своей логичес­кой строгостью и мощью ломится в открытые двери. Я даже готов открыть их еще шире. На исторические события влияют (ничуть не менее, чем научное знание) новые идеологии, новые правовые и экономические идеи, новые философские течения и концепции, новые направления в религии и морали, новые явления в культуре, формах досуга, социальных потребностях, новые технологии. Ко всем этим и множеству других факторов попперовское рассужде­ние о невозможности предсказания относится в не меньшей степе­ни, чем к развитию научного знания.

В предыдущих разделах я уже отказался от историцизма и при­знал, что теоретическая история никогда не станет столь же точной наукой, как теоретическая физика (см. обсуждение тезисов 2 и 8). Однако к теоретической истории в моем понимании критика Поп-пера не относится. Его удар бьет мимо цели. Поппер справедливо указывает, что даже в наиболее точных областях естествознания де­тальный прогноз событий на основе знания законов и начальных условий возможен лишь в искусственно или естественно изолиро­ванных ситуациях (астрономические события в Солнечной системе [Там же, с. 72, 160]). В остальных случаях в естествознании и тем бо­лее в социальных науках предсказанию подлежат только границы, в пределах которых будут происходить те или иные непредсказуемые события. Точность предсказаний можно наращивать, т.е. сужать эти границы, но никогда не до степени детальных пророчеств: зачем на­уке отнимать хлеб у астрологов, каббалистов и духовидцев.

Исторические тенденции и локальные законы, которые пред­полагается использовать в теоретической истории и рациональной философии истории, не являются абсолютными и универсальны­ми (см. тезисы 2 и 3). Они сами действуют лишь в своих границах, которые я предлагаю называть рамками выполнимости (законов или тенденций).

При такой методологической установке социальные прогнозы вполне допустимы (как модельные, «игровые» для исторического

прошлого, так и реальные для будущего), причем при полном со­гласии с попперовским тезисом о непредсказуемости развития на­учного знания. Решение состоит в том, чтобы составлять и исполь­зовать социальный прогноз с учетом предпосылки, что будущие непредсказуемые научные открытия (равно как идеологии, ценно­сти, философские, религиозные, моральные идеи и т.п.) не нару­шают рамок выполнимости тех законов* и тенденций, на основе ко­торых делается этот прогноз. Если для данного случая такой пред­посылки принять нельзя, то принимается решение о расширении (ослаблении) рамок выполнимости, что приведет к меньшей точ­ности прогноза. Когда значимость прогноза слишком велика, что­бы мы отказались его делать в угоду дистиллированной научной точности, тогда предпринимается обратный ход. Такого рода балан­сировка — нормальный режим научной методологии. Самое важ­ное, чтобы при обнаружении невозможности достичь в чем-либо абсолютной точности у нас не опускались руки. Парадокс состоит в том, что высокая интеллектуальная ответственность, строгий раци­онализм и большой мыслительный труд Поппера, обусловившие его вывод о невозможности максималистской версии теоретической истории, привели к тому, что очень многие махнули рукой на само это научное направление. В результате в социальном и историчес­ком познании только укрепился безответственный иррационализм, органически связанный с отказом от серьезного труда продуктив­ного теоретического мышления в сфере истории.

Последний из выделенных мною аргументов Поппера носит уже этический и экзистенциальный характер, что, между прочим, не

делает его слабее по сравнению с предыдущими гносеологически­ми и методологическими аргументами. Речь идет о том, что при­знание какого-либо «объективного хода истории» или присущего ей «смысла» несовместимо с принципом ответственности каждого из нас и всех вместе за то, что произойдет с нами и с миром в будущем. По мнению Поппера, признание хода и смысла истории отрицает также нашу свободу. Протест Поппера против «объек­тивного хода истории», фатальная предопределенность которого по­зволяет нам перекладывать на него нашу ответственность за буду­щее, легко снимается. Когда мы отказались от признания каких-либо абсолютных, безусловных законов и тенденций в истории и приняли решение об учете рамок выполнимости для локальных за­конов и тенденций, то тем самым уже были отвергнуты фатализм и предопределенность.

К примеру, в современном мире имеют место очень мощные тенденции роста разрушительного техногенного влияния на атмос­феру, почвы, реки и Мировой океан. Признание этих тенденций фатальными означало бы (в полном согласии с Поппером) снятие с себя ответственности и прекращение какой-либо экологической деятельности. В то же время есть локальный, но очень показатель­ный опыт остановки такого рода тенденций. Еще 20—30 лет назад рост загрязнения атмосферы в Токио имел самые угрожающие тем­пы. Сегодня же это город, конечно, не с идеально чистым воздухом (для мегаполисов такое вообще вряд ли возможно), но уже вполне приемлемый для жизни и здоровья людей. Получается, что в ка­кой-то момент тенденцию роста загрязнения удалось повернуть вспять. Из рамок выполнимости тенденции роста загрязнения го­рода был совершен переход в рамки выполнимости тенденции со­кращения загрязнения. Практически сказанное было осуществле­но за счет последовательной, долговременной стратегии ежегодно­го ужесточения санкций за выбросы в атмосферу, инвестирования экологически чистых технологий и проектов и т.д. То, что удается в пределах города, хуже удается во всей стране и пока совсем не уда­ется в глобальном масштабе. Но фатализма все равно нет, и от от­ветственности за будущее нас никто не избавит.

Поппер слишком поспешно, без какой-то попытки анализа, при­вязывает прогресс истории к наличию у нее цели. То, что история движется к определенному, изначально установленному целевому состоянию (Царствию Божьему, коммунизму, «точке Омега» и т.д.), действительно, представляется крайне сомнительной идеей. Хотя

она и неопровержима, но рациональное мышление, пользуясь «бритвой Оккама» (не умножай сущностей сверх необходимости), вполне может от этой идеи отказаться.

С «прогрессом» дело обстоит гораздо сложнее. О «прогрессе» или «регрессе» в истории можно судить, совсем не привлекая идею «цели истории». Для этих суждений вполне достаточно некоторой приня­той специальным решением системы ценностей. Важно, что при любой системе ценностей история будет полна и «прогрессов», и «регрессов», что ставит методически сложные задачи абстрагирова­ния для выявления самых общих результирующих тенденций.

Короче говоря, согласившись с Поппером, что ни о каком бе­зусловном и абсолютном законе прогресса в истории, двигающем ее к некой единой цели, не может быть и речи, я никак не могу со­гласиться с другой частью его утверждения. С моей точки зрения, о прогрессе (равно как и о регрессе) в истории можно рассуждать впол­не корректно, рационально, с опорой на эмпирические данные, что предполагает рефлексию ценностных оснований для такого рода суждений, причем сами эти ценности не очевидны и могут менять­ся со временем.

Сформулируем основные выводы для дальнейшей разработки рациональной философии истории и теоретической истории:

• 
  необходимо четко различать онтологические, общетеоретичес­кие и собственно теоретические положения, к которым должны
  предъявляться разные требования, прежде всего относительно про­веряемости;
  
• 
  избегать абсолютизирования любой онтологии или общей те­
  ории; несмотря на их непроверяемость, должны быть выработаны
  критерии, по которым непродуктивные общие теоретические и даже
  онтологические положения могут быть скорректированы или даже
  заменены другими;
  
• 
  учитывать возможность и оправданность существования мно­гих онтологии; следует поставить и решить проблему соотнесения
  этой множественности с классическим представлением о единствен­ности научной истины;
  
• 
  отказаться от такого «способа проверки», как подбор подтвер­ждающих примеров для выбранной онтологии и теории (в чем осо­бенно грешили О. Шпенглер, А. Тойнби, Л. Гумилев); напротив,
  

следует стремиться находить «аномалии», отсутствие которых бу­дет тогда лучшим подтверждением теории, а наличие - стимулом для ее пересмотра, коррекции или замены;

• учитывать зависимость исторических тенденций от условий
их выполнения, которые в общем случае не абсолютны и могут су­щественно измениться, даже перестать существовать;

• по возможности выявлять и указывать для каждой тенден­

• универсальные законы «для всех человеческих сообществ»

• переход от одних локальных законов к другим сам должен быть

• 
  принимать во внимание, что уровень локальных законов оп­ределяется широтой (в общем системном смысле) своих рамок вы­полнимости; в таком случае сама жизнь сообщества по некоторым
  локальным законам может приводить к выходу за указанные рамки
  и попаданию в «зону действия» новых локальных законов;
  
• 
  учитывать, что, несмотря на возможную тривиальность при­
  чинных объяснений каждого атомарного исторического факта,
  объяснение крупных сцеплений и последовательностей этих фак­
  тов не может быть тривиальным, но именно такой тип объяснений
  интересует теоретическую историю;
  
• 
  учитывать в этих объяснениях закономерности, по крайней
  мере, трех групп: существование общества (или более крупной со-
  циетальной системы) как целого, воспроизводство и развитие в ис­тории, смена одного типа общества другим типом;
  
• 
  признавая невозможность объяснения длительной цепи яв­лений с помощью одного закона, учитывать вероятность устойчи­вых констелляций законов, объясняющих сходство типовых цепей
  явлений;
  
• 
  считать целью теоретической истории получение не одной те­ории об уникальной всемирной истории, а комплекса взаимосвя­занных теорий, объясняющих ход и взаимодействие множества час­тных историй;
  
• 
  использовать теории исторического развития для предсказания не событий, а лишь границ протекания процессов, причем с предпосылкой, что рамки выполнимости теорий не изменятся;
  

• отказываясь от суждений о «цели истории», добиваться, чтобы

Читатель вправе спросить: сколько же можно заниматься абст­рактным доказательством возможности теоретической истории? где реальные подходы, исследования, результаты? Во-первых, вне за­висимости от верности или неверности отдельных положений тру­ды К. Маркса, М. Вебера, Р. Коллингвуда, А. Тойнби, Б. Малинов­ского, Р. Мертона, Л. Уайта уже представляют собой весомый вклад в теоретическую историю. Во-вторых, наряду с классическими уче­ниями в последние десятилетия сделано значительное продвиже­ние в теоретическом осмыслении закономерностей истории. Здесь я могу только перечислить основные направления и дать ссылки:

• 
  системные и кибернетические концепции исторической ди­намики, социальных изменений, переходов от одних исторических
  целостностей к другим, анализ структур истории [Boulding, 1970;
  Prigogine, 1986; Laszlo, 1991; Lloyd, 1993];
  
• 
  концепции воспроизводства и развития крупных историчес­ких целостностей в диахронии, сравнительный анализ мировых систем [Braudel, 1958; Wallerstein, 1980; Tilly, 1984; Chase-Dunn, 1989;
  Chase-Dunn and Hall, 1993);
  
• 
  концепции возникновения и развития цивилизаций [Тойн­би, 1991; Wilkinson, 1987];
  
• 
  концепции смены мировых военно-политических и экономи­ческих гегемонии, длительных геополитических циклов и «генераль­ных войн [Modelski, 1987; Rasier and Thompson, 1994];
  
• 
  концепции социальных революций, социальной эволюции,
  смены правящих режимов, развития «технологий власти» в обще­стве и т.д. [Chirot, 1994; Skocpol, 1979; Sanderson, Campbell and
  Lindberg, 1991; Mann, 1987].