Лекции по истории русского литературного языка

Противоположение неба и земли, небесного и земного, вероятно, существовало и в языческом представлении славян, но в христиан­ском употреблении это противопоставление принимает новый от­тенок: небесный — относящийся к загробной жизни; земной — от­носящийся к реальной, нынешней человеческой жизни.

Слова добръ, доброта, сложная калька с греческого доброде­тель в современном русском языке употребляются примерно в тех же значениях, в каких они вошли в церковную письменность. Но надо помнить, что в языческую пору эти слова имели совсем другие значения. Добрый означало 'толстый, дородный, богатый'. Впер­вые христианское учение придало этому слову значение моральное, нравственное. Добрый в смысле 'сочувствующий, милостивый или выдержанный, стойкий в своих нравственных принципах' — это совсем новое значение слова добрый, возникшее в IX-X вв.

Стѣнь — чужое слово, соответствующее примерно нашему тень. Но употреблялось оно у Илариона, как и у других писателей того времени, не в прямом, а почти исключительно в переносном значе­нии. Надо сказать, что именно в письменности XIII и позднейших веков, в силу создавшейся привычки устанавливать парные соот­ветствия в русском и старославянском языках, слово стѣнь стали употреблять как русское тѣнь — 'место, не освещенное солнцем' (например, у Даниила Заточника). Но у Илариона стѣнь употребля­ется только иносказательно, в значении 'тьма язычества', т.е. время, когда свет христианства еще не проник к какому-нибудь народу, в какую-либо страну.

Слово тварь, как показывают наши памятники, было извест­но русскому языку до принятия христианства, оно значило 'наряд, Убранство, украшение'. В старославянском языке тварь — 'создание, творение', поэтому церковники говорят о милости божьей к твари, ⁰ великолепии твари, созданной богом, называют иногда одного человека тварь божья. А в светских памятниках старшей поры мы встречаем выражение привели коня в твари, т. е. в золоте. Оба зна­чения существовали параллельно.

Разберем обращение к князю Владимиру спиши до общаго всѣмъ въстаниа. Только христианство принесло идею, что смерть есть сон, временное состояние до пробуждения, которое настанет при кончине мира для умерших, когда все они встанут из своих могил. Это поня­тие здесь и выражено. Напрасно было бы искать следы такого выра­жения в каком-нибудь памятнике деловой письменности, их там нет. Едва ли прочно вошло оно в обиход и в позднейшее время. Понятие смерти-сна осталось сугубо христианско-богословским.

Новые своеобразные представления в церковной письменности связывались не только с положениями чисто религиозными. Мы имеем, конечно, какой-то запас представлений, заимствованных христианством из средневековой схоластической науки, которые ха­рактеризуют христианскую письменность, христианских проповед­ников. Скажем, в «Слове о законе и благодати» Илариона несколь­ко раз повторяются такие слова: «богъ заключи ложесна Саррина». Здесь утверждается какая-то власть божества над способностью производить детей. Выражения заключи ложесна, отключи ложес­на также характеризуют церковную письменность.

«Сьтвори богъ гостивству велику и пиръ великъ тельцемъ упи-таннымъ от вѣка, възлюбленныимъ сыномъ своим Иисусъ Хри-стомъ». Здесь гостивству или гоститву объясняется рядом стоя­щим пиръ великъ (синонимическое выражение). Этот термин взят из обиходного языка, однако рядом читаем тельцемъ упитаннымъ от вѣка, что сразу переводит выражение в план абстракции. Бог для человечества устроил пир, заколов (или повелев заколоть) для уго­щения вместо теленка своего сына Иисуса Христа. Такие иноска­зательные обороты и выражения приучали к отвлеченному мыш­лению, освобождали от наивного представления об однозначности слова или выражения.

«Радуйся и веселися, яко твое вѣрное въсиание не исушено бысть зноемъ невѣриа, нъ дождемъ божиа поспѣшениа распложено бысть многоплоднѣ» — вот еще один образ, взятый как будто из самой обыденной жизни крестьянина-пахаря, но служащий для выраже­ния историко-философской концепции, потому что это завершаю­щая формула всего сочинения Илариона. Смысл его такой: радуйся и веселись, ибо твой посев новой религии не пропал в знойной пу­стыне неверия; твой посев дал множество плодов от дождя, каким явилась помощь божья.

Нам теперь довольно трудно представить себе мышление и со­знание человека, который еще не привык к отвлеченным поняти­ям, которому еще чуждо было сложное восприятие нескольких смысловых планов. Конечно, сравнения, метафоры не появляются только в древней письменности христианского периода, они встре­чаются и на более ранних этапах. Однако применение сравнений и метафор не к явлениям обыденной жизни, не для обнаружения какого-то подобия двух явлений, двух фактов конкретного опыта, а для перехода от конкретного явления, опыта к философскому обобщению — это новое в развитии мышления и потому находит себе (с трудом, конечно, медленно и постепенно) новые средства языкового выражения. Трудность доведения до сознания читате­лей и слушателей новых идей проявлялась в накоплении парных обозначений, синонимических повторов, в плеонастическом стиле Древней письменности. Но неверно называть его плеонастическим, ибо плеоназмы — это излишние повторения, а здесь была насущ­ная необходимость повторения в двух-трех параллельных выраже-^нйях, ибо идея была нова, сложна, не общедоступна, не общеиз­вестна.

Я уже говорил, что у Илариона рядом с выражением посети богъ человѣчьскаго рода читаем посѣти людий своихъ, а рядом с буду­щим вѣкомъ он употребляет вѣчьная жизнь или жизнь нетлен­ная; рядом с идольскимъ мракомъ — бѣсовское служение (бесами называли языческих богов). Виждь чадо свое... виждь утробу свою, виждь милааго своего — как будто полностью выражена мысль, но рядом читаем: «не къ страннымъ, но къ наслѣдникомъ небеснаго царствиа». Речь идет не о реальном предмете, а о символе воплоще­ния бога через человека.

Переходим к более дробным элементам. Мы должны отметить чрезвычайное изобилие имен прилагательных в языке «Слова о за­коне и благодати» Илариона и всей церковной письменности, по сравнению с русской деловой письменностью. Известно, что при­лагательные — категория относительно молодая. Индоевропеисты-компаративисты утверждали, что в индоевропейском праязыке ка­тегория прилагательных еще не отделилась от категории существи­тельных. Оформление ее как особой грамматической категории от­носили к истории отдельных индоевропейских языков. Не касаясь вопроса о праязыке, следует сказать, что в истории каждого индо­европейского языка можно проследить своеобразные пути сложе­ния прилагательных. Так, относительно русского языка возможно утверждать, что прилагательных древнейшего типа — качествен­ных — у нас очень мало. Подавляющее большинство прилагатель­ных — относительные, а для древнерусского языка характерна ка­тегория притяжательных прилагательных. В небольшом по объему «Слове...» мы находим ряд притяжательных прилагательных, кото­рые нашему языку несвойственны: труба Архангелова, племя Ав-раамле; встречается немало прилагательных относительных с суф­фиксом -ьн-: безвѣстьнъ, беспамятьнъ, божествьнъ, благодатьнъ (благодѣтьнъ), земльнъ, небесьнъ; есть прилагательные с суффик­сом -ьск-: архангельскъ, бѣсовьскъ, божьскъ и др.; в одном случае встречается нечленное прилагательное: въ странахъ многахъ.

Склонение прилагательных у Илариона чрезвычайно архаично и отнюдь не может быть названо русским. Он склоняет так: драгыимъ, бѣсовьскыимъ, святыихъ, т. е. склоняет местоименные прилагатель­ные, как в самых древних старославянских памятниках письменно­сти — без слияния, без стяжения местоимения с прилагательным.

В именном склонении мы тоже имеем архаизмы. Все катего­рии основ четко различаются: йотованные основы различаются от цейотованных; согласные основы выдержаны строго, без какого бы то ни было сближения с основами на і; широко употребляют­ся звательный падеж, двойственное число — категории, которые довольно рано исчезают из русского языка. Именительный падеж множественного числа существительных среднего рода также упо­требляется для выражения отвлеченных понятий: безвѣстьная же и утаеннаа, великаа и дивьнаа. Абстракция получилась благодаря этой форме именительного множественного, которая по происхож­дению связана с собирательными именами существительными.

Союзы, частицы, предлоги своеобразно отличают язык «Слова о законе и благодати» Илариона от языка «Русской правды» или русских грамот. Иларион употребляет аще как союз условный, егда как союз временной, себо как союз причинности, идеже как союз, присоединяющий придаточные места, якоже как союз, применяе­мый в сравнительных предложениях. Употребление частиц ли, или, бо, убо также нерусское. Единственная русская частица, которую я могу отметить, — это частица ти в смысле противительного союза а: прежде стѣнь, ти потомъ истина.

Язык Илариона характеризует широкое применение инфини­тивных оборотов: «Богъ убо прежде вѣкъ изволи и умысли Сына Своего въ миръ послати, и тѣмъ благодати явитися». Инфинитив — сказуемое и агенс (субъект действия) — выражается дательным па­дежом. Эта конструкция широко применяется у Илариона. Нельзя сказать, что она чужда нам, но все же в языке позднейшем и в языке собственно русском она гораздо менее употребительна.

Страдательные конструкции, также мало употребительные в русском языке, здесь встречаются на каждом шагу: «Христосъ сла-вимъ бываетъ, а июдеи кленоми».

Конструкция «дательный самостоятельный», русское происхож­дение которой совершенно невероятно, здесь представлена много раз. Она стала весьма обычной и в языке нашей светской литера­туры, но не случайно ее полное исчезновение в послепетровскую эпоху. Если добавить, что в народных говорах мы этой конструк­ции не находим, то окончательно надо будет признать ее нерусской по происхождению. Тут многих примеров не нужно: «По сихъ же Уже стару сущу Аврааму и Саррѣ, явися Богъ Аврааму, сѣдящу ему ^пРедъ дверьми куща своеа».

Наконец, чрезвычайно широко употребляются причастия не только в обороте «дательный самостоятельный», но и в оборотах причастия согласованного, причастий определительных. Это опять-таки черта, отличающая старославянский язык от древнерусского.

Местоимения в тексте употребляются старославянские, фоне­тика также явно старославянская: езеро, раба, рабичищь, пре-пущаеть, мракомъ, послежде, прежде, златомъ, сребромъ и т.д. В любом разделе — в фонетике, морфологии, словообразовании, синтаксисе — везде у Илариона мы имеем не русские, а старосла­вянские формы и элементы. Не может быть сомнений, что это язык не русский. Иларион — один из лучших знатоков старославянского языка — чаще всего пользовался старославянским языком¹.

Я сказал, что митрополит Иларион принадлежал к тем немногим писателям Киевской Руси, которые почти безупречно овладели ста­рославянским языком, и потому ему удалось выдержать в «Слове о законе и благодати» от начала до конца высокий торжественный строй старославянского языка. Почти невозможно отметить какие бы то ни было нарушения старославянской нормы, допустимо гово­рить только о предпочтении в некоторых случаях того из двух воз­можных вариантов (словарных, грамматических), какой является общим древнерусскому и старославянскому языкам, о стремлении, следовательно, избегать всяких славянизмов, противопоставляе­мых русским словам. Скажем, форма перфекта в старославянском языке могла употребляться всегда со связкой, во всех лицах, а в 3-м лице могла употребляться без связки. Для русского языка началь­ного периода письменности употребление перфекта без связки в 3-м лице было уже нормой, об этом свидетельствуют все памятники деловой литературы. У Илариона мы имеем формы перфекта без связки (3-е лицо): «Градъ твой Киевъ величьствомъ яко вѣнцемъ обложилъ, предалъ люди твоя и градъ Святѣи всеславнѣи». Но во

2-м лице регулярно имеем связку: яко утаилъ еси... открылъ еси; не видѣлъ еси... не ходилъ еси; нѣси умерлъ и др.

В некоторых поздних памятниках старославянского языка встре­чается контаминированная форма аориста 3-го лица единственного числа (и множественного числа), где первоначальная форма ослож­нена окончанием настоящего времени -тъ. Такие формы для русско­го языка древнейшей поры были характерными, нормальными, во всяком случае, они встречаются в русских памятниках очень часто, в старославянских — крайне редко. У Илариона мы находим приять, объять и начать. Все другие (их несколько десятков) строго выдер­жаны в первоначальном виде: посѣти, сътвори, успе, съпасе, роди и т. д. Формы имперфекта в архаическом старославянском языке упо­треблялись с двойными гласными. В этом сквозила еще достаточно отчетливо первоначальная сложная форма имперфекта из основы и вспомогательного глагола: бѣаше, бывааху и т. д. Формы имперфек­та с удлинением гласного встречаются у Илариона примерно в двух случаях из трех, а один из трех уже имеет русскую форму, т.е. стя-женную, с одним гласным: привождааше, дояашеся, но раждаше.

В отношении использования причастий язык Илариона надо ре­шительно отнести к старославянскому типу, потому что причастия употребляются чрезвычайно часто, почти в каждом периоде. Встре­чаются все четыре формы причастия (две формы действительного и две формы страдательного залога), соблюдается их строгая семан­тическая дифференциация, ясно ощущаются оттенки значения при­частия. Скажем, причастие страдательного залога с суффиксом -м-обозначало не пассивный признак действия, приписанный предмету, а потенциальный, возможный. Во фразе «И яко не явима, но утаена и на конець вѣка хотяща явитися» отчетливо выступает эта древней­шая форма образования на -м: не явима не потому, что нельзя было этого обнаружить, а потому, что предстояло еще обнаружиться. Не явима в смысле 'лишена возможности проявиться' есть древнейшее значение образования на -м. Позднейшее значение явимыи — 'тот, кто стал явным для кого-нибудь'; этого значения здесь нет, но есть образование с новым значением 'одержимый, т.е. которого держат'.

Довольно широкое употребление причастий отличает язык «Слова о законе и благодати» от языка многих других памятников. Приведу хотя бы по одному-два примера на каждую категорию. Мы Уже находили страдательные причастия настоящего времени, теперь Укажем страдательные причастия прошедшего времени: узаконен­ный, утаенный, спасенный, възлюбленный. Особенно часты при­частия действительного залога настоящего времени: възводя, въхо-дя, слушая, ожидая, не рушаща, утверждающа, владычаствующа.

И довольно редки причастия действительного залога прошедшего времени: не болевши, наводнився, покрывъ, съзъвавъ и т.д. На это следует обратить внимание вот почему. Реже всего в русских текстах встречаются именно причастия настоящего времени дей­ствительного залога. Они, как известно, функционально заменены тем, что мы называем деепричастием, неизменяемой наречной фор­мой, которую генетически не совсем убедительно связывают с при­частием. Каково бы ни было отношение деепричастия к причастию, важно, что в русских текстах вместо причастия действительного за­лога настоящего времени употребляется деепричастие. У Илариона нельзя указать случаев такой замены. С другой стороны, причастия прошедшего времени (типа покрывъ) в русских текстах чрезвычай­но широко употребляются, а у Илариона они встречаются редко.

Итак, заключая, можно сказать, что в «Слове о законе и благо­дати» митрополита Илариона нет таких русских грамматических и словарных элементов, которые чужды были языку старославянско­му; Иларион чрезвычайно скупо и редко употребляет даже те эле­менты, которые были общи двум языкам.

Совсем другую картину мы увидим в составе языка «Слова о вере латинской» Феодосия Печерского и в «Житии Феодосия Пе-черского», которое, по преданию, написано Нестором, монахом Пе­черского монастыря. В «Слове...» Феодосия Печерского встречается параллельное употребление русских и старославянских элементов. Наряду с такими отчетливыми фонетическими славянизмами, как единъ, ясти, азъ, брашно, употреблена приставка прѣ-, а не рус­ская приставка пере-; рядом с этим мы имеем робъ, а не рабъ, т. е. русский вариант с о, роженъ (не с жд), полногласные формы го-лодьна, молоко, к тобѣ (не тебѣ). Это в торжественном поучении на богословскую тему!

¹ Цит. по кн.: Еремин И. П. Литературное наследие Феодосия Печерского. — ТОДРЛ, 1947, т. 5.

Из русской лексики иногда составлены целые предложения: «Своихъ же дъчереи не даяти за нѣ, ни поймати у нихъ, не братати­ся с ними, ни поклонитися, ни цѣловати его, ни с нимъ въ одиномъ съсудѣ ясти, ни пити, ни борошна их примати»¹; «Ядять съ пьсы и съ ісошьками, пьють бо свой сѣчь и ядять жълвы, и дикѣи кони, и ось-лы, и удавленину, и мертвьчину, и медвѣдину, и бобровину и хвостъ бобровый ядять въ говѣнье». Тут, может быть, много полемическо­го задора и преувеличения, но как раз в пылу полемики Феодосии Печерский забыл о старославянском и заговорил на русском языке.

Но рядом с этим мы имеем и такую отчетливо старославянскую лексику, как мощей, глаголють, правовѣрьныи и др. «Слово о вере латинской» очень короткое, поэтому материала мало, но и то, что я привел, показывает, что его автор — человек, который очень хо­чет говорить по-старославянски, но это ему не всегда удается, и его язык надо характеризовать именно как смешанный, параллельно и равноправно использующий традиции и русского, и старославян­ского языков.

«Житие Феодосия Печерского» — один из самых замечательных повествовательных памятников церковной литературы старшего периода. Я всем рекомендую его прочесть, но, к сожалению, это не так просто сделать. Это любопытнейший памятник, содержащий богатейшие бытовые картины, очень интересный по языку и, по­жалуй, несравнимый ни с каким другим житием, вплоть до житий XVII в., где так же много черт реальной жизни и так же своеобра­зен повествовательный язык. Здесь примерно так же, как и в по­учении Феодосия Печерского, проявляется двойственность языка: рядом с вратарь, врата встречаем ворота; наряду с неполноглас­ными формами время, брань — пороздень, наряду с хощем, аще, нощьныи — хочет, а более обычна замена славянского жд на ж: одежу — одежду, осуженъ — осужденъ. Своеобразно наречие бла-же в смысле 'лучше', не встречаемое больше нигде и характерное для языка этого памятника именно потому, что слова такого нет ни в старославянском, ни в русском языке, автор образует его сам.

' Цит. по кн.: Успенский сборник XII—XIII вв. М., 1899.
В грамматическом строе «Жития Феодосия Печерского» мы ви­дим также архаические старославянские формы склонения прилага­тельных: недостоинааго, святыимъ, преподобнааго, чьрьньчьску-му, стольнааго и т.д. Рядом с этим широко употребляются двой­ственное число: о чюдесьхъ святою и блаженою страстотрьпьцю¹ и звательный падеж, что также характеризует старославянский язык прежде всего, но имеет некоторую опору в древнейшем типе Русского языка.

В глагольных формах распространен архаический имперфект с удлиненным гласным: любляаше, посылааше, бѣаше, послушааше. Но здесь уже пропорция такая — 1/3 архаических форм и 2/3 форм, подобных русским, т.е. кратких: подобаше, постяше, хотяше, хо-жаше, приближашеся.

Форма аориста в «Житии Феодосия Печерского» является основной формой прошедшего времени, перфект крайне редок, им­перфект встречается вдвое реже, чем аорист. В архаической форме встречается имперфект с окончанием настоящего времени на -ть: поклоняхуть, повѣдахуть. Характерно, что в некоторых формах имперфекта русское ж вместо жд сочетается со старославянской долгой гласной: хожааше.

Глагол ѣхати в старославянском языке употребляется в таком же значении, в каком и мы сейчас его употребляем — 'передвигаться на возу, телеге' (в старославянском этот глагол звучал /ахати, в сло­винском и сейчас он звучит )аЬа(і). В «Житии Феодосия Печерско­го» Нестор часто употребляет форму ѣхати, причем в значении, не свойственном старославянскому, а в смысле 'ехать верхом на коне'. Но это значение характерно для феодальной Руси: феодал (если он еще жив-здоров) мог передвигаться только верхом на коне: «азъ ти лягу на возѣ, ты же могыи на кони ѣхати».

Причастие в «Житии Феодосия Печерского» встречается только действительного залога, причем преобладают причастия прошедше­го времени. В отличие от «Слова о законе и благодати» Илариона, страдательных причастий здесь совсем нет, действительное прича­стие настоящего времени крайне редко, причем в одном случае мож­но ясно говорить, что русское деепричастие автор подменил старо­славянской формой. Рассмотрим несколько случаев употребления причастия прошедшего времени: «тъгда изникъ видѣтъ и познавъ князя его суща и въ страсѣ бывъ не отъврьзе вратъ». Характерно, что причастие прошедшего времени употребляется здесь в качестве ска­зуемого и соединяется с личной формой глагола союзом и. И только последний глагол во фразе — личная форма аориста. Или: «И егда же въздрѣмашеся тъгда же съсѣдъ текъ идяаше въскраи коня» — 'когда его одолевала дрема (Феодосии ехал верхом), тогда он слезал с коня и быстро шел, чтобы разогнать сон'. Этот период выражен двумя им­перфектами и двумя причастиями. Таких примеров можно привести много: «И издалеча познавъше блаженааго, и съсѣдъше съ конь по-кланяяхуся убо блаженууму оцю нашему Феодосию»; «Разгнѣва ся з^ло и яко львъ рикнувъ на правьдьнааго» (рикнувъ равноправно, как выражение сказуемого, с формой аориста) и т. д.

В синтаксисе надо отметить ряд нормальных конструкций ста­рославянского происхождения, прежде всего «дательный самосто­ятельный»: «яко да полудьнию сущю, помиють братия нощьныихъ ради молитвъ» — 'когда стоит полдень, монах в монастыре отдыха­ет'. Однако мы имеем очень мало этих конструкций в тексте «Жития Феодосия Печерского».

Сложные предложения образуются обычно со старославян­скими союзами: «Рѣхъ ти повелѣно ми есть отъ игумена. Яко аще и князь придеть, не отврьзи вратъ». Яко, аще — союзы нерусские, якоже в значении 'чтобы' — союз русский, а не старославянский. Русский союз ти встречается в тексте несколько раз. Во фразе дон-деже трудяаше ся ти тако пакы на конь въсядяше союз ти тако употреблен в значении 'потом'. И еще: «И оттолѣ аще коли приста-вяше тыя играти, ти слышаше блаженаго пришьдши, повелѣвааше тем прѣстати» — 'если князь звал своих скоморохов для развлече­ния, то приказывал прекратить игру, чуть только услышит, что при­шел Феодосии' (в конструкцию целиком старославянскую вставле­но одно предложение с русским союзом ти).

Однако русская основа языка автора «Жития Феодосия Печерско­го» чувствуется, например, тогда, когда он употребляет местоимение в значении члена в постпозитивном положении без всякой надобно­сти: «и причастися брашьна того, испълнь суша кръви и убийства). Здесь местоимение как бы утрачивает свое указательное значение и употребляется именно как член, что было свойственно древнерус­ским говорам и кое-где сохранилось до сих пор, особенно на севере.

В лексике мы имеем такую же пеструю картину, такое же че­редование фонда старославянского с русским запасом словаря: обаче — 'так как', зѣло — 'очень', сице — 'таким образом', тщание, воздержание; сложные слова: славословие, преблаженый, пре­подобный; характерное для старославянского, нерусское по про­исхождению слово епистолия (вместо послание). И рядом с этим немало русских слов, которые особенно заметны в старославянских конструкциях: уже зорямъ въсходящемъ — тут зоря в значении звезда' — слово русское; еще же и кунами тому давъ — здесь куна­ми в смысле 'деньгами'. При обычном старославянском убийцы мы встречаем убоиници. Русскими по происхождению являются сло­ва поточение — «Промчеся вѣсть еже на поточение сужену быти блаженому» — 'пронесся слух о том, что князь собирается сослать Феодосия' — и заточение: «Се бо глаголаху на заточение хочеть тя посълати». Встречаются русские термины и формы на возѣ, допро­вадити до монастыря, орудие в значении 'дело'.

Как видим, русские элементы составляют все же вкрапления, значительно меньшую долю в составе языка, чем старославянские элементы. Однако соотношение элементов и характер их включе­ния совсем не тот, что в языке Илариона. Здесь русская речь явля­ется для автора равноправной основой, наряду со старославянской. Автор именно чередует их в свободных сочетаниях, не стремясь к изысканной чистоте старославянского строя. И надо думать, что именно такой способ построения речи, свободное широкое поль­зование и русскими, и старославянскими элементами и было наи­более обычным в Х-ХІ вв.

«Житие Феодосия Печерского» написано, по-видимому, в конце XI в. Едва ли допустимо предположение, что разница в характере языка обусловлена временем, тем, что Иларион писал в 30-40-х го­дах XI в., а Нестор — в 70-80-х годах, так как мы встретим и в позд­нейшей письменности, даже в специальной церковной письменно­сти, такое же использование старославянских и русских элементов. Но из двух возможных вариантов — строгого разграничения двух языковых традиций или их сочетания — типичным вариантом надо считать второй.

В «Повести временных лет» под 1068 г. помещено поучение, ко­торое потом переписывалось в различных сборниках. Это показы­вает, что оно было популярным, признавалось образцом для про­поведников. Поучение присоединено к следующему летописному сообщению:

«Придоша иноплеменьници на Русьску землю, половьци мнози. Из-яславъ же, и Святославъ и Всеволодъ изидоша противу имъ на Лѣто и бывши нощи, подъидоша противу собѣ. Грѣхъ же нашихъ ради пусти богъ на ны поганыя, и побѣгоша русьскыи князи, и побѣдиша половь­ци»¹.

¹ Цит. по кн.: Повесть временных лет. Под ред. В. П. Адриановой-Перетц, ч. 1-М. —Л., 1950.
По поводу этого сообщения о столь позорном событии в исто­рии русской и помещено большое «Слово о нашествии иноплемен­ников» (будем его условно так обозначать). Проповедь эту долго приписывали Феодосию Печерскому, так как он был не только глав­ным обличителем князей Изяслава, Святослава и Всеволода, но и высшим церковным авторитетом своей эпохи. Однако тщательное изучение языка этой проповеди и сравнение ее с поучениями Фе­одосия Печерского заставили крупнейших специалистов, прежде всего акад. Н. К. Никольского¹, отказаться от этого господствовав­шего мнения и признать, что «Слово...» написал кто-то другой, но тоже выдающийся русский проповедник.

Язык «Слова о нашествии иноплеменников» представляет боль­шой интерес. Специалисты-литературоведы, знатоки церковной письменности — уже доказали, что оно не пришло откуда-нибудь из болгарских или сербских духовных центров. Подтверждение этому мы находим и при анализе языка. Но для нас важно, что популяр­ное сочинение неизвестного автора являлось одним из типичных образцов употребления церковнославянского языка на Руси.

Написано оно, очевидно, около 1068 г., хотя вполне возможно, что и несколько позже. Здесь мы имеем большую выдержанность внешнего облика старославянских норм: почти нет случаев полно­гласия, а всегда гпадомь, мразомь, на здравие, главѣ; кроме того, мы встречаем единъ, единьць, приставки раз-, а не роз-, и пре-, а не пере-, но никогда не встречаем русского ч, а всегда щ: хощеть, аще, усрящетъ.

Надо сказать, что автор очень тонко чувствует звуковую сторону слова, в совершенстве владеет аллитерацией: «Да, аще ли покаявше­ся будемъ... всѣхъ грѣхъ прощени будемъ» — вся фраза звучит как стихотворная речь. Или еще: «Ово ли мразомь плоды узнобляя и землю зноемь томя наших ради злобъ». Я остановился на этих при­мерах, чтобы показать, что автор проповеди — незаурядный мастер слова.

Характерной для грамматического строя языка этого автора яв­ляется глагольная форма. Он употребляет предпочтительно глаго­лы, обозначающие длительное действие. И это преобладание произ­водных видовых форм отличает письменную литературную речь от Живой разговорной, где как раз более обычны простые глаголы. Так, ³Десь употребляются глагол подвизати (а не подвигнута), възвра-Щатися (а не възвратитися), лишающеся (а не лишивъшеся), °Мьівати (а не омыти), уклоняющеся (а не уклонивъшеся) и т. п. Для чего понадобилось такое, может быть, даже утомительное для читателей и слушателей, накопление форм многократного вида? Это соответствует общему замыслу автора проповеди, в которой гово­рится о бедствиях, постигающих отступников от веры. И всегда так будет, если они не исправятся, услышав призывы проповедников.

Так же как в рассмотренных ранее памятниках, наряду с аори­стом здесь широко употребляется имперфект. Встречаются слож­ные и, видимо, редкие, вовсе не типичные глагольные образования: например, аще ли покаявшеся будемъ, т.е. сочетание причастия прошедшего времени с глаголом будеть (в значении условного на­клонения). Рядом с обычным сложным будущим, которое в русском языке образовывалось, по-видимому, чаще всего с вспомогатель­ным глаголом начну: «Яко упихати начнуть другъ друга»; здесь мы имеем старославянскую форму с глаголом имѣти, имати: не имуть изнемощи — в смысле 'не изнемогут'. Чаще, чем в деловых памят­никах, употребляются беспредложные конструкции; так, конструк­ция прилѣпимся господи бозѣ нашемъ считается исключительно редкой, но она, оказывается, все же встречается в проповедниче­ской литературе.

Сложные предложения образуются, с одной стороны, с помо­щью нерусских союзов и посредством изобильных причастных оборотов — с другой. Оборот «дательный самостоятельный» срав­нительно мало употребляется, как и в «Житии Феодосия Печер­ского»: «И тако окруженымъ имъ въспомянутся къ богу; земли же согрѣшивши которѣи любо» — во всем поучении только два случая. Но, как далее увидим, другие причастные обороты используются для построения сложного предложения очень часто: «Буду свѣдѣтель скоръ на противныя, и на прелюбодѣица, и на клянущаяся именемь моимъ во лжю, и на лишающая мьзды насильника, насильствующая сиротѣ и вдовици, и на уклоняющая судъ кривъ». Длинный период обычно весь построен на причастных сказуемых, причастных обо­ротах: «Градъ въ дождя мѣсто пуская ово ли мразомъ плоды узно-бляя и землю зноемъ томя» — здесь три причастных оборота.

Но причастные конструкции не единственный тип образования сложных предложений. Расчленение сложного предложения по­средством союзных конструкций, выделенных союзами, также до­статочно широко представлено: «Разумѣхъ, рече, яко жестокъ еси, и шия желѣзная твоя, того ради удержахъ от васъ дождь, предѣлъ единъ одождихъ, а другаго не одождихъ, исше» — здесь три пред­ложения, из которых два придаточных введены посредством союза яко и слов того ради. Егда — тоже старославянский союз: «Будеть бо, рече, егда призовете мя, азъ же послушаю васъ».

«И въздам вамъ за лѣта, яже пояша прузи, и хрустове, и гусѣници, сила моя великая, юже послахъ на вы. Друзии же и закыханью вѣрують, еже бываеть на здравье главѣ. Но сими дьяволъ летить и другими нра­вы всячьскыми превабяя ны от бога, трубами и скоморохы, гусльми и русальи». — 'Я вознагражу вас за те годы, в которые саранча, хрущи, гусеницы пожрали весь урожай, все это великое множество, которое я послал на вас. А другие среди вас верят в магическую силу чиха­нья, а оно бывает только для здоровья голове. Но этими суевериями дьявол обманывает нас так же, как и другими способами, например, игрой на трубах, свирели, гуслях и русальским обрядом'.
Здесь сочетание союзных придаточных с причастными оборота­ми дает длинный период из пяти предложений.

Характерно для языка «Слова о нашествии иноплеменников» использование антитезы как стилистического и вместе с тем син­таксического приема. С одной стороны, эта склонность к контраст­ному противопоставлению проявляется в подборе слов противо­положного значения, антонимов, например: (бог) «не хощеть зла человѣкомъ, но блага; ово ли мразомь плоды узнобляя, а землю зно-емь томя» и др.

Но еще чаще это развернутое противопоставление выражается в противопоставительных конструкциях:

«Сего ради винограды вашѣ и смоковье ваше, нивы и дубравы ваша истрохъ, глаголеть господь, а злобъ вашихъ не могохъ истрети». — 'Я уничтожил ваши сады, ваши фиговые пальмы, ваши дубравы и нивы, но я не мог сокрушить ваше зло'.

«Усты же чтутъ мя, а сердце ихъ далече отстоить мене». — 'Словами прославляют и чтут меня, а сердце их враждебно мне'.

«Будеть бо, рече, егда призовете мя, азъ же не послушаю васъ. Взищете мене зли, и не обрящете, не всхотъша бо ходити по путемъ моимъ». — 'Когда вы меня будете призывать, я не ослушаюсь вас, когда вы будете меня искать, вы нигде меня не найдете'.

«Не словомь нарицяюшеся хрестьяни, а поганьскы живуще. Се бо не погански ли живемъ». — 'Называете себя христианами, а живете, как язычники. Разве это не язычники?'

И дальше приводятся примеры о вере в магическое значение встречи: «...Аще усрѣсти вѣрующе: аще бо кто устрящетъ черно­ризца, то въвращаеться, ли единьць, ли свинью. Видимъ бо игрища утолочена, и людии множества на нихъ; яко упихати начнуть другъ друга, позоры дѣюще от бѣса замышленного дѣла, а церкви стоять». Такое развернутое выражение противопоставления — прием, кото­рый усвоен на основе тщательного изучения византийской и старо­славянской письменности,— широко применяется русским автором в его оригинальном сочинении.

Сложная лексика этого памятника в основном нерусская. Одна­ко здесь нет такой выдержанности и чистоты старославянской лек­сической системы, как у Илариона. Прежде всего отметим книжные сложные слова: братоненавидѣнье, вседержитель, черноризца, прелюбодѣица — 'развратник, нарушитель норм брака'. В тексте встречается, например, слово виноградъ: в древнерусском языке оно обозначало фруктовый, плодовый сад; в XI в. таких садов у нас почти не было, их только начинали разводить возле крупнейших монастырей приезжие греки и болгары, но в проповеди говорится о винограде, смоковницах, фиговых пальмах. Этого не могло быть на Руси. Более достоверны нивы и дубравы, что характеризует русский пейзаж и народное хозяйство. В проповеди упоминается также гибель урожая, который был съеден саранчой: «яже пояша прузи, и хрустове, и гусѣниця». Но едва ли речь идет о действитель­ном нашествии саранчи. Скорее всего, здесь литературный шаблон, заимствованный из старославянских памятников. На это указывает и дальнейший текст, где говорится о майских жуках (хрустове) и гусеницах, т. е. о вредителях плодовых деревьев и полей, хорошо из­вестных на Руси.

Некоторые наиболее чуждые и мало известные старославянские слова переписчик заменил (пояснил) более знакомыми и привыч­ными русскими словами; например, после прузи стоит хрустове и гусѣниця.

Отметим ряд слов и выражений, имеющих переносное значе­ние; но они были доступны церковнику или просвещенному при­верженцу православной церкви, но не очень понятны только что обращенному язычнику, мало образованному человеку. Например, такое выражение, как не насытитеся злобъ вашихъ, что можно перевести 'не знаете меры своим преступлениям', или уклонисте-ся от пути моего — 'нарушили законы божеские, церковные' (это обычный библейский образ, повторяемый множеством проповед­ников), или акы свинья в калѣ грѣховных присно каляющеся, и тако пребываетъ.

Возьмем хляби — слово довольно загадочного происхождения, с двояким переводом. С одной стороны, хляби — 'водопад', но фраза разверзу вамъ хляби небесные значит 'нашлю на вас дожди про­ливные'. Однако более верно считать первичным значением слова хляби — 'створка двери, шлюза'. Поэтому приведенное выражение означало 'открою двери (ворота) и впущу бездну воды, которая за­перта за воротами'. Этот образ, когда-то весьма конкретный для болгар, для русских был метафорой с неясным значением. О том, что хляби первоначально означало 'шлюз', свидетельствует и вы­ражение прольются точила винная и масльная — 'приспособле­ние будет выдавливать масло из олив и вино из винограда'. Но это выражение понимается не буквально, а как 'начнутся пиры после сбора урожая'. Здесь отчетливо выступает новое, условное, пере­носное значение, которое заслоняет первоначальное именно в силу того, что состав выражения на чужом языке не был отчетливо по­нят книжниками.

Характеризует «Слово о нашествии иноплеменников» и широ­кое употребление абстрактной лексики, однако не в такой мере, как в проповеди Илариона. Обличительное «Слово...» должно было рас­крыть отступления от мелочных, весьма подробных регламентов, которые установила церковь для повышения нравственности лю­дей. В этом поучении почти не упоминаются сами грехи, чем обыч­но охотно занимаются проповедники, а повторяется несколько раз одна и та же общая формула и на уклоняющая судъ кривѣ, т. е. тех, кто заставляет судью покривить душой, вынести неправильный приговор. Формулировка весьма расплывчатая и обобщенная.

Наконец, русская лексика. Я уже сказал, что она вкраплена чрез­вычайно скупо: скоморохи, гусли, русали отражают древнерус­ский быт, хотя последнее слово пришло к нам из старославянского языка. Так, в предложении «Казнить ли богъ смертью... ведромь ли гусѣницею, ли инѣми казньми» рядом с русским вёдро — 'длитель­ная засуха' стоит старославянское зной. В одной фразе с русским хрустове — 'майские жуки', игрища — 'место, где происходят на­родные игры', утолочено — 'вытоптано, гладко, как ток на гумне', употреблено яко упихати начнуть другь друга. Кроме «Слова о нашествии иноплеменников», упихати нигде не встречается (неко­торые переписчики заменили упихати вариантом пхати). Очень ха­рактерно место, посвященное встрече: «Аще бо кто усрящеть черно­ризца, то възвращаеться, ли единець, ли свинью; усрѣсти вѣрующе» (веруя в сречу) — опять русское слово; тут ч, а не щ. Перевод «По­вести временных лет» Д. С. Лихачева и Б. А. Романова в общем до­вольно хороший, но не лишенный недостатков. Не говоря о том, что стиль его тяжелый, архаизированный, местами искусственный, в отдельных местах перевод просто неверен. Здесь место о встрече с монахом переведено так: 'ведь если кто встретит черноризца, то возвращается домой, также встретив отшельника или свинью, — разве это не по-поганому?' Тогда как единець — 'дикий кабан'. Про­поведник говорил: 'вы так же боитесь монаха, как дикого кабана', а переводчик смысла не понял. В слове единець русское о заменено на е, т. е. фонетически оно оформлено как славянизм, а слово это славянскому языку неизвестно.

Из слов, которые употреблялись параллельно и в русском, и в старославянском языках, но которые все же надо скорее признать русскими, мы выделим гумно. Весь оборот и наполнятся гумна ваша пшеницѣ, надо считать отражением живой русской речи. На­конец, последнее слово, на анализе которого я остановлюсь, — оби­ловать. Здесь тоже переводчик «Повести временных лет» недоста­точно внимательно или недостаточно удачно передал текст «...дон-деже все обилують вамъ и не имуть изнемощи виногради ваши ни нивы» — 'после долгого бездождья я открою вам хлябы небесные, и тогда вы получите богатый урожай на своих нивах и в своих садах'. Переводчик это обиловати не заметил и перевел: 'и разверзу вам хляби небесные и отвращу от вас гнев мой, пока не будет у вас всего в изобилии, и никогда не истощатся ни сады ваши, ни нивы'. Обило­вати — старославянское слово, действительно означающее 'иметь всего вдосталь'. Но в древнерусском языке обиловати (от обилие) означало 'урожай'.' В тексте речь идет не о богатстве вообще, не об изобилии всего, а о сельскохозяйственном урожае. Так и надо было перевести этот, несомненно, русский элемент лексики.

Последний памятник проповеднической литературы, которым мы займемся, — это «Поучение» Серапиона Владимирского. Оно относится уже к концу XIII в. (все памятники, которые мы рас­сматривали до сих пор, относятся к XI в.). Нас будут интересовать здесь два вопроса: можно ли отметить какие-нибудь существенные отличия в составе церковного литературного языка в конце XIII в.

от языка XI в. и можно ли говорить, как утверждали некоторые ис­следователи, что церковный язык непрестанно менялся в сторону сближения с русским, утрачивая свои старославянские традиции (как выразился акад. В. М. Истрин, «литературный язык, выросши на почве старого, болгарского языка, все более и более русел»¹).

Прежде чем рассмотреть особенности языка «Поучения» Сера-пиона Владимирского, я напомню, кто такой Серапион и зачем он написал свое «Поучение». Серапион был поставлен епископом во Владимире в 1274 г., а в 1275 г. он умер. Поучения Серапиона были направлены против феодального распада, против розни и вражды между русскими князьями; он ратовал за объединение русских кня­жеств в борьбе с татарами. Его поучения очень правдиво, а иногда и живописно отражают состояние Руси в конце XIII в. под игом мон-голо-татар. Основное содержание его проповедей можно предста­вить по следующим отрывкам из поучений:

«Тогда наведе на ны языкъ не милостивъ, языкъ лютъ, язык не щадящь красы уны, немощь старець, младости дѣтии»².

«Не плѣнена ли бысть земля наша? Не взята ли быша град(и) на-ш(и)? не вскорѣ ли падош(а) отьци и братья наш(и) трупиемь на з(емли)? Не ведены ли быша жены и чад(а) наш(и) въ плѣнъ? Не порабощены (ли) быхомъ оставше гор(ь)кою си работою от инопле-менникъ?»

«То аже сему вѣруете, то чему пожигаете я? Молитеся и чтите я, дары приносите имъ, ать строять миръ, дождь пущають, тепло при­водять, земли плодити велять». — 'А если вы верите, что волхвы мо­гут это сделать, то зачем же вы сжигаете их на кострах. Молитесь им, давайте им дары, пусть «строят мир», наводят дожди, тепло, велят плодоносить земле!'

«Се нынѣ по 3 лъта житу рода нѣсть не токмо в Русь, но и в Латынѣ. Се вълхове ли створиша?». — 'Вот уже три года нет урожая хлеба не только в нас на Руси, но и на Западе, за рубежом, в католи­ческих странах. А это тоже волхвы сделали?!'

Как видим, это горячо составленная проповедь. Тогдашняя рус­ская действительность отражена здесь довольно полно. Серапион говорит о том, что прошло 40 лет с побед Батыя (1237-1240), а мы живем в нужде, в нищете, в порабощении.

Прямых русских речевых элементов в этой проповеди почти нет. В ранее приведенных цитатах мы могли только отметить житу рода нѣсть — 'нет урожая хлебных злаков' и союз ать — 'пусть'. Но ха­рактерно что слово миръ автор употребляет в двояком значении: в общеславянском — 'вселенная' и в древнерусском — 'сельская об­щина'.

Церковнославянская лексика и фразеология в «Поучении» Сера-пиона Владимирского, так же как в «Житии Феодосия Печерского» и в «Слове о нашествии иноплеменников», является основной ре­чевой стихией. Что, например, значит выражение смерти напрас­ны видѣхомъ? У нас слово напрасный означает 'ненужный, без­результатный, бесплодный'. Очевидно, таково было значение этого слова и в древнерусском языке. В старославянском же оно означало 'быстрый, внезапный, скорый'. Здесь как раз речь идет о внезапной смерти мужей, братьев, воевавших с татарами.

Еще один пример: «Инии не могоша о дому своемь ряду створити въсхищени быш(а)» — о гибели людей говорится, как о похищении их дьяволом. Образ, внутренняя форма слова — старославянские. И тут же о дому своемь ряду створити. За этим слышится живая русская речь, хотя выражение ряду створити нельзя назвать явным русизмом. Здесь, как и в некоторых других памятниках, мы отмеча­ем, что основе русской разговорной речи искусственно придаются некоторые внешние формальные старославянские черты.

Чтобы закончить, я укажу и те немногие примеры, где русский язык врывается в церковнославянский текст: села наш(а) лядиной поростоша — 'поля наши заросли мелким лесом'; лядина — слово русское, неизвестное старославянскому языку.

Возьмем слово могаи — здесь русское причастие (деепричастие) мога оформлено, как церковнославянское (членное) причастие. Та­кая форма показывает, что привыкший к русской речи проповед­ник старается оформить свою мысль по-старославянски. Он делает это иногда не очень умело, но создает впечатление свободы от про­сторечия в высоком слоге.