) Первичное в языке – субстанция, значение

Итак, что первично в языке – «субстанция» или «отношения»? Что

говорит о соотношении «субстанции и отношения» марксистская теория?

Марксистское языкознание настаивает на том, что в языке первична субстанция (значения слов), вторичны – отношения между ними (грамматические формы). Оно опирается на следующие высказывания Маркса и Энгельса: « ... способность вещи есть ... нечто внутренне присущее вещи, хотя это присущее ей свойство может проявляться только ... в её отношении к другим вещам» [Маркс, Энгельс т. 26, ч. 3 : 143]. «Свойства данной вещи не возникают из её отношения к другим вещам, а лишь обнаруживаются в таком отношении ...» [Маркс, Энгельс т. 23 : 67].

«Отношения ... имеют статус реального существования, н о л и ш ь п о с т о л ь к у, п о с к о л ь к у о н и е с т ь о т н о ш е н и я в е щ е й». [Панфилов 1982 : 73]. Мельничук поддерживает Панфилова, соглашаясь с ним в оценке о несостоятельной попытке структуралистов истолковать структуру языка как сеть чистых отношений [Мельничук 1978 : 135]. Отношения между вещами зависят от их качества. Если считать, что качество вещи создаётся этими отношениями между вещами, то здесь логическое противоречие: как н е ч т о, не обладающее само по себе какими-либо свойствами, может так воздействовать на другое нечто, находящееся с ним в определённых отношениях, что создаёт второе н е ч т о и обратно [Панфилов 1982 73]. «Вообще само положение о том, будто свойства вещей создаются их отношениями, абсолютно неверно» [Серебренников 1983 : 257 ].

Структурализм чужд марксизму-ленинизму, так как он подчиняет субстанцию отношениям, выдавая первичное за вторичное и абсолютизируя отношения, превращая их в «чистые связи» [Филин 1982 : 14]. Но в следующем высказывании Филин противречит себе. «Как красный сигнал не имеет никакого смысла без сигналов других цветов, так и слово имеет значение только как часть семантического поля, поскольку в изоляции границы его значения не могут быть определены и вооще не существовали бы» [Филин 1982 : 229]. Ура: «В огороде бузина, а в Киеве дядька» !

Структурализм, по Панфилову, гласит: языковые явления на всех уровнях есть результат отношений, в которых они находятся друг к другу, поэтому качечство этих единиц определяется их отношениями в системе. В реляционной теории языка языковая единица в его обеих сторонах (т.е. материя знака и его значение – А. К.) рассматривается как результат в н у т р и с и с т е м н ы х отношений в языке. Следовательно, языковое значение не есть образ явлений действительности, как пишет Панфилов. Если язык есть продукт внутрисистемных отношений языковых единиц, то, следовательно, никакие экстралингвистические факторы (общество, мышление) не оказывают какого-либо воздействия на язык, следовательно, для всех изменений в языке нельзя привлекать какие-либо эксталингвистические факторы для их объяснения. Это – следствие релятивистского понимания философских категорий «вещь», «отношение», в котором объявляется примат категории «отношение». Но в «марксизме-ленинизме» отношения – это отношения вещей, т.е. субстанций. Поэтому фонема – не пучок различительных признаков. Конкретные материальные звуки и буквы не создаются противопоставлениями, которые существуют в фонологической системе каждого языка. Материя языковой единицы – не форма, а субстанция. Идеальная сторона языковой единицы тоже не форма, а результат отражения явлений действительности [Панфилов 1974 : 17].

Будагов пишет, что значения слов, как и «свойства данной вещи» не возникают из их отношений к другим словам» [Будагов 1981 : 28]. См. также Березин: « ... советские языковеды руководствуются последовательным (обращаю внимание читателя: «руководствуются», т.е. «марксистские лингвисты» уже сами не могут думать, им нужны лингвистические поводыри и инструкции, утверждённые в Политбюро ! – А. К.) диалектико-материалистическим пониманием природы языка и его общественных функций, признанием первичности языковой субстанции и вторичности существующих в языке отношений. Именно такое материалистическое ( Sic ! – вот куда может завести вульгарный материализм ! – А.К.) понимание природы языка, сформулированное Марксом, Энгельсом, Лениным, помогает советским лингвистам комплексно подходить к решению глоттогонических проблем языкознания, даёт гарантию успеха в борьбе против попыток использования извращённых представлений о структуре языка и его свойствах, содержащихся в различных идеалистических направлениях современной буржуазной философии и идеологии (структурализм, лингвистическая философия, общая семантика и т.д.)» [Березин 1977 : 17].

Если идти по стопам нынешних «марксистов» в языкознании, то мы должны отвергнуть понимание языка как системы знаков, у с л о в н ы й, к о н в е н ц и о н а л ь н ы й характер знаков, т.е. мы тут же отвергаем Маркса и Энгельса (« Название какой-либо вещи не имеет ничего общего с её природой») и Ленина (« Название есть отличительный признак, который я делаю представителем предмета»), хотя считаем себя «марксистами» от языкознания. Понятие «вещь» (Маркс и Энгенльс) и «предмет» (Ленин) – это реальные вещи и предметы, но эти же понятия характеризуют и слова (устные и письменные) как м а т е р и ю знаков. Однако материя слов, т.е. материальные слова играют совсем иную роль, чем разбросанные материальные камни на дороге, – слова вплетены в с т р у к т у р у множества слов, в о т н о ш е н и я между ними, а без этой структуры и этих отношений они, действительно, превращаются в «вещи», в «предметы», т.е. в те же камни на дороге.

Например, Панфилов, часто ссылаясь на эти исторические имена, сам того не замечая, отвергает некоторые их положения, полагая, что он занимается «марксистским языкознанием». Он критикует структуралистскую характеристику языка как сети отношений, от которых зависят свойства языковых единиц всех уровней. Это положение Панфилова противоречит теории Маркса, считавшего язык знаковой системой, имеющей у с л о в н ы й, следовательно, с т р у к т у р н ы й характер и, следовательно, язык как структурное образование действительно порождает системы его единиц всех уровней. Значение каждого слова и, следовательно, его принадлежность к той или иной части речи определяется не его звучанием и написанием, а структурой предложения, т.е. контекстом [на материале немецкого языка этот вопрос подробно освещён в работе: Кривоносов 2001 : 576 - 699].

Лингвисты марксистского направления, основываясь на теории Маркса, отстаивая приоритет субстанции над структурой, критикуя структуралистов за их приверженность к «структуре», «отношениям», не учли того, что Маркс, рассматривая соотношение структуры и субстанции, имел в виду не соотношение я з ы к о в ы х з н а к о в, а отношения реальных м а т е р и а л ь н ы х п р е д м е т о в. Руководствуясь теорией марксизма, например Филин, посчитал, что в языке, как и в материальном мире, материя, субстанция господствует над отношениями. «Понимать под субстанцией только материальную оболочку языка нелепо. На самом деле субстанция – это любая единица языка (слово со всеми его значениями, предложения с их смыслами, т.е. то, в чём находит своё отражение мир, что является первоэлементами, кирпичиками языкового здания, между которыми и благодаря которым существуют отношения, системность). Структурализм как методологическое направление чужд марксизму и насаждение его в советском языкознании неприемлемо. ...Мы не должны забывать о необходимости дальнейшего изучения самой я з ы к о в о й м а т е р и и , отдельных элементов, из которых состоит язык» [Филин 1982 : 85 ].

Что здесь доказал Филин? При определении роли субстанции и структуры в языковом механизме во главу угла он ставит слово как нечто целое, скажем, почерпнутое в словаре, с отмеченными в словаре материальной формой и семантическим значением, смыслом. И вот этот смысл и есть, по Филину, то, что является субстанцией, и она служит мерилом для того, чтобы её оформить в соответствующей ей синтаксической конструкции.

Следовательно, мысль – главное в жизни языка, и эта мысль ведёт за собой своего слугу – грамматическую структуру предложения. Это и есть то, что Филин считает главным, ведущим: «субстанция ведёт за собой отношения». Но позволительно спросить: а откуда первоначально появился этот «смысл»? Да всё из той же структуры, ибо бесструктурных слов не бывает. Значит, мы вывели значение слова из его способности чаще всего употребляться в данной структуре, ибо все слова произвольны, условны, не наделены заранее определённым смыслом, который слово и получает из окружающей семантико-грамматической структуры. Затем мы говорим: вот этот смысл слова, а не структура предложения, и есть главное ! Мы прежде «отношения», выдав их за главное, вложили их в понятия «субстанции», а потом и говорим от имени этой «субстанции»: субстанция ведёт за собой отношения. Такова истинная логика рассуждений о первичности субстанции или отношений, не усвоенная марксистскими лингвистами, а заменена лингвистическим «идеологизмом» о том, что язык (т.е. знаки) отражает действительность в силу их неразрывной связи.

Отношения между материально выраженными элементами языка низводятся до степени «всякого рода значимостей и противопоставлений, потому что, по Ф. Соссюру, в языке нет ничего, кроме различий» [Серебренников 1977 : 38 ]. Мельничук критикует Соссюра, говорившего, что «в языке нет ничего, кроме различий». В этих словах отдаётся приоритет отношениям перед элементами в структуре языка, к чистым отношениям как единственной основе сущности языка и объявлению соотносящихся элементов – звуков и форм – лишь как результата чистых отношений. Он критикует Л. Ельмслева за то, что последний считает: объект сводится к сети зависимостей, один факт языка существует в силу другого. [Мельничук 1970 : 56 ].

Семантика слов не может быть лишь продуктом тех отношений, в которых они находятся в языковой системе, так что их качество, семантика не определяется этими отношениями. Иначе мы бы понимали язык как систему знаковых отношений. Это антисубстанционизм или релятивизм. [Панфилов 1977 :60 ]. Это примат отношений, а не субстанции, но и субстанция сводится к отношениям. Значение понимается как отношение между знаками. Теория языка как сети отношений несовместима с марксистско-ленинской философией, поскольку лингвистика отрывает отношения от материи. Материя исчезла, остались одни отношения. [Панфилов 1982 : 74 - 76 ].

Например, марксистские лингвисты убеждены, что слова – это те же предметы и вещи о которых говорит Маркс. Действительно, слово – это вещь материальная, как и вся материя, т.е. физические звуки и чернильные крючки. В таком случае оказывается, что сами по себе эти языковые звуки и буквы – то же самое, что и реальные предметы, что и скрип немазаных колёс, что и удары грома, что и китайские иероглифы для русского – это абстракционистские материальные картинки. Однако, в отличие от разбросанных на дороге камней, слово приобретает смысл «слова», т.е. статус языкового знака, если оно не просто предмет, а предмет, указывающий на другой предмет, т.е. материя слова в мозгу индивида превращается в её идеальный образ (фонему), а внешний предмет превращается в его идеальный образ (понятие). Но фонемы и понятие в этом слове мы опознаём не как беспорядочно валяющиеся на земле предметы, а только в определённом структурном оформлении, т.е. в синтаксическом и морфологическом употреблении этого слова. Следовательно, мы должны учитывать тот факт, что языковой знак и внешний предмет – разные вещи, следовательно, взаимоотношение между значениями слов и их грамматическими формами мы не уподобляем взаимоотношению кирпичей на свалке.

Чесноков пишет, что не следует преувеличивать значения релятивной стороны, т.е. отношений между единицами, иначе создаётся впечатление, будто отношения между единицами и обусловливают их внутреннюю природу. В действительности же отношения тождества и различия есть лишь проявление внутренней природы самих единиц. Эти отношения обусловливаются внутренней природой, а не наоборот. [Чесноков 1966 : 202]. Зададим вопрос: что такое «внутренняя природа слова», например, простейшего и самого частотного слова дом? Кажется, ясна эта природа: Здесь строят новый дом. А какова внутренняя природа этого же слова в словосочетании: дом отдыха, дом офицеров, дом культуры, дом архитектора, дом художника, публичный дом, торговый дом, разбудить весь дом, пришли всем домом, космонавты обживают свой дом, Дом Романовых, не все дома? Априорно, вне струкруры словосочетания заявленная «внутренняя природа» слова дом рассыпалась. Так происходит со всеми словами, особенно с многозначными словами.

На основе синтагматических связей, считают марксистские лингвисты, невозможно определить значение, т.е. язык стал не орудием мышления, а произвол в отражении мира. Они не поняли взаимоотношения материального и идеального, хотя эта проблема является главным вопросом марксистской философии. Ведь знаковое значение, условно, ассоциативно отражённое в сознании, зависит от системности, структурности знака, от его значимости в системе других знаков. Все знаки, начиная от низших (звук) и кончая высшими (слова, предложения) построены и работают лишь в составе более высоких по сравнению с ними структур. Слово поставить (стул, спектакль, вопрос) никто и никогда не видит и не слышит сразу с тремя значениями, свойственными этому слову в трёх разных предложениях. Оно в сознании русского человека соотносится с чем-то одним. А это «одно» и находится в соответствующем окружении этого слова, в соответствующей синтаксической структуре. Это и есть значимость данного знака.

Комментируя слова Маркса об отношении свойств реальных предметов и их отношений, Панфилов перенёс их на почву языка, на объекты принципиально иного свойства, нежели реальные предметы. Эти отношения, по Панфилову, если в определении свойств предметов их считать главными, содержат в себе, по его мнению, логическое противоречие: « ... как н е ч т о, само по себе не обладающее какими-либо свойствами, тем или иным качеством, может так воздействовать на другое н е ч т о, находящееся с ним в определённых отношениях, что создаёт качество этого, второго н е ч т о ...» [Панфилов 1982 : 73]. Панфилов так и не понял, что он здесь повторил ту же идею Маркса о «соотношении вещей», а не языковых знаков.

Действительно, разделим недоумение Панфилова, хотя недоумевать здесь не из за чего. Он пишет, во - первых, об обычных материальных вещах, а не о языковых знаках, но переносит свойства вещей на языковые знаки. Во - вторых, он априорно приписывает слову самостоятельное значение вне всякой структуры, заявляя, что если у слова есть значение, то оно его не получит и в структуре. Это означает, что, например, слово коса, якобы уже вне текста обладающее значением (это только кажется – «вне текста», а на самом деле любой, знающий этот язык, сразу же вставит слово коса в наиболее близкую и понятную ему структуру), не «получит его и в структуре». И вдруг его приобретает – это и инструмент, и волосы, и отмель. А слово соль? Это и соль, которой солят суп; это соль общества; соль анекдота; соль вопроса; сыпать соль на рану; водить хлеб – соль с кем-либо. Вот здесь первое Панфиловское н е ч т о, имеющее якобы независимое от структуры предложения значение (уже первое Панфиловское нечто порождено не самим этим нечто, не самим собой, а только в структкре других слов), получает своё значение всё-таки в структуре, т.е. в окружении, в ситуации, в грамматике, в коих нет никакого понятия косы и соли, наделили эти слова, т.е. другие н е ч т о соответствующими идеальными образами – значениями. Свойства каждого слова обнаруживаются не в них самих, а в их отношениях с другими словами.

Все значения слова коса, как и все значения слова соль в уме всё равно рождаются в типовых для них конструкциях, и мы помним обычно главное из них, типовое, наиболее частотное. А слова с многими семантическими значениями (предлоги, союзы, частицы) требуют явно выраженной ситуации. Следовательно, даже наиболее частотные слова, существительные, не могут быть не привязанными к отношениям с другими словами, т.е. к ситуации, к соответствующей синтаксической конструкции.

Марксистское понимание языкового знака и значения, и языка в целом, пишет Панфилов, противопоставляется их релятивистской трактовке. Но принцип произвольности языкового знака, вопреки мнению Панфилова, как раз и зиждется на этом «релятивистском» истолковании природы языка. Произвольность, условность, немотивированность есть единственное свойство знака и языка в целом, сделавшего знак знаком, язык языком, а человека человеком. Значение знака, или то, что марксисты называют «субстанцией» языка есть результат т о л ь к о внутрисистемных отношений с другими единицами и язык в целом сводится к реляционному каркасу. Следовательно, языковое значение не есть образ предметов внешнего мира, не отражает их, а есть знаковое по своей природе, есть лишь название предмета, указание на предмет, абстрактный образ которого или его идеальный образ хранится в мозгу.

В марксистской философии рассматривают категорию «отношения» как «отношение материальных вещей, событий, фактов», т.е. отношения, при которых вещь не теряет своих свойств, а лишь выявляется в этих отношениях. Это, действительно, субстанциональный подход. Но это относится только к материальной природе и к языковой системе никакого отношения не имеет. Этот субстанциональный подход и взяли на вооружение марксистские лингвисты, отбросив «отношения», перепутав идеальные сущности, на основе которых и существует язык, с внеязыковой, материальной, вещной действительностью.

Поэтому фонемы для них, образующие понятия, лежащие в основе слов, не результат внутрисистемных фонологических противопоставлений как пучок дифференциальных признаков, а субстанция, живущая вне системных отношений. Но значение знака – не субстанция, а идеальный образ субстанции, так как он есть результат отражения фактов и явлений действительности, который находится в сознании человека не в своей природной материи, а в идеальной, логической форме. Нельзя говорить о субстанциональном характере значения, ибо значение не есть нечто, существующее в материальном знаке и зависимое от него.

Большинству лингвистов понятно, что языковой знак – произволен, органически не связан с внешним объектом и не отражает его свойств. Но если знак произволен, его значение не спаяно наглухо с предметом, то и в структуре себе подобных он остаётся произвольным. Но по какому признаку можно определить его ассоциативную связь с внешним предметом? Только в структуре предложения, в системе языка. Именно в основе «значимости», структуры заложено свойство знака – его произвольность. На основе значимости понятие должно неизбежно рассматриваться только в его отношении к другим компонентам языковой системы. Отсюда следует, что произвольны не только материя знака, но и идеальное значение отражаемого предмета, находящееся в сознании. Эти идеальные образы соответствуют понятиям, следовательно, они так же как и материя знаков, – условные, дифференциальные, т.е. определяются не положительно, согласно своим содержаниям, а отрицательно по отношению к прочим элементам системы. Они характеризуются именно тем, что они – не то, что другие. Если произвольна материя знака, то произвольным должна быть и её связь с ассоциативным понятием внешнего предмета, которое находится в сознании.

Когда Панфилов пишет, что знаковая система зависит от действительности, то это значит, что знак не условен, не замещает вещи, а подобен им, следовательно, язык не есть структурное образование. Теория субстанциональности языковой структуры, зависимости знаковой системы от предметного мира означает, что эта теория языка противоречит понятию знака. Ведь знак представляет, замещает нечто, находящееся вне знака и знаковой системы, которой он принадлежит, он не похож на замещаемые предметы, и с ними никакими нитями не связан.

Чесноков пишет, что нет знаковой системы, замкнутой на самой себе. Так как невозможна система отношений без соотносимых объектов и так как неосуществимо познание отношений между вещами без предварительного знания самих вещей, из которых могут быть извлечены отношения, то логические отношения должны опираться на опытные данные. Поэтому несостоятельно стремление некоторых лингвистов представить структурную лингвистику как единственное современное направление в языкознании. Структуралисты неверно понимают «соотношение внутренних и реляционных свойств элементов языка и сводящую сущность языковых единиц к их внешним отношениям» [Чесноков 1970 : 144 - 145 ]. Ломтев пишет: в значении слов есть свойства, зависящие от системы языка, они определяются отношением между значением слова и действительностью. Система языка имеет важное значение в формировании значения слова. Но она не создаёт, а лишь видоизменяет его, не превращая его из отражения объективной действительности в знак. [Ломтев, ВФ, 1960, № 7 : 133 ]. «Теория отношений отрывает язык от действительности и заводит языкознание в тупик». «Когда первичным считают отношения, то этот философский структурализм заводит науку в тупик» [Филин 1982 : 27 ]. «Попытки дематериализовать язык, представленные как общий принцип языкознания, для нас неприемлемы. Релятивизм, как таковой, является одной из разновидностей идеализма» [Там же : 65 ]. « ... Не отношения порождают субстанцию (из ничего не получится ничего), а бесконечно разнообразная языковая субстанция обусловливает наличие весьма сложной сети связей между её элементами» [Там же : 76 ]. Связи между общественными функциями языка и языковой системой не являются случайными. Общественные функции языка влияют на его структуру непосредственно или опосредовано [ Там же : 127].

Отдельные представители структурализма называли «Капитал» Маркса в качестве одного из первых образцов разработки понятия структуры в социальных науках. Но в языкознании, как пишет Мельничук, проявилась идеалистическая сущность лингвистического структурализма как методологического направления, этим и определено отмежевание марксистского языкознания от структурализма» [Мельничук, СЛЯ, 1983, № 3 : 201 ]. По Мельничуку, только материалистическое понимание языка может спасти языкознание от идеализма структурализма. Он пишет: «Язык – это знаковая система, все элементы которой существуют прежде всего в силу общественной необходимости и обозначения различных внеязыковых фактов объективной действительности и сознания и только как таковые вступают между собой в различные внутренние отношения, образуя структуру языка» [Мельничук 1970 : 69 ].

Диалектический принцип всеобщей связи предполагает, что язык, как и все явления, подвержен влиянию, в том числе влиянию нелингвистических факторов, и прежде всего человеческого мышления. Поэтому структурализм, признающий лишь структуру главным, отбрасывает всеобщую связь. Они абсолютизируют роль отношений и тем самым отрицают связи языковых явлений с неязыковыми. [Панфилов, ВЯ, 1975, № 3 : 31 ]. «Структуралисты рассматривают язык не как орудие абстрактного, обобщённого мышления, и в сознании человека отражается действительность, а как явление, определяющее характер, тип мышления, его логический строй и результаты познания. Это неопозитивизм [Там же : 32 ]. Далее Филин: «Для всех этих течений характерна общая черта – возведение языка как системы знаков, в абсолют, своеобразную магию языка» [Филин 1970 : 9 ].

В языке отношения иные, чем между предметами. Однако надо отметить, что отношения вещей и их субстанция не то, что отношения слов и их субстанция (семантика): это более сложное явление и никто из классиков нам не дал рецепта на этот счёт. Маркс и Энгельс рассматривают отношения материальных вещей, а в языке – не просто материальные вещи, но такие материальные вещи, которые поступают в мозг и выходят из него уже не как материя, а как их идеальные образы. А без идеальных образов нет мышления, нет и человека. Происходит ли нечто подобное с материальными вещами? Нет. Серебренников верно пишет: «Почти все наши критики структурализма глубоко убеждены, что отношение между вещами это то же, что и отношение между словами» [Серебренников 1983 : 259]. И далее: « ... отношения между словами в языке более абстрактны по сравнению с реальными отношениями, существующими между различными вещами» [там же: 261].

Итак, во-первых, реальные, материальные вещи – это не реальные слова (реальное в них лишь материя звуков, букв, т.е. это и есть материальные вещи), между ними, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Вещь – ф и з и ч е с к а я субстанция (камень, дерево), слово (камень, дерево) тоже ф и з и ч е с к а я субстанция. Но слово – материальный знак чего-то, главное в нём не то, как оно звучит или пишется (любым словом может быть обозначен любой предмет), а то, какова структура фонем этого звучания, чтобы его можно было отличить от других звучаний, т.е. структура а б с т р а к т н ы х единиц, которая оповещает о логическом понятии, локализованном в мозгу. «Название есть отличительный знак, становящийся представителем предмета» [Ленин т. 29 : 74]. Действительно, слово – не предмет, а лишь п р е д с т а в и т е л ь этого предмета, именно и д е а л ь н ы й (но не материальный !) представитель предмета. «Речь, посредством которой должно быть сообщено о том, что есть, не является тем, что есть, – то, что сообщается, это н е с а м ы й п р е д м е т (разр. моя – А.К.), а только речь» [Ленин т. 29 : 246]. Следовательно, если «свойства данной вещи не возникают из её отношения к другим вещам, а лишь обнаруживаются в таком отношении» [Маркс, Энгельс т. 23 : 67], то тем более язык – не набор разрозненных материальных слов, а сложная структура, система взаимодействующих и взаимосвязанных слов: каждое слово имеет своё, строгое место в этой структуре, тем более аналогичное слово во всех остальных языках.

Во-вторых, прислушаемся ещё раз к голосу Маркса, Энгельса, Ленина: а) « ... люди дают названия целым классам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира» [Маркс, Энгельс т. 19 : 377 - 378]. б) «Название какой-либо вещи не имеет ничего общего с её природой» [Маркс, Энгельс т. 23 : 110]. в) «Вещь имеет свойство, состоящее в том, чтобы производить в другом то или иное (действие – А.К.) и обнаружить себя своеобразным способом в своём отношении к этому другому» [Ленин т. 29 : 134]. Эти три тезиса Маркса, Энгельса, Ленина (а, б, в), в которых понятия «вещь», «предмет» могли бы быть заменены понятиями «слово», «знак», обозначают главенствующее свойство языка как с т р у к т у р ы или «о т н о ш е н и я» взаимодействующих единиц (слов, знаков), а не их с у б с т а н ц и ю.

Панфилов считает, что Соссюр сводит идеальную сторону языковых единиц к значимости, что идеальная сторона языковых единиц произвольна, т.е. она не является результатом отражения действительности, ибо она – продукт системных отношений. [Панфилов, ВЯ, 1975, № 3 : 34 ]. Если идеальная сторона слова тоже имеет знаковую природу, пишет Панфилов, то это логически вытекает из той концепции сущности языка, согласно которой языковые единицы есть продукт тех отношений, в которых они живут в языковой системе и порождается этими отношениями. Это есть отождествление значения с отношением между знаками. [Панфилов 1982 : 68 - 69 ]. Панфилов отрицает понятие «значимости» Соссюра, потому что она сходна с дистрибутивным анализом, согласно которому для определения значения слова и других уровней достаточно учесть дистрибуцию этих языковых единиц, т.е. их окружение. По Панфилову, языковое значение невозможно определить на основе синтагматических связей. Следовательно, идеальная сторона языковой единицы не может рассматриваться как продукт её отношения с другими языковыми единицами. Идеальная сторона языковой единицы имеет ту же природу, что и содержание абстрактного, обобщённого мышления, формируется в связи с отражением объективной действительности, есть её образ и не может рассматриваться как знаковая по своей природе. [Панфилов, ВЯ, 1975, № 3 : 35 ].

По Панфилову, практика лингвистических исследований и опыт машинного перевода показали, что языковое значение невозможно определить не только на основе учёта синтагматических связей, но и всей совокупности системных связей соответствующих языковых единиц, и что, следовательно, идеальная сторона языковых единиц не может рассматриваться только как продукт её отношения с другими языковыми единицами. [Панфилов 1982 : 87 ]. Язык, по Соссюру, как система значимостей, сводимая к сети отношений, определяет наше мышление, так что все возникающие в мышлении разграничения (понятия, суждения) есть не результат отражения действительности, а результат воздействия на него языка. [Панфилов 1977 : 77 ].

Будагов считает, что значения слов имеют абсолютные свойства, не зависящие от системы языка. Значение определяется отражением объективной действительности, а система языка лишь оформляет и видоизменяет содержание значения. «Для всякого русского человека прилагательное, например, красивый имеет определённое значение не только потому, что оно соотносится с прилагательным некрасивый ..., но и «само по себе», как слово русского языка, имеющее определённое значение». [Будагов, ВЯ, 1978, № 4 : 7 ]. А Серебренникова уже и теория «субстанции» не устраивает, он идёт дальше, и рассматривает значения слов не как отражения реального мира, а «как порождение человеческой фантазии», тем самым неосознанно указал на действительно условный знаковый характер языка, в котором все его единицы познаются только в системе: смерть пожинает свои плоды; солнце скрылось за горизонтом; река играет; промчались годы. [Серебренников 1988 ]. По Абаеву, соотнесённость фактов языка с фактами опыта и объективной действительностью – самый существенный. Язык, его общественная ценность держится не на внутренних корреляциях, а на корреляциях с данными опыта. [Абаев, ВЯ, 1965, № 3 : 29 ].

Ссылка Панфилова на то, что значение слова есть отражение действительности, и стало быть слово в любом его значении не нуждается в какой-то дополнительной структуре, есть типическое заблуждение некоторых лингвистов, будто знаки стол, стул отражают свойства этих предметов. Отброшено основное свойство знака – его условность, немотивированность, отсутствие в знаках свойств отражаемых предметов.

Самым убедительным фактором реальности теории релятивизма, относительности в языковой системе служат классификации слов по частям речи в разных языках. Нет ни одного слова вне этих частеречных систем. Если слово принадлежит к какой-либо части речи, то оно уже a priori наделено какими-то определёнными морфологическими и синтаксическими признаками. Если в языке рождается новое слово, независимо от того, как оно произошло, оно одновременно снабжается также его морфологическими и синтаксическими формами.

Правда, представители марксистского языкознания допускают и фактор «системности», «отношений». В формировании идеальной стороны языковых единиц, пишет Панфилов, играет также фактор системности, в связи с чем в ней, наряду со значением, результатом отражения объективной действительности, следует выделять значимость как результат действия фактора системности. [Панфилов. ВЯ, 1975, № 3 : 35 - 36 ]. На лексическом уровне в конституировании идеальной стороны единиц, т.е. значений, главную роль играет фактор отражения объективной действительности, хотя ей свойственны также реляционные моменты. В отражении действительности, в формировании идеальной стороны языковых единиц известную роль играет фактор системности языковых явлений, поэтому наряду со з н а ч е н и е м , как результатом отражения объективной действительности, Панфилов выделяет и з н а ч и м о с т ь как результат действия фактора системности. [Панфилов 1977 : 81 – 82; 1982 :89 ].

Марксисткие лингвисты, ссылаясь на классиков марксизма, отвергали «отношения» в структуре языка как идеалистические. Но теперь они, ссылаясь на тех же классиков, определяют «субстанцию» и «отношение» как равноправные составляющие языка.

1. 
   «О телах вне движения, вне всякого отношения к другим телам,
   

2. 
   Вещь в себе есть абстракция от всякого определения, отношения к
   

3. 
   «Всякая конкретная вещь, всякое конкретное нечто стоит в
   

4) «С о в о к у п н о с т ь всех сторон явления, действительности и их (взаимного) о т н о ш е н и я – вот из чего складывается истина [Там же : 178 ].

5) «Теоретическое познание должно дать объект в его необходимости, в

его всесторонних отношениях, в его противоречивом движении ...» [Там же : 193 ].

6) «Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и опосредования. Мы никогда не достигнем этого, полностью, но требование всесторонности предостерегает нас от ошибок и от омертвения» [Ленин т. 42 : 290 ].

Эти высказывания классиков марксизма говорят об одном: важны как субстанции, так и их отношения между вещами и предметами, вне зависимости от того, существует ли в мире человек, или не существует. В этом и заключается диалектика движения материи. Всё это, конечно, неоспоримо, если под субстанцией разуметь внешние материальные предметы и их взаимоотношения. Но идеальные образы знаков находятся не в мёртвой природе, а в живой природе мозга. В данном случае лингвисты говорят об этом же, но не о внешней, природной материи, а о языке, который есть не столько материальное, сколько идеальное, и без реального существования идеальной формы в нейронах мозга нет человека.

Но роль значения (субстанция) и значимости (отношения) в конституировании идеальной стороны языковых единиц, пишет Панфилов, различна на различных языковых уровнях. Часть морфем полностью лишена значения, их идеальная сторона сводится к значимости. В других морфемах фактор отражения играет основную роль (число у существительных, время у глаголов). Но есть морфемы, идеальная сторона которых образована фактором отражения и системностью. На более высоком уровне – лексическом в конституировании идеальной стороны определяющую роль играет фактор отражения действительности, хотя могут быть и реляционные моменты.

Таким образом, пишет Панфилов, методологическая несостоятельность структуралистов состоит в абсолютизации относительной самостоятельности языка в его отношениях к мышлению, в абсолютизации фактора системности языка и реляционных свойств, которые присущи языковым элементам. [Там же : 90 - 91 ]. «Отношения реально существуют, но лишь постольку, поскольку есть отношения вещей. ... Не существует отношений помимо вещей, но не существует и вещей, их свойств вне их отношений» [Там же : 73 ]. «С позиций диалектического материализма отношение – это всегда отношение вещей по какому-либо свойству, присущему каждому из них. Не существует отношения вне отношения вещей [Панфилов 1977 : 60 - 62 ]. Связи не существуют в пустоте, их нельзя отрывать от предметов материального мира, от природы явлений ...» [Филин 1982 : 25].

Всякое отношение существует между чем-то и чем-то. Если нет этого «чем-то и чем-то», то нет и отношения. Во всяком знаке есть то, что не есть отношение, он не сводим к отношениям. Система отношений предполагает члены отношения. Но эта «система отношений» есть отражение того или иного предмета, следовательно, нет никакой системы отношений внутри знака или между знаками. Знак вещи не пустая форма, он наполнен содержанием, которое он позаимствовал от той связи, знаком которой он является. [Лосев 1995 : 66 - 67 ].

Но значимость Соссюра включает и значения: каждое средство есть именно такое не потому, что оно само по себе такое, а потому, что окружается значениями других слов, отличных от первых. Все объекты познания характеризуются связанностью, взаимообусловленностью, все они структурны по своей природе. [Чесноков 1966 : 109 ]. Природа единицы состоит в его отношении к какому-либо факту мышления. Но сущность единицы не только в её внутренней природе, но и в системе других явлений этого же порядка. Внутренняя природа других единиц также состоит в их отношении к определённым фактам мышления. Следовательно, сущность языкового факта характеризуется его прямым отношением к соответствующему мыслительному факту, так и к другим фактам мышления через другие факты языка [Там же : 207 ].

«Признавать имманентные отношения между элементами языковой системы нужно и полезно. ...Всякая действительность (в том числе и язык) целиком сводится к отношениям, так сказать, растворяется в них. На самом деле отношения составляют лишь одну из сторон действительности (включая и язык), и их познание необходимо в той мере, в какой раскрытие одной из сторон предмета способствует познанию предмета в целом» [Ветров 1973 : 13 - 14 ].

В языковой структуре закономерные отношения между её компонентами устанавливаются на основе реальных качеств этих компонентов. Эти качества есть основа для её дальнейшего развития, которое осуществляется в соответствии с особенностями данной структуры. Между тем и другим устанавливаются отношения взаимозависимости. [Звегинцев 1962 : 74].

Если полагать, что знак не имеет значения вне контекста и получает его только в контексте, то мы допускаем, что значение знака есть его функция и всецело определяется контекстом. Если считать, что языковой знак отражает объективную действительность, то мы признаём, что значение знака обладает собственной природой, а контекст лишь уточняет значение слова, но не определяет его. Таким образом, не контекст определяет значение слова, а, напротив, значение слова определяет контекст. [Ломтев, ВФ, 1960, № 7 : 131 ].

Каждый компонент системы имеет свои внутренние признаки, независимые от системы, но находясь в системе, отдельный компонент приобретает и реляционные свойства как результат его взаимодействия с другими компонентами. Элементы любой системы настолько определяются системой, настолько они сами определяют её. Каждый элемент в шахматной игре является таковым именно потому, что он отличен от других, но и в силу своих внутренних свойств. Если бы он сам по себе был иным, то и отношение других элементов к нему было бы иным. Ладья – 2-я фигура в игре по боевой силе не только потому, что она по боевой силе вторая фигура в игре, но и в силу своих собственных качеств. Если она станет 1-й фигурой, то это приведёт к изменению реляционных признаков других фигур. «Всякая система, таким образом, есть единство абсолютного и относительного. Точно так же и в языке: каждое слово особо потому, что не есть другое. Язык есть сложная система средств общения и их значений, но именно в силу этого он не может быть чистой формой, голой структурой, а выступает как единство вполне предметных чувственно-материальных фактов и их значений, объединённых закономерными отношениями. [Чесноков 1966 : 111 - 112 ].

Но марксистские лингвисты оставляют лазейку: какие ещё качества имеет ладья, кроме «боевой силы»? Никаких, сугубо шахматных свойств и «собственных качеств», кроме деревянного, стеклянного, фарфорового материала, из которого шахматная фигура сделана. А материя шахматной фигуры не имеет никакого значения, ибо не относится к правилам шахматной игры. Вместо «крепостной башенки», как обычно выглядит ладья, можно на её место положить пятак, т.е. придать ему те же структурные свойства, т.е. «боевую силу» ладьи, и этот пятак будет точно так же работать, как настоящая ладья. Мало заметная лазейка сбивает с толку легковерных лингвистов.

Как мы должны фактически понимать взаимоотношение «субстанции» и «отношения»? Некоторые марксистские лингвисты полагают, что важно и то, и другое, и субстанция и отношения, в которых живёт субстанция, Item per item, т.е. яйцо и курица и первичны, и вторичны одновременно. Это положение, проецируемое на язык, по мнению Будагова, значит: значения отдельных языковых единиц существуют объективно, хотя многообразия их свойств обнаруживаются в с и с т е м е языка. [Будагов, ВЯ, № 4 : 1978 ]. Этого быть не может, потому что этого никогда не может быть: это означало бы, что знак не условен, а обязателен для данной вещи, есть её необходимая сущность. Это ещё раз подтверждает Соссюровскую формулу знака, что язык есть форма, а не субстанция. Язык – лишь метка для соответствующих категорий мышления, вот оно и решает все проблемы материи и содержания в знаках, вплоть до того, что изобрело сотни различных по семантико-грамматической структуре языков.

Но теорию Маркса о том, что «свойства данной вещи не возникают из её отношения к другим вещам, а лишь обнаруживаются в таком отношении», невозможно перенести на язык. В языке нет соотношений «двух физических тел» самих по себе, между этитми «телами», т.е. материальным знаком ( 1 ) и внешним предметом ( 4 ) стоят два идеальных, логических образа – от знака , его материи, т.е. фонема ( 2 ), и от внешнего материального объекта, т.е. понятие ( 3 ). Прямое соотношение двух физических тел реально только в природе, в языке же нет прямого соотношения двух физических тел, т.е. между уровнями в знаке ( 1 ) и ( 4 ), между ними лежит посредствующее звено в виде двух идеальных образов – от знака ( 1 ) и от реальной вещи ( 4 ).

Если между двумя физическими телами нет промежуточного звена в виде идеальных образов этих физических тел, то это уже не язык, коммуникация не может осуществиться, ибо никакая внешняя материя в мозгу жить не может, она прежде должна получить статус идеального образа. Реальный язык существует только в виде системы четырёхуровневых материальных знаков – два материальных крайних уровня (чувственное мышление в виде двух чувственных образов – материальный знак и материальный предмет) и два идеальных средних уровня (абстрактное, логическое мышление в виде двух идеальных образов – фонемы и понятия).

Если приложить формулу Маркса к языку («Свойства вещи не возникают из её отношении к другим вещам, а лишь обнаруэиваются в этом отношении»), то в данном случае мы пытаемся построить язык только на уровне чувственного мышления, на непосредственном восприятии двух материальных предметов – материи знака и материи внешнего объекта. Такой язык реально не существует и существовать не может. Реальный человеческий язык существует исключительно в виде двух абстракций – от слова дерево (фонемы), и от реального предмета дерева (понятие). Звуки и буквы воспринимаются собеседником только в обобщённой, абстрактной форме в виде их идеальных, мысленных образов.

Да, действительно, субстанции и их отношения друг с другом взаимодействуют и в реальном мире, и в языке. Но только с огромной разницей между ними: в реальном мире взаимодействие между двумя материальными объектами на этом и заканчивается. Это ещё не язык, ибо в нзыке два материальных тела взаимодействуют друг с другом не непосредственно, а через промежуточное идеальное звено. Между двумя материальными предметами стоят два их идеальных, абстрактных образа – от звука или буквы и от предмета. В языке чувственная форма мышления переходит в абстрактную или логическую форму, т.е. человек начинает воспринимать мир и завершает это восприятие чувственной формой своего мышления, а между этими двумя противоположными полюсами в мышлении лежит понятийное, абстрактное мышление – от знака (фонемы) и от предмета (понятие), служащие мостиком между знаком и предметом, языком и миром.

Продемонстрирую взаимоотношение «субстанции и отношения» на наглядном примере. Щерба показал «грамматическую структуру», т.е. «отношения» в предложении: Глокая куздра штеко будланула бокрёнка. Все члены предложения и части речи здесь видны через грамматическую структуру, но нет ни одного слова с понятным для нас, русских, семантическим значением. Здесь в чистом виде отражены все отношения, но нет «субстанций». Почему? Потому что знаки, обрузующие эту конструкцию, не соотнесены ассоциативно в с о з н а н и и ч е л о в е к а с каким-либо объектом, вещью Такое предложение есть воплощение грамматических отношений, не отягощённых никакими семантическими значениями, «субстанциями». Такие предложения не могут быть фактом языка, так как они ничего не выражают, не сообщают. Они находятся вне связи с суждениями, в отрыве от которых не может существовать предложение. С точки зрения своей функциональной значимости они равны нулю. Они не обладают реальными языковыми качествами, они находятся за пределами языка. Это – структура чистых отношений. Поэтому, по мнению Звегинцева, глокая куздра остаётся лингвистическим гомункулусом. [ Звегинцев 1962]. Почему? Звегинцев не досказал: потому что в сознании человека нет никакой куздры, будлануть, штеко, потому что мы не договорились с данным народом, на языке которого написано это Щербовское предложение, к каким предметам, признакам, свойствам предметов отсыылают эти условные знаки. Эти структурные формы надо заполнить мыслями, которые находятся не в самой материи слов, а в сознании человека в виде логических абстракций. А так как они абстрактны, находятся в сознании, то их реализовать вовне мозга можно только в определённых структурах.

Но верно и обратное – если мы под того же Щербовского гомункулуса подведём аналогичную структуру, состоящую лишь из семантических субстанций, то мы получим следующее: слабо, комната, тусклый, освещать, лампа. Я пишу «из семантических субстанций», хотя на самом деле уже в отдельных словах, вне их синтаксических функций, присутствует также морфологическая форма: наречие; ж. род, им. падеж; м. род, им. падеж; инфинитив глагола; ж. род, им. падеж; наречие.

Как из первого «грамматического» предложения, так и из второго, «семантического» предложения мы кое-что понимаем, догадываемся. Но это не язык, не средство познания и коммуникации. Теперь объединим оба «гомункулуса», т.е. наполним Щербовские грамматические формы реальным смыслом, который живёт не в словах, а в голове. Мы получим истинное суждение, представленное семантико-грамматической структурой: Тусклая лампа слабо освещала комнату. На её фоне мы видим то, что я сказал выше: мы получили не две реально взаимодействующие физические субстанции, что имели в виду марксистские лингвисты, а одно абстрактное логическое суждение, строевыми элементами которого являются отдельные языковые знаки с их внешне выраженными материальными ( 1 ) и в мозгу закодированными их идеальными образами (фонемами) ( 2 ), которые по психической ассоциации вызывают идеальные образы внешних предметов (суждений) ( 3 ), которые, в свою очередь, восстанавливают их чувственные образы, переходя на «нижний этаж» мышления – в чувственные образы ( 4 ).

Некоторые лингвисты высказали мысль о различной степени семантической зависимости разных типов слов от грамматической структуры языка. Например, в словах, выражающих понятие предметности (автосемантические слова), номинативная функция преобладает, в противоположность синсемантическим словам (предлоги, союзы, частицы). Это лишь кажущееся различие. Мы до того привыкли к предметным словам (дом, стол, дерево), что уже не замечаем, что они – те же условные знаки и не выражают свойств ни домов, ни столов, ни деревьев, что они тоже живут в определённых грамматических структурах, хотя по отношению к ним мы выработали автоматизм их бессознательного употребления, не задумываясь, в каких структурах мы должны употреблять эти слова. В родном языке мы употребляем слова почти автоматически, но только до тех пор, пока не столкнёмся с «муками слова».

Вот два высказывания Маркса: « ... Способность вещи есть нечто внутренне присущее вещи, хотя это внутренне присущее ей свойство может проявляться только ... в её отношении к «другим вещам». [Маркс, Энгельс, т. 26, ч. 3 : 143 ]. « ... Свойства данной вещи не возникают из её отношения к другим вещам, а лишь обнаруживаются в таком отношении ...» [Маркс, Энгельс, т. 23 : 67 ]. Эта теория Маркса ввела многих лингвистов в заблуждение. Маркс пишет о взаимоотношении двух материальных тел, каждое из которых ещё до их взаимных отношений и м е е т с о б с т в н н о е к а ч е с т в о , и о н о н е м е н я е т с я , оно лишь п р о я в л е т с я в их взаимноим отношении.

Если эту формулу применить к языку, то это означало бы, что любое слово в языке имеет своё сбственное качество, т.е. з н а ч е н и е и оно не м е н я е т с я при соприкосновении с другими знаками, а лишь в ы я в л я е т с я это их качество, т.е. его значение остаётся неизменным. А это и есть свидетельство того, что заранее приписанное слову з н а ч е н и е всегда должно быть постоянным, независимым от структуры предложения. В таком случае смысл знаков независим от любой другой структуры предложения, он постоянен и, следоательно, уже не условный знак, а значащий символ, самостоятельно отражающий мир. Мой язык есть мой мир.

В языке нет знаков, свободных от структурных отношений с другими знаками. Если мы представим себе роман «Война и мир» в виде свободного набора отдельных слов, каждое из которых имеет своё собственное, постоянное значение, и лишённое грамматических форм (хотя и здесь мы не можем назвать ни одного слова без указания на его принадлежность к какой-либо части речи, т.е. на его морфологические формы – род, число, паде, время в русском языке), то мы не получим романа. К таким словам относятся прежде всего неизменяемые или синсемантические слова. Каждое слово знаменательной (автосемантической) части речи, например, русского языка, уже в своём понятия указывает на свою зависимость от системы, ибо он наделён своими грамматическими (морфологическими, синтагматическими, словообразовательными) формами. Каждое вновь рождающееся слово, как номинативный знак, есть условный, произвольный знак какого-то предмета, действия, качества, признака, и, будучи употреблённым в потоке речи, должен иметь в ней своё твёрдое место по отношению во всем другим знакам. Это и есть строгие грамматические правила, правила взаимоотношений знаков между собою, которые не может обойти ни один знак. Вот какую роль играют языковые знаки, главным свойством которых является их условность, немотивированность, структурность, грамматическая сочетаемость, их способность замещать в сознании реальные вещи через их идеальные образы – фонемы, морфонемы, понятия, суждения, умозаключения. Это и есть следствие того, что знаки произвольны, не мотивированы, не отражают сущности вещей, а являются лишь их внешними этикетками.

Знак условен, органически не связан с предметом, но строго закреплён обществом за определённым предметом и его понятием. Следовательно, чтобы выразить суждение, надо подобрать не просто знаки, но нужные знаки к нужным понятиям, мыслям, суждениям, а эти «нужные знаки», уже априорно наделенные своими грамматическими признаками, поставить в соответствующие морфологические и синтаксические струкуры. Мысль не выразима без материальных устных или письменных знаков. Чтобы выразить мысль, надо к ней подобрать нужные знаки, что в принципе делается автоматически. Но это не значит, что знаки замещают само мышление, напротив, мышление само выбирает для себя нужные знаки. Уже в словаре каждый материальный знак есть знак, и по его звуковой (буквенной) форме мы определяем понятие. Но так как за одним знаком закреплено множество понятий, то здесь особенно необходим контекст, т.е. структура предложения, семантика составляющих его слов, и даже соседних предложений.

Однозначное слово тоже узнаваемо – по его месту в предложении, его структуре, ударению, связью с другими словами. Структура языка, его компонентов, есть материя, звуковая или буквенная, но за ней стоит идеальное в самом знаке (фонемы), и идеальное в самом материальном внешнем предмете (понятия). Но эти оба идеальные образы находятся в мозгу. Вот эти понятия о предметах структурированы в тексте так, чтобы они были понятны мозгу слушателя и читателя. Если бы знак не замещал вещи, а был бы им подобен, тогда не нужна была бы структура. Но так как знак условен, то для формирования мысли, удержания её и передачи её другому, надо озвучить материальный знак, который, хотя и условен, но строго закреплён за каким-либо понятием.

Итак, что первично в языке – с у б с т а н ц и я, т.е. значения знаков или структурно-грамматические о т н о ш е н и я между ними?

1) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я знаков, как считают марксистские лингвисты, то это ведёт к отрицанию произвольности, условности языкового знака. Но если это языковой знак, то он не может не быть условным, произвольным, немотивированным.

2) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я, то любой знак обязан быть органически связанным только и только с данным предметом. Каждая вещь, будь она материальная или идеальная, должна иметь отдельный знак. Это бессмысленно, ибо человеческая память ограничена и не может вместить названия всех предметов, связей, отношений, качеств, существующих в мире. Будет разрушена вся сфера языкового сознания человека, ибо его память не безгранична, процессы познания и коммуникации станут невозможными.

3) Если марксистская теория считает главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я и отвергает релятивизм, т.е. структурность языка, значит, язык представляет собой беспорядочное нагромождение слов, наподобие кучи кирпичей.

4) Если мы будем считать главным, что формирует наш язык, з н а ч е н и я, то это означает, что мы наделяем материальные знаки самостоятельной функцией мышления, т.е. значением, которое, однако, локализовано не в самой материи знака, а в сознании человека. Следовательно, мы утверждаем в таком случае, что каждый знак имеет независимое от мозга существование.

5) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я, то в многозначных словах мы не сможем определить, что есть что, какой предмет имеется в виду, например, под знаком коса и в тысячах других слов, каждое из которых или многозначно, или может быть употреблено в любой семантической функции.

6) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н

и я, то каждый знак должен быть подобен своей вещи и никакой иной. Это сразу же исключает существование сотен языков на Земле, ибо каждый знак обязан быть или реальным предметом, или его качеством, свойством, которые для всего человечества – одни и те же. Это означало бы, что человечество имело бы в своих языках столько слов, сколько существует предметов, свойств, качеств, отношений, помноженное на количество языков. Если на «идеалистической, антимарксистской релятивистской» теории стоит произвольный знак (но факт произвольности знака признают и сами марксисты), то, по марксизму, знак в то же время не является произвольным он отражает реальные факты действительности. Тогда позволительно спросить: если знак не произволен, а сросшийся с реалиями действительности и напрямую запечатлевает в себе свойства предметов, то как быть с другими языками, коих немереное число? Значит у носителей этих языков столько реальных миров, сколько на свете языков?

7) Если з н а ч е н и е, как считает Панфилов, есть результат отражения действительности и аналогично этой действительности, если каждый знак подобен предмету, то это означает, что значение, понятие находится в материи знака, а не в мозгу человека, хотя мозг произвольно назначил для каждого знака свою, внешне воспринимаемую материю и указал на соотносимый с нею предмет как своего представителя в мышлении, в сознании. Хотя значение знака как его логическое понятие находится в мозгу, однако оно не отражает действительность, а лишь указывает имя соответствующего отрезка этой действительности, чтобы отличать его от других отрезков. А сущность этого отрезка действительности лежит не в самом названии, имени, оно лишь указывает на существование этого понятия и на его место в соответствующем ряду таких же понятий. Сущность вещи познаётся работой мышления, которое, чтобы раскрыть сущность чего-либо, привлекает новые знаки или использует старые, строит из них суждения и умозаключения. Этими вопросами занимаются все прочие науки, кроме языкознания.

8) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, его самостоятельные з н а ч е н и я, независимые от их структурных свойств, то язык был бы уже не язык. Романы, повести, стихи были бы написаны в виде нагромождения отдельных слов, были бы изолированы от общей струкруры, представляли бы собой бессмысленный набор знаков.

9) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я, то язык был бы уже не язык, а реальный мир, язык исчез бы, а вместе с ним и человек. Вот невинные следствия, к счастью только на бумаге, для тех, кто считает субстанцию, т.е. материю знаков и их значения равных самим себе, в самих себе и для себя, вне взаимосвязи друг с другом, считает центром и сущностью языка. Вот такие л о г и ч е с к и е выводы следуют из невинной лингвистической забавы многих лингвистов, рождённой в недрах «марксистской» теории, искажающей сущность языка, вопреки учению своих учителей.

В языке есть и материальное, и идеальное, значения, и они порождены, якобы, не внутрисистемными отношениями, а реальным миром. Тогда спрашивается: в какой форме – материальной или идеальной – находится в мозгу человека материя знаков и внешний предмет? Только в виде их идеальной абстракции, звуки и буквы в виде фонем и графем, предметы – в виде понятий, суждений, умозаключений. Чтобы удержаться в голове людей, говорящих на сотнях разных языков, эти идеальные образы должны быть строго структурированы, находиться в сложнейших взаимосвязях и взаимоотношениях. Именно поэтому язык, вопреки теории некоторых лингвистов, и есть релятивистский каркас.

Языковое значение, по Панфилову, есть образ действительности, оно не знаковое, не системное, не условное. Если язык – это образ мира, то мир можно познать через устройство языка, следовательно, мы будем иметь столько же миров, сколько существует языков. Как удержать эту действительность в голове, манипулировать её отдельными частями, передавать её другим и воспринимать её от других? Великую роль в этом играет языковой знак со всеми его свойствами, главное из которых – его абсолютная условность, произвольность и структурность.

10) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я, то марксистских лингвистов следовало бы назвать научными плагиаторами, ибо за 200 лет до них герой повести Джонатана Свифта «Гулливер», путешествуя по различным странам, обнаружил страну, где люди, не будучи ещё знакомыми с марксистскими теориями, опередили их на 200 лет, потому что для них материя знаков в их языке была единственным, главнейшим признаком их языка – те же реальные предметы, носимые в мешках. Поэтому эти люди не изобрели никаких языковых знаков, а пошли по наилегчайшему пути – использовали для целей коммуникации реальные предметы, носимые их слугами в мешках, демонстрируя их во время «разговоров». Но какой мешок нужен, чтобы вместить весь мир? Вот в чём сущность языковых знаков а, значит, и всего языка в рассуждениях сторонников с у б с т а н ц и о н и з м а.

11) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я слов, то мы погрязнем во многих противоречиях. Марксистская философия справедливо утверждает субстанциональный подход и считает, что существуют только реальные вещи с их реальными признаками, которые проявляются только в отношениях друг с другом. Вещи первичны к их отношениям, а не отношения первичны к вещам. Однако этот тезис перенесён марксистами в языкознание: семантика рождает грамматические структуры, а не грамматические структуры ведут за собой семантические значения. Но знак, язык в целом, не материальная вещь, он целиком состоит из идеальных сущностей, кроме материи звуков и букв, но и они, будучи необходимыми и неизбежными для жизни языка и человека, живут в сознании лишь в их идеальной форме.

Понятие вещи и её соотношений с другими вещами как нечто материального перенесено в область языка, в область взаимодействия абстрактных сущностей. Действительно, слово – тоже материя и, как вещь, имеет своё значение. Но эта материя – особого рода, она тоже природного свойства, но суть этой материи в том, что она, но уже в идеализированной форме, принадлежит мозгу, сознанию, и без него не было бы ни языка, ни человека, в противоположность реальным вещам и предметам, появившимся до человека и живущему помимо воли человека. Главное в языковой материи состоит в том, что она, будучи материальной, превращается в сознании человека в её двойника, в её идеальный образ. И в то же время этот идеальный образ языкового знака (фонема) становится также и идеальным образом внешнего предмета (понятие) (в модели знака – это уровни ( 2 ) и ( 3 ) ), т.е. материя языкового знака выступает в сознании человека дважды: и как идеальный образ материи знака (фонема), и как идеальный образ материи внешнего предмета (понятие).

12) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я знаков, то мы должны признать, что фонема – не результат внутрисистемных фонологических противопоставлений, потому что звуки не создаются этими противопоставлениями, а используются лишь для различения звуковых единиц. Но ведь не звуки различают языковые единицы, а их идеальные образы, фонемы, не субстанция, а форма. Налицо – полное отрицание фонемы, фонологии, возврат к дободуэновским временам, к теории «дегуманизации» языка.

13) Если мы будем считать главным, формирующим наш язык, з н а ч е н и я знаков, то мы должны признать, что в материи языкового знака не лежат, кроме его двойного свойства превращаться в сознании и в идеальный образ знака ( 2 ), и в идеальный образ вещи ( 3 ), ещё два величайших свойства мышления: а) свойство логического обобщения множества однотипных, но индивидуально различных, звуков, букв и б) свойство логического обобщения множества объектов, предметов, понятий под одним материальным знаком, т.е. отрицать многозначность: слово берёза, как бы оно не было произнесено или написано, аккумулирует в себе обобщённо идеальные образы всех берёз мира, со всеми их индивидуальными отличиями.

Это означаало бы, что в языке имеются три разных материальных знака, например, коса (отмель на реке, инструмент для кошения травы, женские волосы). На самом деле это один и тот же знак, обладающий тремя различными логическими понятиями, но распознаваемых в различных лексико-грамматических отношениях, которые и диктуют соответствующие абстрактные образы, т.е. понятия.