Курс лекций «Психиатрическая власть»

Расширение психиатрической власти произошло, мне кажется, с опорой на детство, на психиатризацию детства. Разумеется, некоторые наметки, формы этой генерализации мы можем обнаружить и помимо ребенка, в связи с другими персонажами — например, с преступником, — причем очень рано, уже в период разработки уголовно-психиатрической экспертизы и одновременно понятия мономании. И все же именно ребенок, на мой взгляд, стал в XIX веке первостепенной опорой расширения психиатрической власти — в гораздо большей степени, чем взрослый.

235

Разумеется, вполне естественно было бы предположить, что психиатризация детства шла двумя путями, словно бы продиктованными изначально: путем открытия ребенка-безумца и путем определения детства как места формирования, первоистока душевной болезни*

Но я не согласен с этим мнением. Мне кажется, что открытие ребенка-безумца произошло достаточно поздно и было скорее вторичным следствием психиатризации ребенка, нежели ее отправной точкой. Ребенок-безумец заявляет о себе только в конце XIX века;2 его появление связано, как мне кажется, с именем Шарко, то есть с истерией, и относится к 1880-м годам; причем он входит в психиатрию не царственным путем лечебницы но через частную консультацию. Первые дети которых мы встречаем в истории психиатрии — это дети частных клиентов и в частности у Шарко, —слабоумные сыНОВЬЯ рVCCKHX великих князей и дочери-истерички ЛЗ.ТИНОЭ.МСОИКЭ.НСКИХ ЗСМЛСВЛЭ.дСЛь-

цев 3 Этих-то детей в сопровождении обоих родителей—эту

И те анамнезы, автобиографические рассказы, к которым психиатрическая власть принуждала больных на всем протяжении столетия, тоже, как ни странно, не вели к выявлению некой

* В подготовительной рукописи М. Фуко уточняет: «[определения] ...посредством игры анамнезов, опроса больных и их родственников, рассказов об их жизни».

фундаментальной, привилегированной или основополагающей связи между детством и безумием. Когда больных просили рассказать об их жизни, это диктовалось отнюдь не стремлением постичь их безумие исходя из обстоятельств их детства, но напротив, попыткой отыскать в этом детстве уже в некотором роде готовое безумие, или во всяком случае имевшиеся уже тогда предвестия, признаки предрасположенности к безумию, — в том числе признаки наследственной предрасположенности. В тогдашних анамнезах не искали безумного содержания детского опыта больных. Ребенок-безумец, ребенок как объект психиатрии возник позднее, а в психиатрии раннего периода детство в его фундаментальной связи с безумием не рассматривалось.

Я бы сказал — это, собственно, и есть предлагаемая мною гипотеза, — что психиатризация ребенка, сколь бы это ни показалось парадоксальным, не была связана с темами ребенка-безумца, детского безумия, конститутивной связи между безумием и детством. Психиатризация ребенка состоялась, как мне кажется, с опорой на другой персонаж, и это слабоумный ребенок, идиот, которого затем назовут умственно отсталым; это ребенок, которого с самого начала, уже в первой трети XIX века, стали четко отличать от безумца.4 Психиатризация детства осуществлялась через посредство не-безумного ребенка и этот парадокс послужил условием генерализации психиатрической власти

Что же такое эта психиатризация детства с опорой на ребенка, считаемого не-безумным?

Мне кажется, мы можем выявить, ища ответ на этот вопрос, два совершенно противоположных, по крайней мере на первый взгляд, процесса. Один из них относится к сугубо теоретическому порядку, и свидетельства о нем предоставляют медицинские тексты, наблюдения, нозографические трактаты. Речь идет о процессе теоретической разработки понятия слабоумия, или идиотии, как феномена, всецело отличного от безумия.

До конца XVIII века, если говорить очень схематичным образом, в том, что называлось тупоумием, слабоумием, идиотией, не содержалось никаких отличий по сравнению с безумием вообще. Это были разновидности безумия, которые, конечно, отличались от других его разновидностей, но все равно принадлежали к общей области безумия. Так, мы встречаем оппо-

236

237

Какое бы место ни уделялось слабоумию или идиотии в нозографических таблицах, будь они широкими понятиями, противоположными возбужденности и буйству, или же понятиями узкими, так или иначе кажется удивительным, что они фигурируют в рамках безумия в эпоху, когда последнее характеризовалось прежде всего бредом, то есть заблуждением, ложной убежденностью, испорченным воображением, верой в нечто, не относящееся к реальности.¹¹ Если безумие действительно определялось ядром бреда, то можно ли включать в это обширное семейство разновидностей бреда идиотию и слабоумие? Дело в том что слабоумие — как впрочем и деменция — по самой своей приооле уподоблялось особого рода бреду, который до-стигает своей наивысшей точки либо как в случае деменции в спелом вочоасте после чего может и исчезнуть дойдя до исступления, буйства, убить сам себя, самоуничтожиться в качестве бреда —либо как в случае идиотии наоборот очень рано

В том подобии нозограсЬии которое имело хождение в XVIII веке слабоумие было бредовьш заблуждением ппичем до такой стёп^ГобТбщенным тотальным, что пораженный им не мог ппгтиш, и гггюстрйшрй истины сформировать и малейшей идеи" ™Гбк,ппrZVrn rZ» ™6™рнипрпепогшее в ослепление' ™„ "™ ™°!™ lZJ,u^r,,rn^^Z TKMV Именно S ™„ ™,Г* 18ТгГГ™1 Лр^ГГипнптирй Жя^рн

оо этом еще >1»к> году' гов°рилв связи с идиотией жаклен дюбюиссон. «идиотия есть состояние оцепе^н™ бездеиствия умственных и эмоциональных функции, за которым следует их

В магнитной записи лекции: находим.

238

Таким образом, идиотия не рассматривается как некий первичный, элементарный фон, на котором могут развиться другие, более серьезные или тяжелые патологические состояния; наоборот, это абсолютная, тотальная форма безумия. Это апогей безумия, которое в данном случае вращается вокруг самого себя с такой головокружительной скоростью, что в нем уже невозможно вычленить какие-либо элементы бреда, отдельные заблуждения; это не-цвет, образованный вихревым смешением цветов друг с другом. Именно такое «притупление» всякой мысли, да и всякого восприятия, обозначалось как идиотия и позволяло, вопреки бессимптомности последней, рассматривать ее в этот период как одну из категорий бреда.13 Такова, если угодно, в приблизительной реконструкции теоретическая ситуация конца XVIII века.

Как же вырабатываются новые понятия идиотии, умственной отсталости, слабоумия в первые сорок лет XIX века, от Эскиро-ля до Сегюэна в 1843 году? Я вновь прибегну к помощи текстов, теоретических изысканий этого времени, ибо институты и реальные практики не дают нам никаких свидетельств об этом.

В теоретических работах по психиатрии начала XIX века можно выделить, на мой взгляд, два этапа формирования нового понятия идиотии* Первый из них связан с именем Эскироля, с его текстами 1817, 1818, 1820 годов,14 а также с книгой Бельома, вышедшей в 1824-м.15 В это время возникает совершенно новое определение идиотии, которого в XVIII веке вы не найдете. Эскироль формулирует его так: «Идиотия есть не болезнь, но

* В подготовительной рукописи М. Фуко выражается иначе: «Спецификация идиотии по отношению к деменции, то есть определение той формы или стадии этих умственных болезней, в которой они наиболее родственны друг другу, шла в два этапа».

239

Это определение важно тем, что оно вводит в оборот понятие развития. Развитие, а точнее отсутствие развития, становится критерием различения между безумием и идиотией. Отныне идиотия определяется не в зависимости от истины или заблуждения, не в зависимости от способности или неспособности владеть собой, не в зависимости от интенсивности бреда, но в зависимости от степени развития. Причем в приведенных определениях и в тех описаниях, которые следуют за ними, Эски-роль и Бельом предлагают в некотором роде бинарную трактовку развития. Для обоих авторов развитие есть нечто такое, чем обладают или не обладают, чем пользуются или не пользуются; одни наделены развитием, так же как волей или умом, а другие лишены его, так же как можно быть лишенным воли или ума. Как вы видите, понятие развития используется еще очень и очень упрощенно.

Но будучи упрощенным, критерий имеющегося или отсутствующего, используемого или не используемого развития все же обусловливает ряд следствий, важных для очерчивания новой теоретической области.

Во-первых, он позволяет провести четкую хронологическую границу. Если идиотия есть отсутствие развития, то необходимо, нормально, если безумие присутствует в ней с самого начала — в противоположность иным формам притупления мысли, ума или восприятия, как, например, деменция, которая, подобно всем прочим душевным болезням — мании, мономании липомании и т д — возникает не ранее определенного момента, чаще всего — полового созревания ^I8 Таким образом, хронологическое

Во-вторых, критерий развития вводит различение по роду течения болезни. Если идиотия есть не-развитие, значит, она стабильна, приобретена раз и навсегда: состояние идиота не эволюционирует; деменция же, тоже будучи притуплением ума, в отличие от идиотии оказывается прогрессирующей душевной болезнью, которая год от года усугубляется и иногда стабили-

240

Далее, третье различение: идиотия всегда сопряжена с органическими пороками развития20 и, таким образом, относится к области увечий21 или вписывается в общий свод монструозных отклонений.22 Деменция, напротив, как и прочие болезни, лишь только может сопровождаться рядом осложнений, частных нарушений, возникающих в определенный момент ее течения.23

И наконец, в-четвертых, критерий развития вводит различение по симптомам. Если деменция, будучи поздней болезнью, наступающей вследствие ряда процессов и в некоторых случаях органических заболеваний, всегда имеет прошлое, всегда сохраняет в себе некие остатки — остатки разума, остатки бреда, в любом случае последствия предшествующего состояния, будь оно позитивным или негативным, — то идиот есть человек без прошлого, которому ничего не остается, жизнь которого не оставила и никогда не оставит в его памяти и малейшего следа. Это подводит нас к каноническим формулам Эскироля, повторявшимся затем более века: «Человек в состоянии деменции лишен тех благ, которыми некогда пользовался: это разорившийся богач; а идиоту всегда сопутствовали несчастья и нищета»24

Как видите, вопреки своей примитивной бинарной трактовке, понятие развития тем не менее оправдывает ряд различений и позволяет провести границу между двумя типами особенностей — между особенностями чего-то, определяющего болезнь, и особенностями чего-то иного, относящегося к увечьям, монструозным отклонениям, словом — к не-болезни.

Второй этап формирования нового понятия идиотии связан, теперь уже в 1840-е годы, с именем Сегюэна — автора, который оказал влияние на весь ход институциализации и психиатри-зации детства и ввел в трактате «Моральное лечение идиотов» ключевые понятия, на основе которых будут развиваться до конца XIX века психология и психопатология умственной отсталости.25

Сегюэн проводит различие между собственно идиотами и умственно отсталыми детьми: «Я впервые выявил разделяющие их резкие отличия [...], — пишет он. — Идиот, пусть даже неполный, обнаруживает остановку физиологического и психологического развития».26 Не отсутствие, а остановку развития.

16 Мишель Фуко

241

Два сопряженных между собою определения идиота как пораженного остановкой развития и отсталого как того, чье развитие идет медленнее, чем у других, как мне кажется, теоретически важны. Они послужили опорой для многих понятий, которые приобрели вес уже в практической психиатризации ребенка.

Во-первых, развитие, каким определяет его Сегюэн в своем «Моральном лечении идиотов», уже не является, как у Эскиро-ля, чем-то, чем человек наделен или чего он лишен так же, как ума или воли; развитие — это процесс, подчиняющий себе органическую и психологическую жизнь, это измерение, в котором выстраиваются неврологические и психологические организации, функции, поступки, навыки. Это временное измерение, а не способность или качество, которыми можно обладать или не обладать.

Во-вторых, это временное измерение является, в известном смысле, общим для всех. Ему подвластны все, однако на пути в этом измерении возможна остановка. Поэтому, будучи общим для всех, развитие является общим прежде всего как некий оптимум, как правило хронологической последовательности с ее идеальной конечной точкой. Развитие, иными словами, — это скорее норма, по отношению к которой располагаются люди, нежели некая заложенная в каждом виртуальность.

В-третьих, эта норма развития, как вы понимаете, имеет две оси переменных: можно остановиться на той или иной стадии развития, на линии этого измерения — тем, кто преждевременно остановился на той или иной стадии, как раз и является идиот, и первая ось, таким образом, отражает стадии возможных

остановок; вторая же ось — это ось скоростей, с которыми люди проходят измерение развития, и тот, кто, не останавливаясь в той или иной точке, движется слишком медленно, и есть умственно отсталый. Отсюда две патологии, впрочем, взаимно дополнительные, ибо одна является конечным следствием другой: патология остановки на определенной стадии и патология задержки.

В связи с этим — и это четвертый важный пункт — вырисовывается некая двойная нормативность. С одной стороны, поскольку идиот — это остановившийся в своем развитии, тяжесть идиотии оценивается согласно нормативности, соответствующей взрослому: взрослый выступает как одновременно реальная и идеальная точка завершения развития и в таком качестве функционирует как норма. А с другой стороны как недвусмысленно говорит об этом Сегюэн, ось скоростей определяется другими детьми: умственно отсталый — это тот, кто развивается медленнее сверстников. Некоторый средний уровень детства, или усредненное большинство детей, образуют отныне вторую нормативность, по отношению к которой оценивается отсталость. Выходит, что все разнообразные феномены слабоумия — собственно идиотия отсталость и тд—могут быть так или иначе размещены по отношению к jibvm нормз.тивным инстанциям: к взрослому как конечной стадии и к детям как средней скорости развития

И наконец, пятым важным следствием двойного определения идиота является то, что идиотия и в особенности умственная отсталость не подлежат определению в качестве болезней. У Эскироля еще сохранялась двусмысленность по поводу статуса идиотии: болезнь это или не-болезнь? В конечном счете идиотия по Эскиролю — это отсутствие чего-то, и поэтому ее можно характеризовать как болезнь. У Сегюэна иЛИОТ уMCTBGн-но отсталый — уже не больные: нельзя сказать что у них не хватает стадий; они просто не достигли этих стадий иЛИ приТТТЛИ к ним с опозданием. Идиот или умственно отсталый по Сегюэну не лишились нормальности в результате чего-либо точ-

нее говоря они занимают низшую ступень в рамках собствен

но самой нормы -то есть развития ребенка. Идиот-

__особый

ребенок, а не больной; он в той или иной степени задержался

в детстве которое само по себе—

Идиотия — это

*

242

некоторая ступень детства, или, иными словами, детство — это способ более или менее быстрого преодоления ступеней идиотии, слабоумия или умственной отсталости. В связи с этим понятно, что идиотия и умственная отсталость не могут рассматриваться как болезненные отклонения даже и в том случае, если они вызваны именно болезнью, неким врожденным изъяном или органическим пороком. Они суть временные переменные, простые стадии нормативного развития ребенка. Идиот, прежде принадлежавший болезни, отныне принадлежит детству.

И эта перемена имеет ряд следствий, главным из которых, несомненно, является следующее: если идиот или умственно отсталый —это остановившийся на некоторой ступени —не в пределах поля болезни, а во временных пределах детства, это значит, что уход за ним по сути своей не должен отличаться от ухода за любым ребенком, то есть единственным способом лечения идиота или умственно отсталого оказывается просто-напросто их воспитание — разумеется, с вариантами в зависимости от случая, с методическими спецификациями, но все равно воспитание, приложение к ним общей воспитательной схемы. Терапевтикой идиотии становится педагогика как таковая, более радикальная, более углубленная педагогика, восходящая на более ранние стадии развития ребенка, но все-таки педагогика.

Есть также и шестой, последний важный пункт, который я хотел бы отметить. Для Сегюэна эти остановки, задержки, отставания в процессе развития не принадлежат к порядку болезни.28 При этом ясно, что они санкционируются рядом феноменов, которые не имеют места, рядом организаций, которые не возникают рядом навыков, которые ребенок не может приобрести: такова негативная сторона умственной отсталости. Но есть также и позитивные феномены состоящие, собственно, в выявлении возникновении не-интеграции элементов которые нормальное развиТИе сглаживало бы вытесняло или интегри-ровало; в результате ОСТАНОВКИ или значительной задержки развития прорывается наружу то что Сегюэн называет «инстинктом». «Инстинкт» есть для него то, что, будучи родом из лртртяя пяннкш нам изначально обнаруживается не усвоен-:_нм ' в_ГРЙ своей дикости в ра ' ах идиотии или умственной ^тяпппГ«Ип_И<у™. —пишет Сегюэн -это порок нервной системы крайнм бедствием которого является вывод всех или

некоторых органов и способностей ребенка из постоянного подчинения его воле, что предает пораженного власти инстинктов и увлекает его прочь из морального мира».29

Чтобы подытожить, можно сказать, что этот анализ слабоумия очерчивает нечто, что станет спецификацией в рамках детства ряда организаций, состояний, поведенческих типов, не являющихся собственно болезненными, но отклоняющихся от двух нормативных линий — от линии других детей и от линии взрослых. Возникает то, что как нельзя точнее определяется термином «аномалия»: слабоумный или умственно отсталый ребенок является не больным, а ненормальным.

Кроме того, помимо нарушений, отклонений от нормы, эта аномалия включает и позитивные феномены, нечто высвобождает. И это инстинкт, то есть не симптомы, а некие одновременно естественные и анархические элементы. Чем для болезни являются симптомы, тем для аномалии оказываются инстинкты. Действительно, аномалия имеет не столько симптомы, сколько инстинкты, которые в некотором роде — ее естественная среда.* Инстинкт как действительное содержание аномалии — вот к чему, как мне кажется, подводит анализ умственной отсталости и идиотии, предпринятый Сегюэном. На уровне дискурса и теории такова суть введения совершенно новой категории аномалии в отличие от болезни. И по-моему принципом расширения психиатрической власти стало именно новой

категории медициной именно психиатризация

ЯНОЛЛЯ ТТ1ТИ

В самом деле, в то самое время, когда формировалась вкратце рассмотренная нами только что теоретическая область, шел — не исподволь и не в виде следствия, но строго одновременно и, отметим, как условие действительной возможности этих теоретических разработок — совершенно другой, на первый взгляд противоположный, процесс. На пути от Пинеля или Дюбюиссона к Сегюэну, минуя Эскироля, мы встречаем ряд попыток спецификации идиотии по отношению к безумию разграничения идиотии и душевной болезни: теоретически по

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Если болезнь характеризуется симптомами и выражается в дисфункциях или нехватках, то для аномалии не столько даже симптомом, сколько природой является инстинкт».

244

своему медицинскому статусу, идиотия — уже не болезнь. Но вместе с тем идет обратный процесс, относящийся на сей раз не к теории, а к уровню институциализации, — процесс поглощения, колонизации идиотии психиатрическим пространством. И это весьма любопытное явление.

Если вернуться к ситуации конца XVIII века, эпохи Пине-ля, то и тогда в низших подразделениях приютов содержались люди, обозначавшиеся как «слабоумные». В большинстве своем это были взрослые, многие из которых позднее наверняка попадали и в категорию страдающих «деменцией»; встречались, однако, среди них и дети около десяти лет.30 Когда же вопрос о слабоумии стал подниматься серьезно и в медицинских терминах, этих пациентов сразу же стали выделять, отграничивать от этого смешанного приютского пространства и переводить в основном в заведения для глухонемых, то есть в собственно педагогические институты, где восполнялись те или иные изъяны или недостатки. Таким образом, первая практическая попытка лечения идиотов имела место в приютах для глухонемых конца XVIII века, в частности в лечебнице Итара, где, что интересно, начал свою карьеру Сегюэн.3'

Затем слабоумные постепенно приживались в больничном пространстве. В 1834 году Вуазен, один из видных психиатров своего времени, открыл «ортофреническую» лечебницу в Исси, предназначенную именно для умственно отсталых детей из бедных семей; впрочем, заведение это занимало все же промежуточное положение между специализированной педагогикой для глухонемых и собственно психиатрической лечебницей.32 А уже в ближайшем будущем, в 1832—1845 годах, как раз когда Сегюэн трудился над определением идиотии в отличие от душевной болезни в рамках крупных лечебниц вновь открытых или под-вергшихся переустройству вводятся отделения для слабоум-ных, идиотов нсослко ДЛЯ истериков и эпилептиков детского