Глава семнадцатая Предвижу возражение, или Последний козырь против светского мировоззрения

Глава семнадцатая

Предвижу возражение, или Последний козырь против светского мировоззрения

Даже если я не могу раз и навсегда доказать, что вся польза религии — в прошлом, что ее основоположные тексты — шитые белыми нитками сказки, что она выдумана человеком и человеком же насаждается, что она всегда была врагом науки и свободомыслия, что она, по большей части, держалась на лжи и страхе, и что она нагнетала чувство вины и потворствовала невежеству, а также рабству, геноциду, расизму и тирании, — я, тем не менее, могу с уверенностью заявить, что сегодняшней религии прекрасно знакомы эти обвинения. Прекрасно знакомы ей и все новые и новые данные о происхождении вселенной и жизни, делающие ее роль маргинальной, если не нулевой. Я попытался ответить на большинство религиозных контраргументов в порядке их появления в споре, но остается еще один довод, избежать которого, скорее всего, не удастся.

Да, на совести религии и охота на ведьм, и инквизиция, и крестовые походы, и исламские завоевания, и ужасы Ветхого Завета, но разве светские и атеистические режимы не совершали преступлений и не губили людей с таким же, а то и большим размахом? И разве не верно, что разнузданней всего люди ведут себя именно тогда, когда свободны от религиозного страха? В «Братьях Карамазовых» Достоевский резко критиковал религию (он жил под гнетом деспотизма, санкционированного церковью) и своего героя Смердякова выставил тщеславным и легковерным дураком, но нетрудно понять, почему с лозунгом Смердякова — «без Бога нет нравственности» — соглашаются те, кто рассматривает Русскую революцию сквозь призму XX столетия.

Можно пойти еще дальше и заявить, что именно светский тоталитаризм явил нам апофеоз человеческого зла. Наиболее ходовые примеры — режимы Гитлера и Сталина — с ужасающей ясностью показывают, что может случиться, когда люди присваивают себе роль богов. Из разговоров со своими неверующими друзьями я знаю, что в последнее время это наиболее распространенный контрдовод религиозной публики. Он заслуживает подробного ответа.

Сначала наблюдение, не требующее особых усилий: любопытно, не правда ли, что сегодняшние верующие оправдываются тем, что фашисты, нацисты и сталинисты ничуть не лучше? У религии явные проблемы с самоуважением. Не сказал бы, что ряды атеистов и секуляристов так уж кишат коммунистами и фашистами, но допустим, что верующие страдали от языческих и материалистических режимов не меньше, чем атеисты и секуляристы под гнетом церкви и теократов. Но это лишь временный компромисс.

Вероятно, первым слово «тоталитарный» применил марксист Виктор Серж, шокированный кровавой жатвой сталинизма в Советском Союзе, а популяризовала его Ханна Арендт, светский еврейский интеллектуал. Сбежав от ужасов Третьего рейха, она написала «Истоки тоталитаризма». Термин «тоталитаризм» удобно отделяет «обыкновенные» формы деспотии, принуждающие своих подданных к простому повиновению, от абсолютистских систем, требующих, чтобы граждане всецело подчинили свою частную жизнь и свою индивидуальность вождю или государству.

Если принять это определение, нетрудно увидеть и первое возражение по существу. На протяжении почти всей человеческой истории идея тотального или абсолютного государства была неразрывно связана с религией. Барон и король могли заставить тебя платить подати или служить в армии и, как правило, держали наготове священников, напоминающих, что это твой долг, однако по-настоящему страшные деспоты желали завладеть твоей головой и сердцем. Что в восточных монархиях Китая, Индии или Персии, что в империях ацтеков или инков, что в средневековой Испании, России или Франции, — почти повсеместно диктаторы были по совместительству либо богами, либо главами церквей. Им было мало простого повиновения: любая критика в их адрес была богохульной по определению, и миллионы людей жили и умирали в ужасе перед правителем, который мог отправить тебя на заклание или приговорить тебя к адским мукам из простой прихоти. Малейшее непочтение к святому дню или святому предмету, малейшее нарушение заповеди касательно секса, пищи или касты грозило бедой. Принцип тоталитаризма, часто именуемый «системным», также тесно связан с произволом. В любой момент правила могли измениться или ужесточиться, и правители пользовались тем, что подданные никогда не могли знать наверняка, повинуются ли они самому последнему закону. Мы ценим немногие древние исключения из этого правила (например, Афины Перикла, при всех их пороках) именно потому, что они подарили человечеству несколько мгновений свободы от постоянного страха перед фараонами, навуходоносорами и дариями, каждое слово которых было священным законом.

Так продолжалось и после того, как богопомазанные деспоты начали уступать место более современным формам правления. Крайне живучая идея утопического государства на земле, иногда мыслившегося по какому-нибудь небесному образцу, стала причиной страшных преступлений во имя идеала. Одной из первых попыток устроить Эдем, основанный на всеобщем равенстве, было тоталитарное социалистическое государство, созданное миссионерами-иезуитами в Парагвае. Оно сумело совместить максимальное равенство с максимальной несвободой и держалось лишь на максимальном устрашении. Оно должно было послужить уроком тем, кто стремился исправить человеческую природу. Однако исправление человеческой природы, лежащее в самой основе тоталитарного порыва, — идея, по сути, религиозная.

У Джорджа Оруэлла, безбожника-аскета, чьи романы рисуют незабываемую картину возможной жизни в тоталитарном государстве, не было на этот счет никаких сомнений. «С тоталитарной точки зрения, — писал он в 1946 году в „Подавлении литературы“, — историю не изучают, а создают. Тоталитарное государство, в сущности, является теократией, а его правящая каста, чтобы сохранить свое положение, должна считаться непогрешимой». (Заметьте, что он писал это в том же году, когда после десятилетней борьбы с фашизмом принимался — с еще большим запалом — за поклонников коммунизма.)

Чтобы иметь тоталитарный склад ума, не обязательно носить форму и ходить с плеткой или дубинкой. Необходимо лишь желать собственного порабощения и наслаждаться порабощением других. В тоталитарной системе рабское восхваление безупречного вождя непременно идет рука об руку с потерей всякой индивидуальности и частной жизни, особенно в вопросах секса, а также в обличении и наказании отступников — «ради их же блага». Решающим, вероятно, является сексуальный элемент, ведь даже последний тугодум способен понять то, что подметил Натаниель Хоторн в романе «Алая буква»: меж угнетением и развратом существует глубинная связь.

На заре человеческой истории тоталитарный принцип был доминирующим. Государственная религия давала исчерпывающий, «тотальный» ответ на все вопросы: от места человека в общественной иерархии до правильного питания и секса. Не только раб, но и всякий человек был собственностью, а люди умственного труда лишь укрепляли абсолютизм. «Мыслепреступление», наиболее яркое проявление тоталитарной идеи, придуманное Оруэллом, было обычным делом. Нечистая мысль, не говоря уже о мысли еретической, могла кончиться сдиранием кожи заживо. Обвинение в одержимости дьяволом или связях с Врагом Рода Человеческого было равносильно приговору. Впервые адскую сущность такого общества Оруэлл понял очень рано, еще в школе под управлением христианских садистов, где невозможно было знать, нарушил ли ты правила. Что бы ты ни делал, сколько бы ты ни осторожничал, тебя всегда могли уличить в неизвестном тебе грехе.

Из той ужасной школы можно было уйти (с пожизненной травмой, как у миллионов других детей), но, согласно идеологии религиозного тоталитаризма, нельзя убежать из мира первородного греха, вины и боли. Даже после смерти тебя поджидает бесконечная расплата. По мнению самых крайних идеологов религиозного тоталитаризма, вроде Жана Кальвина, который позаимствовал свою ужасную доктрину у святого Августина, бесконечная расплата может поджидать тебя еще до твоего рождения. Давным-давно предначертано, какие души будут «избраны», когда настанет время отделять овец от козлищ. На этот предвечный приговор не подать апелляции, и никакие добрые дела и молитвы не спасут того, кто не попал в число счастливчиков. Женева Кальвина была прототипом тоталитарного государства, а сам Кальвин — садистом, изувером и убийцей, который заживо сжег Сервета (одного из выдающихся мыслителей и вольнодумцев того времени). Менее ужасные страдания самих кальвинистов, вынужденных всю жизнь впустую беспокоиться, «избрали» их или нет, хорошо схвачены в романе Джорджа Элиота «Адам Вид», а также в старой английской народной сатире на Свидетелей Иеговы, Плимутское Братство и прочие секты, нагло заявляющие, что избраны именно они и им одним известно точное число тех, кто избежит преисподней:

Вот почему издатели выдающейся антитоталитарной антологии, опубликованной в 1950 году, не могли назвать ее иначе, как «Поверженный бог». Я немного знал и временами работал на одного из них — британского социалиста Ричарда Кроссмана. В предисловии к антологии он написал:

Учитывая историческую падкость религии до диктатуры на земле и абсолютного контроля в потустороннем мире, хочется спросить: как же она встретила «светский» тоталитаризм нашего времени? Для начала следует сказать несколько слов о фашизме, нацизме и сталинизме.

Фашистское движение, предтечу и вдохновителя национал-социализма, характеризовала вера в органическое корпоративное общество под руководством вождя или наставника. (Фасция была символом ликторов, древнеримских приставов. Она представляла собой перевязанный пучок прутьев с топором внутри и олицетворяла единство и власть.) Возникнув на почве бедствий и унижений Первой мировой войны, фашистские движения желали защитить традиционные ценности от большевизма и исповедовали национализм и благочестие. То, что первые и самые пламенные фашисты появились в католических странах, вряд ли случайность, и уж никак нельзя назвать случайностью то, что католическая церковь в целом с симпатией относилась к идее фашизма. Она не просто считала коммунизм своим заклятым врагом, но еще и видела ненавистных евреев в высших эшелонах ленинской партии. Стоило Бенито Муссолини захватить власть в Италии, как Ватикан заключил с ним официальное соглашение, известное как Латеранский договор 1929 года. По этой сделке католичество становилось единственной официальной религией Италии и получало монопольные права в вопросах рождений, брака, смерти и образования, а взамен призывало верующих голосовать за партию Муссолини. Папа Пий XI отзывался о дуче (что означает «вождь») как о «человеке, ниспосланном провидением». Выборы фигурировали в политической жизни Италии совсем недолго, но церковь все же настояла на роспуске центристских католических партий под руководством мирян и участвовала в создании псевдопартии «Католическое действие», копии которой позднее возникли еще в нескольких странах. Церковь была надежным союзником фашистских режимов в Испании, Португалии и Хорватии. Испанскому генералу Франко было позволено именовать свое вторжение в страну и уничтожение республики почетным титулом «La Crujada» — «крестовый поход». Ватикан то поддерживал, то отказывался критиковать опереточные потуги Муссолини воссоздать пародию на Римскую империю путем захвата Ливии, Абиссинии и Албании: в этих странах или вообще не было христиан, или христиане были неправильные, восточные. Оправдывая использование отравляющих газов и другие зверства в Абиссинии, Муссолини, среди прочего, даже назвал упорство ее обитателей в монофизитской ереси — неверной догме о воплощении Христа, осужденной папой Львом и Халкидонским собором в 451 году.

В Центральной и Восточной Европе дела обстояли едва ли лучше. В Венгрии церковь тепло приветствовала крайне правый военный переворот под руководством адмирала Хорти, как приветствовала она и аналогичные фашистские движения в Словакии и Австрии. (Во главе марионеточного нацистского режима в Словакии и вовсе стоял рукоположенный священник по имени отец Тисо.) Во время аншлюса австрийский кардинал с энтузиазмом встретил гитлеровское вторжение.

Во Франции крайне правые провозгласили «Meilleur Hitler Que Blum»¹⁷ — иными словами, лучше немецкий диктатор-расист, чем законно избранный французский социалист-еврей. Такие католические фашистские организации, как «Аксьон франсез» Шарля Морра и «Огненный крест», не чураясь насилия, вели кампанию против французской демократии и не скрывали своей главной заботы: упадка Франции, начавшегося в 1899 году с оправдания капитана-еврея Альфреда Дрейфуса. После прихода немцев эти силы с готовностью пособничали в арестах и убийстве французских евреев, а также в депортации других французов в концентрационные лагеря. Вишистский режим, идя навстречу клерикалам, убрал лозунг 1789 года («Liberte, Egalite, Fraternite»¹⁸) с национальной валюты и заменил его девизом добропорядочного христианина: «Famille, Travail, Patrie»¹⁹.

Даже в Англии, где им симпатизировали гораздо меньше, фашисты все же нашли свою аудиторию в респектабельных кругах при посредстве таких интеллектуалов-католиков, как Томас Элиот и Ивлин Во.

В соседней Ирландии «синерубашечники» генерала О'Даффи (который посылал добровольцев в Испанию на помощь Франко), в сущности, были ответвлением католической церкви. Уже в апреле 1945 года, получив известие о смерти Гитлера, президент Имон де Валера надел цилиндр, вызвал служебную машину и отправился в немецкое консульство приносить официальные соболезнования. В результате таких настроений несколько католических государств, включая Ирландию, Испанию и Португалию, не были приняты в ООН в момент ее основания. Церковь приложила усилия, чтобы извиниться за все это, но пособничество фашизму — несмываемое пятно на ее истории. Оно было не кратковременным или поспешным решением, но, скорее, деловым альянсом, который развалился лишь после того, как эпоха фашизма стала достоянием истории.

Вопрос об отношении церкви с немецким национал-социализмом значительно сложней, но и здесь картина не получается особенно радостной. Несмотря на то, что движение Гитлера также исповедовало антисемитизм и антикоммунизм, Ватикан понимал, что нацизм представляет угрозу и власти церкви. Во-первых, он был квазиязыческим феноменом, в перспективе стремившимся заменить христианство псевдонордическими ритуалами и зловещими расовыми мифами, основанными на сказке об арийском превосходстве. Во-вторых, он призывал к истреблению инвалидов и душевнобольных и довольно рано начал применять эту политику не к евреям, а к немцам. К чести церкви следует сказать, что немецкие священники сразу же осудили эту гнусную евгенику.

Но если бы его действиями руководили этические принципы, Ватикану не пришлось в течение последующих пятидесяти лет тщетно оправдываться и извиняться за свою пассивность и бездействие, заслуживающие всяческого презрения. На самом деле «пассивность» и «бездействие» здесь, возможно, не самые удачные слова. Решение ничего не предпринимать — это сознательная политика. Позицию церкви, к сожалению, легко описать и объяснить с точки зрения «реальной политики», целью которой была не победа над нацизмом, но примирение с ним.

Свое первое дипломатическое соглашение 8 июля 1933 года, через несколько месяцев после захвата власти, правительство Гитлера заключило именно с Ватиканом. В обмен на сохранение контроля над обучением детей немецких католиков, прекращение нацистской пропаганды, обличающей жестокое обращение с детьми в католических школах и приютах, и другие привилегии для церкви, Святой престол приказал Католической центристской партии самораспуститься и без лишних церемоний запретил католикам проявлять любую политическую активность по любому вопросу, который режим сочтет закрытым для обсуждения. После того, как церковь подписала эту капитуляцию, на первом же совещании своего кабинета Гитлер объявил, что новое положение вещей имеет «особую важность в борьбе с международным еврейством». Он не ошибся. И если он сам не верил собственному везению, его вполне можно понять. Двадцать три миллиона католиков Третьего рейха, многие из которых проявили огромное личное мужество, пытаясь остановить победное шествие нацизма, теперь были обескровлены и нейтрализованы как политическая сила. Их собственный Святейший Отец, по сути, приказал им отдать все худшему кесарю в истории человечества. С того момента нацисты получили постоянный доступ к приходским книгам, с помощью которых выявлялись те, кто, по Нюрнбергским расовым законам, был недостаточно «расово чист» и потому не имел шансов пережить бесконечные преследования.

Среди кошмарных последствий этой моральной капитуляции был параллельный нравственный коллапс немецких протестантов. Стремясь не допустить особого статуса для католиков, они опубликовали собственное соглашение с фюрером. Ни одна протестантская церковь, однако, не зашла так далеко, как католические иерархи, постановившие ежегодно праздновать день рождения Гитлера 20 апреля. В этот знаменательный день, по распоряжению папы, берлинский кардинал регулярно передавал «самые теплые поздравления фюреру от имени всех епископов и епархий Германии». Пожелания счастья сопровождались «истовыми молитвами, что обращают к небесам со своих алтарей немецкие католики». Приказ папы исполнялся неукоснительно.

Справедливости ради надо сказать, что эта постыдная традиция родилась лишь в 1939 году, когда папа в Риме сменился. Папа Пий XI всегда испытывал глубочайшее подозрение к гитлеровскому государству и его очевидной способности творить страшное зло. (Во время первого визита Гитлера в Рим, к примеру, Святейший Отец демонстративно удалился из города в папскую резиденцию в Кастель Гандольфо.) Однако больного и дряхлого Пия XI на протяжении всех 1930-х годов переигрывал его же госсекретарь, Эудженио Пачелли. Есть все основания полагать, что Его Святейшество подготовил, по крайней мере, одну энциклику, выражающую некоторую обеспокоенность бедственным положением евреев Европы, но Пачелли не дал ей хода, поскольку имел другие планы. Сегодня Пачелли известен нам как папа Пий XII, занявший престол после смерти своего бывшего начальника в 1939 году. Через четыре дня после своего избрания Коллегией кардиналов Его Святейшество направил в Берлин письмо следующего содержания:

Начиная Наш Понтификат, желаем заверить Вас, что, как и прежде, преданы делу духовного здоровья немецкого народа, вверенного Вам… В те долгие годы, что Мы провели в Германии, Мы делали все, что в Нашей власти, для установления гармоничных отношений меж Церковью и Государством. Теперь, когда обязанности, сопряженные с Нашей должностью пастыря, расширили Наши возможности, тем более ревностной будет Наша молитва о достижении этой цели. Да будет отпущено немецкому народу процветание и прогресс во всякой деятельности!

Пособничество продолжилось даже после войны, когда объявленных в розыск нацистских преступников тайком вывозили в Южную Америку по печально знаменитым «крысиным ходам». Именно Ватикан, способный помочь с паспортами, документами, деньгами и связями, организовывал выезд из Европы, а также необходимое укрытие и поддержку на другом конце. Все это усугублялось сотрудничеством с крайне правыми диктатурами южного полушария, многие из которых были построены по фашистской модели. Такие беглые палачи, как Клаус Барби, нередко находили себе новые карьеры, прислуживая латиноамериканским режимам. Сами режимы — вплоть до начала их коллапса в последние десятилетия XX века — всегда могли рассчитывать на поддержку местного католического священства. Связь церкви и фашизма оказалась долговечней Третьего рейха.

В самый темный час прошлого столетия многие христиане ценой собственной жизни защищали других людей, но статистическая вероятность того, что они поступали так по наказу какого-либо священника, практически несущественна. Вот почему мы чтим память тех редких верующих, кто, подобно Дитриху Бонхефферу и Мартину Нимоллеру, следовал исключительно наказам своей совести. Папский престол до 1980 года не мог найти кандидата на канонизацию в контексте «окончательного решения», да и тогда сумел выявить лишь довольно неоднозначного священника, который (после многолетней поддержки политического антисемитизма в Польше), очевидно, проявил благородство в Освенциме. Более ранний кандидат, простой австриец по имени Франц Ягерштаттер, к сожалению, не подошел. Да, он отказался служить в гитлеровской армии на том основании, что имел приказ с самого верха любить ближнего своего, но в тюрьме, накануне казни, к нему явились исповедники и сказали, что земные законы нарушать нельзя. В целом нерелигиозные европейские левые в борьбе с нацизмом показали себя с гораздо лучшей стороны, пусть даже многие из них и верили в существование пролетарского рая за Уралом.

Нередко забывают, что триада Оси включала в себя имперскую Японию, во главе которой стоял не просто религиозный человек, но самое настоящее божество. Если в какой-либо немецкой или итальянской церкви и обличали чудовищную ересь веры в божественность императора Хирохито, мне не удалось это выяснить. От святого имени этого млекопитающего, переоцененного до полного абсурда, разграблялись и порабощались огромные территории в Китае, Индокитае и Океании. От его же имени были принесены в жертву миллионы оболваненных пропагандой японцев. Культ этого бога-царя достиг такого накала, что в конце войны существовало опасение, что весь японский народ может совершить самоубийство, если жизнь императора окажется под угрозой. В связи с эти ему позволили «остаться», но потребовали, чтобы он называл себя просто императором, а если и немного божественным, то все же не богом в строгом смысле этого слова. Столь почтительное отношение к силе религиозных настроений равносильно признанию, что вера и поклонение богам толкают людей на самые страшные поступки.

Таким образом, всякий, кто противопоставляет религии «светскую» тиранию, рассчитывает, что мы забудем две вещи: связи христианских церквей с фашизмом и их капитуляцию перед лицом национал-социализма. Это не мои слова — в этом признались сами церковные власти. Их нечистую совесть хорошо иллюстрирует подлог, с которым приходится бороться до сих пор. На религиозных сайтах и в религиозной пропаганде вам может встретиться следующее заявление, якобы сделанное в 1940 году Альбертом Эйнштейном:
Когда в Германию пришла революция, я, будучи предан свободе, ждал, что университеты встанут на ее защиту, ведь они всегда хвастали своей приверженностью делу истины; но нет, университеты немедленно умолкли. Тогда я стал надеяться на выдающихся редакторов, чьи пламенные колонки во дни минувшие провозглашали любовь к свободе; но не прошло и нескольких недель, как они умолкли, подобно университетам… Лишь церковь твердо преграждала путь гитлеровской кампании против истины. Я никогда не испытывал особенного интереса к церкви, но теперь чувствую любовь и восхищение, ибо одной лишь церкви хватило духа и решимости встать на защиту интеллектуальной истины и нравственной свободы. А стало быть, я вынужден признать: то, что я прежде презирал, теперь безоговорочно благодарю.
Это «признание Эйнштейна» впервые появилось в журнале Time (без указания источника). Его цитировал в общенациональном эфире известный священник и рупор американской католической церкви Фултон Шин, и оно до сих пор не вышло из оборота. Как отмечает аналитик Уильям Уотерхаус, стиль признания совершенно неэйнштейновский. Во-первых, риторика слишком цветиста. Нет ни одного слова о преследовании евреев. Сдержанный и вдумчивый Эйнштейн выставляет себя в нелепом свете, заявляя, что некогда «презирал» то, к чему «никогда не испытывал особого интереса». Еще одна проблема в том, что этого признания нет ни в одной антологии высказываний Эйнштейна, письменных или устных. В конце концов, Уотерхаусу удалось найти неопубликованное письмо 1947 года в Эйнштейновском архиве в Иерусалиме, где старик жалуется, что однажды хорошо отозвался о неких немецких «церковниках» (не о «церквях»), и замечание это раздули до неузнаваемости.

Любой, кто хочет знать, что Эйнштейн на самом деле говорил в первые дни гитлеровского варварства, может легко найти его слова. К примеру:

От советского и китайского сталинизма, с его непомерным культом личности и извращенным равнодушием к жизни и правам человека, трудно ожидать многих точек соприкосновения с религиями-предшественницами. Начать с того, что Русская православная церковь была главной подпоркой самодержавия, а сам царь считался ее формальным главой и существом чуть повыше рангом, чем простые смертные. В Китае христианские церкви в своем подавляющем большинстве отождествлялись с теми самыми «концессиями», что были навязаны колониальными империями и стали одной из основных причин революции. Это не извиняет ни убийства священников и монахинь, ни осквернения церквей (как нельзя извинить поджоги церквей и убийства священников в ходе борьбы Испанской республики с католическим фашизмом), но после долгого союза религии с коррумпированной светской властью большинству стран приходится пройти по крайней мере через одну антиклерикальную фазу: вспомним Кромвеля, Генриха VIII, Французскую революцию и Рисорджименто. В условиях войны и общественного коллапса, царивших в России и Китае, эти интерлюдии были особенно кровавы. (Добавлю, впрочем, что ни один серьезный христианин не станет надеяться на восстановление религии в этих странах в ее прежнем виде: в России церковь была охранителем крепостного права и инициатором еврейских погромов, а в Китае миссионер, барыга и концессионер были сообщниками преступления.)

Любому политологу и антропологу хорошо знакомо то, что издатели и авторы «Поверженного Бога» запечатлели в бессмертной светской прозе: хорошо понимая, до какой степени общество пропитано набожностью и суеверием, адепты коммунистического абсолютизма стремились не преодолеть религию, но заменить ее. Торжественное восхваление непогрешимых правителей, источников нескончаемой благодати; перманентные поиски еретиков и раскольников; поклонение мумиям мертвых вождей; жуткие показательные процессы с невероятными признаниями, сделанными под пытками… Все это прекрасно укладывалось в знакомую картину. Укладывалась в нее и охота на ведьм во время эпидемий и голода, когда власти маниакально хватали всех виновников, кроме настоящего. (Великая Дорис Лессинг как-то рассказала мне, что вышла из коммунистической партии, узнав, что сталинские инквизиторы разграбили музеи православия и царизма и пустили в ход старые орудия пыток.) Укладывались и неутихающие речи о «светлом будущем», наступление которого в один прекрасный день искупит все преступления и развеет все мелочные сомнения. Старая религия учила: «Extra ecclesiam, nulla salus»²¹. «Внутри революции — все. — говаривал Фидель Кастро. — Против революции — ничего».

Интересно, что именно на коммунистической периферии под властью Кастро зародилась причудливая мутация, названная оксимороном «теология освобождения». Примкнувшие к ней священники и даже некоторые епископы вводили «альтернативную» литургию, укореняя абсурдную идею, что Иисус из Назарета на самом деле был завзятым социалистом. Из комбинации здравых и дурных соображений (сальвадорский епископ Ромеро обладал мужеством и принципами, в отличие от некоторых священников из никарагуанских «базовых общин») папский престол объявил это течение еретическим. Жаль, что ни фашизм, ни нацизм не дождались столь же решительного, недвусмысленного осуждения.

В очень редких случаях — к примеру, в Албании — коммунизм пытался извести религию на корню и провозгласить чисто атеистическое государство. Это закончилось лишь еще более раздутыми культами таких посредственных личностей, как диктатор Энвер Ходжа, а также тайными крещениями и ритуалами, которые свидетельствовали о полном отчуждении простых людей от режима. В современной светской полемике нет даже намека на призыв к запрету религиозных обрядов. В «Будущем одной иллюзии» Зигмунд Фрейд совершенно справедливо отмечает, что религиозное чувство в принципе неискоренимо, пока человечество не сумеет преодолеть страх смерти и склонность выдавать желаемое за действительное. Ни первое, ни второе не представляется вероятным. Тоталитарные режимы лишь продемонстрировали, что религиозное чувство — потребность в поклонении — может принять еще более чудовищные формы, если его подавляют. Едва ли это комплимент нашему пристрастию к обожествлению.

В самые первые месяцы этого века я посетил Северную Корею. Там, в герметичном пространстве, огороженном с четырех сторон морем или почти наглухо закрытыми границами, заключена страна, целиком посвятившая себя подобострастию. Священный долг гражданина — подданного — от восхода до заката славить Совершенное Существо и его Отца. Хвала раздается в каждом школьном кабинете. Ей посвящен каждый фильм, каждая опера, каждая пьеса. Ей отданы все телепередачи и радиовещание, а также все книги, журналы и газетные статьи, все спортивные соревнования и все рабочие места. Я, бывало, гадал, каково было бы вечно петь осанну. Теперь я знаю. Не забыли в Северной Корее и про дьявола: недремлющее зло иностранцев и неверующих сдерживается постоянной бдительностью и ежедневными сеансами ненависти к «чужим» без отрыва от производства. Северокорейское государство родилось примерно в то же время, когда вышел роман «1984», и складывается впечатление, что святому отцу нации Ким Ир Сену подарили эту книгу и попросили осуществить на практике. Но даже Оруэлл не решился написать, что рождение Большого Брата сопровождалось чудесами и знамениями, вроде птиц, что приветствовали великое событие человеческим языком. Более того, Внутренняя Партия Океании не тратила миллиарды скудных долларов во время ужасного голода, доказывая, что смехотворное млекопитающее Ким Ир Сен и млекопитающее Ким Чен Ир, его жалкий сынок, суть два воплощения одной и той же персоны. (Согласно этой версии арианской ереси, которую так осуждал архиепископ Афанасий, Северная Корея — единственное государство, возглавляемое мертвецом: Ким Чен Ир — глава партии и армии, но президентский пост навеки закреплен за его покойным отцом, что делает Северную Корею некрократией или мавзолеократией. Еще одна ипостась, и режим сделается Святой Троицей.) О загробной жизни в Северной Корее не говорят, поскольку побег в любом направлении строго воспрещается, но при этом никто и не утверждает, что Кимы будут властвовать над тобой и после твоей смерти. Тем, кто изучает Северную Корею, очевидно, что она представляет собой не крайнюю форму коммунизма (он почти не упоминается посреди экстатических восхвалений), но, скорее, изощренную профанацию конфуцианства и культа предков.

Когда я уезжал из Северной Кореи со смешанным чувством облегчения, гнева и жалости, остроту которого помню до сих пор, — я уезжал не только из тоталитарного, но также из религиозного государства. С тех пор мне довелось общаться со многими из тех, кто храбро пытается подорвать эту бесчеловечную систему изнутри и снаружи. Признаюсь сразу, что среди храбрейших противников режима есть христиане-фундаменталисты. В недавнем интервью один из этих мужественных людей честно рассказал, как нелегко было проповедовать идею спасителя полуголодным, запуганным одиночкам, сумевшим сбежать из своего тюремного государства. Есть что-то слишком знакомое, говорили они, в речах о непогрешимом, всемогущем избавителе. Им бы для начала вполне хватило миски риса, маленького окошка в мир открытой культуры и передышки от уродливой религии принудительного энтузиазма. Те, кому посчастливилось добраться до Южной Кореи или США, еще имели шанс столкнуться с другим мессией. Уголовник и злостный неплательщик налогов Мун Сон Мен, бессменный глава «Церкви Объединения» и видный спонсор американских крайне правых, является одним из покровителей шайки «разумного замысла». Видную роль в этом так называемом движении играет Джонатан Уэллс, написавший бредовый антидарвинистский пасквиль «Иконы эволюции» и никогда не забывающий именовать своего богочеловеческого гуру должным образом: «Отец». Вот трогательное признание самого Уэллса:

Религия вынуждена признать, что даже в своих самых кротких проявлениях предлагает «тотальное» решение, требующее определенной слепоты в вере, а также подчинения всех аспектов частной и общественной жизни перманентному всевышнему надзору. В условиях такого постоянного контроля и неустанной покорности, обычно подкрепляемых угрозой вечного отмщения, млекопитающие не всегда показывают себя с лучшей стороны. Конечно, свобода от религии тоже не всегда порождает идеальных млекопитающих. Взять лишь два ярких примера: Джон Бернал, один из выдающихся и наиболее просвещенных ученых XX века, свято верил в Сталина и потратил значительную часть своей жизни на оправдание преступлений дорогого вождя. Генри Меикен, автор великолепной антирелигиозной сатиры, чересчур любил Ницше и отстаивал разновидность «социал-дарвинизма», включавшую в себя евгенику и презрение к немощным и больным. Еще он питал слабость к Адольфу Гитлеру и написал преступно снисходительный отзыв на «Mein Kampf». Гуманизму есть в чем раскаиваться. Но в том-то и дело, что он может раскаяться в своих преступлениях и преодолеть их, следуя собственным правилам. Ему нет нужды сотрясать основы никакого окаменевшего мировоззрения. Тоталитарная система, какую бы внешнюю форму она ни приняла, всегда подразумевает фундаментализм и веру.

В своем непревзойденном анализе тоталитаризма Ханна Арендт отвела особое место антисемитизму не из любви к собственному племени. Представление о том, что группу людей можно приговорить — по национальному или религиозному признаку — на веки вечные без права на апелляцию было (и остается) тоталитарным по своей сути. Неслучайно Гитлер начинал с распространения этого бредового предрассудка, а Сталин в конце своей жизни стал одновременно и его сторонником, и жертвой. Однако сотни лет до них угаснуть этому вирусу не давала религия. Святой Августин откровенно смаковал сказки о Вечном Жиде и об изгнании всего еврейского народа, считая их доказательством божественной справедливости. Есть здесь и доля вины самой еврейской ортодоксии. Претендуя на «избранность» и эксклюзивный договор с Всевышним, они навлекали на себя ненависть и подозрения, а также проповедовали разновидность расизма. Впрочем, адепты тоталитаризма более всего ненавидели светских евреев, что снимает вопрос о «вине жертвы». Вплоть до XX века устав иезуитов требовал принимать в орден только тех, кто мог доказать отсутствие «еврейской крови» у нескольких поколений своих предков. Ватикан учил, что на всех евреях лежит наследственная вина в богоубийстве. Французская церковь науськивала толпу на Дрейфуса и «интеллектуалов». Ислам так и не простил «евреев» за то, что они не признали в Мухаммеде посланника небес. Религия несет ответственность за то, что ее священные книги из поколения в поколение раздували одну из самых примитивных иллюзий человечества: племенные, династические и расовые различия.

Связь между религией, расизмом и тоталитаризмом обнаруживает и другая гнуснейшая диктатура XX века, а именно подлый режим апартеида в Южной Африке. Он был не просто идеологическим подспорьем говорящего по-голландски племени в эксплуатации людей с другим оттенком кожи — он был воплощенной разновидностью кальвинизма. Голландская реформатская церковь учила, что Библия запрещает смешение белых и черных, не говоря уже об их равноправном сосуществовании. Расизм тоталитарен по своей природе: он ставит на жертву вечное клеймо и лишает ее права даже на малую толику собственного достоинства или частной жизни; он лишает ее даже элементарного права заниматься любовью, создавать семью и заводить детей с любимым человеком из «неправильного» племени; он аннулирует любовь законом… Такой была жизнь миллионов людей на «христианском Западе» уже в наши дни. Правившая в ЮАР Национальная партия, также зараженная антисемитизмом и стоявшая на стороне нацистов во время Второй мировой войны, использовала бредни церковников, чтобы оправдать собственный миф о бурском «исходе», дававший им исключительные права на «земле обетованной». В итоге африканерская пермутация сионизма породила отсталое деспотическое государство, в котором все остальные народности были лишены всяких прав, а выживанию самих африканеров угрожали коррупция, хаос и жестокость. Тогда склеротичная церковная верхушка получила божественное откровение, которое сделало возможной постепенную ликвидацию апартеида. Но это не позволяет простить то зло, что творила религия, пока была уверена в собственной мощи. Спасение южноафриканского общества от варварства и коллапса — заслуга многих светских христиан и евреев, а также многих бойцов-атеистов и агностиков из Африканского национального конгресса.

Минувшее столетие подарило нам и другие импровизации на старую тему диктатуры, озабоченной не только вопросами светского или будничного характера. Примеров множество: от в меру возмутительных и оскорбительных (Греческая православная церковь приветствовала темные очки и стальные шлемы военной хунты 1967 года лозунгом «Греция для греков-христиан») до поработивших все и вся Красных кхмеров Камбоджи, которые вели свою родословную от доисторических храмов и легенд. (Упоминавшийся выше король Сианук попеременно дружил и соперничал с Красными кхмерами и укрывался от них в комфортабельном изгнании под крылом китайских сталинистов. Он тоже умел по необходимости играть божественного монарха.) Иранский шах называл себя «тенью божьей», а также «светочем арийцев». В перерывах между враньем он подавлял светскую оппозицию и старательно выставлял себя хранителем шиитских святынь. На смену его мании величия пришла родственная ей хомейнистская ересь «велаят-э-факих», по которой муллы имеют тотальный контроль над обществом. (Сами муллы утверждают, что никто не может отменить святые слова их покойного вождя.) На самом краю спектра находится первобытное пуританство талибов, которые непрерывно гадали, что бы еще запретить (и запрещали все — от музыки до бумаги из макулатуры, поскольку та могла содержать клочок выброшенного Корана) и как бы еще наказать грешников (гомосексуалистов закапывали заживо). Альтернатива этому кошмару — не химера светской диктатуры, а борьба за светский плюрализм и за право не верить и не принуждаться к вере. Сегодня эта борьба стала неотложным и неизбежным долгом каждого. Сегодня эта борьба — вопрос жизни и смерти.